Треугольник. История, семиотика, литература

Оксана Тимашева, 2022

Книга представляет собой собрание статей по истории, лингвистике и литературе, касающихся смежных дисциплин – филологии, семиотики и риторики. Одна часть книги посвящена извечному русскому вопросу о Наполеоне и войне 1812 года. В другой рассматривается фигура французского лингвиста Ролана Барта. В третьей речь идет о нескучных современных писателях – Джулиане Барнсе и Амели Нотомб. Паскале Киньяре н Милане Кундере. Эммануэле Каррере и Эдуарде Лимонове. Всё специальное в этой книге представлено как простое в постижении, живое и актуальное. Предназначена для широкого круга читателей. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

© Тимашева О. В., 2022

© «Пробел-2000», 2022

Насмешливый, острый треугольник бровей…

— А какую же ты хочешь последнюю революцию? Последней — нет, революции — бесконечны. Последняя — это для детей: детей бесконечность пугает, а необходимо — чтобы дети спокойно спали по ночам…

Е. И. Замятин. «Мы»

Великая французская революция идей

Жил-был антиквар Василий Андреевич Верещагин — однофамилец знаменитого батального живописца и — как оказалось — прилежного историка Верещагина Василия Васильевича, чей труд «Наполеон I в России. 1812» не раз цитируется на страницах этой книги. Почему он мне вдруг вспомнился? В 1914 году антиквар Верещагин издал толстый том своих статей под названием «Памяти прошлого». Там была заметка «Старый шкапик», посвященная комоду, который принадлежал Наполеону в его ссылке на острове Святой Елены. А доставил этот «шкапик» в Россию, уже после смерти владельца, некий русский офицер, который входил в состав особого международного корпуса надзирателей за Наполеоном. В этой заметке написано, что оный русский офицер «всегда с почтением относился к императору». Вот тут я несколько запнулся. Загадкой для меня стало это почтение. Ведь Бонапарт, как ни крути, никакой не император, а узурпатор трона — так его называло русское общество, если следовать «Войне и миру» Льва Толстого. И уж тем более это должен был понимать русский дворянин, воспитанный в исконном почтении к законной — наследственной, укорененной — монаршей власти. А еще более удивительным мне показалось это «почтение к императору» со стороны русского офицера: ведь перед ним был поверженный агрессор и оккупант. Благородный человек и офицер, разумеется, не станет измываться над побежденным врагом, он проявит к нему милосердие, да; но — почтение?

Еще более удивительным для меня стало открытие поистине братской — на монаршем опять же уровне — любви русского императора Александра I к перекрасившемуся республиканцу, узурпатору Бонапарту (о чем, кстати, подробно рассказывается в огромном трехтомном романе-хронике «Государи-братья» Евгения Васильева и Виктора Смоктия).

Ничем иным, кроме как нестерпимостью тысячелетнего феодального застоя, я не могу объяснить всеевропейский восторг перед Наполеоном — повторяю, агрессором и завоевателем. Открытые Наполеоном шлюзы рационального жизнеустройства, национальной идеи и социальной мобильности не могли не затопить если не всю тогдашнюю ойкумену, то уж Старый Свет наверняка. Если даже русский царь был очарован обаянием перемен — что говорить о людях, голову которых не стискивала корона предков! Наполеон был бессознательным России и остальной Европы, ее бушующим социальным и философским «Id», перед которым отступало житейское «Ego» и даже «Super-Ego» легитимизма.

Наполеон, очевидно, необъясним без Революции, а Революция — без Просвещения, как необъяснимы романтизм и французская философия и новейшая литература Франции — без Наполеона.

Вот об этом, как мне кажется, трехчастная книга моего давнего, уже полувекового друга Оксаны Владимировны Тимашевой: образ Наполеона, семиотика Барта, современная литература.

Конечно, это мои дилетантские рассуждения. Чистейший импрессионизм. Тоже, кстати, французское изобретение.

Собственно говоря, всё, что я знаю про Францию, — я знаю из русских переводов и здешних артефактов. Дидро, Руссо, речи Робеспьера, Стендаль — особенно Стендаль «туристический» и «биографический»; классика социального романа; Лотреамон; и поразительный ХХ век. Увы, французский язык я так и не выучил, хотя мог бы, особенно с моим знанием латыни. Так, разве несколько фраз с первых страниц «Войны и мира». Во Франции не был ни разу. Ни Парижа, ни Лувра. Вернее, так. Был у меня один день в 1990 году — то есть несколько часов, с полудня до позднего обеда — в Страсбурге. Мой друг из Фрайбурга отвез туда — так, поставить ногу на французскую землю, посмотреть на розетку Страсбургского собора и съесть кусочек гусиного паштета (он же — «страсбургский пирог нетленный»). Хотя внешне всё было мало отличимо от Германии, которая в десяти верстах: Эльзас, сами понимаете.

Но тем не менее — читая эту книгу — я вдруг понял, что Франция — точнее, французская мысль, французская идея — воздействовала на меня куда сильнее, чем Германия с великими и любимыми философами от Канта до Ницше, Фрейда и Юнга. Чем Англия с ее величайшими поэтами, которыми я наслаждался в подлиннике. Пожалуй, главнее были только Греция и Рим. Эстетическое воздействие Стендаля и Флобера, бытовая плотность Бальзака и Золя, эмоциональное обаяние Камю, философская мощь маркиза де Сада (я не оговорился и не интересничаю, это один из худших писателей и лучших мыслителей Нового времени) и поразительная методологическая проницательность Фуко и Барта (ну и всех, кого мы тут обозначим как «иже с ними», хотя и Рикёр, и Делёз, и Лакан, и Лиотар, и особенно Батай — каждый достоин интеллектуального и эстетического оммажа). Не говоря уже о собственно литераторах, от Селина и Сартра — при всем их политическом различии — до наших современников, которым в этой книге посвящена завершающая, третья часть.

«Dieu, quelle virulente sortie!»^[1] — сказал бы князь Василий Курагин в ответ на эту мою тираду.

Книга Оксаны Владимировны Тимашевой помогла мне разобраться в моих мыслях о великой революции идей, которую нам подарила Франция.

Полагаю, поможет и другим читателям. В связи с этим хочется отметить стиль изложения — очень ясный и иногда нарочито чуть-чуть старомодный, академический, словно бы сошедший со страниц традиционных «Ученых записок», когда автор объясняет, откуда цитата и что означает то или другое слово, и дает подробные и точные ссылки — и это хорошо.

Денис Драгунский

Примечания

1

Боже, какая жестокая выходка! (Фр.)