Любовь сквозь века

Оксана Лукаш, 2019

Старинный кинжал, испещренный рунами, поведает о чудесных перемещениях между мирами. О Лютом-ведуне и маге, способном влюбить в себя любую, да только не гордячку Милану. О Иваре и Вадиславе, доблестных воинах, закаленных в сражениях и битвах, но проигравших самих себя, встретив любовь.О милой и нежной Валерии, успешной бизнесвумен, запретившей себе любить – раз и навсегда. О Теодоре и Александре, верных друзьях, ставших соперниками в борьбе за сердце красавицы. До счастья подать рукой, но миры так чудно переплелись связав Милану и Валерию невидимыми нитями. Как изменить судьбу и предотвратить трагедию?

Часть 1 ЛЮТЫЙ

Глава 1

Снег, мокрый, глубокий рыхлый, ни одной прогалины, мужчина шел, глубоко увязая в сугробах. Замерзшие ветки, царапали лицо. Снег сыпал и сыпал,зима — лютая. И он Лютый. Как они похожи — оба холодны и непроницаемы. Ему казалось, что уже ничто не сможет затронуть душу, отогреть сердце. Лютый знал только дорогу, чувствовал куда свернуть, куда отправиться дальше, и путь этот был бесконечен.

Люди боялись его, сторонились и угождали. Иногда, деревни будто бы вымирали, когда он проходил мимо, внимательно всматриваясь в избы. На привязи лаяли собаки, в загонах жил своей жизнью скот. Жители выжидали, не спешили навстречу усталому путнику, не предлагали войти в дом, передохнуть, остаться на ночлег.

Лютый был невысок ростом, коренастый, худой и жилистый. Острый, колючий взгляд из под бровей прожигал насквозь. Говорил он редко и по существу, хмурый, неулыбчивый, отрешенный. Шрам на его левой щеке и короткий меч у пояса, заставляли простолюдинов опасаться, ратники да бояре не обращали внимания на пешего странника. Лютый, привык к одиночеству. Слуга Темного, который возьмет, требу для своего хозяина, хотят того жители или нет. Эта традиция, была старой, как мир, но о ней помнили лишь старики. Людям выбирать не приходилось, молча отдавали Требу, чтобы дальше жить в мире и достатке, исполнив предначертанное. Ведун никогда не появлялся в одном и том же месте дважды, искал, находил, брал, шел дальше. Его жизнь, его цель — поиск, той, которая станет ведьмой, Жрицей. Он всего лишь слуга, собака — ищейка.

Сумерки спускались на землю, близилась ночь, требовалось выбрать место для ночлега. Оглядевшись, мужчина свернул направо, чутье всегда подсказывало ему куда идти, и в этот раз он не ошибся. Ведун вышел на небольшую поляну. Ветер выдул снег, образовались прогалины — голые куски земли с пробивающейся травой, и вот уже потрескивают влажные дрова, закипает в котелке вода. Мужчина осмотрел свои припасы, хлеб, немного вяленого мяса, соль, крупа да травы. Постругав мерзлое мясо, кинул в воду, добавил крупу — поляну окутал аромат нехитрой похлебки.

Вдалеке, протяжно завыл зверь. Волки. У них с Лютым уговор — он не трогает их, они его. Вой раздавался все ближе и ближе. На поляну выскочил, совсем еще, молодой зверь, ощетинился, глаза горят, брюхо впало. Увидев Лютого, попятился назад и исчез в перелеске. Завыл. Надрывно, жалобно, протяжно. Легкой добычи сегодня не будет: Не судьба — Серый. Не судьба. Ведун усмехнулся.

Сытная, горячая еда разморила мужчину, он подбросил поленьев в костер, огонь запылал жарко, яро, пробирая до костей, горяча кровь. Сон пришел быстро, Лютый спал чутко, можно сказать, и не спал вовсе, лишь давал отдых телу. Звери, как и люди, обходили его стороной, поэтому, можно было просто лежать, не опасаясь за свою жизнь, не думая ни о чем, чувствуя как расслабляются, натруженные за день мышцы, постепенно проваливаясь в забытье.

Голубое озеро, по берегу поросшее камышом, кое — где вода уже подмерзла. Темное время — навье, Сварга закрыла врата до весны.

Девушка бежала к озеру, не разбирая дороги, спотыкалась, путаясь в длинном сарафане, цеплялась за ветки — прекрасная, простоволосая, босая. Слезы обжигали ее лицо, струились по щекам.

Лютый понял, что задумала жена. Он стоял на пригорке и видел все, что происходит у кромки воды. Пришпорил коня: Только бы успеть, только бы успеть!

Милану уже ничто не могло остановить. Она вошла в воду. Студено. Тело заломило от холода. Не раздумывая — нырнула. Озеро поглотило ее, пошло рябью.

Лютый спешился на берегу: Как же не понял он раньше, как проглядел, не догадался?

Дорогу преградил невидимый страж.

— Стой! Твое время вышло, ты боле не хозяин ей!

— Прочь! С дороги! Ведун направил посох на Хранителя, но за грань ступить не мог, не в его власти мешать обряду.

Девушка вынырнула, зашептала: Не Лада я отныне, стужа мне имя, холод зимний, сердце окутал, льдом душу сковал. Нет чувств, нет боли, не дева я боле, зима во мне лютая, душой правит, да краса вовек не увядает, всяк кто посмотрит взгляд не отведет, да сердце мое страстью, да любовью жаркой к себе не займет, ни добрый молодец, ни купец, ни князь, ни витязь, ни стрелец, ни свой, ни инородец. Тело мое прекрасно, на душе пустота, чувств сердце не знает, чрево женское отныне, жизнь новую в себя не принимает, душа моя ледяна, отныне и до веку я молода. Возьми озеро студеное жар девичий, дай холод сердцу моему, да красу вечную — безвременную!

Да свершится! Да свершится! Да сбудется!

Пролилась в озеро девичья кровь. Потемнела вода, закрутился омут противосолонь, окутала вода Милану на короткий миг. Все стихло.

Лютый ждал, по лицу текли слезы. Свершилось. Нет больше его девочки, отныне она не в его власти, не его собственность, не его жена.

Милана выходила из воды, такая же нежная и юная, как и прежде, да только там где она ступала, вода замерзала следом, покрывалась ледяной коркой.

— Что ты сотворила!!! Что сотворила?!?

— Ты тут? Как посмел?

— Я смею все. Мне нет указа.

— Да, ну? Так чего же за волосы меня из воды не выволок? Не избил в кровь? Ответь мне? Не молчи. Милана рассмеялась, громко, звонко.

Он любил этот смех и ненавидел. Размахнулся, хотел ударить, да не посмел. Ее взгляд пронизывал насквозь, как будто не Милана это глядит, а сама Мара на него смотрит.

— Ты всего лишь Слуга! Помни это муженек, и обходи меня, впредь, стороной.

Ведун проснулся от собственного крика: Ненавижу! Проклятая!

По лицу мужчины катились слезы. Может не сон это был? Наваждение стало окутывать его все чаще. Во сне Лютый раз за разом видел ту, которой никогда не встречал в яви, но за которую отдал бы все, что имел. Он любил и ненавидел ее одновременно. Очнувшись ото сна, никогда не мог вспомнить ее лицо, образ, только глаза — пронзительные, синие, как зимнее небо.

В ярости Лютый затушил костер и побрел, опираясь на посох, медленно, как будто на плечах была огромная ноша. Прочь, прочь от этого места, от собственных мыслей, от синих колдовских глаз.

Глава 2

Тем временем, в деревушке, неподалеку, жизнь шла своим чередом. Зима в этом году была суровой, морозной да снежной, и казалась, нескончаемой. День был в самом разгаре, жители занимались своими делами. В крайней избе пекли хлеба, дородная хозяйка ставила первую партию в печь. Раскрасневшиеся с мороза в избу вбежали ребятишки, и с разбега, чуть не снесли самую меньшую девочку.

— Тише вы, шебутные! — прикрикнула мать. Малую зашибете!

Странная вышла девочка — подумала женщина. Не первый раз ей приходили в голову такие мысли, и она ругала себя за них: Все же, дочь.

Малышка была не похожа на остальных членов семьи, все русоволосые да сероглазые, а у этой волосы, что смоль — темные, да глаза синие, синие, настоящие омуты, глянешь в них, и будто тонешь. Росточком ниже своих сверстниц, щуплая, маленькая, а выделяется сразу среди остальных ребятишек. И голос, голос, малявка еще, а голос забыть нельзя — журчит, переливается, что ручей весной. Все ребята бегают день деньской, а эта сядет и сидит, смотрит вдаль, как будто видит что, и сама себе улыбается. Деревенские привыкли к ее красоте, да тихому нраву, а заезжие каждый раз диву давались. Князь с воеводой, как на порубежье мимо проезжал, девок деревенских встретил, коня осадил, дело то молодое. Слово за слово, про житье бытье, а как малявку увидал — побледнел. Люди сказывали, все расспрашивал: Кто такая, да чья?

— Поди, поиграй с ребятами, Милана. Слышишь, меня дочка?

Девочка послушно глянула на мать, взяла тулупчик и стала одеваться.

Мать вздохнула: Беда мне с тобой Милана! Но девочки уже в избе не было. Женщина знала, что не пойдет дочь туда, где все. Затеет игру, то ли с котом, то ли собаку в дом притащит, или сядет на пригорок и будет смотреть на опушку леса, словно, ждет кого-то.

Милана, действительно, как и предполагала мать, пошла на окраину деревни, села на свой любимый пенек на пригорке и прислушалась. Ждала она весну, ой, как ждала. Тепла, солнца, да первых жаворонков. Побегут ручьи, расцветет все, река разольется, зашумят травы, можно будет пойти в лес, там столько интересного, там друзья. Как же мать не понимает, скучно ей с девчонками бегать. В лесу и с травинкой поговорить можно, и ручей про дальние страны расскажет, глядишь, и дядька Леший появится, меду даст или на малинник укажет, а пока зима, в лес мать запретила ходить строго настрого. Навье время, темное. Говорит: Лешак утащит или кикимора задушит. Милана рассмеялась, — Как же Леший утащит? Он ведь такой добрый. А что если только зайти, никто ведь не узнает. До сумерек далеко еще: Я, туда и обратно. Рядом с Миланой играли сверстники.

— Милана, айда с нами, — крикнул соседский парнишка, Петр.

Девочка только махнула ему рукой, и направилась, не оглядываясь в лес.

