Мои слова под дождем не мокнут, или Повесть о потерянном солнце. Книга 2. Основана на снах, музыке и воспоминаниях

Оксана Колобова

«Я любила вымазывать в побелке ладони, чтобы позже приложить их к чьей-то одежде или обивке дивана – мне нравилась мысль о том, что я оставляю повсюду свои следы. Их, безусловно, оставлял каждый, но мел, знаете ли, и рассмотреть легче, и отстирать трудней. А мне хотелось значить для мира больше, чем для него значили все остальные – мне хотелось стать для него трудно выводимым пятном – таким, каким была моя отпечатанная на ковре ладонь…»Книга входит в ранее опубликованный сборник «Мои слова под дождем не мокнут, или Повесть о потерянном солнце».

2

Графы отправителя и получателя были пусты

В тот дождливый день, как и в любой другой с ней, мы долго ехали по шоссе, пока не увидели откос, ведущий к берегу. Птиц на проводах уже не было. Что-то подсказывало мне — провожатых тоже не будет. Мы бесшумно покинули машину времени и вышли в дождь. Прикрыться нам было нечем. Так и шли под холодным дождем, увязая в мокром песке, как в болоте. Цветочное поле заменило всеобъемлющее ничего — ни деревьев, ни кустов. Только песок, камни и вечная серость, пролившаяся на нас дождем. Бог все так же сидел в лодке. И я подумала — если нас раздавит огромная космическая глыба, неужели он так и будет здесь сидеть? И когда-нибудь, переродившись звездой, я смогу посмотреть на него из космоса? Он заметил нас издалека и посмотрел так, будто давно звал в гости, а мы все не шли и не шли…

— Холодно.

— Холодно.

— Мне холодно.

— Так нарисуйте солнце.

— Я не могу. Больше.

Я подсуетилась и села рядом с ним на корму. Остап последовал моему примеру.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

Бог протянул ему руку для рукопожатия. Остап бережно обхватил ее своими.

— Будете кузнечиков.

— Нет, спасибо.

— Почему.

— У меня больной желудок.

— Понятно.

Рядом не было ни одной птицы. Можно было догадаться, что они где-то прятались от дождя, но в это, если честно, верилось довольно с трудом.

— Где ваши птицы?

— Они готовятся к отплытию.

— Куда?

— Мир погибает.

— Погибает?

— Ваша подруга успела во время. Теперь вы.

— Мы?

Он ничего не сказал. Я осмотрелась — к корме был приставлен зонт. Тетрадь лежала рядом с его штаниной. Ветер переворачивал ее страницы с тучи на дождь. Теперь я на все сто процентов понимала в чем было дело.

— Почему вы под зонтом не сидите?

— Не хочу.

— А нам можно?

— Конечно.

Я взяла в руки зонт и раскрыла его над тремя головами. Бог молчал, по-похоронному сложа на коленях руки. На его лице была написана вселенская скорбь. Только в тетради он почему-то больше о ней не писал — теперь ветер все решал за него. Видимо, отныне все должно было быть так.

— Вы сказали, что мир погибает. Почему? И что это значит?

— Очень скоро всему придет конец.

— Это потому что на небе нет солнца?

— Я его больше не могу рисовать.

— Почему?

— Так надо.

— И как настанет конец?

— Мои рисунки со временем смоет дождь.

— Но вы же можете это остановить?

— Не имею права.

— Но почему?

— Скоро вы все сами узнаете.

Я смотрела на то, как дождь вымывает песок из под моих ног. Вокруг моих ботинков формировались борозды. В них плескалась дождевая вода. Я подумала — интересно, а дождь может смыть реку? Вероятнее всего, нет. Но он может стать бесконечной рекой, и если будет идти вечно, сможет смыть города с лица земли.

— А где вы будете?

— Я уплыву вместе с птицами.

— Куда?

— К месту создания мира.

Я не знала о чем мне еще спросить.

— А что делать нам?

— Перейти на ту сторону.

— Как?

— Будьте здесь через три дня.

— Что будет, если мы не придем?

— Вы погибните как все люди.

— А можно как-то спасти и других?

— Нет.

— Почему?

— Они не готовы.

— Они должны погибнуть?

— Да.

— И все животные?

— Животные нет. Они будут в укрытии.

— Но почему нельзя спасти людей?

— Потому что они хуже животных. Животные зрячие. Они должны жить.

— Зрячие?

