Вышивальщица. Книга первая. Топор Ларны

Оксана Демченко

Стежок за стежком складывается узор. Кто-то желает любой ценой внести в узор имя… а иные имена сами вплетаются, да так, что не выпороть.Мировой канве тяжело принимать узор подлости. Столько узлов наделано, грубых следов по изнанке пущено – не счесть!Эта история о том, как выпороть из сердца грубую нитку мести, а неуловимую сказку вплести в явь..В общем, жили-были люди да выры. И первым бойцом выров был Шром, а лучшим убийцей вырой – Ларна… И каждому из них досталась своя вышивка.

Глава первая.

Оружие, отданное врагу

Шром, дитя прохладных бухт рода ар-Бахта, расположился подобающим образом: на носу корабля, хвостом по ходу движения. Стоял он не просто так, с должной боевой выправкой. Напружинены все десять пар кривых жестких лап под мощным хвостом. Три пары передних, по сухопутному обычаю именуемых руками — вооружены. Усы топорщатся чешуйчатыми хлыстами, скручиваются и снова расправляются, шелестят негромко, предупредительно.

От выра в боевой позе исходит явная угроза, особенно зримая, когда главные глаза находятся на высоте в полную сажень над палубой, а головогрудь выпячена вверх с опорой на изогнутом хвосте.

«В бассейне ар-Бахта никогда не вылуплялось трусов и неумех», — упрямо твердил себе Шром. Пусть он не помнит настоящих глубин, он явился миру семьдесят восьмым в общем счете рода после начала новых времен. Но Шром ар-Бахта рьяно бережет честь рода. Согласно канону, он присягнул вылупившемуся на два номера раньше Боргу, хранителю бассейна ар-Бахта. И принимает его интересы, как свои. Эти интересы и привели сюда: брат сказал, что имеется за родным бассейном долг, что надо оплатить.

Круглые тусклые глаза на длинных стебельках поникли, хлысты усов опали. Трудно сохранять веру в свой бассейн и безупречность его личинок. Он-то, Шром, бережет честь и помнит заповеди глубоководья. Но брат Борг дал худшее место из возможных. Словно в насмешку… Хотя разве можно такое представить: родственная насмешка? Теперь, когда их в главном зале бассейна собирается на церемонию пересчета — трое, Шрон-то не приплывает… Но даже если и его учесть — все одно, выров ничтожно мало. Полнит душу отчаяние от осознания конечности жизни рода. Отчаяние, прежде казавшееся пустой угрозой высохших в своих панцирях стариков, для которых вся жирная рыба и сладкие водоросли — в прошлом…

Но если не насмешка — то что? Он, Шром, — боец, родился таким. Совершенный, неущербный выр, один из немногих подобных. Его спинной панцирь прошел полное испытание булавой и тяжелыми стрелами. Он выдержал неравный бой на каменной осыпи у края мелководья, отправив на корм рыбам двух взрослых опытных ар-Багга, с которыми род ар-Бахта был в натянутых отношениях. Хвост Шрома могуч, он позволяет выру плавать быстрее многих столичных курьеров. Чего уж прятать в донный ил заветное… Да, он мечтал о карьере при главном бассейне, о славе покорителя мятежников с глубинной суши, наконец. Увы, всему конец. Он стоит неподвижно и угрожает. Кому? Ничтожным кандальным рабам из числа людей. Отныне такова его участь, и ничего иного в жизни не случится. Ни хорошего, ни плохого… Потому что брат, страшно признать это, все же обманул и предал.

Хуже — некуда. Или есть? А вдруг не насмешка этот приказ стать надсмотрщиком? Вдруг породили его пузыри страха и лжи, вздымающиеся из недр сознания Борга. Все это сознание подобно гнилой лагуне, оно кишит червями ничтожных дел берега…

Силы панцирных лап Шрома хватило, чтобы в честном поединке отправить на корм рыбам трех бойцов личной стражи хранителя главного бассейна, кланда Аффара ар-Сарны. Достало бы мощи и на взлом жалкого подобия спинной защиты Борга, ведь брат неполноценен от рождения, слабо развит, к тому же он полупанцирный, с голым хвостом…

Шром вздохнул. Подумать только: одно движение отдает тебе все: замок, а с ним и власть в землях и водах ар-Бахта. Но так подло поступил бы лишь мелководник, для которого корысть выше преданности бассейну. Гнилой выр жаждал бы стать властным хранителем. Гнилой бы убедил себя: это — по праву, чего уж там, вполне даже по праву! Неущербность теперь редкое качество для выра.

Но мысли о мятеже никогда не проникали под вороненый панцирь головогруди Шрома. Сердца, все пять, бьются рокотом боевой доблести. Это правда. Но, видимо, Борг слышит лишь свои три, наполненные сомнениями подлеца-недомерка. У него не хватает пары верхних лап, усы позорно коротки. И мысли его протухли. Иначе нельзя понять нынешнее место. Увы, догадаться следовало раньше, в порту, еще раздумывая над правомерностью длительного контракта. До приложения пальцев нижней правой руки к сургучному озерку на пергаменте…

Никогда ар-Бахта не нанимались в прибрежный флот. Это удел низших родов, слабых, запятнавших себя позором уклонения от боя. Сколь мерзко стоять на палубе, с тоской смотреть на сияние моря, дышать целительным запахом терпкой теплой соли… И сохнуть под неумолимым солнцем. Терять гибкость и силу, подвергать панцирь угрозе растрескивания и шершавленья. Полдень горит над затылком, вынуждая плотно сомкнуть лепестки век спинного глаза. Полдень казнит неущербного Шрома волей и умыслом брата. Здесь, на палубе, жизнь выра сокращается вдвое по сравнению с естественными условиями её течения. Борг послал на смерть. Обрек родича просто так, из страха ничтожного торгаша. Из зависти слабого к сильному.

Зачем все это? Шром опустил усы, осел на утомленных лапах. Хвост хрустнул и выбил пару щеп из досок палубы. Зачем корабль и рабы, зачем груз и дела? Зачем деньги чужой чеканки, суета портов и волокита досмотров? Весь мир народа выров, весь смысл жизни, не существования, а полноводной жизни — уходит в прошлое. Необратимо умирает без надежды на возрождение… И никто из хранителей бассейнов не шевельнет усом, чтобы изменить судьбу.

«На наш век хватит», — эти слова принадлежат людям. Выры прежде иначе говорили и думали, гордость и доблесть вели их по жизни: нет такой глубины, которую нельзя покорить, вот девиз древнего кланда, глубоководного, мудрого. Впрочем, теперь такая глубина есть — неодолимая… Жалких тридцать, в некоторых местах сорок саженей туда, под глянцевый полог поверхности — и начинается область неизбежной и скорой смерти. Проклятие всего рода выров и погибель его…

До чего дошло! Выра, рожденного плавать и жить в восхитительной морской воде, выра, созданного двоякодышащим — можно утопить. Такова позорная казнь, введенная двадцать лет назад, единая для людей и выров: утопление с камнем. Для людей казнь не особо мучительная, они захлебываются мгновенно, жалкие существа созданы природой не для моря… А выры страдают несколько дней, потому что желтой мутью низовых течений нельзя дышать. Она — яд и смерть. Медленный яд и верная, неодолимая смерть.

— Не устал? — лениво уточнил капитан, с презрительным интересом изучая сухой панцирь надсмотрщика.

Это тоже часть оскорбления со стороны брата. Капитан корабля — человек. Он, Шром, единственный выр на борту. Его ненавидят с редким единодушием и рабы, и их хозяева. Его одного — за все грехи и ошибки народа… И за само проклятие, желтой мутью отравившее воды.

Когда глубины стали недоступны, вырами пришлось выйти на берег и занять здесь, в неуютной сухости чужого мира, место, достойное славного народа. Выры правят сушей уже пять человечьих веков. Правят неукоснительно и повсеместно. Но — не на этом корабле. Здесь творится бунт, оплаченный братом. Полдень жжет панцирь, но никто не вытащил даже одной бадьи с водой, чтобы сделать необходимое: смочить панцирь, промыть жабры. Шрома сознательно убивают, вот так и обстоят дела… Более не приходится сомневаться.

— Налегай, прибавь ход, — гулко приказал помощник рыжего наглого капитана.

Кивнул барабанщику. Тощий мальчишка в заскорузлом ошейнике раба, скорчившийся под бортом у самой кормы, вздрогнул, шевельнулся. Задал более плотный ритм гребли. Рабы обреченно загудели. Выр им — самому странно и подумать такое — посочувствовал. Он осознал, как горят спины у мягкотелых. Как жжет их, разорванные кнутом, невыносимое солнце. Точно так же плавится его тело под сухим панцирем.

Ветерок принес свежий запах соли и усилил мучения, жесткой щеткой обдирая с панциря остатки влаги. Усы позорно стукнули кончиками по палубе. Бой на мелководье труден? Глупости, он — наслаждение и праздник. Предательство брата и этот пожизненный позор — вот пытка.

Шром снова хрипло вздохнул. Зачем он верен бассейну? Есть ли смысл в преданности теперь, когда у рода нет будущего? Можно уйти на пустынные отмели дальних островов и влачить существование отшельника. Бессмысленное, он сам так говорил брату Шрону, любимому и неущербному, окончательно покинувшему замок рода три года назад. Не понимал тогда Шром выбора старшего. Был, как теперь выясняется, глуп. Тот, кто всегда умел помнить заветы глубин, и на поверхности нашел свободу. Единственную свободу, доступную выру в мире, лишенном глубин и заполненном гниением людских интересов.

— Достойный ар, — в голосе капитана почудилась издевка. Словно крючок рыбака, подло спрятанный в наживке. — Ваш договор включает исполнение моих особых поручений. Хочу озадачить вас именно таким.

— Попробуй.

Все, что Шром смог себе позволить в ответ — «тыкать» капитану и не именовать его никаким титулом. Жалкая месть проигравшего…

Говорить больно. Дыхательное горло, предназначенное для воздуха, высохло и хрипит. Тонкая щель носа изначально не создана для человечьей речи, выталкивать чуждые звуки непросто, тем более теперь, в изнеможении, близком к полному пересыханию. Но — надо держаться. Выр не станет унижаться.

Капитан сладко улыбнулся, шевельнул мягкой человечьей рукой, лишенной панциря — и не нуждающейся в увлажнении. Всякое качество имеет спину и брюхо, силу и слабость… Шром осел на хвост и позволил себе опереться о палубу нижней из трех пар рук, ведь именно так люди именуют его верхние конечности, сейчас вооруженные клинками. Шром решил, что от капитана и его особых поручений не стоит ждать добра. Значит, надо приготовиться к бою или хотя бы прекратить расходовать силы на никчемную показуху.

Из трюма донесся звякающий шум, дополняемый скрипом и стуком. Шром удивился, даже раздул ушные полости, повышая чуткость к звукам. На этом корабле трюм мал и тесен, отведен только для пресной воды: гребная галера прибрежья работает на коротких расстояниях, её удел — перевозка рабов. Они обеспечивают подвижность судну и служат товаром. Шром взошел на борт перед самым отплытием, страдая от постыдного одним своим видом ожога, отметившего панцирь багрово-бурым пятном согласия на найм. Шром почти опоздал, но все же подобное невозможно: ему не сказали о наличии живого груза в трюме. Надсмотрщику! Это тем более странно, поскольку шум создают колодки и гиря. Такой набор достается самым опасным преступникам, мятежникам из дальней срединной суши. Их следует опасаться в первую очередь. Собственно, только они и есть враги, прочие мягкотелые на борту — ничтожества, корм для рыб.