— Милана, ты куда? Вернись! Мамка заругает, — не унимался паренек.

— Петруша, ты ей не говори, я быстро. Девочка, просительно прищурила глаза.

Петр, бросил санки, он был постарше, на голову выше девочки, и ему самому безумно хотелось глянуть, на кикимор, да всякую нежить лесную, которой пугали ребят старики.

— Подожди Миланка, с тобой пойду.

Милана улыбнулась, Петр растаял от ее улыбки, взял девочку за руку, и дети направились к лесу. Милана еще раз признательно глянула на мальчика своими бездонными глазами, Петр покраснел: Что это со мной? Она же девчонка, — он отдернул руку, пошел чуть быстрей, Милана семенила следом, стараясь не отставать.

Глава 3

Лютый пробирался сквозь заросли и березняк. Мужчина шел без отдыха несколько часов, пытаясь разогнать наваждение прошлой ночи. Сон не шел из головы. Эти синие, глубокие глаза, и почти нереальное чувство любви, боли, гнева и ненависти, которые он испытывал к их обладательнице. Самое странное, что эти чувства он отчетливо переживал наяву каждый раз, вспоминая тот сон. Как можно любить и ненавидеть одновременно, тем более ту, которой нет, которая лишь в его воображении, и приходит во сне. Еще острее он почувствовал свое одиночество, тоска сжала сердце.

Когда — то, он был обычным человеком, воином. У него была семья, дом, казалось, все еще впереди. Он помнил, как был витязем в княжеской дружине, пировал с друзьями, ходил в походы, возвращался с добычей. Князь был щедр, дружинников верных не обижал. Лютый был одним из первых воинов, любил веселье, добрую шутку да крепкую драку, после, которой хорошо, и девок потискать. Девок, любил шибче всего. Последнюю, запомнил навсегда.

В одной из деревень, во хмелю, вышел во двор воздуха свежего глотнуть, зима стояла такая же, суровая, мороз прошибал насквозь, а он дышит, да вздохнуть не может — воздуха ему мало. Решил пройтись. Отошел за избу, недалеко лесочек, и тянет его в тот лес, спасу нет. Хмель в голове играет, как был в рубахе, так и пошел, куда глаза глядят, не чувствуя холода. Идет, идет, вроде и лес близко, и сосенки рядом, а все не дойдет до них. Возле одного деревца увидел Лютый силуэт девичий. Окликнул. Отошла девица от дерева, Лютый обомлел, таких красавиц он отродясь не видел. Высокая, статная, волосы огненные, до пояса коса, глядит на него — улыбается, пальцем манит. Направился к ней Лютый, да, она в лес, и бежать. Он за ней. Девица смеется, заливается, только эхо кругом от того смеха. Бежит Лютый, опасности не чует. Это последнее, что он помнил.

Очнулся уже в избе, весь в тулупах закутанный, из сотоварищей никого рядом нет, да и изба чужая, бабка какая — то у печи возится. Попытался встать, ноги не держат, кое-как сполз с печи. Бабка на шум оглянулась.

— Что, милок, очнулся? Как спалось?

— Долго я спал?

— Почитай месяца три. Уж и весна, вовсю.

— Что со мной случилось?

— Как что, милок? Запамятовал? Во хмелю пошел в лес, заблудился и замерз, почти насмерть. Приволокли тебя ко мне други твои, знахарка я деревенская. Ты уж плохой весь, лихорадит тебя, знобит, крутит. Ничего я им не обещала, да вот надо же, выходила. Выходила я тебя болезного. Витязи, знамо дело, в поход собрались, а мне строго настрого наказали ходить за тобой, как за дитем малым, — старуха рассмеялась.

Стало Лютому не по себе от того смеха. Смех ее не бабский — девичий смех.

— Как звать тебя, милый?

— Тихон, кличут.

— Был Тихон, станешь — Лютый.

— Что ты сказала, старая?

— Послышалось тебе милый, послышалось.

Послышалось, да не послышалось. Той ночью и началось. Днем старуха облезлая, ночью красавица редкая, жаркая, страстная, ласковая. Ведьму повстречал Тихон. Не мог устоять он перед ней. Каждый день себе клялся, что сегодня уйдет, а как ее к вечеру в облике девичьем увидит, голову теряет, себя забывает с ней, друзей, родных, ничего не надо ему, лишь бы чувствовать ее всю до капли, быть с ней. Время шло, стал замечать Тихон, что все трудней просыпаться ему, вроде и выздороветь пора, окрепнуть, а сил нет, слабеет с каждым днем. И красавица его пропадать в лесу целыми днями стала, лишь к вечеру в избу возвращалась. О том, он и спросил ее однажды.

— Что ты Тихон, уж не взревновал ли? Что, ты, милый? По грибы, ягоды, хожу, на зиму припас собираю, травы заготавливаю.

Не поверил, решил проследить. Про грибы-ягоды говорит, а сама с пустым лукошком возвращается, раскрасневшаяся, глаза горят, вся аж масляная, ластится к нему, что кошка. Засомневался Тихон. Следующим утром с первыми петухами поднялась девица, юркнула в сени. Тихон сполз с печи, отдышался, держась за углы, как в тумане, пошел за ней. Она в лес, и он в лес. Солнце уж взошло, только она как девкой была, так и есть, старухой не становится. Огляделся, Тихон, смотрит, ручей, зачерпнул полную пригоршню воды испить, да на свое отражение глянул, а на него не молодец удалой глядит, а седой мужик таращится.

Как в избу вернулся, Тихон вспомнить не мог. Опомнился, когда в избе той все разворошил, да мечом искромсал.

— Вот куда силушка моя ушла! Дрянь подлая, ведьма проклятая, — в гневе, запалил избу.

Бежит ведьма из лесу, волосы развеваются, налетела на витязя с кулаками. Сила в ней, что у зверя дикого, нож в руке. Клинок вонзила мастерски, полилась по щеке Тихона кровь.

— Мерзавка такая! В боях лицо уберег, а тут баба отметину свою ставила.

Ведьма все не унимается, кидается на него с ножом. Рубанул и Тихон мечом в ответ, не жалея. Упала, без звука, как трава скошенная. Упала, а на земле след огненный, лицо из девичьего, серым старушечьим становится, волосы седеют. Испугался витязь, побежал от того проклятого места, а за спиной вой нечеловеческий, ливень полил, потемнело, и ее голос, будто следом за ним несется: Дурак ты дурак, что наделал? Теперь и тебе не жить.

Так и стал он Лютым, слугой Темного. Убил он не просто девку обычную. Убил Жрицу его любимую, и осталось Тихону лишь служить верой и правдой, стать собакой на привязи и искать, искать новую деву, способную заменить, ту, которую он убил. Вот, что помнил Лютый о своей прежней жизни, да нож от ведьмы ему остался — короткий кинжал, рукоять из черного камня, вся в знаках непонятных, две головы змеиные на той рукояти среди знаков выточены.

Потянулись годы скитаний и мытарств, поиски новой Жрицы. Лютый искал и находил способных к ведовству девочек. Брал их у родителей, те отдавали детей без звука, зная, что таков древний обычай. Не отдашь требу — остановится жизнь в деревне, беда будет, вымрут все.

Да, только девочки оказались не подходящими, не способными принять знания и занять место Жрицы. Одно слова — не те. Многие умирали не выдерживая скитаний с Лютым, кого — то он бросал сам в первых попавшихся деревнях, понимая, что толку не будет. Он шел своим путем и искал, искал, ту единственную, что станет ведьмой, понимая, как только найдет, сможет передохнуть, а дальше будь, что будет.

Глава 4

— Милана, Милана, да подожди же, окаянная. Давай домой! Мы с тобой, далеко зашли, уже и деревни не видно, скоро темнеть начнет.

— Что ты Петр! Пойдем еще чуток, я тебе сейчас волшебную поляну покажу, пойдем, там и Леший живет добрый.

— Милана, стой. Все! Идем назад.

Дети замерли, споря и переругиваясь, как раз возле поляны, на которой остановился передохнуть Лютый. Ведун осторожно выглянул из-за деревьев, боясь испугать малявок, лишние крики ему сейчас ни к чему. Девочка, раскрасневшаяся от спора с мальчонкой, обернулась в его сторону. Сердце Лютого защемило. Бездонные, синие глаза, которые невозможно спутать. Нашел. Новая Жрица, Темного — девочка Милана.

Лютый стал потихоньку отступать назад в лес. Пока не время. Все должно свершиться по закону, девочку должны отдать родители добровольно. Отойдя подальше, опустился на снег, лицо горело огнем, шумело в ушах. Неужели скитаниям пришел конец, и можно остановиться? Эти глаза, единственные на всем белом свете, не забыть их никому кто увидит.

Когда дети вернулись в деревню, был уже поздний вечер, и их ждал хороший нагоняй. Петр понуро тащился за Миланой, девочка же, наоборот, почти бежала, что — то напугало ее сегодня в лесу, первый раз в жизни, ей не хотелось задержаться, а хотелось бежать бегом, изо всех сил, чем дальше, тем лучше.

Страшно до жути страшно, лес был злым и чужим. Не пришел дядька Леший, все было мертвое, неживое и поляна эта странная, и какая-то темная фигура за деревом. Правильно мамка говорила, нельзя зимой в лес, никак нельзя. Зачем она ослушалась и Петра с собой потащила. Чуяло детское сердечко, что беда на пороге стоит, и она сама ее накликала. Петр не заметил, а она хорошо разглядела бородатого мужика, что на миг появился из — за дерева и исчез. Скорее домой, там мамка уже должно быть заждалась. Наскоро распрощавшись с Петром, девочка заспешила к дому.

Мать стояла на пороге, оглядываясь по сторонам, лицо встревоженное, на ходу одевала тулуп, завязывала платок. Темнота уже на дворе, все ребята вернулись, а Миланы нет, слезы навернулись женщине на глаза: А если случилось что? Ночь почти, нечисти время, не ходят добрые люди сейчас по улицам да домам. Наверняка, в свой лес побежала, да заблудилась, женщина ускорила шаг.

— Что мужу скажу? Проглядела дочку, его любимицу.

Девочка вынырнула из — за угла и наткнулась на мать.

— Милана дочка, где ты была? Мать прижала девочку к себе, отпустила и уж хотела отругать. Да глянув на ребенка передумала. На девочке лица не было, носик заострился, взгляд перепуганный.

— Обидели тебя? Доченька? Да, кто же?

Дочь обняла мать и заплакала.