По его усталому виду было ясно только одно — ему было не до болтовни. Он ничего не ответил. Остап нервически тряс ногой.

— Я могу покурить?

— Покурить.

— Да.

— Это как.

Тут мне пришлось вмешаться:

— Помните те дымящиеся палочки из ваших видений?

— Да.

— Он про них.

— Покурите. А это хорошо?

Остап полез в карман куртки. Его ноготь заскользил по ткани со звонким писком.

— Не очень. Но куда деваться?

— Не знаю. А куда надо.

Остап махнул на него рукой. Плечи бога поникли. Я решилась его приободрить.

— Это выражение такое. Не берите в голову.

Он кивнул, как будто бы понял. Я успокоилась, но все еще ждала вопроса про голову и про то, что в нее можно брать, а что нет. Но вопроса так и не последовало — видимо, богу было не до голов.

— А что будет с вами?

— Я буду здесь.

— Где?

— Моря, реки и океаны сольются друг с другом. Я буду в вечном плавании.

— И что вы будете делать?

— Пока не знаю.

— Вам нельзя в укрытие?

— Мне надо плыть.

— Но зачем?

— Чтобы сторожить мир.

— От чего?

Он опять погрустнел. Я решила погладить ему руку.

— От чего-нибудь. Это мой долг. Я обязан сторожить его, пока не умру. Если мир вдруг исчезнет, я обязан сторожить то, что от него останется.

— А если вы никогда не умрете?

— Значит я буду здесь всегда.

Остап курил. Наши колени соприкасались. Я пыталась угадать, о чем он мог думать, а потом посмотрела на Бога. Его руки лежали ладонями вверх; ими он ловил капли — те, что должны были развалить наш мир на куски. В его лице ни намека на эмоцию. Лишь жирная морщина, положенная между бровями мостом, выдавала его гнетущие думы о судьбе всего того, что лежало сейчас у его ног: полуживое, полузабытое, ненастоящее. Я представила его в слепой бесконечности. Я представила, как он неподвижно сидит в своей лодке, развернув ладони к небу, словно вопрошая: «Почему?». Кто бы знал — бог печется за наш мир больше, чем мы сами. Он — художник, чьи картины незаслуженно кто-то испортил. Интересно, небо ответит на все его вопросы? Может, все это было лишь для него? Жизнь, рисунки в тетради, кузнечики за пазухой, птицы? Мы? Может, вся наша жизнь — спектакль, устроенный в честь его самого? В кульминации его мир погибает. В развязке он все узнает — о том, кто он такой и откуда, о том, почему он сидит в лодке в костюме на голое тело, и самое главное — о том, откуда у него рана на животе. По его рукам текли капли. Он вяло потянулся к боковому карману и достал из него запечатанное в конверт письмо.

— Сейчас я должен отдать вам это.

Я молча взяла письмо в руки, стараясь не намочить его под дождем. Конверт ничем не помеченный, нежно-персиковый. Графы отправителя и получателя были пусты.

— Можно сейчас прочесть?

— Читайте.

Я вскрыла конверт и все-таки уронила на него пару капель. Хруст прозрачного окошка прозвучал под звуки дождя чем-то неправильным и лишенным смысла. Так оно и было — смысл постепенно рассеивался, уходя куда-то далеко-далеко. Он обещал вернуться? Все мои почему и все мои слова вдруг стали чем-то водопроницаемым. Их постепенно затапливал дождь, разбросав повсюду мои старательные знаки вопроса. Один был и у Остапа под курткой. Его уж никакой дождь не смоет. А по мне так вот как — лучше бы и вправду все смыло. И если и умирать, то без всякого лишнего, как бог — босиком и в пиджаке на голое тело. Я представила, как умираю босиком и в одном пиджаке, а потом из меня сыпятся буквы и бесконечные почему. Я представила, что из каждого, кто вдруг умирает, сыпятся их слова и вопросы… Вот бы собрать это все и поместить в книгу. Не об этом ли пишут лоси и птицы в «Книге времени»?

???, 30 февраля, 1946 г.

Дедушка умер.

Мне снился сон, где он протягивает мне руку и я за эту руку схватился.