Носитель колодок своим видом полностью подтверждал мысли Шрома. Огромный — ростом не ниже самого выра в боевой позе угрозы, то есть — сажень! Заросший диким грязным волосом до глаз — серых, холодных и спокойных глаз настоящего опасного врага. Руки хороши, — отметил Шром, любуясь редкой для людей ширококостностью в сочетании с сухостью мышц. Двигается раб мягко, силу бережет. Ее осталось в теле немного, как и у самого Шрома. Но — есть, еще есть. Не вся высохла, хотя гнилых ран видно немало.

Раб с усилием протащил свою гирю до места, указанного помощником капитана. А как не тащить, если под горло вдели крюк и рвут мясо? Шром мрачно повел усами. Он себя чувствовал, странно сказать — точно таким же каторжным невольником. Солнце рвало сознание крюком боли.

— Мордой в доски, раб, — тихо и ласково, совсем как Шрому недавно, велел капитан. Обернулся к надсмотрщику. — Вот мое распоряжение, ар. Этого раба следует казнить и выбросить на корм рыбам, таков приказ знатного ара, хранителя бассейна города Синги. Само собой, голову мятежника мы сохраним, она стоит на редкость дорого. Я смогу снарядить еще один такой корабль, новый, с полным составом вёсельников и грузом белой тагги, вашего любимого напитка… Я выбрал казнь. Вешать скучно, топить и того скучнее. Хочу, чтобы ты запорол его насмерть. Усами. Исполняй!

Шром замер в недоумении. Так его не оскорбляли ни разу в жизни. Полдела, что на «ты» и без вежливого обращения ар. Усы — оружие честного боя, славного сражения равных на мелководье… Усы — знак неущербности и чести. Использовать их для пытки и казни? В угоду ничтожного человечку, возомнившему себя всемогущим кландом на этом корабле? Чудовищно! Не может капитан не понимать, что, сказав подобное, проживет самое большее несколько мгновений.

Из тесного трюма, в котором полагается хранить лишь запас воды, выскользнули два наемника. Оба — со взведенными игломётами. Шром заинтересованно прошелестел порослью окологубных ворсинок. Он не ошибся в брате, хоть и распознал его гниль слишком поздно. Казнят теперь — двоих! Голова раба оплатит капитану новый корабль. Хвост выра с родовым узором и гравировкой герба ар-Бахта — кто знает, во что он оценен… Видимо, брат не поскупился на посулы, затевая гнилую игру.

— Исполняй, — еще раз повторил капитан. — Я жду.

С рабских лавок поднялись четверо, лениво стряхнули фальшивые ошейники. Пошарили у палубы, зашелестели звеньями толстых цепей с шипастыми шарами на хвостах. Шром припомнил: кажется, это оружие зовется кистенем и запрещено законом кланда… Мятеж, явный и подлый!

Люди, по своей обычной мягкотелой беспечности, прямиком зашагали к Шрому, высохшему в горячем шершавом панцире, уже неопасному. Они шли след в след по узкому проходу, пихая сапогом то одного, то другого раба — тесно, мясо вы рыбье, отодвиньтесь… Шром чуть шевельнул нижней парой рук, добавил движение средней. Досадливо вспомнил: люди не знают языка жестов, принятого у боевых выров. Но сероглазый раб понял совет в точности и без промедления исполнил: стал сгибаться, падать лицом в доски.

Высохший обессиленный выр — уже не боец. Люди это знали. Только он еще не настолько сух, и даже если настолько… Это последний бой, и дать его — надо. Не зря подбирал незаметным движением хвост, не зря копил остатки сил.

Удар пружины хвоста выбросил тело Шрома вверх на полную сажень, закрутил! Усы свистнули, выходя в боевое положение. Правый срезал на излете голову капитана, распределяя зажатое в четырех верхних руках оружие между прочими людьми, явно виновными в мятеже. Левым усом Шром безжалостно пожертвовал, сознательно выламывая его из гнезда в панцире и используя, как копье. Ведь нападающие шли один за одним… и ус прошил их, нанизал на себя, как на вертел…

Весь бой — неполный вздох человека. Последнее усилие сухого тела, рвущее его и лишающее надежды выжить. Кто даст воды — здесь?

Когда выр стал рушиться на палубу, прогибая доски и хрустя сухим панцирем, сероглазый раб уже не лежал. Он, кажется, без удивления поймал пару длинных клинков, брошенных ему умирающим выром — оружие нижних рук земноводного. И отправил оба иглометчикам, продолжая то же движение, мягко и стремительно. Ненадолго затих: сил едва хватило на один рывок. Потом человек стал упрямо подниматься. Собрал себя в сидячее положение, к колодкам. Выпрямил спину, осмотрелся, морщась от боли. Гримаса приобрела некоторую веселость, когда в поле зрения раба оказалась голова капитана, лежащая у борта. В навсегда застывшем взгляде читалось недоумение.

— Советовали тебе, придурку: убей сразу, не играй, — прошипел сероглазый. Закашлялся смехом. — Но я в тебя верил до последнего.

Раб пополз к телу капитана, мучительно преодолевая сопротивление колодок, ослабевшего тела и гири. Справился, деловито позвенел ключами на связке при поясе трупа, обшарил сам пояс. Отомкнул свой ошейник. Содрал, снова сухо хохотнул. Снял запор с колодок. Жадно рванул флягу у мертвого капитана, напился. Поднял к небу бледное лицо, подмигнул полуденному солнышку.

— Давно не виделись, рад.

Пообщавшись со светилом, человек уделил внимание рабам-вёсельникам. Пересчитал их одним коротким взглядом. Сел поудобнее, упираясь рукой в палубу.

— Кто на этом корабле капитан, рыбье мясо?

— Ты, — первым сообразил пожилой темнокожий здоровяк.

— В целом разумно, — похвалил сероглазый. — У меня есть правило. Я договариваюсь обо всем на берегу. Будем считать, сейчас и здесь у нас и есть берег: вы пока в оковах, таков ваш последний причал. Плаванье начнется, если вы станете командой. Итак, условие. На корабле я принимаю решения. Кто оспаривает их, сходит на берег там, на дальних отмелях. Или прямо здесь…

— Одно условие? — удивился тот же здоровяк.

— Тебе больше нравится договор с сургучом? — хохотнул сероглазый. — Одно. Не знаю, надолго ли нас связал случай. Не верю никому из вас и не прошу многого. Но предупреждаю: приняли правило — значит, разделились на живых наемников, соблюдающих мой договор, — и мертвых бунтарей. Еще можно выбрать третье: малую лодку. Но только сейчас.

— Нас много, — весело оскалил щербатый рот молодой парень в первом ряду. — Ты один, и ты на труп сильно похож, как мне кажется.

— Многим казалось и раньше, — окончательно развеселился сероглазый. — Итак, начинаем делить вас на свободных людей, вежливо именуемых брэми — и прочих, кого мне лень именовать.

— Тебя-то как звать? — просипели из задних рядов.

— Брэми капитан, можно рискнуть и сказать просто «капитан», — в голосе сероглазого читалась откровенная издевка. — Тебе для доноса надо поподробнее? Так не трудись, я приметный, и так сообразят… Или ты не вылечился от пустого любопытства, даже столь изрядно подрастеряв зубы?

Больше вопросов не нашлось. Капитан с трудом выпрямился в свой полный рост. Пошел меж рядами, позвякивая ключами на связке и рассматривая вёсельников. Отмыкать все замки подряд он не спешил. Бесцеремонно ткнул пальцем в одного, другого, третьего.

— Вы — в лодку. Без обсуждения причин, просто знаю, так правильно.

Сероглазый двинулся дальше, отбраковал еще двоих. Прищурился, изучая скорчившегося под бортом барабанщика. Нашел нужный ключ и отпер замок его ошейника. Поддел мальчишку под локоть, помогая встать.

— Эй, дохлый малек! Тебе разрешаю, пожалуй, не исполнять приказы, если они тебе нехороши. Должен ведь кто-то ставить меня на место, если я не прав. И говорить от имени команды тоже кто-то должен.

— Вот еще, — буркнул мальчишка. — Вроде, отдариваешь за ту плошку с водой? Не надобно нам…

— Исключаю осложнения. Ты редкий тип упрямца: все равно не смолчишь, — предположил капитан.

— Оно да, есть такое, — оживился парнишка, довольный оценкой своего нрава. И свободной шеей, и видом на море, открытым во всю ширь горизонта для того, кто имеет право выпрямиться. — Так чего, расковывать всех, брэми? Не дело сортировать нас. Негоже, все хотят дышать без этой гадости на шее.

Капитан прошел по рядам, не отвечая «мальку», отомкнул ошейники тех, кому предложил выбрать лодку. Люди нехотя и молча взялись готовить похожее на скорлупку суденышко к самостоятельному плаванью. Сероглазый отомкнул еще несколько ошейников, каждый раз придирчиво щурясь, иногда задавая вроде бы безобидные вопросы: в порту жил или на дальней суше, что из выпивки больше по вкусу, сподручно ли грести? Ответы выслушивал внимательно, молча. Шел дальше, снова щурился, выбирал по одному ему ведомым признакам… и не оборачивался, словно бить в спину тут некому.

Рослый темнокожий детина, который первым признал в мятежнике капитана, довольно скоро получил свободу. Он постоял чуть-чуть, озираясь и хмурясь. Принял решение и зашагал к выру, лежащему без движения. Подобрал конец длинной цепи с шипастым шаром — оружие мертвых наемников. Еще один бывший раб азартно сплюнул, взялся нашаривать вторую цепь.

— Я принимал решение по поводу судьбы выра, малек? — вроде бы с удивлением уточнил капитан, обращаясь к младшему.

— Не-а, — ехидно и с радостью откликнулся тот, не переставая глядеть на движение цепи и ежиться от каждого звяка шипастых шаров, ползущих по палубе.

— Славная потеха — замолотить гнильца, чё ждать попусту? — возмутился смуглый.

— Возьми бадью и поливай панцирь с полным усердием, — тихо и внятно велел капитан. — Это дело и выбор твоей жизни, моряк. Или твоей смерти.

Здоровяк презрительно сплюнул и поудобнее подтянул цепь. Он чувствовал себя сильным, вооруженным и правым. Еще он полагал, что признание мятежника капитаном помогло снять ошейник, а после сразу же утратило смысл. Рядом стоял приятель, и тоже с оружием. Заросший израненный чужак при таком раскладе был заведомо слаб: он один и невооружен.

Сероглазый развернулся всем телом, неторопливо заскользил к противнику, на его губах дрогнула кривоватая улыбка. Убивать человека неприятно, если ты не выродок из тех, кому в радость чужая боль. Противно и калечить освобожденного раба, еще недавно — соседа по несчастью. Но на корабле может быть только один капитан… Тем более на этом, куда людские отбросы сгребли без разбора, приучив уважать силу.

Закованные рабы притихли. Южанин смотрелся крепче и интереснее, чем заросший, шатающийся мятежник: он твердо стоял на ногах, уверенно держал цепь и не молчал, смачно раззадоривая себя и советуясь с напарником. Мятежника-северянина именовал падалью на лад дальних от берега земель, а еще ручным выкормышем выров, что вовсе мерзко и оскорбительно.