— Милана, синичка моя, что с тобой?

— Мама, а ты меня никому не отдашь?

Мать, опешила от такого вопроса.

— Мамочка, не отдавай меня никому, я больше никогда-никогда в лес не побегу.

— Да, ты что? Кому же я тебя отдам? Родненькая моя. Ну ка, пошли домой, ты заледенела вся, так до лихоманки недалеко. Пойдем, моя хорошая, пироги будем есть. Пойдем, скорее, пока нас Кикиморы не утащили. Мать и дочь пошли к избе.

Лютый стоял на пригорке, наблюдая, в какую избу войдет женщина. Зрение, как и чутье у него было звериным. Утром он войдет в эту деревню, поговорит со старейшинами и возьмет, что причитается. Девочка была еще слишком мала, таких малых он еще не забирал, ну ничего, легче будет учить.

Утро выдалось солнечным. Милана лежала на печи, не хотелось ей вставать. Как испугалась она вчера в лесу, так тот страх ее не отпускал.

— Мила, вставай девочка, неужто, заболела? Дочка? Мать приучала девочку управляться по хозяйству. Вставай, помогать мне нужно.

Девочка зажмурилась, из под ресниц лились слезы. Мать потрогала лоб ребенка. Милана горела огнем. Женщина заметалась по избе. Зиму пережили, все здоровые и надо же, застудилась дочь. Мать надела тулупчик, и побежала к деревенской знахарке за помощью.

— Баба, баба Славия дома ты? Открывай же.

— Что орешь, заполошная? Скотину мне всю распугала.

— Баба Слава, помоги. Миланка горит вся. Вчера замерзла, а сегодня не встает, лихорадит дите.

— Идем, посмотрим на девочку твою. Не ори только. Погоди, травы возьму, да воду свою наговоренную.

— Ну, и где тут твоя малая? Бабка Славия, вошла в избу. Уф, запыхалась, чего бежали так, а Любань? Старая я уже, словно кобыла скакать. Бабка подошла к печи и оглядела ребенка, ощупала, заглянула в глаза, потрогала лоб. Девочка лежала молча, не крутилась, и ничего не говорила. По щекам текли слезы.

— Мама, ну не отдавай меня? А мама? — и заплакал навзрыд, захлебываясь слезами и надрывно кашляя.

— Опять заладила свое. Не отдавай, да не отдавай. Ничего не пойму.

Бабка внимательно посмотрела на ребенка.

— Ну ка, цыц — прикрикнула бабка на встревоженную мать. Дай мне лучше чашу побольше.

Женщина подала, что требовалось.

— Бабка, Слава, что с ней?

— Молчи Любань, не отвлекай меня.

Бабка налила воду в чашу, достала из своего узла свечу, зажгла, попросила у матери прядь волос ребенка. Любань замешкалась, бабка шикнула на нее: Отрежь говорю, надо так. Мать послушно выполнила распоряжение ведуньи, села на сундук и стала смотреть, что будет дальше. Бабка подожгла прядь волос девочки над чашей, бросила в воду щепоть какой то травы. Стала смотреть. Вода в чаше пошла рябью, бабка отшатнулась. Глянула на девочку, и ничего не говоря стала собираться.

— Ты куда, куда ты бабушка? Что с Миланой? Не молчи, говори! Мать в сердцах схватила старуху и стала трясти, потом опомнившись, отступила. Прости бабушка, прости. Не знаю, что и нашло на меня.

— Успокойся Любань, успокойся. Хорошо все с девчонкой, отлежится пару дней и все пройдет. Подмерзла видать.

— Что ты в воде увидала?

— Не спрашивай Любань. Придет черед, все узнаешь, а нынче не спрашивай.

С этими словами бабка вышла в сени, тихо прикрыв за собой дверь. Любань и не заметила, как бабка ушла. Милана металась во сне, что-то неразборчивое шептала.

— Доченька моя. Как же так? Что отцу твоему скажу? Прибьет меня, знамо дело прибьет. Горлица моя ненаглядная.

Девочка открыла глаза и снова заплакала: Мамонька не отдавай меня ему.

— Кому, доченька? Кому тебя не отдавать.

— Темному.

— Какому Темному? Милана не ответила, девочка уже крепко спала.

Мать отошла от ребенка: На все воля богов. Будь, что будет.

Глядя на дочь, женщина, постепенно, переключилась на домашние хлопоты.

Отец Миланы, был хорошим охотником и зимой, частенько, ходил за добычей в лес на пару дней. Места у него были свои, только ему одному известные, где и охота хорошая и заночевать можно без страха. Вот и в этот раз дверь в избу отворилась, морозный воздух с улицы ворвался в дом.

— Есть кто живой? Батьку встречайте!

Любань кинулась к мужу.

— Наконец — то пришел. Заждалась тебя, любый мой, заждалась.

Мужчина внимательно глянул на жену: Что стряслось, Любань? Что такое? Дети?

Любань, заплакала: Миланка вчера в лесу намерзлась, а сегодня не встает. Говорила я ей, не бегай в лес, не бегай. Да, кто же меня слушает? На печи лежит, горячая вся. За бабкой Славией я ходила поутру, та пришла, на воду посмотрела, пошептала чего — то, да так и ушла.

Михась, уже и не слушал объяснений жены, подошел к печи, да так и застыл.

— Любань, ты шутки шутишь?

Женщина подбежала к печи. Девочка лежала отбросив в сторону одеяла, на лице застыла улыбка, она мягко посапывала обнимая тряпичную куклу. Мать потрогала лоб ребенка. От утреннего жара не осталось и следа. Любань всплеснула руками: Чудеса, так чудеса. Миланка, металась, да горела все утро, а ты пришел, и как рукой сняло.

Отец наклонился над ребенком, погладил по голове, девочка перевернулась на другой бок.

— Раз все обошлось, дай мать чего-нибудь из еды. Вон, пирог у тебя вижу стоит.

Любань поспешила к печи, где томились щи и каша с маслом. Так она сегодня с девчонкой набегалась, что и про обед забыла, как бы не сгорел.

— Не суетись, жена, не суетись, не голодный я. Пойду, надо амбар подправить, да в сенях, что — то половицы расскрипелись.

Любань опустила руки, посмотрела на хозяина дома. Как же смолоду она его любила! Света белого не видела, всю б себя за него отдала, если бы попросил. Первые годы жила она с мужем хорошо, счастливая своей любовью, беззаботная. Просыпалась с улыбкой, засыпала уткнувшись в его плечо. Дети пошли, начались заботы бабские. Только, со временем перестало хватать ей собственной любви. Думала, когда замуж за него шла, что хватит для счастья, одной любви на двоих, не вышло. Ведь знала же, что стал он жить с ней, чтобы забыться. О той — другой не думать, не вспоминать. Знала. Надеялась, что полюбит ее — Любань. Не полюбил.

Михась, был видным парнем, все деревенские девки по нему сохли. Как приедет на ярмарку, так девицы, шеи сворачивали ему вслед, а он их будто и не замечал. Идет, всем улыбается, шутками — прибаутками сыпет, волосы светлые, косая сажень в плечах. Смотрела на него Любань, да робела. Куда ей о таком мечтать. Еще в годы девичества Любань не была красавицей, лицо в веснушках, невыразительное, волосенки жиденькие, тело щуплое, грудь еле видна под сарафаном, но, как увидит Михася, так думать ни о чем, да ни о ком больше не может. Он один перед глазами стоит.

Не одна Любань сохла по парню, все подружки ее лишь о нем и говорили, завидный жених. Только, на беду, приехали к ним в деревню, чужаки. Кузнец с дочкой. Красивей ее не было в округе. Коса, чуть не в пол, глаза раскосые, зеленые, что звезды горят, ходила так, словно не идет, а плывет по воздуху павой. Увидал ее Михась — пропал. Все чаще и чаще в кузнице стал появляться, вроде как по делу к кузнецу, а сам, хоть бы глазком на свою красавицу глянуть, а она, и не смотрит в его сторону. Он к ней, поначалу, с шуточками, как привык, да девица, что княжна, кинет на него взгляд из под бровей смоляных, глазами стрельнет, и уйдет в горницу. Михась не сдавался, девка видная, ей положено от ворот поворот женихам давать. То с подарком заглянет к девушке Михась, то с гостинцем, а она как не глядела не него, так и не глядит. Отец гордячки руками разводит: Сердцу не прикажешь. Хороший ты парень Михась. Работящий. Только дочь неволить не стану. Пойми, не люб ты ей, никто ей пока не люб. Не ходи к нам, не рви сердце, найди себе другую, полно девок вокруг, а Раду мою забудь.

Многие к ней ходили, сватались, да все, как Михась, не солоно хлебавши возвращались. Возненавидели красавицу в деревне, а пуще всех Любань. Ночами не спала, слезами обливалась, да представляла, как колотит разлучницу, бьет, волосы рвет клочьями, дегтем мажет. Жили они так до зимы, а как выпал первый снег, так исчез кузнец, со своей дочкой, видать, почуял недоброе, что деревенские, девку возненавидели, да ночкой одной и увез ее подальше.

Увезти то увез, да неправду говорят, что с глаз долой из сердца вон. Стал Михась, как чумной, иссох, почернел от горя, то работой себя день-деньской изматывает, то часами лежит, не встает, в одну точку смотрит. Ждала Любань, что пройдет у него горе, что забудет он Раду, да с каждым днем все мрачней Михась становился.

Решилась Любань: Мой будет, никому больше не отдам.

Пошла к бабе Славии. Все девки к ней бегали, кто парня присушить, кто веснушки вытравить, а кто удачу да везенье к себе привлечь, да все больше, конечно, по любовным делам. И Любань решилась: А что такого?

Бабка дала ей травку, сказала, что нашептать, да когда той травкой Михася напоить. Напоить его надо было, аккурат, перед Купалой. Сделала Любань все, как Славия ей велела, ничего не упустила, не забыла, не спутала. Заварила отвар, пошла к Михасю. Тот день она помнила, как будто вчера это было. Просто так же парня поить средь бела дня не станешь. Придумала повод — пойти к его матери, соль на муку сменять. Мать его ей соль, на муку поменяла, а Михася в доме не оказалось.

— Куда это, тетка Марфа, твой сын подевался? То первый парень на деревню был, все с шуточками да песнями, а с весны не видно и не слышно его.

— Тебе-то, девка, что за дело? В кузню заброшенную пошел — женщина тяжело вздохнула. Все не верит, что никогда эту змею подколодную не увидит, что уехала она.