Я сижу на кухне. Рядом со мной полотенце, которого касалась мама когда-то в прошлом. Банка с вареньем, вареные яйца. Клеенка издергана моими пальцами. Вот уже который день я слышу одну и ту же мелодию — то завывающую, то резкую, как капли дождя по стеклу. Мелодию, которую своими неуклюжими, но точными пальцами отбивала Екатерина Андреевна. В глазах — плачущий портрет Чайковского, которого нам не удалось сберечь. Не потому ли он плакал? В моей душе он плакал по миру. Он плакал по маме, папе и дедушке, а потом обо мне, потому что я сам плакал. В моей душе мы с ним плакали вместе, и это было настолько грустно и правильно, что у меня не хватало слов — сколько бы я их не знал, нужных я подобрать так и не смог, будто они кому-то уже принадлежали.

Мне снился сон, как я рисовал на бумаге лестницы, а дед стоял где-то возле и крепко держал меня за плечи.

Все началось с того, что остановились часы. Двадцать восьмого февраля стрелки приблизились друг к другу на отметке 00:00 и застыли. Больше они друг от друга не убегали. Никто ни за кем не спешил. Я сидел на кухне и смотрел на часы. Я тоже ни за кем не спешил. Дедушка умер. Ждать мне было не кого. Ожидать чего-то — тоже. Мне казалось, что со стрелками замер и я. Батарейки в них менять не хотелось — мне нравилось быть обездвиженным. Мне нравилась мысль, что меня для мира больше не существует, и что его для меня — тоже. Мне нравилось смотреть на обнимающиеся стрелки. Я сам для себя думал: длинная, что отсчитывает минуты — мой папа. Короткая, отмеряющая часы — моя мама. Это значило только одно — они наконец-то друг друга нашли. А я с ними тоже найдусь? Этого я знать не мог.

Мой терновник все разрастался и я больше не пытался его рубить. Глядя в окно, я пытался сосчитать его корни и ветви, и сосчитал около ста и того и другого. Я больше не хотел рубить его. Я приложил топор к стене и сложив руки, сел на табурет. Я думал — уж пусть лучше все будет так. Пусть терновник растет там, где хочет. И даже если он перекочует к нам в спальню и начнет расти в кухне — мне было все равно. Я думал — не из ее ли могилы этот терновник пророс? Линда приходила ко мне во снах, и все как-то непонятно, что я даже не удосужился эти сны запомнить. Наутро я просыпался с пустой головой и ее именем на языке. Я потерял столько всего, что мне больше уже не хотелось удерживать то, что осталось. Мне и себя было не жаль потерять. Только возможно ли это было? — потерять самого себя? Мне казалось, что только я у себя и остался. Все прошедшее представало передо мной чем-то смутным и абстрактным, как бывают смутны и абстрактны наши сны и мечты, вдруг смешавшиеся с реальностью. Все то казалось мне чем-то не моим, чем-то, что живет в квартире уже с кем-то другим. Мне казалось, что мое прошлое никогда не видело нашего кухонного полотенца; часов, теперь застывших; дверных стеклянных ромбов, сделанных нежно-зелеными; усов моего папы и орешков с вареной сгущенкой. Мне казалось, что мое прошлое давным-давно меня позабыло. В моей голове оно находилось где-то внутри того терновника, которого я больше не хотел рубить — все равно он отрастит себе второй хвост. Пусть терновник обступит меня со всех сторон. Я хотел чувствовать, как он становится моими сотыми и двухсотыми конечностями. Часы молчали, делясь со мной своим стеклянным безмолвием. Они ничего от меня не ждали. Я от них — тоже. Этим несуществующим тридцатым февраля я больше ничего ни от кого не ждал. И теперь я был уверен — настанет вечный февраль. Тридцатое, тридцать первое, тридцать второе, тридцать третье, тридцать четвертое, тридцать пятое и тридцать шестое… — и все февраля.

В зеркалах как обычно я уже не отражался. Причину этому я так и не смог найти. Теперь вместо моего лица на меня смотрело чье-то усатое старческое лицо. В нем я видел знание и печаль. Со временем я к нему привык и стал считать, что это мое лицо и что я смотрел сам на себя. Порою это лицо плакало и морщины на нем становились все четче — так после первой бессонной ночи комкается выглаженная простынь. Иногда лицо радовалось и тогда я радовался сам. Иногда оно хмурилось и выражало мне беспокойство. Тогда я его утешал, прислонившись к зеркалу лбом и пальцами. Вскоре лицо вновь прояснялось и на нем медленно вырастала нежная улыбка облегчения. Я думал, что это мое лицо. Я думал, что я настоящий смотрю на себя будущего. Мне было жаль это старое лицо, на котором и гнев, и слезы, и печаль смотрелись негармонично. Через пару дней рядом со стариком появилась девушка с короткими волосами, которую я видел тогда во сне и сразу запомнил. Она смотрела на меня то ли с вызовом, то ли с каким-то упрямством. Мне нравилось ее лицо. Мне нравилось ее упрямство. Ее лицо всегда было одинаково. А старик то плакал, то хмурился, то опять улыбался…

