Ветры земные. Книга 1. Сын заката

Оксана Демченко

Сын юго-западного ветра накопил за долгие годы тучу вопросов и не тяготился их грузом, полагая создание вопросов и подбор ответов забавнейшей из игр, доступных разуму и душе… Игру оборвал смерч разрушительных событий. Сперва казалось – ненадолго. Зачем встревать в мрачные игры людей, где всякий вопрос касается распределения власти, а ответ создается золотом и кровью? Но смерч разрастался, требуя или укрыться и переждать – или же идти против чужого ветра и бороться изо всех сил.

Глава 1. В погоне за прошлым

Рулевой пузатой шхуны икнул, шало осмотрелся… и приметил вдали бегучую тень.

В силу понятных обстоятельств шхуна с несвежим уловом благоразумно бросила якорь в стороне от главных причалов и рейда. Распространяемый из трюма могучий селедочный дух пропитал воздух гнилью и специями, и теперь сам этот воздух, пожалуй, годился для закуси и вместо таковой. Рулевой, глубоко вздохнув, похмелился… и сплюнул за борт.

Силуэт неурочно спешащего корабля внятнее прорисовался в тумане. Рулевой шхуны — случайный свидетель чужого ночного плаванья — повозился на палубе, утверждаясь на нетвердых ногах, снова сплюнул за борт и буркнул с насмешкой, упрямо выговаривая слова:

— Эй, на бла… бл… блыховозке, примите груз!

Ему сказанное показалось очень смешным. Воистину: еще один смачный плевок — и невесомый кораблик затонет! Он и в порт-то скользнул совсем тихо. Узкий, легкий, созданный для скорости, не несущий могучего вооружения и многочисленного войска.

Проморгавшись, рулевой начал щуриться и клониться к палубе, прослеживая похожий на призрак в ночи низкий борт, скользящий мимо.

Единственный на весь порт и к тому же нетрезвый наблюдатель все поворачивался, взглядом следуя курсу кораблика. Превозмогая тошноту и головокружение, рулевой тщетно пытался прочесть на корме название. Хмельной котел головы без спешки вываривал мякоть мыслишки: а как эдакая блоха умудряется двигаться в штиль? Весла бы плюхали. Лодок, которые могли бы буксировать кораблик, рядом нет, а галеры имеют иную форму, вдобавок каторжане-весельники воняют так, что гнилая рыба покажется спасением… Но запаха нет, как нет и шума. Туман вон — даже не вьется над водой, висит толстыми селедочными полотнищами, вытрезвляет до срока…

— «Гарда»? — не поверил себе рулевой, прочтя-таки название. Сразу охрип и мешком завалился на палубу. — Чур меня…

Тряхнув головой, случайный свидетель вскинулся, беспорядочно цепляясь за что попало, ворочаясь и ругаясь. Глянул на мачту. Почти решил лезть вверх и снова искать взглядом невидаль, надеясь то ли рассмотреть легендарный люгер во всей красе, то ли убедиться, что ночное привидение — небыль… Но туман уже сомкнулся, не пожелал делиться тайнами.

Люгер «Гарда» так же беззвучно продолжил путь, роняя редкие капли с трех пар весел и только звуком их падения обозначая себя. Самый быстрый кораблик Эндэры, несущий едва ли не наилучший набор парусов, управляемый почти что силой мысли — и ничтожным по численности экипажем. Он возникал внезапно и так же пропадал, полня копилку слухов нелепейшими подробностями. Ведь ничто не украшает рассказ так, как домысел.

Моряки с люгера, по слухам, не живые люди: вроде бы ни разу они не пили в портовых забегаловках, не гуляли на берегу — по крайней мере, о них не удавалось выведать соленых историй. Более того: капитана не знали ни в лицо, ни по имени, хотя примет могли указать немало, от дьявольской усмешки — до коротких рогов, надежно спрятанных в курчавых волосах… Само собой, трезвые слушатели посмеивались над подобными россказнями, а вот пьяные их распространяли, да еще истово творили знак замкового камня и божились, что всё правда! Самые умные предпочитали помалкивать, сторонясь болтунов: экипаж люгера, в конце концов, не так страшен, как его пассажиры. Но даже пассажиров обсуждать не столь опасно, как поминать без надобности имя истинного владельца «Гарды». Оно ведь и неназванное читается в многозначительном молчании и взглядах-намеках, обращенных вверх…

Между тем люгер, как охотящаяся кошка, не делая ни единого лишнего маневра в кромешной ночи, шел к цели, плавно переставляя лапы-весла. Цель указывал узкий, как бритвенная прорезь, луч масляного фонаря, накрытого кожухом. Когда в тумане обозначился борт лодки, этот луч прочертил нитяной блик на темной воде и нарисовал рыжий штрих на носовой фигуре люгера — обнаженной острогрудой русалке с клинками в отведенных за спину руках.