Попрощалась Любань наскоро, побежала в кузню. Михась был там. Лежал ничком на траве, и казалось, не видел ничего.

Подошла Любань к нему, наклонилась над парнем.

— Вставай Михась, хватит. До смерти себя уморишь, вставай.

Открыл он глаза, смотрит на Любань, будто не видит, не узнает девушку, сквозь нее глядит.

— Вставай Михась, вставай! Любань уже кричала в голос.

Парень поднялся, головой помотал: Что орешь? Иди отсюда.

— Не пойду я никуда, за тобой пришла, без тебя не уйду.

— Волоком, что ли, на себе потащишь?

— Надо будет и потащу. Пойдем, любый мой, негоже здесь тебе одному. Так и помрешь. Не вернется она больше.

Пошел Михась от кузни сначала, тихонько, словно недужный, потом быстрей, да быстрей — шаг прибавляет, так, что Любань за ним бежит.

— Погоди Михась, погоди.

— Чего мне годеть, то? То пойдем отсюда, то погоди. Не поймешь вас баб.

— Так ты еле полз, а сейчас как черти тебя кусают. Я чего искала то тебя — вот мать тебе отвар передать велела. Целебный сказала.

— Давай свой отвар. Не отравишь?

— Да ну, тебя. Пей уже скоренько, да пойду я. Целый день за тобой бегаю.

— Бабская твоя доля такая — бегать.

— Пей — не насмешничай.

Парень выпил все, до донышка. Следующим днем был Купала. Гуляла деревня. Вечером жгли костры, девки венки на воду пускали, гадали на предстоящие свадьбы, на будущих женихов. Кто парой не обзавелся, присматривал себе любушку.

И Михась на гульбу вышел. Да только не смурной, а тот прежний Михась, шутник да красавец. Любань своего не упустила, в ту же ночь промеж ними все и сладилось. Ох и горяч он был с ней, никогда больше так он ее не любил, так жарко не целовал, да не обнимал. Слова какие — то шептал, и казалось, никак не мог ей насытиться, а когда заснули на рассвете, к себе прижал: Не уходи моя хорошая, никогда от меня не уходи родная моя. Люблю тебя, Рада моя, Радушка.

Не Любань, а Рада. Вот тебе и ворожба. Кого уж он видел, когда был с ней — Любань так никогда и не узнала. На утро, посмотрел Михась на девушку, вздрогнул, будто протрезвел с хмеля.

— Любань, что было между нами?

— Неужто, не помнишь ничего?

— Нет, не помню.

— Купала вчера был, вместе мы теперь, а дадут боги, так после этой ночи сынка, или дочку тебе рожу.

Так и стала Любань бабой, так и пошла замуж, зная, что муж будущий ее не любит. Жили вроде справно, не обижал он ее, но и не жаловал. По хозяйству всегда вместе, работящий, детки пошли, а счастья не было. Поняла Любань, что не полюбит он ее никогда, жить будет, спать будет, а не полюбит. Камень лег на сердце, тяжелый, пудовый. Обида точила, злость да тоска заедали. Она к нему с лаской тянется, а он отведет ее руку и продолжает заниматься, делами хозяйственными. Потом к охоте пристрастился, в лес стал ходить, пропадать там. Возвращался всегда с улыбкой, вроде наладилось у них, родилась Милана. С ее рождения и потеплело сердце Михася, как солнышком она его согрела, любил ее Михась пуще остальных детей. Хорошим он был отцом, старался никого не выделять, а этой и кусок послаще протягивал, и в просьбах никогда не отказывал. Как подросла, стал брать ее с собой в лес. Возвращались они радостные, голодные, и в те дни был в семье шум, гам, смех, а вечером после таких походов, собирал отец детвору, Милану обязательно на колени сажал и рассказывал чудные истории, про водяных, русалок, кикимор болотных, времена стародавние, когда боги жили среди людей. Так Милана и засыпала у него на коленях. В такие вечера он сам укладывал девочку спать, укрывал, клал рядом куклу. Любань все удивлялась откуда у простого мужика такая нежность к ребенку. Покуда, одним вечером не услышала, как он ее укрывает одеяльцем, да говорит: Спи моя красавица, спи моя родная, не бойся ничего моя радушка.

Радушка….Вот, оно что! Обмерла Любань. Не ждала она, что оживет эта забытая любовь, и боль ее отступившая, вернулась с такой силой, что ей захотелось кричать, да ломать все, что под руку подвернется: Вот, в чем дело! Как я раньше не поняла. Действительно, девчонка напоминала разлучницу — и волосы смоляные, и глаза пусть не зеленые, а таким же огнем горят — загадочным, и горда не по годам, все соседки ее княжной маленькой в шутку величают. Похожи, очень похожи. Только Милана очень добрая, для нее любовь свою дарить, да нежность, как воды испить. Тихая, робкая, ее доченька.

Плакала Любань горько, за любовь свою неразделенную, жизнь зря потраченную, казалось ей, давно она все слезы выплакала, а они все лились и лились из глаз потоками. Перегорела в ту ночь в ней вся любовь к Михасю. Уважение осталось, все же отец детей ее, да горечь и сожаление, что не совладала она с собой, когда молодой была. Может и встретила бы того, кто полюбил бы ее. К Милане с того дня отношение женщины изменилось, насколько отец не мог налюбоваться дочкой, настолько мать не могла ее видеть, все в ней ее смущало и не нравилось. Чем старше становилась девочка, тем более необычной и непохожей на других детей она была. Задумчивая, мудрая не по годам, как и отец на ходу могла выдумывать и рассказывать всякие небывалые истории малышам. Что не попросишь, все сделает. Вроде и мала еще, а уже должна и дом подмести, и матери с обедом помочь, но все норовила, улучшить момент и сбежать в лес. Там было ее царство, какая — то невиданная сила, берегла девочку в лесу. Собираясь за грибами да ягодами, местные кумушки брали с собой Милану, зная, что девчушка обязательно выведет их на богатую поляну, и еле донесут они полные лукошки до деревни.

Сегодня, все в их доме было, как обычно, та же горечь от невнимания и нелюбви мужа пронзала Любань насквозь. Она смотрела ему в спину, первый раз волной закипела ненависть к нему, и злая радость от того что, постарел он, осунулся, хотя с виду, все еще был сильным, полным жизни мужчиной, но прожитые годы, полные забот и труда давали о себе знать.

День шел своим чередом, и Любань вздохнув, занялась, хозяйством. Набежали дети, в избе стало шумно, не до думок и горестей. Одному пирожок, другому подзатыльник, жизнь вернулась в привычное русло.

Глава 5

Лютый вошел в деревню. Утро было студеным, срывался мелкий снежок. Вскоре, стужа отступит, но пока еще рано, еще зимняя пора — навье время. Люди косились на чужака. У какой — то дородной бабы Лютый спросил о том, где ему найти старшин. Баба указала на избу в самом центре деревни и спешно скрылась. Такая реакция людей была привычна для Лютого, значит, у бабы есть здравый смысл и инстинкт самосохранения, усмехнулся своим мыслям ведун.

Войдя во двор к старшине, Лютый оглядел справное хозяйство и зашел в избу. На лавке сидел старик, с виду больной и немощный, но это была лишь видимость.

— Кто таков будешь?

— Здрав будь хозяин. Зови меня Лютый. Я жрец Темного. Помните еще про Требу ему? Не забыли? Ваш черед отдать причитающееся.

Старик не поморщился и не пошевелился, поманил пальцем мальчонку, которого не заметил поначалу Лютый: Ну, ка дите, беги зови бабку Славию, да дядьку Никиту.

— Ты ведь ни к одному, ко мне пришел? Так ведь Лютый? Мы ждали тебя. Славия увидала еще вчера твой приход и девочку, которую ты решил забрать. Ты помнишь ведун, треба только тогда треба, когда отдана от чистого сердца, добровольно?

— Никто вас неволить не станет, но и ты старик вспоминай, что бывает с теми, кто не отдал требы.

— Помню, Лютый, помню, еще те времена, и не спорю с тобой. Ты проходи, садись — не побрезгуй моим стариковским обедом. Отдохни с дороги. Ты к нам ненадолго, надо думать. Решение примем, да пойдешь себе дальше.

Вошла бабка Славия, за ней крепкий мужичонка с куцей, всклокоченной бородой.

Первым заговорил хозяин дома: Кого выбрал на требу Темный?

— Милану, — был короткий ответ.

— Почему мы должны отдать ее тебе, Лютый? Где доказательство, что ты жрец Темного?

— Славия, ведь ты видела меня еще вчера в чаше с водой, и я тебя видел. Предначертанное свершится, хотите вы того или нет. Не уйдет со мной Милана и деревни вашей не станет. Эту зиму пережили, хорошо, а дальше, как Силы рассудят. День вам на решение, не решите, пойду к ее родителям сам.

— Девочка больна, — промолвила Славия.

Лютый усмехнулся: болезнь ее поправима, поболит да пройдет. Я слово свое сказал, черед за вами, — ведун встал, и не говоря ни слова, вышел из избы.

Собравшиеся переглянулись.

— Что делать будем? Пошли к отцу Миланки, к Михасю. Девчонку надо отдать, вот и весь сказ.

— Ой, Никита как у тебя просто все, не твою же Катерину забрать решили.

— Полно тебе Славия, полно, сказали бы Катю отдать, пришлось бы нам с матерью с дитем прощаться. Ничего не поделаешь. Жить все хотят. Треба Темному, по справедливости, как издавна заповедано, да дедами велено. Перечить не след. Отдавали до нас и нам суждено.

— Твоя правда Никита, так было всегда, не нам нарушать закон. Пошли к Михасю.

Все трое поднявшись с лавки, вышли за порог. Никто из них не обратил внимания на Петра. Мальчонка жался за печкой, сидел тише мыши, чтобы не выгнали: Миланку, его Миланку решили отдать этому бородачу. Да зачем это? С кем же он Петр будет теперь играть, с кем в луга весной бегать, а летом у ручья валяться, и слушать ее чудные сказки, про красавиц, воинов отважных, русалок да мавок полуденных. Милей всех других ребят была Петру соседская девочка. Как в лес с ней давеча сходил, так вообще решил, что всегда только с ней играть будет, вон храбрая какая и добрая, никогда его не обижала.

Петр со всех ног бросился к своей подруге: Поди, как всегда, сидит на пригорке с куклой, да на опушку лесную смотрит, а то, может, опять в лес собралась. Надо предупредить, чтоб не ходила. Мужик там этот страшный, схватит и все, и не увидит Петр больше никогда Миланы.