Терновник рос. С ним росло мое равнодушие. Я позволял жизни идти туда, куда ей было надо. Ей я доверять не мог. Вмешиваться же тоже уже не хотелось.

Дедушка снился мне еще пару раз, а потом перестал. В каждом сне он протягивал мне свою теплую руку, а я хватался за нее как мог. После каждого сна я долго плакал молчаливыми слезами, пока подушка и ночная рубашка не становились сырыми — тогда я перебирался на кухню и пил за столом сладкий чай. Табуретка скрипела. Меня дубасило от холода и сырой одежды. Я потел холодным потом. Слезы текли по моему лицу и мне становилось легче. Я думал — на какое-то время я был спасен. Человек по ту сторону зеркала приободряюще трепал меня по плечу и прижимался к стеклу лбом и кончиками пальцев. А может, это я к нему прижимался? Я не знал.

Сестра с женихом все чаще ссорились. Для них, видимо, часы продолжали свой ход. Они не замечали, что стрелки замерли в одном положении и не торопились заменить батарейки. Они не знали, что скоро все будет кончено. Когда они ссорились, я уходил к себе в комнату и смотрел на зеленые ромбики. Я вспоминал, что раньше на двери висело полосатое полотенце и что отодвигая его краешек, отец подсматривал за мной по утрам. У него были красивые усы. У деда в отражении были такие же. Я был рад. Часы остановились, а февраль продолжал свой ход.

Я сунула письмо обратно в конверт — тот слегка зашуршал окошечком — и бережно положила его в нагрудный карман джинсовки.

— Что с Ией, вы не знаете?

Бог впервые ко мне повернулся и посмотрел прямо в глаза. Его глаза показались мне выцветшими, — под цвет дождя, легкого тумана или дымка из банной трубы. Смотреть в них означало нырнуть в ледяной колодец и уже из него не выбраться — то были глаза мудрого старика или умалишенного человека, перепутавшего выдумку с реальностью. А может, и прирожденного гения, никем так и не понятого.

— Она там где нужно.

— Ей там хорошо?

— Наверное.

— Мы с ней когда-нибудь еще встретимся?

— Я так не думаю.

В ответ я только кивнула, затолкав руки поглубже в карманы. Существуют вопросы, на которые в глубине души ты уже знаешь ответы, но все-равно почему-то их задаешь, будто бы все могло оказаться иначе. Но не оказывается. Надежда — слово губительное. Свою дочь я бы так называть точно не стала. И мне не было грустно. Скорее, мне было никак. Я смотрела на тучки. Они накладывались друг на друга разными цветами: тут — темно-серое пятно, там — кусок того же пятна, уходящий в гремучую синеву. В детстве я любила угадывать по облакам картинки и искать отгадки в их растрепанных контурах — порой они напоминали мне мои детские джинсы на размер больше, которые когда-то подрезала мама. Я видела два облачка, едва-едва касающиеся друг друга. И спустя пару минут ветер раскидал их по обе стороны неба. Я разочарованно перевела взгляд себе на руки — сколько в них поместилось бы капель? Сколько таких рук может понадобится, чтобы вместить в себя все мои слезы, пролитые за столь короткую жизнь?

— Вам пора.

— Мы с вами еще встретимся?

— Да.

— Значит, еще не прощаемся?

— Еще не прощаемся.

Я сложила зонтик и прислонила его обратно к корме. Дождь покапал и прошел — а я опять не заметила. Мы поднялись. Бог протянул мне руку и я прижала к ней свою щеку. От грустных людей уходить получается хуже всего.

— У вас нет телефона?

— Телефона.

— Это такая штука, которая помогает людям связываться друг с другом.

— Нету.

— А вы бы хотели?

— Наверное.

— Не знаю, есть ли связь на той стороне, но можно попробовать.

— Что для этого нужно.

— Ничего. В следующий раз я принесу вам этот приборчик.

— А у вас он есть.