В крохотной лодке стоял один человек. Он подавал знак и ждал подхода люгера, а теперь повернул фонарь, дав морякам рассмотреть свое лицо — совсем молодое, безусое. С борта протянулась рука. Юноша отдал светильник, затем длинный сверток — кожаный, плотно увязанный и, видимо, не особенно тяжелый. Наконец, пассажир одним движением качнулся вперед и вспрыгнул на палубу «Гарды». Прошел на корму, вежливо кивнул капитану.

— Тот, кого я преследую, утром отплыл к Льерским островам. Он нанял «Ласточку», если верить портовым болтунам.

— Шхуна знакомая. Ветер переменился на закате и благоприятствует нам, — задумался капитан. — К завтрашней ночи догоним, если погода не упрется. Твоя каюта, прошу.

Юноша кивнул и пошел следом за капитаном, всматриваясь в его широкую спину и словно вопрошая её о своем, невысказанном вслух.

— Тебе нравится спать в ладонях моря, — почти отечески, даже ласково, отметил капитан. — Разбудить к полудню, да?

— Всё знаешь, хоть я ни разу не допустил любопытства по отношению к себе, — отметил пассажир. — Иногда спокойнее не знать.

— Любому из нас ведом страх. Этот — не худший, — капитан отворил дверь и указал рукой в темную каюту. — Прошу. Но, если у тебя есть безопасный для меня вопрос, буду рад ответить.

— Безопасно в моем случае лишь молчание… Скажи, ты был хоть раз счастлив по-настоящему? Не на миг и не пьяно, не отчаянно и безумно, а — тепло.

— Когда «Гарда» летит, едва касаясь волн, у меня есть цель и я принадлежу полету, — сразу отозвался капитан. — Мы делаемся едины. Мы лучшая гончая Башни, призовая. Мы — я, команда и «Гарда». Это смысл и счастье.

— И все? — вроде бы расстроился пассажир, сгинув в непроглядности мрака каюты.

— Еще моя Анита, — смутился капитан и совсем тихо прошептал, поясняя. — Она совсем мала, но всякую ночь прилежно жжет на подоконнике лампадку, называет её маяком. Любому кораблю нужны якорь и бухта, иначе он сделается призраком. Нэрриха, тебе не страшно жить без якоря?

— Жить — да, быть — нет…

Дверь каюты качнулась, обрезая разговор. Каждый его участник, как и много раз прежде, остался при своем. Юноша выскользнул из шелка рубахи, уверенно прошел в темноте к койке, сел, расшнуровал башмаки, размотал широкий пояс, обернутый несколько раз вокруг талии. Стянул штаны и лег на пол, прикрыв глаза и припав ухом к доскам. Он не желал слушать сердце, когда рядом звенит вода. Темная, свободная, выглаженная ладонью слабого попутного ветра. Разве вода знает страх бытия? Разве есть смысл спрашивать, живет ли ветер? Стихии существуют изначально, они — суть мира, им не нужны ни якорь, ни бухта.

Нэрриха прикрыл веки. Он нехотя уступал утомлению и признавал: сон неизбежен. Сон составляет весомую часть проклятия жизни, которая однажды смогла изловить тебя, лишить воли и подлинной сути.

Сон, как ни гони, подкрадется и утащит в пучину. Сперва покажет свет, а затем отомстит, ведь в этой жизни ничто не дается без оплаты.

Вода на ладонях волн, обнимающих днище, зазвенела веселее. Далеко, в дремотном видении, вода обрела яркость бирюзы, обожгла взгляд бликами солнца невозвратного дня… Того самого первого осознанного тобою дня, давным-давно канувшего в прошлое. Вода помнит все, в отличие от ветра. Может быть, за это стоит уважать её. Особенно если память, израненная, едва живая — всё же не пытка…

Солнце давно минувшего дня снова, по воле памяти, стояло в зените. Мир был наполнен томлением и восторгом. Волна взметнула пену смеха, как пригоршню щедро даримого жемчуга. Ветер подхватил подарок, подбросил выше. Он перекатывал в своих струях радуги счастья, играл каплями брызг. Ветер тёк широкой рекой по синему руслу моря, стремился к берегу, желая впитать его запахи и наполниться шумом города, болтовней людей и пением птиц. Ветер тек, и не было для него смысла в человечьих делах.