Цепь звякнула злее, наматываясь на ладонь. Шар прочертил длинную полосу, начиная разбег. Рабы замерли, пригнулись, ожидая развязки и сберегая головы…

Но свиста летящего шара не последовало. Смуглый неловко, как-то жалобно, охнул… и мешком сполз на палубу. В тускнеющем взгляде возникло запоздалое недоумение. Откуда взялся в собственном животе нож — не понять. Враг был не вооружен, враг уже выглядел побежденным. Все было предельно внятно и просто!

Сероглазый сошелся с умирающим вплотную в одно движение. Вторым спихнул тело ниже, вернув себе нож. Хищно оскалился, ожидая действий вооруженного напарника южанина, замершего в нерешительности над телом. Выбор оказался простым: цепь стекла с расслабленной руки звонкими каплями звеньев.

— Бадью надобно тягать, значится, достойный брэми капитан, — тупо и торопливо запричитал недавний сторонник покойного. — Не извольте беспокоиться, это мы мигом. Дело ясное, мигом. Наваждение нашло, не извольте серчать, уже оно сгинуло, солнце сегодня изрядно печет.

— Тебе прямиком — в лодку, — тихо велел капитан. Отстегнул еще два ошейника. — С бадьей управятся без тебя. Да: натяните парус над выром, тень необходима немедленно. Малек! Бегом в трюм, найди белую таггу, она воняет столь мерзко, что ошибиться нельзя. Еще добудь малый костяной ларец, должен быть такой. Наверху смотри, под потолком, в особом креплении. Захвати пресной воды, две фляги. Одну людям, вторую мне.

Мальчишка кивнул и юркнул в тень трюма. Капитан прошел по палубе и собрал оружие, сложил горкой в трюме, возле самой двери. Нащупал в тени сундук, подобрал к нему ключ и запер опасные привлекательностью идеи мятежа вещи, оставив ключ у себя. Отстегнул еще двоих вёсельников, следуя порядку рассадки и уже не вглядываясь в лица. Сунул связку ключей ближнему нераскованному рабу, велел освободить себя и прочих.

— Ты и ты, по всему видно: в рыбной ловле мастера, море вам не чужое. Надо добыть скалозубов — вот тех рыбин, хотя бы двух, а лучше и поболее… Трупы за борт, не до церемоний, — негромко приказал сероглазый. — На наживку пойдут. Помощников выбирайте сами, готовьте крюки и веревки, я видел в трюме два багра, их тоже берите. Справитесь?

— Так чего же не справиться? — удивился старший из получивших приказ. Удалился в трюм и там зашептал довольно громко, но невнятно, сдавленно.

— Дело спросил, — немедленно отозвался голос мальчишки, не способного молчать. — Капитан, выр ведь уже почти сдох, зачем он вам?

— Если бы не выр, я был бы сейчас окончательно мертв, а вы по-прежнему сидели на веслах, дожидаясь торга и прикосновения иглы тант, превращающей раба в тупую скотину, — ответил сероглазый, морщась и пристраиваясь возле поверженного тела земноводного. — Никогда не видел боевого выра такого впечатляюще безупречного сложения. Никогда не получал из лап подобных ему оружие и не ощущал в них способности относиться ко мне, как к равному и даже — напарнику в бою. Никогда не предполагал, что выры могут с места прыгать на полную сажень, тем более пересохшие до полусмерти, отравленные… Разве всё перечисленное не занимательно? Я отсидел весьма непростые полгода в подвалах Синги, но сейчас полагаю: стоило маяться там и дольше ради столь удивительной встречи.

Капитан говорил негромко и почти невнятно, целиком занятый осмотром панцирного бойца, пребывающего у самой грани, отделяющей жизнь от смерти… «Малек» вывернулся из трюма, скользнул мимо зевак, наблюдающих за капитаном, сунул тому под руку костяной ларец и две фляги с водой. Морщась от ядреной вони, выставил бутыль темного стекла с плотно притертой пробкой. Сероглазый хмыкнул, уверенно надавил на неприметные выступы узора, вскрывая ларец. Достал иглу, маленькую ложечку, две трубки. Осторожно обнюхал рассортированные по ячейкам порошки. Смешал в свободной ячейке, набирая нужные крошечной ложечкой. Вскрыл напиток, и вонь смогли оценить уже все на палубе. Так мерзко пахло возле всех вырьих трактиров — припомнили многие.

Но сам капитан даже не поморщился: добавил в ячейку несколько капель жижи, растер смесь. Набил полученную вязкую массу в трубку, встряхнул, зажимая края.

Задумчиво изучил панцирную спину выра, жестом приказал перевернуть тело. Снова заскользил пальцами по сочленениям, нашел нужное место, упер в основание трубки плоско поставленное лезвие ножа и резко, с сухим хрустом, вогнал трубку на полную глубину, ударив по ножу.

— Ты умеешь лечить их? — поразился «малек».

— Травить, — усмехнулся сероглазый. Сделал несколько глотков из фляги, блаженно прищурился, вздохнул, хлебнул еще. Дополнил убыль таггой, всыпал две ложечки порошка, выбранного в ларце по запаху. Взболтал, передал мальчишке. — Меня хорошо учили травить… а прочее я сам усвоил, это дело времени и наблюдательности. Скоро он начнет шевелить ворсом у губ. Вот так разгреби щетину и капай из фляги прямо в рот. Понемногу.

— Он мерзкий, — пожаловался «малек», но флягу принял. — И вонючий.

— Ты тоже попахиваешь, и я — не менее, — хохотнул сероглазый. — Как тебя зовут, малек?

— Никак, — задумался мальчишка. — То есть всяко. Малек — годное имя. Мне нравится.

— Ладно же… Так справишься с делом?

— Не глупей иных буду, всяко уж.

Ткань паруса раскрылась над выром, даруя долгожданную тень. Морская вода заливала панцирь и палубу частыми волнами: плескали двумя бадьями, усердно, даже с некоторым азартом. Косились на рыбаков, глотали комки голодной слюны. Хищная острогорбая рыба вкусна. А чем её прикармливают, не так уж важно. Торговцу людьми оказаться за бортом желали давно, и тайно, и в голос — проклиная… Прочих не жалели тем более. На отошедшую от борта лодку с изгнанными из команды даже не обернулись, усердно выказывая преданность капитану. Сероглазый хлебнул из второй фляги и отдал её ближнему из людей. Встал, прошел к борту.

— Эй, в лодке, — разборчиво и громко окликнул он. — Пожалуй, дам напоследок добрый совет, задаром. Держите к берегу, забирая южнее. Примета — белая скала с плоским верхом. Там безлюдье, морских дозоров выров тоже нет. Уходите сразу во внутренние земли. Глупости про затопленный корабль не пойте, не поверят. Лучше кайтесь в малом воровстве, удалившись от берега на три-четыре перехода. В ноги знатным падайте и клянитесь служить верно… Там был мор, крепкие руки требуются.

— А тебя сдать не надежнее будет? — зло откликнулся один из гребцов лодки.

— Как сказать… Зависит от ваших планов, — развеселился капитан. — Те, кто сдал меня полгода назад, уплыли на торг, испробовав иглы танта ещё в подвале городской крепости. Хотя им, само собой, обещали иное. Обо мне стоит забыть, если жизнь дорога. Именно так. Забыть понадежнее. Хотя бы потому, что я все еще жив. Не сброшен со стены с камнем на шее и не испробовал иглы тант… подумайте над странностью приговора, определенного мне.

Капитан отвернулся от лодки и оглядел свою галеру. Три десятка изможденных людей, ненадежных и не особо приятных. Залитая кровью палуба, туша огромного выра, мелькающие с похвальной скоростью бадьи. Старый, не годный даже для средненького ветра, малый квадратный парус. Всё временно и всё — не годится…

— Идем на запад, к отмелям, — распорядился сероглазый. — Тут довольно близко. Погода нам благоволит, скоро упадет шторм. Ну, что встали? На весла, если не хотите, чтоб волны застигли нас вне мелких спокойных вод, где есть защищенная скалами бухта.

Рыбаки дружно зашумели, вытягивая на палубу тушу острогорбой рыбины. Капитан довольно прищурился: это уже вторая, и третья бьется на крюке, вот-вот добавится к улову. Вполне достаточно пока что. Самое время подозвать наиболее толкового из знакомых с морем, указать ему направление к бухте. И сесть, наконец, без сил, не пытаясь скрыть усталость.

Капитан свалился мешком возле выра, чтобы рассматривать заново его, неущербного. Гадать: как этот прирожденный боец оказался здесь, на ничтожной рабской галере, в унизительной роли надсмотрщика? Изучать пластины могучего хвоста, щурясь и прикидывая, чей в точности знак на гравировке и как далеко от кромки главного бассейна находится данный род…

Выр в сознание не возвращался, хотя вода смыла белесую болезненную сухость с его панциря. Малек тоже старался во всю, часто и аккуратно капал лекарство в щель рта.

— Ты много знаешь про выров, — уважительно сообщил свои наблюдения Малек. — Специально учил? Ты, наверное, мстить им задумал и убил многих гнильцов.

— Глупое дело, — поморщился капитан. — Я всерьез собирался заниматься чем-то подобным давно, лет десять назад… но время шло, я менялся и умнел. Постепенно понял: нет в том избавления от бед. Я хочу много большего, чем слепая месть. Хочу понять, что вообще свело нас и что нас удерживает в нынешнем нелепом состоянии вражды за бесполезное? Зачем вырам власть над сушей? Берег им не мил. Если бы они могли, давно ушли бы. Но не уходят. И не уйдут, вот ведь что страшно. Лютуют, злость вымещают на нас. От безысходности бесятся. Мы сомнем их, Малек. Не теперь, не при нашей жизни, это я тоже понял. Их становится меньше, они вырождаются. Страшно иное. Передохнут выры, но смена власти не изменит нашего положения рабов. Мы тоже вымираем.

— Так чего ты хочешь? — всерьез удивился мальчишка, даже забыл в срок капнуть таггу в пасть выра. — Изменить закон? Стать этим… кландом всего побережья?

Сероглазый рассмеялся, а потом надолго замолчал. Он глядел на море, сияющее и прекрасное. Светлое в более мелких областях и темнеющее провалами настоящей глубины. Взгляд отмечал тень непогоды, тронувшую горизонт.

— Что-то в мире сломалось, — грустно вздохнул капитан. — Видимо, пришло великое зло… Не скажу точнее. Только гадят и нам, и вырам. Третью силу я ищу, Малек. Давно ищу и усердно. Впустую пока что. Невидимка она, ускользает и прячется, нет даже намека на ответ. Есть лишь вопросы. Кто отравляет всякий посев спорыньей? Кто свел на нет пчел, были такие, толком не знаю, что за тварюшки, только помнится смутно старикам: лечились ими люди. Кто поразил бесплодием скот? Была такая штука: скот. Мясо он давал и молоко. Люди не знали голода в дальних от берега землях, куда вырам трудно пройти из-за маловодности тех мест. От всего скота одни козы да бигли остались… И тех мало.

— Скот, пчёлы… Странные слова. Не знаю их.

— Ладно же, скажу иначе. Кто делает несъедобной рыбу, ведь семь из десяти пойманных на юге в сухой сезон — отрава? Только эти вот, трупоеды, — капитан махнул рукой на туши, разделываемые моряками при помощи коротких рабочих ножей, — жируют и здоровы. Кто водоросли метит рыжиной, убивающей все живое вокруг? Кто рвет штормами отмели, мешая там жить, кто отгоняет рыбные косяки? Я долго составлял счет к вырам, есть за что. Но постепенно осознал: страшнее и важнее в этой игре третий. Ему живется веселее всех… И я хочу сгноить его. Уж с помощью выров или под их прикрытием, мне безразлично.