— Есть.

— Ладно.

— Теперь, где бы вы ни находились, мы сможем поговорить друг с другом хотя бы пару минут.

— Хорошо.

Бог улыбнулся. Я улыбнулась ему в ответ. Остап щелкал суставами. Пора уходить. Я отпустила его руку и сделала шаг назад, роняя повсюду дождинки со своих рук и волос. Остап схватил меня за локоть и остаток пути мы проделали уже под руку. Я посчитала — всего нами было сделано ровно восемьдесят пять шагов. Я считала, чтобы мне было проще уйти, но едва ли мне было от этого проще. Проще мне не стало даже в машине, а домой я вообще боялась идти. Чего мне там ждать? А главное — от кого? На улице уже темнело — солнца не было, и дню было некуда себя деть. Остап молчал и курил в окно. Я положила голову ему на плечо. Его волосы щекотали мне нос и щеки. И я хотела бы рассмеяться, но не нашла в себе сил.

Теперь мы никому не принадлежали. Могли ли мы принадлежать друг другу? Хотя бы на те три дня, что нам оставались? Тот кто принадлежал себе, не мог принадлежать кому-то другому, а тот, кто себе не принадлежал, стремился занимать в чьей-то жизни только первые места. Видишь ли, никто не хотел ощущать пустоту. Вслед за пустотой приходили нехорошие мысли. Они доверия никому не внушали, надежды — и подавно. Все хотят, чтобы их спасали, но никто не хочет спасать. Ну а себе принадлежали только всякие ублюдки, — те, кто никому и никогда коленки не мажут: ни себе, ни другим. Им, вообще-то, на всех было плевать — пусть хоть мир перевернется. А я чувствовала себя так, словно все предметы в мире вдруг превратились в маленьких рыжих тараканов, а где-то на небе включили свет, — чик! — и они, перепугавшись то ли яркого света, то ли самих себя, разбежались кто куда. В такой суматохе слова принадлежать быть уже не могло. Оно стало тараканом и отрастило себе усы и маленькие ножки, а потом кто-то из домочадцев со злости прибил его тапком. Я зарылась в его кудрявые волосы, надеясь, что мои мысли где-нибудь среди них запутаются. На запотевших стеклах просвечивали отпечатки пальцев, а где-то — миниатюрные рисунки, какие люди рисуют, запутавшись сами в себе. То были маленькие послания прошлого. Не намеренные, случайные — для меня они были лучше всех остальных.

— Куда ты хочешь поехать?

Перед крушением мира ответа могло быть только два: «куда-нибудь» и «никуда». Я хотела быть везде и нигде одновременно. В тот момент в голову пришло только одно — библиотека, по потолку которой были рассыпаны звезды. Я вспомнила, как мы лежали на грязном матрасе, вспомнила ряды покалеченных книг и паучка, которого она нашла между страниц книги по овцеводству. При воспоминании о наших крепко сцепленных руках у меня похолодели сердце и разум — губительные воспоминания самые сладкие. Что должно произойти, чтобы мы расцепили руки? На языке вертелся ответ, который зачем-то хотелось выкрикнуть. Мне казалось, что так он исчезнет из моей головы. Но я то знала — он умрет только вместе со мной.

— Знаешь дорогу к библиотеке?

— К какой из?

— К заброшенной. У нас в городе такая одна.

Остап выкинул сигарету и прикрыл окно, после чего снял грязно-желтую ветровку и отбросил ее на заднее сидение. Опомнившись, я последовала его примеру и подумала о письме — не помнется? — подумала вяло и вымотанно, словно мне уже ни до чего не было дела. Так и было. Кроме звезд и наших прошлых сцепленных рук ничего не могло взять меня за живое. Остап смотрел на дорогу. Я смотрела глубоко внутрь себя.

— Может, музыку включим?

Я не хотела.

— Да, конечно.

Бардачок пах по-старому. Порядок вещей был для меня обыденным: диски, сигареты в старой засаленной пачке у самой кромки, очки и пустой уголок для игральных карт с голыми женщинами. Когда-то они там точно лежали. Поверх стопки дисков лежал один перевернутый. Догадаться было несложно. Radiohead. Я пропустила вдох. В моей руке диск смотрелся обыденно и привычно, но звучал уже как-то иначе. Я подумала — богу в лодку обязательно нужна магнитола. Пустую коробку я засунула обратно в бардачок, стараясь положить ее ровно, а потом, о чем-то задумавшись, достала сигарету из старой дедовой пачки. Музыка из динамиков накатывала на меня волнами и что-то сотрясала внутри. Будь я копилкой, во мне бы бренчала какая-нибудь одинокая монетка. Ну а так, трястись во мне было нечему.