Что такое счастье? Горчит ли горе? Глубоки ли потемки души? Эху безразлично, что за крик оно дробит и искажает, играя в ущелье. Бытие ветра не схоже с людским. Настолько, что порой делается занятно оценить разницу.

В городе шевелились интересные звуки. Ветер тек все медленнее, впитывал их, гладил нагретые крыши, шуршал суховатой листвой. Но — что это?

Надтреснутый звук виуэлы. Единое дыхание толпы пьет крупные глотки ветра, чтобы вернуть их в крике: «А-ах! О-ле… О-о-о».

Щелчки пальцев сперва отсчитывают, а затем требовательно задают ритм. Вносят в ветер биение сердец — новое ощущение, ставшее на миг внятным… тревожное — чуждое и манящее.

Ветер докатился до крепостного вала скал за городом, оттолкнулся… Дать себе возможность без спешки кружить в долине, шелестя листьями, взбивая пыль в лабиринте улочек. Ветер качнулся было к морю, но не покинул города: дыхание толпы тянуло, жгло новым ощущением — любопытством… Он поддался, спустился к площади. Бережно, как морскую волну, тронул волосы плясуньи. Погладил — и запутался, слыша лишь её дыхание, ее сердце!

Мир схлопнулся! Мир вывернулся наизнанку. Мир весь сосредоточился в крохотной капле, дрожащей во тьме. Так ветер утратил волю и первый раз познал страх бытия.

— Нет!

Сон сгинул, едва нэрриха сквозь стиснутые зубы простонал отрицание — бессмысленное, запоздалое. Тело корчилось на полу, помня давнюю боль. Нэрриха зажимал уши, пытался отгородиться от своего постоянного кошмара. Не преуспев, он встряхнулся, встал, презрительно скривился. Снова он очнулся в поту, даже короткий ёжик волос на макушке холодный, влажный. Горечь донимает душу, спазм боли прокалывает сердце… Приходится знакомым, много раз пройденным путем, ступить два шага до столика, нащупать в гнезде у стены кувшин с водой. Жадно выхлебать половину и вылить на макушку остальное.

— Это лишь сон, — утешил себя нэрриха.

Он вернулся к койке, забился в угол, сбросив вещи на пол. Увы: он снова оказался слаб, снова плотно зажал уши ладонями, чтобы вымерять ночь лишь ударами пульса. Слушать свое сердце противно, оно — напоминание о бремени жизни. Но кошмар сна и того тягостнее.

— Некоторые хранят и чужую память помимо своей, знают все ответы, — юноша пожаловался темноте. — Зато я нашептал себе, пожалуй, все вопросы и желал бы их забыть… Почему вопросы и ответы не летают одной стаей?

Он невесело рассмеялся. Этот вопрос тоже был старым, знакомым — и безответным.

Сердце гудело, заполняло сознание эхом кровотока, вытесняло кошмар во внешнюю тьму за плотно задернутыми занавесями век. Сердце было союзником в утомительной борьбе за право отдохнуть. Завтра — непростой день, люгер достанет шхуну и придется исполнять то, что обещано нанимателю. Смешные люди! Им нэрриха кажется ряженым в алой рубахе. Хотя та рубаха — лишь дань традиции и признак найма.

Нэрриха усмехнулся. Он больше не юнец, давно избыт обычный долг подобных ему — бремя первого круга жизни. Так почему же он снова в найме, почему добровольно продолжает… Стоп! Хватит вопросов. Покой куда проще счастья. Этому он научился: отдых можно обрести усилием воли.

Мир — шкатулка с потайным карманом в дне, прячущим карман, содержащий очередную запертую на ключ тайну… Пока ты часть целого, тебя по сути нет. Но, стоит осознать свое «я», и единое распадется, и ты не будешь в силах понимать ни его — внешнего, ни себя — вместилище внутреннего мира. Впрочем, можно ли назвать миром то, что не содержит покоя и тем более счастья? Только разочарование, сомнение, неустроенность. Слишком много «не», чтобы обрести опору. «Не» — это толстенная стена, ограждающая — и закрывающая обзор. Это бессилие принять жизнь.