— Так и в порту шепчутся, — вздохнул Малек, задумчиво и очень похоже на капитана хмуря брови. — Про мировое зло. Мол, есть у него корень. Говорят, раньше это звалось колдовством. Сказки про чудеса были, а только и их никто уже не упомнит. Ох и голова у тебя, капитан! — Мальчишка азартно сверкнул глазами. — Злодея высмотрел. Всему миру помеху. Убрать бы его, слизь вонючую, да зажить по-людски. Чтоб еды до сыта и без рабства.

— Еда — тоже не суть дела, — снова вздохнул капитан. — Но вот рабство… Злости стало много в нас, кто-то её азартно выгоняет наружу, как ядовитый пот. Я сам прожил десять лет в таком поту. Я умею убивать выров, Малек. Собственно, вряд ли кто обучен этому лучше. Мне нравилось их убивать, да и теперь такое дело мне не противно. Но если глянуть со стороны, кто я есть? Часть игры третьей силы, которая забавляется моей ловкостью, нутром моим отравленным. — Сероглазый сухо рассмеялся. — Я не просто убивал выров, Малек. Я убивал так, что нашедшие их останки приходили в ужас. Сперва брал целенькими, травил. Потом рубил лапы и подрезал хвост. Мне нравилась полная беспомощность добычи. Я находил занятным разговаривать с ними, рассказывать о предстоящем.

— Тебя не зря держали в колодках, — предположил Малек, сосредоточенно глядя на пасть выра и капая таггу особенно усердно.

— Не зря… — капитан задумчиво оглянулся на выра. Нагнулся, изучил вбитую в панцирь тонкую трубку, покрытую теперь серой пеной по всей верхней кромке. — Я скажу тебе то, что никому не говорил. Меня учили сами выры, а точнее, служители главного бассейна. Они же платили за уничтожение родичей, указывали способ казни и число полных дней от захвата жертвы до гибели. Мы все сошли с ума, Малек. Я понял это окончательно совсем недавно, пока сидел в подвалах, как заказанный выродёру выр. Обо мне было указание, как долго мне умирать и все прочее… Со мною тоже разговаривали, лелея глупую гордость слабаков. Иногда полезно попробовать боль на своей шкуре, чтобы утратить вкус к её причинению. Сверх того, у меня было время, я думал и сопоставлял.

— Разве не станет хорошо, если выры умрут все, окончательно? — осторожно уточнил Малек.

— Нет, наверное. Почему бы от чьей-то смерти должно вдруг стать хорошо? Ничего для людей не изменится… Выры убивают себе подобных моими руками и руками подобных мне. Люди тоже охотно давят слабых и доносят на сильных. Мы гнием равномерно, все вместе. Как это прекратить? Найти того, кто затеял гадость. Кому-то ведь выгодно происходящее. Только вот — кому?

Капитан рассеянно огляделся, словно тайный враг мог обнаружиться совсем рядом и даже пояснить свое коварство. Хмурость не покинула заросшее до глаз лицо. Малек с некоторой опаской осознал: этот человек и правда страшен. Страшнее выра. А еще мальчик подумал: собственно, много ли в его маленькой жизни приключилось зла непосредственно по вине клешнятых? Поселок сгорел из-за пьяной выходки дядьки, на рынке поймали за воровством рыбы — люди, суд судили они же, и на корабль продали без приказа всяких там многолапых, да и кнут всегда держала рука человека…

— Что же теперь, выры хорошие? — возмутился Малек. — Ну, уж нет!

— Один выр неплох, — прищурился капитан. Стукнул сгибом пальца по панцирю. — Этот. Ему не нравилось причинять боль и видеть бессилие. Я знаю, научился наблюдать настроение и душевное состояние выров. Кажется, я нашел слабину в неуловимости и невидимости третьей силы. Этот выр не содержит зла. Не считает людей мягкотелыми вонючками. Он смотрит на мир взглядом здорового существа, свободного от лжи… Может быть, как и ты.

— И что с нас толку? — нахмурился Малек, пытаясь смириться с тем, что нашлось качество, объединяющее его самого и гнильца-выра.

— Не знаю. Буду учиться у вас, — хмыкнул капитан. — Дождусь, пока выр очнется, и спрошу, что он знает о мире и что думает про третью силу. Травили его грамотно, по своему опыту скажу: начали еще на берегу. Вряд ли возникли сложности… Он боец, в подобных делах ничего не понимает. Как ему и было велено, отдал на хранение свой ларец с лечебными порошками, флягу тоже отцепил. Даже бутыль с таггой не взял на палубу, не по форме это — пить в дозоре. — Капитан усмехнулся. — Что его и спасло. После двух-трех мерок таннской соли, растворенной в пресной воде, подаваемой обычно после завтрака для утоления жажды, выры сохнут с удесятеренной скоростью. Происходящего не понимают, списывают на солнце и ветер, на непривычность обстановки и усталость. Для преодоления напасти пьют белую таггу. Без добавки противоядия она еще сильнее ускоряет сушку панциря, отяжеляет движения. Так-то вот…

Снова повисло молчание. Разбавленная лечебная тагга закончилась, и теперь Малек сидел и страдал: капитан ему нравился до головокружения. И, странное дело, после разговора о казни выров вызывал еще и отвращение, граничащее с брезгливостью. Два несовместимых чувства боролись в душе, порождая боль почти что невыносимую. Капитан, кажется, и это знал. Усмехнулся, отобрал пустую флягу из-под лекарства и посоветовал сесть к барабану, помочь гребцам держать ход: шторм движется стремительно, а галера едва ползет.

Сам сероглазый нехотя отодрал усталое тело от палубы, взял бадейку с водой. Жестом отослал обоих поливальщиков на весла. И один остался над выром, поливая его, набирая воду снова, спотыкаясь и кривясь от боли. Капитан лил воду иначе, чем бывшие рабы: тонкой струйкой на стыки панциря, на затылок, на основание усов. Время шло, но выр по-прежнему не шевелился, зато серая пена над трубкой разрослась до размеров кулака. Капитан остался недоволен наблюдением, извлек из ларца вторую трубку, задумчиво покрутил, набил неразбавленным порошком и вогнал прямо в затылочный стык панциря.

— Теперь или сдохнешь, или очнешься, — мрачно предрек он. — Хорошо бы еще остался в уме… Травить-то тебя начали, как я теперь понимаю, три дня назад, не менее. Но ты еще жив. Хорошо, я не брал по молодости заказы на таких здоровяков, мало вас осталось — неущербных. Небось, все пять сердец работают, и есть закрытые жабры в три ряда, и полноценные легкие на складном каркасе. Эх, сдохнешь — вскрою. Хоть гляну, как должно-то быть. Ничего я не знаю про настоящих выров, да уж ладно… Наверняка с порошком начудил, много насыпал.

Хвост выра судорожно проскреб по палубе длинную борозду. Капитан вздрогнул, беспокойно всмотрелся в лицо земноводного. Не лицо — но как еще назвать-то? Пара глаз на стержнях высоко, у основания усов, еще пара ниже — глубоко утопленных. Под ними плоская щель носа, который люди обычно по ошибке считают ртом, раз он произносит слова. Густая «борода» ворса маскирует настоящий рот. Мимики у выров нет, зато есть подвижность чувствительных ворсинок, бровных отростков, тонких волосков на стыках лицевых пластин. И они все указывают: выру окончательно плохо, его скручивает судорога. Его буквально выворачивает, мнет боль.

— Веревки давайте, — негромко приказал капитан. — Вяжем тут и тут, крепим тут, крюки под выступы спинного панциря. Будем опускать в море. Пусть жабры свое сделают, легкие у него вовсе ссохлись… Живо, пока я добрый и рук не распускаю.

С кормы захихикал Малек, не желающий верить в угрозы. Но прочие не усомнились. Забегали, исполняя приказ. Скоро туша выра, весящая изрядно более человеческой, шумно рухнула в море. Следом, морщась и ругая свою глупость, нырнул капитан. Некоторое время бывшие рабы тупо переглядывались. Обрежь сейчас верёвки, а это всего несколько движений — и снова не будет на галере власти. Вся сгинула, морем принята и укрыта.

— Не утонут, не сопите, — серьезно предупредил Малек. — Чё весла побросали? Бурю думаете удивить до оторопи?

— Капитанов подголосок, — презрительно бросил один из вёсельников.

— Зато в спину и в лицо одно и то ж говорю, — нахально прищурился мальчишка. — И ритм задаю верно. А кто рыбину тронет без капитана, того как есть заложу. Тоже, умники… Закон простой: еда для всех, но вы пока еды не заработали.

— Да, тень падает на горизонт тяжкая, аж море выгибает, — буркнул в усы один из рыбаков. — На весла, и то дело… Это корыто первого удара большой волны не сдержит. Вода ночной зелени полна, тут изрядно глубоко. Рябь ползет, беду выявляет. Верно капитан сказывал про шторм, и срок надежный дал… В порт нам ходу нет, а до отмелей покуда добираться — взопреем. Малек, ты уж гляди, как гнилец себя покажет за бортом. Багор я приготовил. Мало ли, вдруг сунется к нам или еще что вычудит.

Люди зашумели согласно и нестройно, споро расселись по скамьям. На разделанную рыбу смотрели часто, от её вида и запаха голод донимал ещё сильнее. Гребля выходила злая, упорная. Малек выбрал удобный ритм и держал его, а сам неотрывно глядел за борт.

Веревки длинные, тело выра тянется за кормой, то всплывая и обозначаясь буруном, то исчезая под водой. Голова капитана пару раз вроде мелькнула — но точнее и не сказать. Одно ясно: пока нет ему угрозы от гнильца. Мальчишка сморщился и тряхнул головой. Разве хорошо это: звать всякого чужака гнильцом? Хотя — причина есть. Выры изрядно попахивают притухшей старой водой у рыбного причала. Еще и таггу пьют, тфу, гадость… Как сами терпят? Привыкли, наверное. Этот выр скоро отполоскается в море дочиста и приобретет, скорее всего, иной запах. Поприятнее: соли, чистой воды. Даже из пасти не будет вонять невыносимо смрадно. Главное — путь выживет… От мысли, что капитан убьет еще одного выра, мальчику делалось знобко и тошно.

Шром умирать не собирался. Жабры, как и надеялся сероглазый северянин, в море раскрылись без участия сознания, заработали, жадно процеживая теплую вспененную галерой воду. Жабры добывали для выра надежду на спасение. Яд уходил, чистая вода промывала и поила силой. На панцире быстро восстановился здоровый скользкий глянец, но судорога боли по-прежнему гнула тело, вынуждая выра биться в веревках, путаться все сильнее. Капитан ругался сквозь зубы, когда мог вынырнуть сам, вздохнуть и высказаться. Он раз за разом распутывал сеть, проверял прочность крепления крюков. В какой момент вырьи глаза на длинных стеблях обрели осмысленность — то есть втянулись и направленно прицелились в человека, изучая его — капитан не успел отметить. Просто вынырнув очередной раз, сплюнув соленую пену и проверив крюк, он ощутил взгляд. Задумчивый и удивленный…

Выр пошевелился, выправляя движение должным образом, развернулся хвостом к галере, полнее заливая жабры влагой. Теперь он плыл сам, поочередно проверяя подвижность конечностей и обшаривая горизонт обоими разнородно двигающимися главными глазами. Отсутствие уса выр отметил дробным расстроенным перебором клешней, обычно плотно прижатых к головогруди. Ощупал верхней парой «рук» затянутую серой пленкой рану.