— Я думал, что ты не куришь.

— Я тоже так думала.

Он протянул мне зажигалку и я подожгла сигарету.

— Та самая зажигалка?

— Та самая?

— Так, мысли вслух.

— Ясно.

I am a moth, who just wants to share your light. I’m just an insect, trying to get out of the night. I only stick with you, because there are no others. Я — это мотылек, который хочет лететь на твой свет. Я — просто насекомое, пытающееся улететь из сумрака. Я хочу быть только с тобой, потому что других просто не существует.

На улице темнело. Остап вел машину, изредка постукивая по рулю пальцами. Дорога была пуста. Я курила и думала о том, что ляпня на обложке «Radiohead» была обычной абстракцией, но никак не космосом. В таком случае и космос, и наша жизнь, и мы сами — все было сплошной абстракцией. It’s all wrong. It’s all right. It’s all wrong. It’s all right. Это — неправильно. Все в порядке. Это — неправильно. Все в порядке.

— Я могу поплакать?

— Конечно.

Я заплакала, утираясь свободной от сигареты рукой. Плакала долго и тихо, будто бы бренчать во мне и действительно было нечему. Слезы мешались с соплями и небрежно вытирались моим рукавом. Временами я затыкала рот сигаретой и забывала дышать, но диск продолжал вертеться в своем привычном ритме. Заканчиваясь, песня начиналась сызнова — так за неимением солнца жизнь продолжала свои усталые обороты. У диска было свое предназначение. Будет ли он вертеться вечно? Я плакала долго, плотно сжав губы и переносицу пальцами. Мой клубок медленно разматывался, показывая мне то, что в нем скрывалось. Я была уверена — внутри лежала маленькая вишневая косточка. Эту косточку надо было достать и закопать под окном. Из нее вырастет дерево, которое не проживет и трех дней. I’m the next act, Waiting in the wings. I’m an animal, trapped in your hot car. I am all of the days that you choose to ignore. Я — это следующий эпизод, ждущий за кулисами. Я — животное, пойманное в ловушку в твоей горячей машине. Я — все те дни, которые тебе хочется игнорировать.

Я успокаивалась. Сигарета осталась далеко на асфальте — дождь ее сам затушит. Она бы меня наругала, но мне было глубоко плевать. Мы приближались к библиотеке. Мне нравилось то, что Остап не задавал мне вопросов. Я не могла знать, понимал ли он хоть что-то, но тоже продолжала молчать. Конец света был близок, а музыка продолжалась.

— Ты думала над тем, какие слова могли тебе принадлежать?

— Да. А ты?

— Тоже.

— И какие слова у тебя? Вскрывай карты.

— Оранжевый, необязательный, беспорядок, последовательность, дым, боль и человечно.

— Хорошие слова.

— Спасибо. Теперь твои.

На секунду я задумалась, а потом выселила все мысли из головы — в подобных вещах они лишние. Лучше говорить не задумываясь, а там будь что будет — авось, получится куда искреннее, чем могло бы быть.

— Пустота, прощение, неизвестность, страшный суд, солнце, проигрыш, добро и зло.

— Твои лучше.

— Правда?

— Да. Звучит поэтично. Долго придумывала?

— Нет. Прямо сейчас.

— Круто.

— Расскажи одно свое воспоминание, связанное с ней.

Остап замялся и включил дворники. Вечный дождь не планировал прекращаться ни на секунду. Я вообразила, как ветер беспощадно треплет тетрадь бога, перелистывая ее со страницы на страницу.

— Моя бывшая подружка часто пекла мне торты. От этих тортов у меня сгнили все зубы. На их лечение я спустил дохренищу бабок. Сладкое я очень любил…

— И дальше что?

— Ия покупала мне леденцы для диабетиков. Ну, знаешь, те, что без сахара.

— Хорошее воспоминание.

— Спасибо. А у тебя что?

— Я помню, как она стригла себе ногти.

— И все?

— Да. В этот раз ты выиграл.