На пригорке Миланы не оказалось.

— Точно, в лес подалась! Надо выручать, пропадет ведь. Петр бежал к лесу, сердце мальчонки выпрыгивало из груди. Подружку закадычную жалко конечно, да только в чащобе страшно, и мужик там тот: Ну, и пускай страшно, и пускай мужик! Петр поднял валяющуюся палку. Он — Петр тоже не лыком шит, дед летом его драться учил, теперь Петр с любым деревенским мальчишкой легко управлялся. Показал дед ему пару секретов.

— Не отдам Милану — моя! — подумал так, да и сам себе удивился.

Тропинка привела Петра к той поляне, на которой они вчера с девочкой стояли да пререкались. В свете дня поляна уже не казалась Петру такой страшной, а лес непроходимым буреломом. Вдалеке вился дымок, потянуло костром: Значит там этот дядька — Лютый. Вдруг и Милана уже у него? Не отдам, пусть, что хочет со мной делает, не отдам, — паренек покрепче сжал в ручонке палку.

— Не меня ищешь? А, парень?

Петр резко обернулся, на него смотрел Лютый. Стоял и улыбался.

— Зачем тебе Милана, а дядька? Ты, почто пришел к нам? Кто тебя звал?

— Верно, говоришь малец, никто не звал. Только ни в чьем приглашении я не нуждаюсь. Прихожу, куда хочу и беру, что пожелаю. Запомни это парень и никогда на моей дороге, тем более с палкой, не становись. Я и наказать могу. После этих слов ведуна, палка из рук Петра выскочила, будто живая, и отлетела на несколько саженей вперед, да сама собой пополам сломалась. Петр только открыл рот от удивления, а Лютый засмеялся.

— Понял парень, теперь, кто я? Или добавить тебе? Беги к мамке лучше, негоже в такую пору по лесу шнырять, недоброе, может выйти. Лютый повернулся к ошалевшему Петру спиной и зашагал в лес.

Петр стоял столбом и не верил в произошедшее: Как палка могла вырваться из его руки, да еще сама собой пополам переломиться? То, что он повстречал колдуна, Петр уже понял. Только, зачем ему Милана? Мальчик понуро побрел к дому. Не сможет он спасти своей подруги, не тягаться ему с ведуном черным. Отдадут ее в услужение Лютому, и ничего он — Петр не поделает. По лицу мальчика лились слезы, замерзая на ресницах, а он плакал все горше и горше.

В избе Михася семья собралась ужинать. Михась сидел во главе стола и строго смотрел на семейство, только глаза его улыбались, и каждый за столом понимал, что отец в хорошем настроении и принес каждому из леса подарок. Любили отца дети. Одна Милана, по — прежнему, лежала на печи, тихо, как мышка и не хотела спускаться. Мать ее и не заставляла, пусть оклемается, а ну ка, утром горела, что уголек из печи, а к вечеру и следа лихоманки нет, понятное дело капризничает дите. Малая еще. Пусть полежит, погреется.

Дверь в избу отворилась, вошли трое — баба Славия, Никита да дед, что по праву считался старейшиной в деревне и принимал решения.

— Дому вашему мир да добро, хозяева.

Вся семья обернулась к вошедшим.

— Здравия и вам добрые люди. Заходите, к столу подсаживайтесь. Любань засуетилась, чтобы и места всем хватило и еды, на гостей она в этот день не рассчитывала, хорошо, и каши побольше, запарила и караваев несколько спекла, как знала, что гости в дом придут. Гостю, как известно, всегда рады. Гостю-место. Троица уселась за стол. Потянулись обычные в таких случаях разговоры, про житье — бытье, дотянут ли жители до весны, сколько припасов осталось, да про подготовку к пахоте. Только не клеился разговор сегодня, гости были хмурые.

— А ну ка, ребята, поели уже, так и нечего рассиживаться! Или я работы вам мало с утра задала? Мне помощники завсегда нужны. Давайте, воды скотине принесите, да соломки подбросьте.

Дети нехотя встали из-за стола, им было ясно, что не будет отец сказок сказывать и гостинцев не даст. Мать суровым взглядом проводила детей.

— Ну, Славия, что стряслось? Первой, не выдержала молчания старейшин — Любань. С чем в дом к нам пришли мрачней тучи?

Михась хотел было прикрикнуть на жену, не говорят так со старшими, да глянув на деда, на его сдвинутые к переносице брови, да поджатые губы, понял, что беда в деревне.

— И правда, дед не томи, права Любань, говори, как есть, что стряслось? Беда какая?

— Как сказать, Михась, как сказать. С одной стороны беда, с другой радость.

— Бывает разве так? — удивилась Любань. Чтобы беда с радостью одной дорожкой шли, да в одну дверь заходили.

— Всяко, Любань бывает, всяко, — неторопливо растягивая слова, ответила Славия. Чужак к нам в деревню пришел. Жрец Темного.

— Кто пришел?

— Жрец Темного, — ответил дед. Молодые вы еще, мало повидали, традиции забыли. Про требы богам вы четко помните, когда надо чего, или праздник, а вот про Темного многие и не упомнят уже, не чтут его как раньше, требы не приносят. Хотя и требы у него не простые-мудреные. Расскажу. Темный он и есть темный. Нет на земле, грани между добром и злом, светом и тенью, жизнью и смертью, все рождается, чтобы умереть. Переплелись меж собой навь и явь, не может одно без другого. Царство Темного — Навь, там он заправляет, властвует, но как и другие боги людей не обижает, учит своему ремеслу — ведовству значит. Ведовство это не обычное, не, как у Славии нашей. Колдовство его сильное: и от смерти откупить знает как, а то и бессмерным сделать, и власть дать может, и мором за ослушание погубить. Служат ему девы, обучают тех дев ведуны-Жрецы. Был обычай стародавний, коли пришел Жрец в деревню, отдать ему, что попросит, а просили такие ведуны всегда одно — девочку для обучения ремеслу древнему. Девочку выбирал всегда ведун сам, забирал из отчего дома, и больше тех дев никто не видел. Такая вот треба.

— Ой, всплеснула руками Любань, — Дед, почто сказки страшные такие сказываешь? Как так, на требу дите?

— Не сказки Любань, не сказки. Хотел бы, да так выдумать не смогу. Всю правду тебе обсказал. Я и сам обычай этот видел, когда мальцом был. В той деревне откуда я родом, отдавали соседскую девочку, ведуну в обучение. Родители ее только рады были — рот лишний от них уходил, и им почет до старости. Знали все, коли взял Темный из деревни один раз, то больше не придет, и деревня будет в сытости и довольстве жить, и семья из которой ребенка забирали, процветать начнет, забогатеет, не прервется их род. Радовались все. У девчонки судьба одна из всех, не каждой такое счастье выпадет — знания получить тайные, ведуньей стать, да я уж подробностей не знаю дела этого, да нам и не надобно. Вот только Жрец этот, Лютый, его кличут, Милану вашу выбрал.

В избе воцарилась тишина. Михась побледнел.

— А если я не отдам ему дочку?

— Тогда Михась беда самая что ни наесть и приключится. На всю деревню нашу, на все роды, и на твой род Михась, на твою семью. Или ты взаправду думаешь, что если не отдашь девочку, Темный не найдет способ взять? Треба, должна быть добровольной, но Темный потому и Темный, что дорожкой кривды идет, коли выбрал, не отступит.

— Не отдам я кровинку свою! — заплакала Любань.

— Цыть, ты мать, не реви. Не отдаем, вот наше последнее родительское слово. Кончен разговор, — Михась поднялся из-за стола.

— Пойми, Михась, сегодня не отдашь, а завтра сам просить Темного будешь, чтобы взял, — тихо сказал Никита.

— Как так?

— Вот так. Сгорит к примеру изба твоя, да скарб весь, да скотина, да по деревне мор начнется. Сам тогда, просить станешь, чтобы ведун Милану забрал. Али смотреть будешь, как твои дети замерзают да с голода пухнут? Хуже всего, что каждый в деревне знать будет, почему лихо в семьях приключается, почему скотина дохнет, да зерно не родит. Я понимаю, Славия понимает, что дите, не причём. Думаешь, все такие понятливые будут? Не забьют Миланку с тоски или с горя ополоумев? Вот, о чем подумай Михась, и ты Любань мужика своего вразуми. Что вы девочке дать сможете, теплую печь, каравай, а как заневестится, Петра-пастушка в женихи? У нее другая судьба сложиться может, ни одна Жрица еще пропадом не пропала. Люди сказывают, в богатстве, шелках, почете живут, потому, как знания у них древние и силища такая, что простому смертному не понять.

— Не отдам, и весь сказ. Завсегда я гостям рад, да сегодня, не до разговоров мне. Никого сроду с порога своего не гнал, а вас и видеть не хочу. Подь дед с глаз моих, подь, а то с собой не совладаю.

— Ладно, Михась, ты понятное дело, сгоряча все это сказал. Знаю, мужик ты хороший, умный, зла на тебя не держу. Подумай, что к чему. Утро вечера мудренее. Лютый дал ночь на раздумье. Чтобы ты не решил, мы никому не скажем, зачем Лютый пришел в деревню, но сам знаешь, шила в мешке не утаить. Лютый в случае отказа, молчать не станет, ославит ваш род на всю деревню, да не только на нашу, и в поселеньях ближних и дальних слух пойдет, про отказ Темному. Ты должен понимать, что съехать тебе придется со всем семейством. В наших краях тебе и Милане жизни не дадут. Пошли мы, ночь на дворе, а вы хозяева думайте.

— Что будет Михась, что будет? Любань кусала губы, чтобы не кричать в голос. Что делать нам? Давай, отдадим Миланку, а то быть горюшку, — и женщина заплакала, уткнувшись в рушник. Плакала Любань, а сама не знала от чего слезы льет — то ли от радости, что нелюбимая, непонятная ей девочка наконец — то уйдет, то ли от злости на себя, что не жалеет, не любит собственного ребенка.

Муж, погладил жену по голове, чего отродясь не бывало: Не плачь Любань, не плачь, все обойдется. С этими словами вышел Михась в сени и пошел к лесу. Любань бежала за ним, поняла, что к Лютому муж собрался.

— Стой Михась, стой!

— Ступай в дом Любань, ничего я ему не сделаю, поговорю только. Ступай.