— На борт втягивать или сам? — понадеялся капитан, хорошо понимающий, как непросто втянуть эдакую тушу. Особенно если упрется…

Выр нырнул неглубоко, вокруг его головогруди вспенилось облако мельчайших пузырьков. После всплытия он резко выбросил из легких воду и продышался шумно, длинно. Снова нырнул и снова продышался.

— Сам, — голос звучал слабо, невнятно. — Приятно дожить этот день, тем более — так… в воде. Приношу благодарность Шрома ар-Бахты, да.

— Трудно с тобой придется, — капитан сплюнул пену. — Не назовусь — обида навек. Назовусь — потащишь известно куда, к главному бассейну. Ты же выр глубинной чести, нелепое сочетание слов, забытое… Но ладно же. Имя мое Ларна. И я тоже признателен тебе за право дожить день… пусть и в воде.

— Дался мне главный бассейн, что я, не в уме, не знаю гнилости ар-Сарны? — ворс возле рта выра встал дыбом от презрения. — Честь ума не отравляет, да. Без ведома служителей кланда брат не мог исключить меня из числа живущих… Ларна. Имя знакомое, да. Получается, на твоей мягкотелой совести страшная смерть обоих старших бойцов ар-Нашра. Нехорошо, не по чести. Славные были выры, я с ними не раз затевал бои на отмелях, по-дружески. Но — кто старое помянет, тому ус вон. Мой уже вырван… Начнем заново пересчет заслуг и преступлений, человек. Все же у нас было в бою одно оружие на двоих.

— Начнем пересчет, — от души обрадовался капитан.

— Ты за второй-то ус держись покрепче, и нижние прихвати, да, — в движении бровных отростков читалась усмешка. — Вряд ли кто прежде прыгал верхом на выре. По крайней мере, на памяти моего рода. Это уж — да…

Ларна хохотнул, сердито сплюнул воду и взялся помогать выру развязывать веревки. Удобно вцепился в острые изгибы кромок спинного панциря, прихватил скользкие мелкие усы. Расслышал, как над бортом верещит Малек, сообщая всем подробности и добавляя от себя весьма спорные измышления. Мол, капитан силен, выра за усы таскает, воспитывает…

Выр фыркнул, предупреждая о погружении. Ларна глубоко вдохнул и подумал: не иначе, само слово «выр» происходит от этого звука схлопывающихся и раскрывающихся легких — фр-рр. А вовсе не является первым слогом от «выродок», как любят намекать люди… Мысли как раз хватило, чтобы пронаблюдать обросшее до безобразия днище галеры, мелькнувшее над головой, ощутить рывок и снова вернуться в родной человеку мир воздуха и света. Выр взвился над морем, взломав поверхность витой воронкой брызг. Перевернулся в полете и мягко — немыслимо, но так — спружинил на все свои многочисленные лапы и «руки». Палуба испуганно застонала. Первый в истории рода ар-Бахта наездник выра скатился на доски и расхохотался.

— Это было славно, клянусь первым убитым мною выром… прости, вырвалось.

— Лучше бы поклялся последним, да, — достаточно мирно предложил выр, топоча лапами. Изгибаясь, он вытягивал глазные стебли, изучал свой помятый панцирь и сильно подпорченный хвост. — Хотя… род ар-Бахта богат. Может, я найму тебя, чтобы сменить хранителя бассейна. Занятная мысль. Сам я сломаю панцирь Борга мгновенно, упустив всю прелесть мести. Ведь должна же быть в мести хоть малая прелесть, да? Я много раз об этом слышал.

Выр закончил осмотр себя и нашел повреждения несущественными: на мелководье, в боях, ему доставалось куда сильнее. Тогда почему ноет макушка, словно тагги выпил не менее трех бадеек? Шром еще раз огляделся. Приметил открытый ларец, пустую бутыль тагги…

— Меня отравили, — мрачность звучала в голосе вполне отчетливо. — Как мерзко. Чем лечил?

Шром ловко забросил длинную членистую лапу на затылок, поддел кончик трубки с порошком, вырвал. Сунул в пасть, пошевелил усом.

— Ты умеешь лечить выров. Надо же, полезный выродёр, да… когда не берешь заказов. — Шром насмешливо дрогнул бровными отростками. Медленно и не вполне уверенно выпрямился в рост, опираясь на основание хвоста. — Приветствую, люди. Я Шром. Видимо, волею глубин мы пока плывем в едином течении. Для вас это неплохо, я умею ловить рыбу и без… наживки. А вот кого вы намеревались завтра бросать за борт — это веселая тема, да. Три рыбины на весь корабль. Мне одному надо две, чтобы ощутить радость жизни.

Люди настороженно внимали разговорчивому и очень странному выру — самому странному из мыслимых и немыслимых, уж так точнее. Уважительно косились на капитана: как это он все уладил? Укротил страшилище, даже оттаскал за усы. Малек притих под бортом и не дышал. Ему только что пришло в голову: выр слышал все его глупости, до последнего словечка. Прав капитан, молчать кое-кто не умеет. Вот и расплата: великан топочет по палубе прямиком к обидчику. Не дергай выра за усы — это же более, чем закон, это основа правил выживания…

Выр внимательно рассмотрел барабан, ткнул в гулкую кожу кончиком лапы. Послушал звук, заинтересованно шелестя клешнями. Еще раз ткнул, посильнее.

— Эта штука была мне интереснее всего на борту, еще от самого порта, да, — признался выр. — Удобная вещь. Мы-то ритм отстукиваем хвостами. Но палуба сильно страдает…

Выр показал и стало очевидно: барабан очень полезен. Все люди на борту гребли, бессовестно глазея на говорливое существо. Выров на весь порт Синги и ближние земли пять десятков, хотя там основная боевая застава и рядом — мелководье, существующее ради сезонных поединков лучших. Пять десятков! Глянь на любого, пройди рядом, не склонив головы, — и голова сама слетит в последнем поклоне… Это известно с рождения и не поддается изменению. Но, кажется, одному выру забыли рассказать главный закон.

— Позвольте уточнить, достойный ар, — рискнул заговорить пожилой рыбак. — Вы прежде с людьми общались… часто?

— На мелководье людей нет, — Шром резко шевельнул ворсом у рта. — Только тантовые куклы, да. Не знаю, зачем их, то есть вас, так уродуют. Род ар-Бахта был против. Это еще при моем брате Боштаре, триста семь лет назад. Мы подали прошение. Куклы бесполезны и порождают отвращение. Они грязны и быстро изнашиваются. Простите, я повторяю слова прошения. Мы хотели допустить в особняки и замок обыкновенных слуг. Но нам, скажу коротко, отказали. — Шром повернул левый глаз к капитану. — Мой славный брат Боштар умирал девять дней, он был неущербным, жизнь медленно покидала его. Полагаю, ты знаешь, как такое делается, да… Три последователя Боштара в общем счете были раздавлены еще в зародышах. Чтобы изжить непочтение к закону.

— Помогло? — усомнился капитан.

— У меня есть почтительный к законам брат Борг, он хотел отправить меня в те же гроты боли, — на сей раз голос прозвучал тихо и даже мягко. — Я это помню, да… Я прежде видел людей, спросивший, я отвечаю — да. Бывал в трактирах и пил таггу, белую и даже зеленую, гулял по набережной. Очень старался помнить о своих братьях живых и раздавленных, соблюдая закон. Проще победить в бою на мелководье, чем прожить хоть короткую жизнь на берегу. Там нет боя, там сплошное уклонение, возведенное в ранг доблести, да. Вы уклоняетесь не хуже нас. — Шром отвернул оба глаза от рыбака и прицелил их в Малька. — Хочешь таскать выров за усы? Достойная внимания наглость. Накорми сперва печенью. Надеюсь, никто не лишил меня права первым испробовать печень тех рыб? Всех трех, да! Мне необходимо восстановить гибкость тела. Жирное следует для этого поедать, да. И много, да. Иди и принеси, я сам постучу в эту штуковину.

Разговорчивость выра потрясла команду галеры. По сути Шром не замолкал: он часто поддакивал самому себе, широко поводил уцелевшим усом и постукивал в барабан поочередно всеми верхними руками-лапами. Ритм получался точный, хоть и отличный от прежнего: приплясывающий, многослойный. Выр удобно сполз под борт, изогнув хвост. Включил в работу еще три пары лап — и барабан показался людям совсем не бестолковым инструментом для создания музыки. Шром пощелкивал клешнями, взвизгивал по древесине боков острыми кончиками панцирных пальцев, звякал лапами по медной окантовке и стучал по натянутой коже.

— Куда же это мы, мать честная, гребем? — ужаснулся один из моряков, глянув, наконец-то, вперед.

— Отмели там, — ус выра указал направление. — Едва вы закончите круг, как раз встанем на курс, да. Хороший курс. Там живет мой брат. Надеюсь, он в здравии, мокр и сыт.

Малек притащил бадью с печенью, сунул поближе к хвосту выра найденную в трюме вторую бутыль тагги. И ревниво отобрал свой барабан. Поцарапанный, сразу утративший даже жалкие остатки внешнего лоска. Выр виновато фыркнул и подцепил печень верхними руками. Человечьей ладони у выра не имелось, все пальцы росли из общего основания фаланги пучком — отметили любопытствующие, продолжая глазеть на выра вблизи, безнаказанно. На выра, сосущего и перетирающего печень! Между тем, за едой повелители мира якобы несносны и чужих глаз не терпят: вырывают. Порой говорят, потому они и выры… Им лишь бы кого изуродовать.

— Вкусно, да, — радовался Шром. — Не солили потому что. Вы всё солите! Это разрушает мою веру в разум людей. Зачем готовить еду впрок на теплом берегу? Чтобы отравиться понадежнее, да! Рыбий яд ужасен. Особенно для вас, сухопутных. Тант — рыбий яд. Безумие ваше, да. Наше — тоже… Зачем вырам повелевать сушей? Один кланд знает ответ. И мой брат Борг, пока еще живой. Но я этим займусь. Да, обязательно.

— Кландом или братом? — уточнил Ларна.

— Я буду думать. Не надо спешить в таком важном течении мыслей, — Шром быстро всосал очередную порцию печени, не растирая её пластинчатыми подобиями зубов. — Много рифов вижу на пути раздумий, да. Нет знания вод и скрытого, донного. Но есть намерение разобраться… Я довольно слабо сыт, но уже могу двигаться. Поплаваю, да. Много рыбы там и там. Хорошей рыбы, полезной. Без танта. Ты, недоросший, бери мешок. У вас для рыбы — мешок?

— Сеть, — предположил Малек. — И я зовусь Малек, а не какой-то недоросший.

— Бери сеть, — согласился Шром. — Цепляй к ней пузырь. Будем сразу выбирать полезную рыбу. Ты и я, да. Малек… Смешно. Никогда не учил мальков. В моем бассейне, — тут Шром загрустил и поник усом, — нет мальков. Нет готовых зародышей братьев. Только трое нас, настоящих ар-Бахта, в замке, и еще один на отмели. Все взрослые. Нельзя новых братьев будить. Нет разрешения.

Шром резко поднялся на лапах, получилось непривычно: не вверх вытянулся всем телом, а вдоль палубы, только головогрудь слегка наклонена и приподнята. Люди заинтересованно предположили, что такой способ передвижения для выров удобен. Они бегут, не напрягая нелепо выгнутую спину. Топочут своими множественными лапами слитно и ловко. Но — недостойно властителей суши. Сейчас глаза Шрома едва выдвигаются на один уровень со взглядом Малька.

