Граница с Польшей. I часть

Оксана Колобова

«Я пил пиво и думал, что она бы не обрадовалась, узнав, что я вспоминал ее под музыку, которая не нравилась ей больше всего на свете. А может, дело было не в музыке, а во мне. Может, просто я ей не шибко нравился, а потому и все то, что приходилось мне по душе, ведь ее душа была далека от моей. Я ей не нравился, потому что был привычкой. Привычкой, неспособной дать нечто большее…»

VII Полиэтиленовая река

Николаша сидел напротив меня и смотрел куда-то в окно. В его мизерной комнатке место можно было поделить только на два с половиной человека; холст и подрамники, кучкой сваленные у матраса; тот же матрас и совершенно несуразный шкаф, в котором помещалась только пара его выходных костюмов.

— Ну и что ты планируешь делать дальше?

Я обвел его холсты пальцем и ткнул посередине, как бы лопнув несуществующий пузырь, получившийся от моего прикосновения. Николаша перевел свой взгляд на меня и прокатился им по моему лицу, словно снегоуборочная машина по снегу.

— А обязательно нужно что-то делать?

Я кивнул и достал из кармана свои сигареты.

— Не знаю. Я таким образом жизни ты похож на человека с порванным ботинком. Нога куда-то идет, а ее ботинок все каши просит — подошва вот-вот отвалится. Идешь по лужам, загребая целый ботинок воды, а тебе хоть бы хны — подошву ты никогда не приклеишь.

— Главное, что нога все еще может куда-то идти.

— Ну. Я же говорю. Тебе хоть бы хны…

Я прикурил и посмотрел на его начатое полотно. Должно быть, он работал над ним до того, как я позвонил в дверь. В голове сразу же встала цепочка утренних событий. Я помню, что сварил себе кофе и снова облил кипятком икру. Мое утро было каким-то помятым и сырым, словно мои наброски из хаоса в голове. Я пробовал писать, но так и не написал ни строки. Думать, что из того хаоса можно было что-то вычленить, словно зачеркнуть одинаковые числа в уравнении через дробь, конечно, было ошибкой. Хаос давал только хаос и ничего больше. Поэтому из последних записей у меня были лишь восьмерки и завитушки — наверное, они как-то соответствовали моим теперешним душевным движениям. На его картине были намечены головки цветов и кувшин, объем которого был определен лишь одним мазком. Рядом был кусок чьего-то плеча и руки — по всей видимости, женских. Я остановил на них взгляд. Николаша никогда не рисовал женщин. А я о женщинах никогда не писал.

— Почему ты не хочешь начать продавать их?

— Я пишу для себя.

— Для самоанализа. Я это понял.

Я курил. За окном ярко сияла река. Так она была словно из пластика.

— Кто-то скажет, ты то что ты ешь, а я скажу — ты то, что ты создаешь.

— По-твоему ты — это цветы и кувшины?

Он промолчал и увлекся пылью на подоконнике.

— Если так, то ты живешь какими-то лживыми представлениями.

— Пусть так. Тебе с этого что?

— Да так, ничего…

Я крепко зажмурился и обратил все свое внимание на ветер, толчками затекающий в комнату через открытое окно. Все было каким-то надутым и искаженным. Пластиковая река игриво кидала блеск мне в глаза. Трава лоснилась и ложилась на землю, словно кошка под чьей-то лаской. Вздох вышел из меня почти самопроизвольно, и потом — совершенно неожиданные слова, которых я не планировал.

— Кому принадлежит рука с твоей картины?

— А?

Я махнул ему сигаретой в сторону мольберта. Николаша не поменялся в выражении и только слегка поднял вверх свои брови, будто бы нашел в моих словах что-то для себя удивительное.

— Одной девушке из сообщества. Очень молодой…

Повернувшись ко мне затылком, он снова смотрел на реку и горы, что напоминали мне позвонки у слишком худых людей. Они же напоминали мне позвонки Марки, когда еще в колледже она впереди меня поднималась по лестнице в топе с открытой спиной, а потом садилась на две парты вперед на парах своего Козаржевского Дэ. Че., и тогда в ее позвонках от меня скрывалось солнце и тени. Волоски на ее белой коже становились золотыми, и тогда, вместо того, чтобы вникать в лекцию, я размышлял о том, что где-то внутри нее пульсировало и отзывалось что-то гигантское и горячее, словно солнце, если к нему тесно прижаться щекой. Тогда в ней еще что-то было. Что-то, что иногда покидает людей с возрастом. Это было как… Рассвет. Рассвет не может длиться вечно. Солнце и само по себе прекрасно, но ничего не может быть прекраснее рассвета и ее позвонков в те навсегда покинувшие меня минуты. Спустя время они уже казались мне выдуманными, будто бы она меня обманула. Будто бы ее позвонки меня обманули…

Николаша смотрел на хребты гор и представлял себе уже что-то другое — было бы странно, если бы мы думали об одном и том же.

— Только не думай, что любишь ее.

Он ел пространство молчанием — для него иногда требуется куда больше места, чем то можно себе представить. Может, он и не любил ее, но почему-то мне очень хотелось ему это сказать, протащив слова через всего себя и всю свою жизнь.

— Человек не может любить себе подобного. Он может влюбляться в цветы, книги, ногти, позвонки и прочие мелочи жизни. Но только не в самого человека.

— Почему?

— Хотел бы я знать.