Остаток пути мы ехали молча. В приоткрытое окно заползал шум дороги. Radiohead продолжали играть, но прежних чувств во мне вызвать уже не могли. Дворники мазали по лобовому стеклу, а он крепко держался за руль. Оно и понятно — отпустишь и пиши «пропало». Все в мире распадается на буквы — «м», «и», «р». Собрать их в слово уже не выйдет. Среди всех этих развалин воспоминание о том, как она состригала себе ногти и складывала их себе в ладонь, было чем-то вроде якоря. Чем-то, что пристегивает и не дает зайти дальше — чем-то вроде отправной точки, вокруг которой все существует: ты сам, мир с его тремя буквами, птицы, бог… Я склонила голову. Лихорадка не отпускала меня. Я представляла, как Ия стрижет себе ногти, отстригая себя от этого мира. Я знала — у мертвецов они не растут. Иначе в их могилы должны были класть щипцы. А раз их нет, значит ногти и вправду расти не могли. Была ли она мертвецом? Формально — да. А неформально?

Когда Остап остановил машину, на улице было уже темно. На часах — 19:19. Жаль, что 12:12 наступило уже где угодно, но только не здесь и не с нами… Дождик перестал капать. Небо было неспокойно — видно, в каком-нибудь уголке нашей земли дождь все еще продолжался. Наши уголки ждали своей участи. Мы оделись и вышли из машины. Покинутая, одна среди деревьев и ограды, она выглядела заблудившимся путником или якорем — одно из двух. Путником, потому что она действительно куда-то стремилась, — возможно туда, куда не стремились мы сами. Якорем, потому что ждала нас здесь и служила опорой — как край миски, за которое не выливается молоко.

Библиотека выглядела так, какой мы с ней оставили ее в те дни. Те дни казались мне далекими и выцветшими — как фотографии или иллюстрации к книгам. Нашим словам были свои иллюстрации — это мы в нашем дорогом прошлом. А книги с библиотеками были нам уже не нужны — у нас были свои. Мы поднялись на крыльцо. Я чувствовала, как на меня смотрели большие, размером с солнце или луну, глаза. Я не знала чьи они и откуда. Ступеньки приняли меня спокойно. Былого скрипа я не услышала. Не понятно, — то ли он помазал себе коленки и тихонько ушел на покой, то ли у нашего мира кто-то действительно подворовывал вещи и звуки. Одно я знала точно — для меня изменение незамеченным не прошло. Дверь была неплотно прикрыта. Были ли здесь кто-то? — на этот вопрос я ответа не знала. Внутри темно; кругом осколки и книжные потроха.

— Взять тебя за руку?

— Зачем?

— Чтобы не потеряться.

— Если потеряемся — потом найдемся. Другого выхода у нас все равно нет.

— Так значит, не надо?

— Не надо.

Ему о наших с ней руках знать не следовало.

— Ты был здесь?

— Нет.

Я слышала, как он хрустел стеклом а потом вдруг перестал. Тишина ощущалась здесь чем-то невыносимым. Чем-то, что хотелось разбить и ходить по тому, что останется. Но бить было нечего — из целого были только мы сами. Может, это мы так невыносимо и как-то по-громкому тихо звучали? Но что это такое — мы? И что такое я? Быть может, мы были той библиотекой, а она была нами? Библиотека дышала, библиотека смотрела, библиотека чувствовала и умела страдать. И что среди этого всего по-настоящему было нами? — полуразрушенный стул, матрас, книги? Может, лунный свет из окна, летящий к нам с каких-то других миров?

Путь к матрасу преграждали хаотично расставленные стеллажи. В какой-то момент мне показалось, будто они стояли немного иначе — в нас ведь тоже что-то поменялось, перестроилось. Матрас был тверд, как и тогда. Крыша подтекала. Звезд на ней я уже не нашла — все напрочь смыло дождем. Сквозь дыры в потолке мне на лицо капал дождь. Мне казалось, что библиотека застыла. И теперь уже навсегда. Мне казалось, что книги перестали рассказывать друг другу свои слова. Они закончили свой бесшумный шелест — в преддверии конца говорить было не о чем. Остап тоже молчал. Он лежал рядом со мной на твердом матрасе и смотрел в потолок, пытаясь усмотреть на нем то, то я так старательно отыскивала сама. Пружина упиралась мне в ребро. Ее руки в моей больше не было, как и звезд. У библиотеки отняли птиц. У нас — наше дорогое солнце. Потому мы не могли произнести ни слова?

— Скучаешь по себе старому?