— Залезай, — в шевелении ворсинок были очевидны приязнь. — Буду воспитывать личного малька… человечьего, да. Ну и что? Смешно. Годится. Ты и капитана дергаешь за усы, я вижу. Ты всех извел, да. Пусть отдохнут. Только ныркий малек доживет до отверждения панциря. Залезай уже, да. Голодный выр опаснее шторма. А голодный выр в шторм… да.

— На спину? — шепотом уточнил потрясенный Малек.

Ус насмешливо хлестнул его по руке, подгоняя. Мальчишка взвыл от восторга и полез, цепляясь беспорядочно за выступы панциря и скользя по его гладкой влажной поверхности. Странным образом он забыл сразу и окончательно, насколько плохо пахнут выры и как сам еще недавно звал их гнильцами. Рыбак подал сетку с привязанным поплавком, пожелал удачи — и выр прыгнул за борт, фыркая и азартно пощелкивая клешнями.

— Ему солнцем напекло затылок, — успокоил себя пожилой моряк, наблюдая удаляющегося от галеры Шрома с седоком на спине. — Свихнулся. Хорошо так, удачно и вовремя. Жрать нам, дело ясное, вовсе нечего. И сегодня, и завтра, и вообще… Но для нас охотится безумный боевой выр. Здоровенный. Я так прикинул, еще пополудни: багром не взять. Брэми Ларна, как вы умудрялись давить их, и не соображу. Не для людей дело.

— Я называл имя? — расстроился капитан.

— Настоящих выровых наемников не так уж много, — лениво усмехнулись с передних лавок. — Северян и того меньше, затопило вас слишком сильно еще два века назад, последние ваши селения опустели на землях за проливом, что севернее Горнивы. Мы прикинули и не ошиблись. В общем, хватит лохматостью всех стращать.

— Особая примета, — насмешливо сообщили с задних лавок, — на шее шрам от клешни выра. И второй под правым глазом, ухо же правое внизу порвано. Обманул нас прежний капитан. Вы стоите дороже галеры, брэми. Вы самая интересная сказка нашего времени. Во всяком трактире, напившись, считают убитых вами выров. И гадают, почему вы еще живы.

— Потому что убивать выров меня нанимали выры, — оскалился Ларна. — Полагаю, больше не наймут, не вижу смысла гордиться содеянным. Разве что Шром попросит разобраться с братом. Знать бы, почему они все — братья? И насколько соответствует смысл слова нашему, людскому?

Капитан задумчиво прочесал бороду пальцами. Поморщился: душно и противно быть столь лохматым… Сидящий на веслах почти рядом пожилой моряк буркнул, что прежде недолго брадобрействовал. И взялся точить нож. Ларна не возразил, ушел на нос галеры, всматриваться в светлеющую малой глубиной воду. Дважды он давал поправку курса и рассеянно скользил взглядом по ряби волн, пытаясь найти выра и Малька. На тучу, выросшую до угрожающих размеров полумира, не глядел.

— Брэми, что дальше? — посмели осторожно спросить из-за спины. — Отсидимся мы, непогода минет.

— Проще простого, — отмахнулся Ларна. — Подделаю пергамент на имя нового капитана. Того, которого вы выберете. Шром тиснет свою клешню, и пойдете вы дальними плаваньями работать, как наемный корабль семьи ар-Бахта. Славный вырий род, богатый, только больших галер у него — до двух сотен… кто их считает? Скоро брату Шрома и вовсе недосуг станет заниматься этим делом. Дальние перевозки хороши. Не рабы, а тагга с южных островов, северный камень для облицовки полов, прочий дорогой товар. Недурственная жизнь будет у вас. И спокойная, если по пьяни лишнее в порту с языка не соскочит.

— А вы не с нами?

— Я? Сам по себе, как всегда, — поморщился Ларна. — Хотя нет, я со Шромом. Надо ведь разобраться, насколько сошел с ума этот выр. Или все прочие безумны? Я смотрю на него и понять не могу: как мы дошли до нынешнего состояния, если прежде в большинстве выры были неущербны? Они же не склонны воевать. Они вон — усы сами себе рвут… и оружие отдают людям. Кто нас поссорил? Очень хочу понять это.

— Говорят, на одиноком пустынном острове есть место, куда нельзя войти, — буркнул моряк. — Древнее место, люди его укрепили еще до рабства вырского. Только никто не находил того места.

— Знаю эту сказку, — кивнул Ларна. — Не верю, но, может статься, проверю…

Воронка брызг с оглушительным грохотом раскрылась у самого борта. Шром — сытый разыгравшийся боевой выр — взвился над палубой и рухнул, щедро рассыпая воду и пену. Малек визжал от восторга все там же, на спине. Затем он скатился на охнувшую палубу, снизу вверх глянул на капитана. Таким детским, счастливым и благодарным взглядом — Ларна даже задохнулся. Попытался вспомнить, когда в последний раз видел столь беззаботно смеющегося ребенка и был ли хоть однажды, в забытом голодном детстве, сам таков. Но память растопырилась вырьим хвостом — и отдала только боль невозвратности ушедшего.

— Я ныркий! — визжал Малек, азартно стучал по палубе кулаками и хохотал. — Ой, какой ныркий! Дядька Шром меня едва догнал. Правда, ну честно! Я рыбину поймал зубами.

Ларна старательно улыбнулся и громко похвалил. Принял у Шрома из рук веревку: выр исправно притащил за собой полную сеть рыбы. Надо поднять и разделать, надо распорядиться насчет ужина. Надо и про шторм не забывать, рядом уже, вон как море выглаживает, на большой ветер готовит парус поверхности… Много дел. За ними удобно прятаться от своей растерянности.

Утром, увидев Шрома на палубе, выродер Ларна зло подумал: неплохо прибавить этого здоровяка к тем одиннадцати. Последним, зато — до дюжины. Никто из наемников не может похвалиться таким роскошным списком клешнятых. Боевого выра завалить — дело интересное. Обычно требует оно длительной подготовки. Не быстр и сам процесс убивания: он растянется на семь, а то и десять, дней. Думать подобное казалось нормально. Еще кому напекло голову, вот вопрос… Он, Ларна, самый успешный убийца выров за многие годы. Он губил — теперь это страшно и больно признавать, но вряд ли есть ошибка — он губил лучших. Хотел разобраться, думал поймать в сеть своих замыслов загадочную третью силу. И умерщвлял лучших по приказу подлецов. Как один из подобных ему травил Шрома на берегу и готовил к казни.

Выр простучал броней лап по палубе, встал рядом и вцепился в канат.

— Сам вытяну, мне удобнее, я тяжелее тебя, да, — весело булькнул он влажным носом. — Я знаю весь косяк твоих мыслей, Ларна. Не туда он плывет. Ты убивал выров. Плохо, без чести. Я тоже убивал выров. Хорошо, с честью. Я убил пятнадцать. Но со всей своей честью я служил орудием тех же, как вы говорите, гнильцов. Честь, месть… Похожие в звучании слова у вас, у людей, да. Опасные, они туманят макушку и жгут спинной ум сильнее тагги. Надо нырнуть поглубже и успокоиться. Прошлое там, за кормой. Буря минет, мы немного поумнеем. Гнильцов много и у вас, и у нас. Хватит им служить.

— Тогда они всерьез займутся нами, — заинтересовался Ларна, помогая тянуть канат.

— Нет, мы займемся. Сами, зачем ждать, да? — Клешни азартно щелкнули. — Я знаю, куда нам плыть, да. Точно знаю. Ты слышал о золотых книгах глубин?

Рыба с шорохом перевалилась через борт, всей сеткой жидкого плеска и блеска шлепнулась на палубу. Ларна отступил, давая место мастерам разделки. Голодным мастерам: вон как ножи двигаются, только росчерк виден, не само лезвие…

— Никогда не слышал о золотых книгах, — удивился капитан. — Что это такое?

— Единственная причина интереса неущербных выров прошлого, еще до времен рабства людского, к ценному у вас, сухопутных. Золото не стареет и не вымокает, не ржавеет и не ссыхается. Мы покупали его всегда. Раскатанное в тонкие листы, да. На них записывали важное. Глубинное и нестираемое, да. — Шром прилег на палубу, поскольку капитан в задумчивости сел и приготовился слушать. — Мы утратили многое, когда желтая смерть украла нашу жизнь в мире без суши. Но часть книг цела. Кланд боится памяти. Он мнёт листы и переплавляет в монету. Он запретил хранить книги в одном бассейне. Некоторые забрал и увез в городские крепости. Я знаю, где искать. Можно попробовать. Нужно, да. Мне, тебе и Мальку.

— Его не дам втягивать в…

— В пасть бед? — фыркнул выр. — Поздно, мы все проглочены, разве ты не ощущаешь вонь гнильцов и их мыслей? Я выр и знаю, где находятся книги. Ты опытный наемник и можешь отвлечь других выров. Но пройти по стеклу сторожевого зала не способны ни я, ни ты. Малька оно выдержит, да.

— Нельзя рисковать детьми. Разве ты не понимаешь? Малек еще слаб и мал.

— Глубины не делают поблажек. Давно, когда не было желтой смерти, из нереста в тысячу мальков до первого окостенения панциря доживали двое, самое большее — пятеро. Это делало нас неущербными. Мы ничуть не боялись смерти, да… Когда пересчет идет на тысячи и сотни тысяч, можно так жить. Но, знаешь, я думаю: даже теперь нельзя жить по-иному. В полсилы.

— Но мы-то не нерестимся и не обзаводимся тысячами мальков, — отчаялся объяснить разницу в продлении рода Ларна.

— О да, это я знаю, — длинный ус обвис и стукнул по палубе. — Это была первая наша ошибка, так сказал мой брат Шрон, очень умный выр. Мы не поняли, что для вас дети — не мальки. Не осознали разницы суши и глубин… Мы не знали, что вы обретаете разум сразу и под опекой. А мы — только после окостенения панциря развиваем свой, да… Мы захватили порты, полагая вас мягкотелыми трусами, недостойными моря.

— Порты? — удивился Ларна. — Вы захватили всю сушу.

— Ты повторяешь слова других, не читавших книг, — фыркнул Шром. — Я тоже не свои говорю, но брат читал нашу книгу. Порты мы захватили сгоряча, семь веков назад, может и больше. Давно, совсем давно… Тогда и началось непонимание, хотя мы поделили с людьми побережье и мир вернулся. Вот второй раз мы пришли на берег по иной причине. Просто не стало выбора у нас, да… Желтая смерть поднялась к самой поверхности.

— Откуда еще эта напасть взялась, — вздохнул Ларна. — И не уходит, не рассасывается. Точно как туманы на холмах. Знаешь о них? Злые туманы, тоже по-своему ядовитые. Убивают посевы, и люди уходят ниже, к берегу. Словно некто нас сгоняет в кучу, стравливает. Третья сила.

— Не обижайся, капитан, — ус презрительно лег вдоль тела выра. — Не верит боевой выр в невидимого врага. Да, так вот. Если вижу — бью. Если не вижу, нет врага. Это моя слабость, знаю сам, но меняться больно и трудно. Мой брат Борг — третья сила и гнилец. Твои наниматели тоже все таковы, да.

— Тогда что ты хочешь высмотреть в книгах глубин? — задумался Ларна.