Теперь река была похожа на полиэтиленовый пакет, скомканный в чьих-то руках. Я не мог оторваться от наблюдения. Наверное, я был влюблен в эту реку. Впрочем, может статься, что в нее были влюблены все вокруг. В такие вещи куда безопаснее влюбляться — она никогда не скажет тебе ни слова.

— Мы встретились у пепельницы. Поговорили о всяких вещах. О картинах, моде и других мелочах жизни. Я рассказал ей о той картине, которую подарил тебе. Не знаю, что на меня нашло, но уж очень хотелось рассказать ей какой-нибудь свой секрет. Благо, она не знала о том, что это секрет.

— И что в ней такого?

— Да ничего.

— Что ты скажешь о ней?

— Абсолютно ничего.

Он поджал губы и вытряс пепел из сигареты в пепельницу. Я неосознанно повторил за ним и представил, как она могла выглядеть. В голову не пришло ничего, кроме лица без лица и того плеча с кистью с его полотна.

— Она была здесь?

— До того, как ты пришел.

— И как мы могли разминуться?

— Вполне возможно, ты ее не заметил.

— Странно.

— Я думаю, ее легко перепутать с деревом или дверью, рекой, стеной, перилами и цветком. Таких людей по-настоящему мало. Все обязательно из себя что-нибудь да представляют. По крайней мере, всем им так кажется. Ну а ей, понимаешь ли, без разницы. Такое ощущение, что она была бы не против быть ничем. Деревом или тучкой с какой-нибудь моей картины. Может, и просто пустым местом. Она ни на что не претендует. Поэтому у нее карманы полные козырей. Я так не умею и вряд ли когда-то сумею. А ты и подавно. И все же, что бы ты не говорил о том, что тебе глубоко плевать, нисколечки тебе не плевать. Согласись, если бы тебя спутали с деревом, ты бы скорее обиделся, чем пожал плечами и пошел дальше по своим делам. А она бы засмеялась. Понимаешь?

— Пытаюсь.

Я посмотрел на наши с ним сигареты в пепельнице и подумал о том, что на сегодня мне уже следовало остановится. Во рту саднило. Хотелось чего-нибудь выпить.

— И что, ты теперь хочешь на ней женится? Или, может, сделать ее своей моделью, чтобы рисовать ее до конца своих дней?

— Не знаю. Нет. Мне бы просто хотелось за ней наблюдать. Как за чудом света.

— Это я еще могу понять.

Теперь в моей голове вставали конкретные контуры человека. В нем было немного от реки, немного от дерева и немного от стен, лестниц и кнопок в лифте под этажами.

— Так все же, если она не пишет сама, что же она забыла в сообществе?

— Ее многие пишут. И как она сказала, находят исключительно живописной.

— Лестно для человека, который ничем не является.

Он улыбнулся и заходил по комнате.

— Она, может, и является, вот только ничего привлекательного в том не находит. В отличие от тебя. В тебе нет ничего от живописного. Одна пресность и тоска. Но мнишь о себе так, будто бы о тебе мечтает весь мир. Тебе не помешало бы с ней познакомиться. Может, поднаберешься чего полезного.

— Я думал, что до этого не дойдет.

— До чего?

— До бабы, которая запудрит тебе мозги.

Николаша, кажется, не обиделся, только куда усерднее заходил по комнате.

— Зато теперь у меня есть вдохновение. А ты и дальше сиди с пустым листом.

Я покачал головой и снова посмотрел на реку за окном. Теперь я не мог смотреть на нее без мысли о той девчонке.

— Какая она из себя?

— А что за интерес?

— Не каждый же день ты увлекаешься кем-то. Это даже какой-то исключительный случай. Последний раз, когда ты за кем-то волочился, был лет двадцать назад, не меньше. Еще в школе, когда мы оба были молоды и зелены. Ты это помнишь? Ту девчонку в цветных колготках? У нее еще пушок над губой был…

Он, наконец, нашел себе место на грязном матрасе. Я подумал о том, что приводить ее сюда была худшей идеей в голове Николаши.

— Я же сказал, что не собираюсь за ней волочиться.

— Почему?

— Ей семнадцать лет.

Он опустил руки себе на колени и тщательно их потряс, разводя и сводя их вместе. Я был удивлен и не мог достать из себя ни слова. В конечном итоге Николаша поднялся и подошел к холсту, всматриваясь в то, что уже успел на нем оставить. Взяв кисть в руку, он вернулся к начатому. Он опустился на клеенку, постеленную под мольбертом, и стал замешивать в палитре какую-то полузастывшую кашу. Я представил, как касаясь холста этой кистью, он воображал себе ее молодые руки.

— У нее белые короткие волосы. Обычный маленький рот. Бесхарактерные глаза и такие же бесхарактерные брови. Тощие руки и ноги. Совсем как у цыпленка. Все обыкновенное и ни о чем не говорящее, но вместе с тем…

Он наклонил голову вбок и прервал свою речь, вглядываясь в свой последний мазок. Я ощутил острую потребность в том, чтобы оставить на этом холсте свой отпечаток.

— Но вместе с тем и такое просящее… Просящее о том, чтобы это нарисовали или кому-нибудь рассказали… О том, что у нее маленький рот, бесхарактерные глаза, брови и тощие руки… Вот такая вот она из себя. Наверное, поэтому ее много кто пишет. Я урвал пару минут ее времени, чтобы она моим холстам тоже досталась. Знаешь ли, это желание было трудно перебороть.

Конец ознакомительного фрагмента.