Нэрриха скрипнул зубами. «Сколько вопросов», — шепотом пожаловался он. Сразу захотелось задать новые. «Спать!» — строго велел себе нэрриха.

Утро пришло ветреное, румяное. Нарисовало на стене два слоистых розовых прямоугольника — след окна с горизонтальной перекладиной и драгоценным прозрачным стеклом — и взялось двигать вниз этот нехитрый узор.

Нэрриха лежал, полуприкрыв веки, слушал ветер в парусах и радовался своей расслабленности, сбывшемуся отдыху. Забавлялся: где-то там, безмерно далеко, солнце натужно ползет, рычагом луча изо всех сил толкая по стене прямоугольник света. Можно и так описать внешний мир, если счесть себя центром вселенной…

— Круче к ветру, — негромко буркнул голос капитана вне каюты.

— Но — курс, и опять же…

— Учу-учу, а проку нет. Ты слизняк береговой, — посетовал капитан. — Ты мозгляк и мозгуешь без устали, математику постиг насквозь, лучше моего считаешь курс по карте. А душа где? А это, ноющее, насадившее на крюк всякого из нас за наши жабры, вот здесь?

Было слышно, как капитан гулко, не жалеючи, стукнул себя в грудь. В ответ некто вздохнул со всхлипом.

— Ты должен дышать морем, будто заимел жабры! Ты не тварь двуногая, а душа корабля. Должен ощущать бортами воду и хрустеть всеми легкими, потому что они — ткань парусов. Ты должен влюбиться в «Гарду», а не заглядываться на портовых девок! — не заботясь о покое пассажира, грохотал капитан.

— Но как же человек…

— Ты не человек! Ты капитан ненародившийся еще, зачатковый. А капитан этому люгеру — и душа, и ум, и дополнительный парус… Который раз повторяю, шишку набил на языке, а ты все не умнеешь. Покуда не поймешь, толку от тебя не более, чем от пены на палубе. Глянь, как шипит, а всего запалу в ней на один плевок.

Нэрриха улыбнулся, плотнее прикрыл глаза. «Гарда» — молодой корабль. У него не было иного капитана, и этот, кажется, — незаменим… Сразу в сознание вполз холодок: однажды, очередной раз взойдя на борт в очередном порту, можно не застать на люгере привычного человека. Вот уж правда — он и душа, и дополнительный парус. «Гарда» с ним умеет летать. Потому что пожилой моряк знает, что такое счастье, он свободен душою…

— Боязно мне, вот и сомневаюсь. Этот… нечестивый, — шепотом уточнил собеседник капитана, вполне определенно намекая на пассажира, — мне отец рассказывал: нэрриха явлены в мир тайною силою Башни. Они обременены нерушимым долгом, но в оплату за тот долг имеют и право. Всякого человека им дано карать по усмотрению, если они в найме. А еще имен у них нет, и в бою они делаются зверьми.

— Глупости нашептывать ты горазд, — возмутился капитан. — Спишу на берег. Как есть — спишу! Души не замечаю, сухой ты до донышка. Не пропитался морской солью, не окреп. Ну и разумения своего нет, что куда хуже…

— Не надо на берег!

— Говорили ему! Папаша твой — опарыш чернильный, у него свои-то мысли все в кляксах, а чужие и вовсе криво записаны. Сам гляди, сам думай, а язык — проглоти, ясно? Нашел чудеса на мелкой воде… — бормотал капитан, по тону было понятно: он не злится, лишь стращает. В целом же доволен помощником. — Тут эдакого насмотришься, что или камень на шею и топись, или отвыкай крутить сплетни, ты не баба.

— Два румба право, — помощник решился выкрикнуть команду невзрослым срывающимся голосом, готовым дать петуха.

Капитан рассмеялся, звучно хлопнул по коже куртки и зашагал в сторону каюты, оставив помощнику право и дальше распоряжаться люгером.

— Ноттэ, — негромко окликнул капитанский бас от самой двери. — Упрешься и до полудня проторчишь в норе, или как?

— Или как, — отозвался нэрриха, быстро одеваясь. — Ты запомнил мое имя? И не проглотил язык?