Глава 6

В лесу, на удивление, было светло, что днем. Небо было усыпано звездами, они горели и искрились, отражаясь в сугробах, освещая запоздавшим путникам дорогу.

— Меня ищешь, Михась? Сказать хочешь чего, али просто так пришел? Лютый, вышел из-за раскидистого дуба.

Ведун был на пол головы ниже Михася, да и в плечах не так широк, но Михась понимал, что сила Лютого иная, не как у простого человека, не справиться с ним в обычном бою.

— Верно, мыслишь Михась, не одолеть тебе меня, никак не одолеть. Да и ты не биться пришел. Сказывай, зачем я тебе понадобился? Что хочешь, знать? Вижу, любишь ты дочь свою, так, как мало кто любить может, потому ничего не утаю. А то, пойдем со мной на поляну, что я облюбовал для ночлега, там и огонь горит жаркий и кулеш подоспел. Лютый развернулся и направился по проторенной тропинке к своей поляне.

— Твоя правда ведун, у огня нам разговоры разговаривать будет веселей, — с этими словами, Михась, пошел следом за колдуном.

Лютый сел у огня, рукой указывая место рядом с собой. Михась, не заставил себя упрашивать, присел к огню, и тот час небольшой костерок разгорелся с силой пожарища, осветив лесную чащобу ярким светом.

— Это, чтоб нам с тобой не замерзнуть. Разговор долгим будет.

— Почему ты выбрал мою дочь? Почему выбрал Милану?

— Выбираю не я, выбирает Темный. Глянул на твою девочку и понял, что суждено ей стать Жрицей. Я долго искал, очень долго. Твоя дочь особенная, ты и сам не мог этого не заметить.Один взгляд чего стоит, маленькая, что птичка, а взгляд здорового мужика насквозь прожигает. Лес девчонка твоя любит и знает, разговаривать с ним умеет, народец лесной ей помогает. Суждено ей стать ведьмой, тут и спорить тебе со мной бессмысленно. Да, только я не просто ведунью-знахарку из нее сделаю. Станет она Жрицей, многое узнает, многое сможет. Про нее будут говорить, ее будут слушать, да ослушаться не посмеют. Князья в ноги упадут, богатствами одарят, коли того пожелает. И тебе Михась и роду твоему почет и уважение. Соглашайся! Нет, у тебя иного выбора. Старейшины тебе рассказали, что будет в случае отказа. Кара придет незамедлительно, и если бы только тебе Михась, если бы только семье твоей. На весь род проклятье перейдет, на всех потомков твоих. Не будет вам счастья. Вот еще, что скажу напоследок. Девочка твоя с даром родилась, слышит она, что вы, не слышите, видит, что вы не видите, не сдюжить ей с силой этой в одиночку, не сдюжить. Такой силой уметь надо пользоваться, наставник ей нужен, кто сам ведает и знания передаст, иначе погубит себя девка. А чтобы слова мои кривдой да напраслиной не казались, покажу я тебе одну сказку. Видишь, не расскажу, а покажу.

Лютый взял котелок, зачерпнул несколько пригоршней снега, как только снег растаял, превратился в воду, Лютый зашептал заговор. Смотри Михась, смотри внимательно.

Вода пошла рябью, показался силуэт, с каждой минутой он становился отчетливей, образ в воде оживал на глазах. На Михася смотрела Рада, его Рада, молодая, задорная.

— Здравствуй Михась, здравствуй любимый. Помнишь меня, помнишь свою Радушку? Вижу, не забыл. Что же ты так скоро женился? Не успела тропинка зарасти, по которой отец меня увез, как ты жену в свой дом привел и детишками обзавелся. Что же не догнал нас тогда? Клялся любить меня до самой смертушки, говорил, что ветру на меня пахнуть не дашь, что жизнь я твоя. Все врал ты мне, все врал. Ждала я тебя Михась, ждала, что нагонишь отца, да отберешь меня. Рада заплакала.

Михась, ошарашено смотрел в воду. Он не верил своим глазам. Рада, живая, здесь на поляне. Смотрел и не мог вымолвить ни слова.

Лютый провел рукой над водой, изображение исчезло, так же быстро, как появилось.

— Понимаешь теперь Михась, что к чему. Кем может стать твоя дочь, чему ее могу научить? Ты свою жизнь сломал, жизнь Любани загубил, не счастлива она с тобой, еще молодая баба, а уж глаза выплакала, что старуха скорбная на мир смотрит. Жены своей ты не уберег, любви и радости ей не дал, так, хоть дочке помоги. Обычно, Жрецы уводят девочек подальше от родного дома, а я рядом с вами оставлю, да видеться с ней позволю. В лесу этом будет жить. Не потеряешь дочь, как Раду потерял. Уйдет она от вас, когда сама того пожелает, или когда Темный ее позовет. Решайся. Обдумай все до утра. Коли завтра согласишься, дам ей время до прихода весны, с вами пожить. Видишь, Михась добрый я. Теперь ступай, и моя доброта имеет границы.

Михась встал и пошел пошатываясь, что медведь. Рада, его Рада, только, что была рядом с ним, упрекала, что отказался он от нее. Верно, Лютый сказал, загубил он свою жизнь, и Радину загубил, и Любани сломал. Почему тогда не поехал он за беглецами? Почему, так быстро матери поверил, что с другим Рада уехала, а отец ее сбежал от стыда да срама? Теперь с Миланой, дочкой любимой расставаться приходится. Как с ней расстаться? Она единственная, кто его понимает, кто так похож на Радушку.

Как только Михась исчез из вида, Лютый добавил снега в котелок, поставил снова на огонь, вода заполыхала, закрутилась, и на этот раз в водном отражении появилась рыжеволосая ведьма.

— Ну, как тебе Лютый я в образе несостоявшейся невесты? Хороша, правда? Хоть бы мужик, не загнулся по дороге. Ты хранителя к нему приставь. Вишь, как распереживался.

— Ничего ему не сделается. Ты Морина, и правда, хороша! Иногда, жалею, что зарубил тебя.

— Опять ты об этом! Только я забуду, так, ты не смолчишь, напомнишь.

— Если бы не ты, жил бы я другой жизнью, человеческой, не скитался по белому свету, не маялся.

— Сам во всем виноват. Негоже, ночами по лесам за девками гоняться. Сидел бы в избе, носа своего не высовывал в навий час, когда нежить по миру без стеснения бродит, жил бы тогда жизнью человеческой.

Лютый, сжал кулаки.

— Не серчай Лютый, — ведьма потупила глаза, — Я ведь только отражение, Тень, дух бесплотный. Ты и сделать мне уже ничего не можешь. Говори зачем звал? Что тебе от меня надо?

— Ты, Морина, Жрица последняя, после тебя я ни одну деву так и не смог обучить, посмотри на девчушку. Что скажешь?

— Нашел, таки? — глаза Морины, загорелись недобрым огнем. Все еще хочешь от меня избавиться. Знаешь ведь, как только новая дева станет Жрицей, я не смогу приходить в Явь.

— Морина ты приходишь сюда на один день в году. Что тебе от этого дня?

— Лютый, а ты не понимаешь, что я чувствую, когда по жилам кровь горячая бежать начинает, когда сердце бьется, когда мир вокруг красками цветет? Хочешь отправить меня навсегда в навь? Разве нам плохо вместе? Я оживаю на день в году, ты странствуешь, обрел знания. Что тебе до той-прежней жизни? Как ты мог ее прожить? Что увидеть? В драке бы тебя зашибли, или князь осерчал, да на кол посадил. Сколько ты уже живешь, Лютый, сколько? Сто лет, сто пятьдесят? Все кого ты знал, за Калинов мост ушли, а ты жив, и сила твоя растет день ото дня, множится. Жаль, слышать богов, так и не научился, но ведь есть я. Я всегда тебе помогаю, и так мало прошу? Один день. Все остальное время, я твоя прислужница. Зачем нам кто-то еще?

Лютый внимательно посмотрел на отражение в воде.

— Морина, многие девочки погибали. Не ты ли поспособствовала? Твоих рук дело?

— Моих, Лютый, моих. Ты глуп и слеп и мог обо всем догадаться раньше. Я жить хотела, ты убил меня, а теперь думаешь, что добровольно уйду в Навь? Ошибаешься. Умрет каждая, кто попытается занять мое место. Береги свою Милану и без присмотра не оставляй. Не убережешь — пеняй на себя. Пока новую Жрицу Темный не принял, Жрица есть и буду я.

Лютый с размаху пнул котелок, тот пролетел над огнем и упал далеко в лесу. Вода пролилась в костер, зашипела. Изображение исчезло в пламени, а хохот Морины все звучал над поляной. Как можно быть таким глупцом? Столько лет скитаться и не понять, насколько хитра и расчетлива Морина. После ее смерти, прошло немало времени, прежде чем он понял, кем стал, осознал и смирился со своей новой ролью и новой жизнью. Понемногу, к нему стали приходить знания. Он получал их во сне, как только от усталости смыкал глаза, приходили образы, слова заговоров, древние символы и руны. Он просыпался и понимал, что может управлять огнем, или знает, как остановить кровь, может создать защитный оберег, вызвать дождь. Многим премудростям научился Лютый. Одно было ему неподвластно — он не слышал богов, не слышал Темного. Редко очень редко, сам Темный оставлял ему знаки, которые он в силах был понять, но большей частью Лютый оставался слепым и глухим к посланиям хозяина. Ведун разбирал лишь зов пути, ощущая его — вставал и шел, на поиски новой девы. Этот зов был бесконечным, таким же бесконечным и страшным, как и жизнь Лютого. Одним днем, ведун разжег костер, поставил воду для похлебки, ему страстно захотелось с кем — то поговорить, излить душу, рассказать, как он устал, как не хочет такой жизни. Вспомнил Морину, ее глаза, лицо, губы, огненные волосы, тонкий стан, случайно глянул в воду и увидел женский силуэт, чем сильнее было воспоминание Лютого, чем ярче он себе представлял женщину, тем четче становился образ в воде, картинка ожила.

— Здравствуй, сокол мой, — сказала в тот раз ему ведьма. Долго мы не виделись! Как ты без меня? Скучал, или ничего, привык?

Морина дала Лютому обещание, что станет для него посланницей от Хозяина. Нет ее больше в мире явьем, но и в Навь она окончательно не ушла. Стала бесплотной тенью, и как Темного слышала, так и продолжает слышать, и сможет оказать Лютому услугу. Взамен, ведун даст ей один день в году, когда она будет возвращаться в тело красавицы, и сможет вдоволь нарезвиться и накуражиться.