— Временами.

— Хотел бы вернуть то время?

— Нет.

— Почему?

— Я уже другой человек.

— Ты хотел быть таким, какой ты сейчас?

— Нет.

— Тогда в чем дело?

— Мне кажется, что мне нигде нет места.

— Место найдется каждому. Оно изначально у всех есть.

— Тогда я где-то вне. Вне выбора и вне того, в чем эти места существуют.

— Ты хотел бы плавать вместе с богом?

— Всю вечность?

— Ага.

— Наверное, да.

— Я думаю, ты сможешь составить ему компанию.

— Да?

— Определенно. Ему будет не так скучно. Главное курить его не учи.

Слова выползали из меня медленно и как бы с опозданием. Я вообразила, будто я — змея, желающая проглотить собственный хвост, но в последний момент решившая его выплюнуть.

— А что будет с тобой?

— Я не думаю, что сейчас это важно. Не думаю, что сейчас хоть что-то может быть по-настоящему важным…

И время остановилось. Стрелки замерли в одном положении. Наперекор всем моим словам Остап нашел мою руку и с рвением сжал в своей, будто бы все, что в ту секунду было для него по-настоящему важным, приобрело ее ледяной и несуразный силуэт. Я легонько пожала его горячие пальцы, а он прижал к себе наши руки с таким затаенным отчаянием, будто бы от этого что-то зависело: будь то сохранность мира или единство нашего прошлого, настоящего и будущего. Я молча позволила. Человеку нужен человек, и неважно какой. Тогда мне уже никто не был нужен. Пустота пожирала меня, выселяя саму меня из моего внутреннего. И я чувствовала — пора уходить. С течением времени мы необратимо меняемся. Когда-то настанет время, когда от нас прежних ничего не останется. Вот тогда люди уходят и больше не возвращаются. Потерять себя — это самое страшное, что может произойти с человеком.

В ту секунду я поняла для себя кое-что важное — в детские штаны мне было уже не суждено влезть. Я не догадывалась, что с ними стало, но что-то все-таки стало — либо их передарили какому-нибудь грустному и одинокому ребенку, либо просто пустили на тряпки. Важно было лишь это — мне их не видать как собственных ушей. Остап молча смотрел в потолок — наверное, думал о боге и о их будущих совместных странствиях, а может, и о своих штанах — каких-нибудь ярко-красных с черными кармашками. Ему, видимо, тоже их не хватало, а еще — ему до них было как до луны. Та же луна светила в окно библиотеки и трогала предметы под собой: скрипящие половицы; стул и стойку библиотекаря; разорванные книги и их полууничтоженные переплеты. Несправедливо — она до нас дотягивается, а мы до нее не можем. С нами и нашим миром она знакома больше, чем мы с ней. О мире, как оказалось, мы от и до ничего не знали. В последние минуты я жалела лишь о трех вещах — о том, что соврала ей тогда в кафе, о том, что не уберегла бабушку с Бимом, и о той мошке, которую мне пришлось раздавить на чьем-то рисунке с лестницей. Ее мне было жаль больше всего — она не могла дать мне сдачи.

— Что мы будем делать эти три дня?

— Стараться жить.

— Что ты сделаешь первым делом?

— Приберусь в доме и почитаю ее тексты, потом — послушаю музыку в ее машине и найду фотографии ее деда. Еще нужно купить телефон и позвонить матери.

— Какие у вас отношения?

— Никаких, в общем-то. Но если я собралась уходить, как-никак, ей нужно об этом знать.

— Да. Я думаю, ты права.

— Чем ты займешься?

— Пожалуй, постираю одежду и поиграю со своей кошкой. Еще как-то давно хотел посмотреть «Пекановый пирог» с Джимом Керри. Никак руки не доходили.

— Да уж… Смотреть фильм с Джимом Керри в свои последние дни — это, конечно, что-то новенькое.

— А что еще делать? Подвиги? Миру уже все равно.

— И то верно. У тебя появилась новая кошка?

— Ага. Совсем недавно.

— Как назвал?

— Пока никак.

— Надо придумать ей имя. Помирать безымянными могут только солдаты.

Я подумала — еще надо подстричь ногти и обязательно приготовить сэндвич с луком и огурцом. И — о, боги, — полить ее чертову рассаду.

— Пусть она будет просто «Кошечка». Ничего в голову не приходит…

— Кошечка так Кошечка. Тоже неплохо.