— Утро бодрое, ветреное, — вроде бы невпопад отозвался капитан, не желая слышать сказанное. — Тебе понравится.

— Так… Что же мне не понравится? — нахмурился Ноттэ, затянул узлы шнурков и шагнул к двери.

— Лет десять тому сложилось у нас дело, накрепко схожее с нынешним, — поморщился капитан, кивнул вместо приветствия и без промедления перешел к важному, указав на горизонт. — Помнишь? Облачный узор один в один. Тот раз имелась впереди шхуна. Мы шли за ней к островам, а потом узнали: она сменила курс, сгинула. Не мое дело спрашивать вопросы, но ежели мы вдругорядь гоним того ж зверя…

— Того самого, полагаю, — согласился нэрриха. — Значит, при нём сговорчивая плясунья. Или же он крепко перерос меня в опыте, а я не уследил… Погоди, попробую послушать и понять.

Нэрриха замер, прикрыв глаза и подставив лицо ветру. Неровному, с пьяными порывами, какие обдирают пену с волн, как цветы для букета. В общем-то, так и есть: танец еще длится. Незрелый, но уже наполненный ядом очарования. Определённо: враг не сам говорит со старшим, он воспользовался посредничеством человечьей плясуньи. Ноттэ скрипнул зубами, оскалился и уверенно указал направление.

— Там наша дичь. Ты окликнул меня в самую пору. Ветер меняется, они легли на новый курс.

— Пока не примечаю перемен.

— Полосой задувает, им в пользу. Сюда перемена докатится к полудню, не ранее.

— При боковом будем вычерпывать бортом море, — капитан весело блеснул глазами, ничуть не огорчившись новости. — С парусами пособишь, пассажир?

Ноттэ позволил себе улыбку. С парусами — всегда. Есть в морской работе нечто волшебное, наизнанку вывернутое и оттого притягательное. Паруса ловят ветер, а он — нэрриха, сам из ветра сотканный — станет придавать ловушке наилучшую форму… Ноттэ снял рубаху, башмаки, швырнул то и другое в каюту. Теперь на пассажира, нет сомнения, украдкой косился новый помощник капитана. Еще бы… «Клинок воздаяния» — никто толком не понимает, что прячется под покровом слов, давным-давно придуманных грандами Башни. Но не это же щуплое тело юноши! Какой из него — клинок? Годен ли он вообще для боя? А если обращается в зверя, почему на спине нет шерсти, о ней-то солидарно упоминают все сплетни!

Ноттэ усмехнулся, прошел на нос люгера, шагнул на выдвинутый полностью бушприт. Пусть глазеет. Да, тело выглядит так, как выглядит. Это не важно, и никогда не было значимо.

Пена расцвела пышнее, ветер смахивал белые цветы брызг, как разудалый косарь, охапками. Люгер менял курс, клонился на борт и стонал всем корпусом, приноравливаясь к ходу. Теперь он резал волны по косой, опасно кренясь в прорехи водяных ям. Капитан сам встал у руля, выгнав наверх, управлять парусами, всю команду.

«Гарда» — воистину лучшая гончая Башни, мчалась по следу осознанно и азартно. Ноттэ ощущал кожей, что ветер уважает пожилого капитана, сросшегося с люгером всей просоленной, задубевшей морской душой. Еще нэрриха опасливо косился вперед — туда, где ему чудилась тень.

Враг ускользал от встречи много раз, он был опытен и удачлив. Он полагался на свои расчеты: настоящие нэрриха редки, и сейчас никто из них не вершит путь в первом круге, избывая долг. Значит, Башне некого послать в погоню. А если бы и имелся молодой, если бы долг первого круга вынудил его к участию в преследовании — не беда, опыт беглеца велик, следовательно, заранее понятна его победа в схватке. Наниматель шхуны мог бы всерьез опасаться лишь немногих подобных себе, взрослых — таких, как Ноттэ. Но их трудно нанять. А подделки в красных рубахах истинному сыну ветра не опасны.

Ноттэ нахмурился. Если все верно, если враг не ждал серьёзной погони, тогда как понять то, что на его шхуне имеется плясунья? Случай? Недосмотр грандов Башни, не раскрывших перед самим Ноттэ подробности, осложнившие бы его добровольный найм? Или — прямой умысел этих самых грандов, затеявших большую игру?

— Мудрят, — Ноттэ покривился, смахнул с лица соленую пену.