Так они и жили. Лютый искал дев. Ведьма помогала ему, где — советом, где — знаниями, а иной раз звал ее Лютый поговорить, хоть и одичал он давно, но особенно в стужу зимнюю, хотелось ему тепла человеческого, да голос нежный девичий услышать. Больше он ни на что рассчитывать не мог, не мог позволить себе слуга Темного, дом, жену, детей, хозяйство, обычные радости и заботы. Лютый все еще оставался человеком, и пусть душа его огрубела, а нет-нет, да и подумается: если найду Жрицу Темному, может отпустит меня? В такие дни звал он Морину, звал, и не догадывался, что мстит она ему, мстит за свою смерть. Если бы не она, Лютый бы давно нашел и воспитал подходящую деву, но, Милану он ей не отдаст, убережет..

— Враги Морина мы отныне, слышишь меня — враги! Не вставай на моем пути, уничтожу! — ответом Лютому был лишь протяжный волчий вой.

Глава 7

Михась шатаясь, не помня себя, добрел до дома, присел на крыльце. В избе было темно, лишь слабый огонек горел в окошке. Любань ждала его. Как в глаза ей смотреть, что говорить, мужчина не знал. Как жить ему теперь, зная, что все могло сложиться иначе? Другая женщина могла стать хозяйкой в его избе, матерью детям — та, с которой он бы и в огонь и в воду, та, которую любил больше жизни своей. На крыльцо вышла Любань. Глянула на мужа, присела рядом.

— К колдуну в лес ходил?

— Ходил, Любань.

— Говорил с ним?

— Говорил.

— Что порешили? Что с Миланой?

— Не спрашивай меня жена ни о чем, нечего мне тебе сказать. Только знай, Милану я не отдам никому.

— Да, Михась, я знаю это. Любишь ты ее, пуще всех любишь. Только девчонка эта тебе и дорога, а мы для тебя, как и не существуем. Скажу тебе Михась, один раз скажу. Иссушил ты меня своей нелюбовью, сердце мое так исплакалось, изболелось, что перегорело к тебе все. Зачем ты на моем пути повстречался, зачем я пошла за тебя? Знала, ведь, что без Рады своей не сможешь жить, видела все, да любила тебя так, что затопила меня эта любовь, что река по весне. А жизнь вон как сложилась, пусто у меня теперь на сердце. Ждала от тебя хоть одно словечко ласковое, хоть один взгляд. Не дождалась.

— Зачем, ты так Любань? Разве обидел я тебя хоть раз за всю жизнь?

— Да лучше б обидел ты меня, лучше б избил, отругал, чем твое молчание сносить, да видеть, что не люба я тебя, не желанна! Засыпать и ждать, что ты во сне снова Раду звать будешь. Жизнь такая короткая Михась, такая короткая. Оглянуться не успела я, как пролетела она, что птица, да вся мимо меня. Горько, то, как горько. Женщина тихонечко заплакала.

— Ступай в избу жена, студено на улице. Я этот разговор забуду, и ты не вспоминай, жить будем, как жили, не плачь, не рви ни свое сердце, ни мое. Не до обидок сейчас промеж нами. Важное надо решить. Что не люблю я вас, это ты зря. Все мои дети мне дороги одинаково. Никого бы я не отдал. С этими словами, мужчина поднялся и вошел в избу, за ним тихонько вошла жена. Разговоры разговорами, да негоже детишек будить да тревожить.

С тяжелой головой лежал Михась, сон не шел. Надо было принять решение. Мог он говорить, сколь угодно, что не отдаст Милану, да понимал прекрасно, что наказание за отказ будет суровым. И семью может погубить и всю деревню. Какая судьба ждет дочь рядом с ним? Заневеститься, выскочит замуж, за пастуха какого или пахаря, вот и вся ее судьба. Милана на других не похожа, тонкая, нежная, тяжелый труд не для нее. С Лютым вся ее жизнь изменится, может и впрямь, с князьями знаться будет, так размышлял Михась, да не заметил, как уснул.

По богатому торгу идет девица, смоляные волосы заплетены в тугую косу, синие глаза, что звезды сияют, тулупчик на точеной фигуре подбит горностаем, на ногах сапожки тонкой работы, на узких запястьях позвякивали браслеты.

— Батюшка, глянь на меня, как я тебе, хороша ведь? Глаз не отвести.

Сон переменился. Над тяжелым деревянным корытом, в котором запаривались всякие очистки для скотины, склонилась худая, изможденная женщина. Руки ее были в мозолях, спина перетянута теплым платком, женщина еле передвигалась по маленькой избенке, с трудом выполняя домашнюю работу, только синие, что небо глаза выдавали в ней прежнюю Милану.

— Ох, батюшка, тяжко мне! Забери меня, забери!

Сон изменился вновь, показывая лесную поляну и чистый ручей. У ручья, что-то нашептывая и сжимая в руках посох, замерла девчушка. Она взмахнула рукой, и вода из ручья столбом взмыла ввысь, водяной поток все поднимался и поднимался, расплылся по небу облаком и пролился дождем. Дождь лил повсюду, да только не трогал девочку, над ней светило яркое солнце, она стояла и улыбалась, довольная своей работой. А глаза — синие, родные, любимы глаза.

— Моя девочка, моя Миланка, — подумал Михась во сне.

Над полыньей склонилась женщина, рядом с ней были детишки, она озябшими руками выполаскивала белье. И смотреть на нее не надо было Михасю, чтобы понять, что это Рада.

— Здравствуй, Михась, давай поговорим напоследок. Больше не потревожу тебя, ни в видениях, ни во сне. Не сложилось у нас с тобой, не вышло, видать боги так распорядились, не суждено нам с тобой было парой стать, да любиться.

Михась, внимательно слушал женщину, запоминая каждую черту любимого лица.

— Судьбу можно изменить. Отдай девочку, в услуженье. Отдай любый мой, и тогда сможешь просить у Темного, что пожелаешь.

— Что же мне просить, Радушка? Все есть у меня. Ничего не надобно. Только б дети были здоровы да счастливы, в благополучии бы жили. Коли уж моя жизнь не склеилась, не сложилась, пусть бы у них все ладно. Более и не надо мне ничего. Я хоть и простой мужик, да понимаю, что такое у Темного просить нельзя.

— Не все ты понял Михась, не все. Рада печально усмехнулась. Многое может Темный. Ты можешь попросить, чтобы мы были вместе. Хочешь быть со мной, а Михась? Люба я тебе еще? Стоит ли отдать девочку, за то, чтоб нам с тобой любовью нашей согреться?

— Как же Радушка, можно такое? Отдать дочушку, чтобы мне самому было хорошо. Жизнь свою мы отжили уже, семьи у нас. Никак нам вместе не быть, никак.

— Не прошу я тебя наши жизни рушить, семьи разбивать, навлекать на весь род проклятье. Хоть один денечек вместе провести, хоть одну ночку скоротать, а там, будь, что будет.

С этими словами Рада подошла к мужчине, обняла, прижалась всем телом, да так жарко поцеловала, что забыл тот обо всем на свете.

Женщина оттолкнула от себя Михася: Довольно. Показала я тебе, как может быть. Теперь выбор за тобой. Я или Милана. Помни, что у Темного девочка не пропадет, такая ей жизнь откроется, какую ты и представить себе не можешь. Не отдашь Милану, не быть счастью ни твоему, ни моему, и ей счастья не видать. Так и будем слезы горькие лить, да не сложившееся помнить.

В одночасье, виденье исчезло, картинка растаяла, лишь след поцелуя на губах Михася горел огнем. Что если отдать дочку, подумалось ему, с тем он и проснулся, как первые петухи закричали. Сон то был или явь, он так и не понял, все, что увидел ночью, прочно врезалось в память. Видел он во сне счастье и несчастье человеческое, два пути, которые могут сложиться, а в ответе, за будущее он.

От избы к лесу мягко передвигалась Морина, заря только занималась, и у нее есть еще время уйти в лес и раствориться в остальных тенях. Хорошая сегодня была ночка. Не любила Морина людей, еще пуще, не любила им виденья показывать. С Михасем в радость себе сработала. Особенно, Рада ей удалась, и поцелуй жаркий. Он прибавил ведьме сил, дал человеческого тепла. Попила она из мужика силушки, всласть. Надо будет к нему еще в снах позахаживать, раз сам ее впускает, чего же свое упускать? Она — Морина, должна сделать все, чтобы отец отпустил девчонку к Лютому.

Глава 8

Утро нового дня выдалось морозным, срывался легкий снежок. Дети проснулись в избе, поднялась Любань, занялась повседневными делами. Только, за что не возьмется, все из рук валится. Стала хлеб замешивать, муку просыпала, печь топить, так угли, из печи выскакивают, а она не замечает ничего. Спохватилась, когда чуть кипяток на себя не выплеснула: Что же это я? Так и до беды недолго. Михася в избе не было, ясное дело, спозаранку в лес ушел. Накормив детей, да наказав без нее не озорничать, Любань, потеплее закуталась в платок и пошла к бабе Славии. Та всегда помогала женщине, когда словом, когда советом, когда чайком травяным — добрым напоит, и на сердце от тех травок становилось светло и радостно.

Сегодня надобно со Славией потолковать, подумать, что делать с Миланой, да, как с колдуном быть, что ему обещать.

Любань постучала в оконце низенькой избы, и не дождавшись ответа хозяйки ступила в сени.

— Заходи Любань, заходи, еще с вечера тебя жду. Знала, что придешь. Что решили вы с мужем?

— Ох, бабушка, не знаю ничего. Михась вечером в лес ходил, с колдуном разговаривал, вернулся за полночь уже, наговорила я ему всякого, что за всю жизнь у меня накопилось. Он ничего, не осерчал, но только девчонку отдавать не хочет. Что делать бабушка, что делать? Я ведь Миланке тоже не чужая, мать как никак. Да, только, я так понимаю, что выучится она у колдуна. И ей лучше — судьба шанс дает, и нам не страшно с Михасем свой век доживать. Понимаю, чтобы проклятье на весь род, на всю деревню не навлечь, надо отдать девочку и дело с концом. Не старая я ведь, еще бы ему ребетенка одного народила. Михась слушать меня не желает, твердит свое — не отдам и точка. Решил сам, что отрезал. Любань села на лавку, подперла голову рукой. Не знаю бабушка, как жить дальше. Научи ты меня. Еще ночь такая страшная была, он вроде и спит, да во сне то смеется, то плачет, то стонет так, будто лихоманка его крутит, я разбудить, растолкать пыталась, ни в какую. С петухами первыми дурман его отпустил. А, по утру, и вовсе в лес ушел.