— Есть у нас большое горе: мы вымираем, — тихо, едва слышно, отозвался выр. — Причину я понимаю. Но как сломать её? Как нам желтую смерть одолеть, да… Это моя цель.

— Может, назовешь причину? — в голосе капитана скользнула вкрадчивость опытного сборщика сведений, нашедшего новое подтверждение своей идеи о тайном и могучем владыке зла.

— Не назову, нет! — выр рывком вскинулся на лапы. — Пойми верно и не злись. Ты человек. Хороший по-своему, но человек. Ты убивал выров и тебе это нравилось. Я не дам тебе тайны, годной для уничтожения рода. Не дам. — Шром снова лег и замолчал надолго, клацая броней по палубе, не успокаиваясь ни на миг. Потом сник и затих. — Объяснять надо слишком долго, да… Это тоже важно. Совсем мы разные. Может, потом поговорим. Совсем потом, нескоро. Одно добавлю. Это нас травят, нас хотят стереть из жизни. Вас только краем задело. Да, и не спорь. Нет третьей силы. В глубинах у нас нет великого врага, не было никогда. Но именно оттуда нас и выжили.

— Так это и людям не к пользе, тащить вас силой на поверхность, — обрадовался своей правоте Ларна. — Значит, есть еще кто-то и я прав, признай. Может, кто-то начал с вас, но не остановится он. Это мое убеждение.

— Убеждения хуже панциря, — Шром потер клешни о бока. — Когда их взламывают, бывает очень больно. Главное — не умереть и принять новое. Когда я прошел через первый возраст и достиг поры перемен… не важно, да. Это было больнее всего. Знаешь, сколько живут неущербные?

— Нет.

— И я толком не знаю. Но еще лет сто у меня в запасе, — без тени радости отметил Шром. — Сто лет пустоты. И боль, которую не унять боем. Мы — взрослые — деремся, чтобы хоть на время стать прежними, да… молодыми и глупыми. Сегодня был хороший день. Бой. Много радости, еще больше глупостей. Я отдохнул и стал собой прежним. Цельным и вполне даже выром, да…

Ларна покосился на Шрома с некоторым сомнением. В словах выра нашлось немало странного. Как может выр не ощущать себя «вполне выром»? Тогда кем же? Ясно ведь, что тут и лежит разгадка многих невысказанных вопросов, на которые выром не будут даны ответы…

— Дядька Шром, — в голосе Малька звучала несвойственная ему ласковость, совсем не колючая. — Я тебе печени набрал. Будешь?

Глаза на стеблях обратились к Мальку. Чуть дрогнули вниз-вверх. Ларна рассмеялся. Стоило выру прожить день в обществе людей — и он уже научился кивать. Глазами. На стебельках… Что будет завтра? Есть ведь пожатие плеч, подмигивание, кривая усмешка, морщение носа, моргание… Исполнить невозможно, но найти свой способ отразить всё это без слов? Пока у выра получается.

Ветер задул неровными рывками, словно проверил борт, толкая и осаживая галеру, упрямо идущую к мелководью. Ларна встал, перебирая по борту руками. Двинулся на нос корабля. Мелкая вода уже рисовалась вокруг, охватывала все плотнее узором невнятных, но близких к поверхности скал. Провести здесь даже небольшую галеру сложно. Тем более в упрямо густеющих до срока сумерках непогоды. Но Ларна не сомневался в себе. Распоряжался коротко и внятно, зная: за спиной ему верят. Исполнят, и не стоит ждать ножа под лопатку или иной гадости. И не только по причине любви к сказке про удачливого выродёра. Скорее уж из-за панцирной были в две сажени длиной. Себя не стоит обманывать. Он — опытный травленый зверь, и он с первого мига свободы боялся ночи на галере. Надеялся прикрыть спину выром, затевая спасение Шрома. Пусть выра режут и на нем вымещают злобу… так думалось днем, когда солнце пекло голову и вливало в сознание усталость пополам с озлоблением. Теперь — иначе. Всё иначе. Выра никто не тронет. Ему не будут мстить за грехи родичей. Потому что его боятся? Может, да. Уважают? Не без того. Рассчитывают использовать? Люди это соображение всегда держат на дне души… или рассудка. Но есть и иное. Выр теперь — живая сказка этой старой галеры, постанывающей под порывами ветра, поскрипывающей веслами. Её кормилец, её надежда и её доброта. Такая вот — неожиданная, с клешнями и без одного панцирного уса.

В мешанине пятен и теней на воде коридор движения едва обозначен даже цепкой памятью наемника. Сюда Ларна добирался дважды, пробно, полгода назад. И предпочел бы никогда не говорить о том Шрому. С третьей попытки он должен был убрать выра. Как теперь ясно, имя тому выру — Шрон. А заказал его все тот же Борг, неугомонный хранитель бассейна, пустеющего с каждым новым злобным помыслом.

— Ты хорошо знаешь проход, — в голосе Шрома проявилась хрипота усталости. Или тревога? — Я понимаю, куда он выведет нас. Скажи сразу. И он… тоже?

— Я солгал нанимателю, что не нашел его, — сразу признался Ларна, чувствуя себя совершенно счастливым от сказанного. — Но я видел его. Больной сплющенный хвост и отсутствие двух пар верхних лап-рук. Трещина на панцире, разорвавшая гнездо спинного глаза. Шторм был жесточайший… а я тщеславен, ар. Предполагал вернуться, когда твой брат выздоровеет, иначе я мог утратить славу честного выродера. Наниматель моих идей по поводу чести не оценил. Хранитель главного бассейна Синги получил его письмо. И сказал: хватит взращивать сказку о непобедимом наемнике. Кланд отказал мне в прилюдной красивой казни, создающей славу и после смерти. За что ему спасибо.

— Тебя подробно выспросили обо всем важном, а позже тихо и без огласки предназначили в рыбий корм, — голос Шрома обрел былую звучность. — Надеюсь, нового выродера за полгода не наняли. Занялись мною, да…

Выр доел печень и погладил пальцами плечо Малька. Парнишка заулыбался, придвинулся спиной к самому боку выра.

— Дядька Шром, ты не обижайся, я спрошу, ладно? Почему выры так пахнут гнилью? Ну, не особо это приятно для людей, и название опять же прилепилось гадкое… — Малек глянул жалобно. — Я думал, панцирь слизистый от гнили. Много глупого думал.

— Мы любим сырую рыбу, да, — предположил выр, от замешательства почти пряча глаза на втянутых стеблях. — Привыкли жить в соленой воде, которая нас моет. В погружении иначе все с запахами, а на воздухе… мы не учли суши и устройства городов, да. Есть особенности в жизни на берегу. Беда еще в том, — выр виновато шевельнул ворсом у губ, — что мы любим несвежую рыбу. Особенно с зеленой таггой. На чем настаивают таггу черную, тебе лучше и не знать, да. Говори дальше, я слушаю тебя. Видишь: уши свои сухопутные раздул, мне интересно и я не сержусь.

— Если бы ты умывался и полоскал рот, — глядеть на багрового от неловкости Малька было смешно и интересно. — Ну, я вот так смекнул, ты не серчай.

— И часто полоскать? — насторожился выр.

— После еды.

— Всего лишь запах, да… Примерно так и начинаются недомолвки, — предположил выр, поводя хвостом и вытягивая стебли глаз. — Не будь Малька, я бы за всю жизнь не узнал, что вас вынуждает отстраняться от меня на два-три шага. К ночи я заподозрил бы угрозу сговора и даже опасность нападения. Прождал подлости до утра. Без отдыха остался бы, да… Сопоставил слова и дела, додумал несуществующее и утром напал бы сам. Трудно жить молча, без понимания. Ты молодец, Малек, да. Я устал, у меня болит все тело так сильно, словно панцирь изнутри засыпан песком. Я хочу отдыха и снов, сладких снов об утраченных глубинах… Но сначала мы найдем моего брата. Идем умываться. Нырнем несколько раз и позовем его, пока волна невысокая. Покрутимся у берега. Согласен?

— Я ныркий, — гордо напомнил Малек. — Твой брат людей как — крепко не любит?

— Мой брат… не знаю, — задумался Шром. — Спросим при встрече. Он уже в годах, мы к такому возрасту или протухаем до окончательной мерзости, или становимся мудры. Я не готов превозносить свой род. Есть и гнильцы, и твердые ары, глубинные.

— Выры, — поправил Малек.

— Не вполне так, — нехотя бросил Шром, без лишнего плеска сползая с борта. — Скорее ары. Ар — слово особое. Обозначает достойных. Достигших мудрости, да… можно так сказать, вполне. Прыгай, не топчись. Ус вот лови, крепче держи. — Выр шумно фыркнул. — Дожил. Только среди людей и могу находиться с таким позорным обломком уса. А ну как новый отрастет вовсе коротким? Переживаю я, да… А еще руку рвать, позором сургучного договора отмеченную. Завтра займусь.

Закончив с пояснениями и дождавшись, пока Малек гордо устроится на спине, выр поплыл к отмелям и заскользил по ним, порой касаясь лапами дна, а порой погружаясь до самых глаз. Издаваемых им под поверхностью «криков» люди не слышали. Но понимали, что Шром выглядел обеспокоенным: он не получал ответа и кружил, расширяя область поиска.

Галера миновала самый мелкий участок лабиринта и двинулась быстрее, капитан теперь то и дело поглядывал на небо, да и прочие не жаловались на утомление. Ветер начинал посвистывать и нагло рвать с волн пену, делая их макушки острее, а говор — злее.

— С юга задувает, — отметил старый рыбак. — Хорошо. Туточки до южной оконечности отмелей далече, волна ссядется, настоящую силу не получит. Вот северный шторм страшен. Его надобно перемогать в ином месте.

Ларна молча кивнул, указал рукой на воду. К галере плыли два выра. Малек лежал на спине Шрома, вороненой и широкой. Второй выр был того же тона, но более тусклого. Он остался у борта галеры, когда Шром вполз на палубу и ссадил Малька. Повел хвостом, выражая свой восторг по поводу погоды. Дождь срывается! Дождь, по мнению выров, лучшее, что есть вне глубин.

Шром резво подбежал к Ларне.

— Пусть кинут канаты. Мы с братом чуток подтянем вас, да… течение пошло в рост, без того нельзя пройти уверенно. Два каната. Носовой и кормовой.

Закончив давать указания, выр рухнул в море, наслаждаясь обилием брызг, шума и ничуть не опасаясь острых скал в мелкой воде. Ларна жестом указал, где крепить канаты, к каждому поставил людей для страховки. Подумал: удивительный попался выр. Боевой, неущербный, взрослый… и все же до смешного ребячливый. Скучно, оказывается, существу общительному и доброму по сути своей — быть хозяином мира. Пить таггу при молчаливых слугах, жить в окружении пустоголовых кукол. После действия тантового яда люди себя не помнят. Хуже: способны исполнять лишь простейшие указания хозяина. Зато — и не думают, и предать не способны. Куклы, иначе не назвать. Послушные и тупые. Спасшись из их мира, Шром доволен новым обществом, где его не просто слышат — его слушают.