Он знал, конечно же, о привычке грандов умалчивать. Использовать временных союзников вслепую, будь то люди или нэрриха. Да, у Ноттэ есть счет к соплеменнику, старый и весомый. Он в деле, потому что пожелал забрать жизнь врага и счел ее годной оплатой найма. Он ожидал от грандов если не честной игры, то хотя бы внятных сведений. Но премудрые служители, кажется, в очередной раз перемудрили…

Любой житель Эндэры скажет, что плясуньи в большинстве цыганки, и вера их сомнительна. Волшба же — прямая ересь. Духовные законы прямо гласят: следует пресекать танец и искоренять ересь тех, кто творит бесовство. Тексты, что зачитывают на площадях, общедоступны. Но есть и тайные указания самого маджестика. Их суть прекрасно знают нэрриха с опытом, уже привычные к многослойности, противоречивости толкований законов и форм их применения. Башня гласно отрицает волшбу плясуний, но не пресекает сам танец, совсем как недавно, в порту. Башня следит и ждет: если исполнится волшба, гранды первыми постараются прибрать к рукам силу порабощенного ветра. Гранды, а не плясунья, разыщут новорожденного нэрриха, и, вынудив к клятве, взыщут с него долг первого круга…

Лишь к полудню следующего дня крылья «Ласточки» — её паруса — мелькнули у горизонта и на миг сделались видны с гребня волны. Команда «Гарды» приняла известие без радости. Люди устали, утратили азарт погони. Ночью пришлось еще раз резко менять курс, злой ветер уже не забавлялся с пеной, не насвистывал легкомысленных песенок. Он ломился в паруса, как праздничный бык — рвать, мстить. Ноттэ понимал штормовой гнев, как никто иной: на палубе шхуны повторился обманный танец, но фальшивка была распознана! Ярость ветра, стряхнувшего мгновенное очарование, всегда бывает огромна. Тем более паруса рвет свирепый северный, он, согласно древним верованиям народа Эндэры, старший в семье ветров. Вон как нахмурены грозовые брови туч. Вряд ли плясунья звала этот ветер, — предположил Ноттэ, — он явился незваным, чтобы взглянуть на своего сына-предателя: на взрослого нэрриха, спровоцировавшего волшбу.

С кормы капитан рявкнул команду убирать паруса и умерять ход. Люгер взобрался на новый вал, вырвался из воды весь, взлетел — и стал рушиться в ущелье меж волн. Ноттэ уступил место моряку и, перебирая руками по канату, направился к главной мачте. Обнял её, закрыл глаза и подставил лицо ветру. Усмехнулся устало: очень может быть, многие нэрриха стригут волосы коротко, не желая позволять старшему гладить их. Нет в упрямом ёжике вольности! Даже мокрые насквозь пряди топорщатся, а не вьются на ветру.

Северный ураган бил «Гарду» порывами, и всякий раз чуть менял направление. Ноттэ вслушивался в гнев, впитывал его, стараясь пропитаться насквозь. На краткий миг удалось, и нэрриха выпил ветер крупным глотком, вместе с его болью и гневом.

— Гнев — не твой удел, оставь людям столь жалкое, — Ноттэ выдохнул просьбу, не надеясь быть услышанным. Упрямо тряхнул головой и крикнул громче: — Гнев — сеть ловчая! Разве тебе не мила воля? Весь мир твой, вот и иди с миром.

В щели меж туч внезапным чудом мелькнула синева. Золотой луч пробился из зенита до самых штормовых волн, воспламенил парус яростной белизной. Ветер взревел, издеваясь над подсказками жалких двуногих… Ноттэ скорчился у мачты, не выпуская канат из рук. Он хотя бы попытался. Но старший никогда не был склонен слушать и тем более слушаться, да и не родной он — северный — для Ноттэ, обременённого и ограниченного уделом человекоподобия…

Парус хлопнул и провис, руки сами крепче сжали канат, ожидая шквала. Обошлось.

Утомленный работой и убеждением шторма, Ноттэ — сын западного ветра — сидел, прижавшись щекой к основанию мачты. Слушал, как в борта бьет жесткая опасная вода, впитавшая гнев старшего из ветров. Ловил на свободную ладонь прядь дуновения, усмехался и пробовал гладить её, словно нэрриха посильно гладить вольный ветер. Ледяной гнев проник в легкие с брызгами пены, отравил разум. И все же Ноттэ упрямо продолжал уговаривать строптивца.