— Не кручинься Любань, тяжело ему, ты-мать, он-отец. Хоть пятерых ему народи, Милану не забудет-родная кровь, да и любит он ее больше других. Бабка протянула женщине плошку с отваром. Выпей, отойдет тревога от душеньки, одолень траву тебе заговорила, от тоски-кручины да слез бабьих.

Пока Любань пила отвар, бабка достала чашу с водой, свечу зажгла, стала тихонечко лить расплавленный воск в чашу с водой. Лила, смотрела и хмурилась, под конец гадания и вовсе стала мрачнее тучи. Слушай меня Любань: Лютый, этот колдун, сильный супротив меня, вывернет так, как ему надо.

— Что ты в воде бабушка видела? Сказывай, не скрывай.

— Сама смотри красавица. Увидишь и сразу все поймешь. Любань заглянула и обмерла, этот образ она часто корила и проклинала, разрывала на тысячу кусочков. В воде из воска свечного отлилась женская и мужская фигуры, переплетенные в жарких объятиях. Рада и Михась. Фигуры были точно живые. Угадала, кто это? Вижу, что угадала! Их в воде я и усмотрела, виделись они давеча.

— Как же возможно такое? Ведь ее нет в наших краях, давно нет.

— В наших краях может и нет, только виделись они. Отравила она его кровь своим ядом. Сомнения в душе поселила. Говорила я тебе девка, что не нужен тебе Михась, себя с ним забудешь. Не поверила ты мне. Мой будет, мой, все твердила. Помоги бабка, да помоги. Помнишь, Любань?

— Помню бабушка, как забыть?

— То — то, и оно девка. Присушила ты его. Легче тебе стало? Хоть годок счастливой походила? Иль все оглядывалась, и счастье спугнуть боялась? Было ли оно у тебя, счастье это? Чужой был тебе Михась, чужим и остался. Вроде и вместе вы с ним столько лет, и дети у вас, и хозяйство, а все разными дорогами идете.

— Ругаешь меня, что ли, бабушка, в толк не возьму?

— Нет, Любань, жалею. Знаешь ведь, люблю тебя, как родную, да помочь ничем не могу. Себя ругаю, что пошла у тебя на поводу, научила, как мужика приворожить. Былого не вернешь Любань, теперь смотри в оба. Сдается мне, не Рада то возле Михася крутится, не настоящая Рада. Как только в воде ее образ рассмотреть хочу, к себе приблизить, плывет все перед глазами, словно мороком мне их застили. Подослал кого-то к Михасю в облике Рады колдун. Своего добивается, чтобы девочку вы ему отдали. Я так поняла, ты не против Милану отдать из дома.

— Не против я, бабушка.

— Тогда пусть все остается, как есть. Супротив колдуна, силенок у меня маловато, даже стараться не буду, и ты выжидай. Отдаст твой мужик девочку.

— Это ты тоже в воде увидала?

— В воде милая, в воде. Ступай домой и не думай ни о чем. Как судьба распорядится, так и будет, ты не вмешивайся, жди.

Любань поднялась с лавки и вышла.

Славия, после ухода женщины, опять зажгла свечу и стала всматриваться в восковое изображение. Кто же эта Рада, которая и не Рада вовсе? Сколько бабка не смотрела, ничего нового не увидела, изображение плыло и растекалось. Скоро все разрешится, Лютый ждать не станет, возьмет причитающееся, да пойдет дальше.

В избу постучали, то был Никита. Пора Славия собираться, скоро Лютый заявится, надо ответ держать. Чую, не отдаст Михась девчонку.

— Не переживай Никита судьба девочки уже разрешилась, все, что надо Михась надумал. Любань у меня была, сказала, спозаранку ушел Михась в лес. Думается мне, сам он все Лютому и обскажет, без нас разберутся.

Глава 9

Михась, и правда, с рассветом отправился в лес. Лютый его уже поджидал.

— Решил что Михась? Или так, на огонек заглянул, о житье-бытье потолковать.

— Чай, не баба я лясы точить. Пошли со мной. Михась повернулся и быстрым шагом направился в самую чащобу. Шли мужчины долго, сугробов за зиму намело с половину человеческого роста, идти было тяжело.

— Куда идем, а Михась? Скажешь?

— Отчего же не сказать, тем более пришли мы уже. Смотри.

Перед глазами Лютого открылась чудная картина: посреди густого непроходимого бурелома спряталась маленькая полянка, деревья скрывали ее от посторонних глаз и сильных ветров. На поляне стоял деревянный сруб, неказистая с виду избенка, но было понятно, что крепкая, добрым мастером рублена, из трубы шел дымок.

— Кто там обретается?

— Пока никого, а будешь — ты с Миланой.

— И печь, что ли там есть?

— Есть. Зимовье, тебе свое отдаю. Не знает про него никто. Сложил две зимы назад, здесь и ночую, когда с охотой припозднюсь, а бывает, и по нескольку дней живу, когда зверь идет, или дрова готовлю. Пойдем, еще тебе одну диковинку покажу. Вот то, на самом деле чудо.

Лес за избой был уже не таким густым и непроходимым, больше напоминал просеку. Пройдя, совсем чуть — чуть по тропинке, мужчины услышали шум воды. Лютый, удивился, стужа зимняя, а вода льется, журчит.

— Родник здесь, ключ бьет, не замерзает вода никогда и не высыхает. Вкусная. Пил бы ее и пил.

— Волшебное место у тебя Михась.

— Отдаю, забирай. И дочь отдаю. Только помни Лютый, обидишь ее, где бы ты ни был, куда бы не ушел, из наших мест, везде тебя найду. Хоть колдун ты, хоть ведун, хоть чародей, а все одно спрошу с тебя. Бери, девочку, учи ее, только береги, пусть, родной тебе станет. Захочу с ней свидеться — приду, не мешай нам тогда. Не бойся, часто ходить не стану, Любань тоже вас не потревожит.

Сказал ты, как придет время, уйдет она. Девка, на то и девка, завсегда, с порога отчего к мужу уходит. Даже если дома ее оставлю, тебе не отдам, как заневестится, придется от себя отрывать. Посему пообещай, что не уведешь ее, покуда, в пору девичью не войдет. И еще одно обещание дай, уж коли берешь Милану к себе, то труда тяжелого она не узнает, все, что сам знаешь, то и ей передашь. Принимаешь эти мои условия?

— Договорились Михась, по рукам.

— Могу тебе верить Лютый? Чем докажешь, что не обманешь меня?

— Разве поверишь ты мне Михась на слово? Делом тебе докажу, что все без обмана. И первое свое обещание сдержу, заберу девочку весной, а пока живите, как жили.

— Как жили уже не выйдет, растревожил ты мою семью Лютый, разбередил душу. Девочке мы до поры ничего не скажем, но и ты в деревне не появляйся. Избу я тебе отдал справную, в ней все жизни есть, зиму перезимуешь. А как Милану я привезу, так и еду привозить стану, чтоб ты голодом ее не уморил.

Лютый, засмеялся: Ты Михась говори да не заговаривайся. Я, да у мужика на содержании.

— Не ты, а дочка моя. Об тебе мне заботы нет. На лице Михася не было и тени улыбки.

— Ладно, Михась не хмурься, потом поговорим. Вижу я, не все ты мне сказал, что-то еще тебя гложет.

— Коли я девочку добровольно отдаю, так могу у Темного взамен чего испросить?

— Что тебе надобно?

— Желание у меня одно — Рада.

— Ты из-за нее дочь отдаешь?

— Нет Лютый. Нет. Что я ей дать могу? Бедность да тяжелый труд. Другая она, не сможет, как все, ее беречь надо. Князя ты ей обещал. Придет время, я все обещанное ей с тебя Лютый спрашивать буду. Вот как думал я, когда тебе дитя решил отдать. Но и Раду ты мне не зря показал, жить теперь спокойно не смогу, пока в яви ее перед собой не увижу, настоящую, пока к себе, пусть на миг не прижму, а там и умирать не страшно. Милану на Раду никогда бы я не сменял, дочь мне дороже всех.

— Хорошо Михась, отдашь девочку и скажешь свою просьбу Темному. Я научу, как сделать, чтобы услышал он тебя.

— Тогда все Лютый, живи здесь, а я к себе пошел — домашних успокою, да и старшинам надо наш разговор передать, все ждут, всем тревожно. С этими словами Михась, повернулся и пошел прочь от избы.

Лютый решил осмотреться, да проверить все на полянке. Подошел к ручью, достал из-за пазухи маленький кувшинчик, набрал водицы. Зашептал: Все помнишь, все хранишь, все привечаешь, по миру течешь, не истекаешь, свет белый поишь, омываешь, так омой, вода ключевая, нареченного Михася, запомни, сохрани, все слова его, все думки, черные да белые, явные да потаенные, образ его запомни. Да, по слову моему, по воле моей, тот образ мне кажи, все, что было сказано, да им приговорено в сей час и миг, расскажи.

Нашептав эти слова на воду, Лютый подождал несколько минут, затем снова обратился к воде: Кажи мне сестрица — Михася, кажи слова его, кажи думки, кажи образ. Вода всколыхнулось, возник Михась, словно живой, будто и не уходил из леса, да все, что Лютому сказал, все вода запомнила, все сохранила. Голос Михася звучал на поляне, будто разговор между мужчинами происходит снова. Говорит Михась Лютому, что хотел бы, хоть разок Раду свою увидать. Спрашивает его Лютый: Так ты что Михась Милану на Раду меняешь, и отвечает ему Михась — нет, ни за что, дочь ему дороже всех на свете.

Усмехнулся Лютый: Эх Михась, Михась, не знаешь ты силы ведовской.

Склонился Лютый над кувшином, прошептал новый заговор. Изменил ведун ответ Михася, заменил правду кривдой. Снова голос Михася разносится по лесу, криком мужик кричит, что отдает Милану в услужение Темному, только, чтобы с Радой быть, никто кроме нее ему не надобен, ни Любань постылая, ни дети, ни Милана. Душу за Раду готов отдать, не то, что девочку.

Поплатился ты Михась за свою глупость да веру людям. Некуда тебе деваться, коли передумаешь. Недобро прищурившись спрятал ведун наговоренную воду в поясную сумку и вошел в избу.