Оба каната натянулись, галера пошла ровнее, гребцы зашумели, выражая радость. Ларна усмехнулся. Пожалуй, и это тоже в новинку для выра: его могут хвалить люди — и такая похвала приятна. Капитан уточнил курс, крикнул: скоро станет видна и сама бухта. Удобная, с юга довольно высокие скалы. Надо готовиться к постановке на якоря. И снова подумал: как нелепо это разделение двух народов. Вместе можно делать так много интересного! Но создан целый свод законов. Выстроена крепчайшая стена, она разделила сухопутных и водных — положением в обществе, достатком, правами, привычкой и поведением. А сверх того — предрассудками и накопленными счетами обид, мести… Как изменить такое? На одной галере запросто получилось: благодаря Шрому, существу необычному во всех отношениях. И теперь эта галера, вся её команда, определенно вне закона. Не так людям надлежит смотреть на своих хозяев! Мысли собравшихся здесь, случайно обретенный ими опыт — опаснее для миропорядка, чем все сказки про выродера Ларну, удачливого мстителя. Месть не создает ничего достойного, она лишь укрепляет стену вражды. Он, герой побережья — сделал более самих выров для разделения народов. Он хотел найти третью силу и не заметил, что уже служит ей злее и полезнее прочих…

— Найду и убью медленно, — сквозь зубы пообещал Ларна самому себе. — Будь этот колдун хоть трижды братом Шрома… или же моим собственным.

Галера замерла на стоянке, заякоренная точно и крепко. Два выра играючи справились с делом, непосильным, скорее всего, трем десяткам утомленных людей, тем более при нынешнем ветре, при растущем волнении.

Шром взобрался на палубу, в два удара клешней прорубил в верхней части борта щель, готовя основание для временных сходней. Прямиком на камни уложенных: можно пройти, не вымокнув с головой, — люди удивились и обрадовались. Заспешили по доске вниз, несмело цепляясь за клешни и лапы двух выров, работающих перилами.

— Все сильнее подозреваю, что у меня бред, — поморщился Ларна, последним покидая галеру. — Это наиболее понятное объяснение происходящего. Простое, естественное. Мне дали выпить отраву и я брежу, по-прежнему находясь в трюме… Когда очнусь, колодки будут на своем месте, и гиря — тоже.

— Упрямый ты, да, — развеселился Шром. — Идем, рядом гроты. Нижние вам не годны, но есть два верхних. Сухие, да.

Сухие в представлении выра — значит, не затопляемые до самого свода, — это Ларна понял верно. И виду гротов не удивился. Лужи, подобные озерам. Острые камни, сырость и зеленые бороды водорослей по стенам. Зато буря воет далеко и глухо, злясь на утрату добычи. И есть масло, прихваченное с галеры, и есть доски, годные для костра. Рыба тоже имеется, как и малая жаровня, принесенная с галеры.

Люди разбрелись, выискивая относительно сухие места. Только Малек о сырости не думал, увиваясь вокруг выров и наслаждаясь странным обществом. Он, вчерашний сирота, уже умудрился пристроиться в племянники к Шрому и Шрону и гордился многочисленностью новой родни и славными деяниями, только что вызнанными со слов «дядек»…

Ларна укрепил в щели наспех сделанный факел.

При свете изучать внешность старшего брата Шрома оказалось занимательно. Полгода назад он был куда как плох. Валялся на отмели, пойди пойми — живой ли. Растрескавшийся панцирь било о камни, мотало — и выр не мог даже закрепиться, тем облегчив свои мучения. Убивать столь ничтожное существо показалось недостойным. Разве выродер может испортить счет, закрыв первую дюжину — падалью?

— Это мой брат, — Шром гордо встопорщил ворс у рта. — Мой любимый старший брат Шрон, да. Раньше я только с ним мог поговорить вволю, а уж последние года три весь ссохся в молчании. Весь, да.

— Ох-хо, — прогудел Шрон, неторопливо двигаясь к Ларне через глубокую воду одной из луж. — Выродер. Настоящий здоровущий выродер. Спас моего Шрома. Вылечил, вот незадача. Как же, как же, — выр подобрался вплотную и ощупал ладонь Ларны тонкими короткими вспомогательными усами. — Знакомый выродер. Ожидаемый. Не стал убивать меня прошлый раз, не стал… Гордый. Глупый. Самонадеянный. Интересно жить возле людей, всегда они готовы удивить. Не обязательно порадовать, но удивить — да… А, пожалуй, и порадовать. И это тоже.

Выр удобно присел на лапах и вытянул глазные стебли, наблюдая суету Малька. Тот уже собрал возле стены довольно сухие пучки старых водорослей, разжился куском доски и готовил удобное место отдыха для своего капитана. Ларна поблагодарил, похвалил и сел, продолжая изучать выра. Старого: прежде не доводилось видеть столь потертый панцирь с множеством тонких выпуклых линий сращивания трещин, полученных в боях. Гладкость поверхности исчезла под неопрятными игольчатыми наростами, кое-где имелись истончения брони, столь значительные, что серо-розовое тело с темными нитями сосудов просматривалось сквозь них. Оба панцирных боевых уса изломаны. Лапы неравной длины: многие росли повторно, после утраты прежних. Тонкие короткие усы распушились густо, в них прижились водоросли, закрывая головогрудь подобием бороды — зеленоватой, пахнущей морем и совсем чуть-чуть гниением.

— Я больше не служу главному бассейну и не хочу мести, — твердо сказал Ларна. — Не зовите меня выродером, достойный ар.

— Ишь, не зовите, — Шрон насмешливо шевельнул бровными отростками. — Так я и не звал, но ты сам явился. Ох-хо, чего уж. Тоскливо тут одному. Хоть и важное у меня дело, а все равно — тоскливо. За брата неспокойно, я как окреп после бури, собрался плыть домой, дела проверять и Борга брать клешней за голый его нежный хвост. Но прежде завершения моих сборов вы сами явились, так-то. Брат сказал мне про твои мысли. Третья сила, большое зло… Эк оно просто получается! Нет виноватых, вот ведь что ты удумал. Выры не виноваты, люди тоже. Ох-хо, не годится дума о третьей силе, ничуть не годится. Я сто сорок лет живу, колдунов не видал. Нюхом их не чуял, слыхом не слыхивал о таких. Иное ищу. Брат говорил. Беду нашу изучаю, желтую смерть.

Выр мрачно скрипнул старыми, неплотно закрывающимися клешнями. Ларна с должным уважением покосился на их серповидные кромки. Покрупнее даже, чем у Шрома, хотя сам старик мельче младшего брата. Поуже телом, хвост имеет относительно короткий, с плохо развитыми боковыми плавательными гребнями. Зато головогрудь крупна, есть даже ощущение, что её раздуло. Словно выр весь немного искажен временем.

— Желтая смерть… — вдохновенно шепнул название новой тайны Малек, возникая рядом, и снова с бадейкой вкусного в руках. — А вот спинки рыбьи, жирненькие. И головы, как дядька Шром велел. Ужинать будете? Я прихватил с палубы таггу, пропадет ведь в шторм.

— Будем ужинать, мелюзга ты прыгучая, — в голосе старика прогудела нежность. — Садись тут, у меня хвост помягче братова, обомшелый. И слушай. Дело-то ясное, Шрому интересна наша беда, но ты глазками живо блестишь, вроде и тебе не скучно. Да… Ничего мы в ней не понимаем, в погибели рода. Я на отмели ушел, чтобы разобраться. Путь вниз хотел проторить, вот как. Мы же думали: она суть мертва сама и в воде растворена, все пять веков мертва и неизменна, от подводных кипунов плывет. Есть такие, вроде печей, что ли. Ядом плюют. Мы думали: кипуны заплевали море, а позже-то уймутся, тогда мы и нырнем.

Выр поник усами, придвинул ближе бадью с рыбьими головами. Шрон вкушал ужин неспешно, тщательно перетирая пищу старыми, сильно сточенными ротовыми пластинами. Молчал сосредоточенно и грустно. Малек сел на хвост, презирая запах старых водорослей. Погладил панцирь Шрона, взялся прослеживать пальцем крупные линии заросших трещин. Выр от такого заботливого сочувствия постепенно пришел в благодушное настроение. Ел всё быстрее, с аппетитом. Даже пару раз запил рыбу таггой. Сыто пошевелил усами. Сам придвинул бадью с водой и умылся: новое правило борьбы с запахами уже приживалось в семье, радуя Малька.

— Не мертва наша смерть, — тихо сказал Шрон. — Есть в ней гниль с кипунов. Но есть и иное, похуже. Паразиты. Как у людей, вот так. Я знаю. Нырнул глубоко, совсем глубоко. Мешок придумал, чтобы дышать из него годной водой. В желтую муть ушел саженей на сто… И вернулся. Живой. Шторм вскипел, а я уже не чуял его, да и себя не чуял. Жабры мне все как есть погрызли. Дышать я не мог, язвами покрылся. Панцирь вон — тоньше пергамента местами сделался. Вот тогда… Ох-хо, как раз тогда выродер меня и видел.

— Чем спасся? — жадно выдохнул Шром.

— Солнышка они не любят, — презрительно повел усами старик. — Солнышка и воздуха. Как шторм ушел, припекло меня на отмели. Тут и сгинула напасть. Язвы зарастали долго, отрава обычная — из кипунов — гнала по телу озноб, забирала силы. Но прочее все пропало. Вот так. Теперь я важное знаю. Беда наша с теплом моря связана и со светом. Ниже какой-то глубины не живут паразиты, я так надеюсь: холодно им там. И выше сорока саженей не поднимаются: солнце их губит.

— Ниже — ты уверен? — восхитился Шром.

— Рыбу проверял, — солидно уточнил старик. — Ей тоже едят жабры. Глубинной, которая через муть сюда лезет по осени. И скалозубам, я ловил их, эти-то часто ныряют в желтую муть, они живучие… Теперь знаю, почему косяки, выйдя из глубин, к самой поверхности жмутся: лечатся. Частью не спасаются, мрут, но частью выживают. Все я проверил, брат. Далековато вниз плыть, нет нам пока что туда входа, в родные глубины. Но есть небольшая надежда. Раз беда живая, можно её и умертвить. Вот так я думаю. — Старик сердито клацнул клешнями. — Только без надобности мои слова главному бассейну. Нет в кланде жажды глубин. Нет почтения к древности, золото ему — не хранилище знаний, а монета сухопутная.

— Пока что книги нужны нам, — прищурился Ларна. — Главный бассейн пусть булькает себе проточной водой. Начнем с вашего дома. Ладно уж, дополню счет до дюжины мягкохвостым гнильцом. Ваш братец Борг пробовал нанять меня, а позже самого пустил в заказ. Я отплачу ему схожей монетой.

— Хорошее дело, — заинтересовался старик. — Верное. Борг знает много, но мало скажет без должного для себя страха. Про книги знает: смекаю я, не он ли плавит листы? Галер у нас, у ар-Бахта, больно много развелось. И тайн, и жадности. Золото — оно сродни желтой смерти, тот еще паразит. К кому в жабры влезет, душу отравит, тех уже не отпустит, сожрет дочиста… и солнца не испугается. Верно ты придумал: спросим Борга. Шторм отшумит, и мы займемся очисткой родного бассейна.

— И пересчетом, — нехотя, едва слышно, добавил Шром. — Боюсь я увидеть гнезда с личинками. Как бы не подмокли они. — Выр дернул глазом на стебельке, переводя обзор с Ларны на Малька, дружно подавшихся вперед, слушать новое. — Умные, да… Тайну большую почуяли, главную. Скорее даже — беду… Из подмокших теплых гнезд, захваченных на воздухе гниением, не вылупляются неущербные. Пойду. Шторм красив, хочу поплавать, да. Заодно галеру проверю.

Выр развернулся, резво зашуршал по камням, плеснул водой луж — и скрылся в недрах тьмы гротов, ведущих к морю.