Нэрриха очнулся по-настоящему лишь когда был накрыт плащом и без церемоний водворен в каюту, Там его стали кутать в шерстяное одеяло и упаивать горячим вином, не слушая возражений и пресекая их вескими подзатыльниками.

— Однако ж, ты вырос, в первый раз переспорил его, — ласково гудел капитан, время от времени прекращая ругань. — Еще полкружечки, за «Гарду». Молодец. Теперь ложись и дрыхни, недомерок. Хотя… Знаешь, я бы взял тебя в команду.

Это была высшая похвала в устах капитана. Ноттэ рассмеялся, прекратил последние попытки сопротивления. Расслабился, затих под одеялом.

— Когда будешь готов? — деловито уточнил капитан.

— Нагоняй помаленьку, — предложил нэрриха, зевая и не разлепляя век. — Никогда еще в таком пьяном виде не дрался с подобным себе.

— Сосунок! Вспомнить бы, когда я задирал и тем паче бил хоть кого — трезвый… Думаешь, он вроде тебя, настоящий?

— Не в точности вроде меня, раз вывел из покоя ледяной ветер, — прикинул Ноттэ, из-под век покосившись на моряка. — Но настоящий. Людей убери с палубы, когда следует. А то сам знаешь, разгуляемся — посечем кого… нечаянно.

Капитан хлопнул по плечу и ушел, не прощаясь и не желая удачи. Это тоже было привычно, так они уговорились давным-давно. Ноттэ плотнее сжал губы, прогнал ползущую льдинкой к затылку мысль: увы, другой человек однажды встретит в порту и налаженный ритуал рухнет! Недоумки возьмутся фальшиво желать удачи, выкажут страх. К парусам не допустят: как-никак, важнейший пассажир.

Не время для пустых домыслов. Следует просто лежать, позволяя сознанию плавать в тумане опьянения. Умеренного, даже приятного, затягивающего в полудрему. Руки нагрелись, дыхание выровнялось, усталость осела водной пылью далеко за кормой, в прошлом…

Теперь он готов, пора исполнить договор найма. Для начала — распаковать тюк, проверить клинок и подобрать к нему дагу. Снова прикрыть глаза и выслушать себя. Не ветер, не волны и даже не сердце, но именно и только — себя. Ноттэ усмехнулся. Если бы он научился еще и понимать себя… Но — пока не дано.

Чужой ледяной гнев, впитанный из ветра, с трудом отделяется от внутреннего настроя. Гневаться нельзя. Подобных себе лишь трижды за все время он встречал с оружием, намереваясь окончательно устранить. Всякий раз это было неимоверно тяжело — пережить встречу. Не зря говорят: одолеть и тем более угасить нэрриха способен только равный. Приняв в расчет плясунью и опыт беглеца — стоит ли рассчитывать на равенство?

По палубе загудели шаги многих ног. Капитан исполнил требование. Паруса закреплены, руль тоже. «Гарда» скользит, не получая новых указаний, и кому бы их дать, если команда в трюме?

Нэрриха прошел к двери. Открыл её, кивнул последним людям на опустевшей палубе — капитану и стоящему рядом с ним пацану, новому помощнику. Пропустил обоих в каюту, убедился, что дверь закрыта.

«Ласточка» была совсем близко — по правому борту, еще впереди, но теперь она опережала люгер всего-то корпусов на десять. Нэрриха прищурился, осматривая шхуну. Ноттэ давно выбрал для себя: он предпочитает встретить противника здесь, на пустой палубе. Зачем вовлекать в дело посторонних людей? Мерзко это.

Пять корпусов. Видны лица моряков «Ласточки», напряженные, бледные. Что бы ни наплел им подлец, алый шелк рубахи и короткая стрижка, два клинка и «Гарда» в придачу — такой набор отменяет любые договоренности! Разве что золото осилило и здравый смысл, и страх перед служителями Башни, и уважение к закону божьему и людскому. Ноттэ улыбнулся. Он не совесть, тем более не милосердие, он — нэрриха. Тот, кто имеет право карать по усмотрению, в особенности теперь, в найме.

— Вико, мой враг не принял приглашения, — негромко сказал нэрриха, вслух признав: он тоже не глухой, давно разобрал имя капитана. — Я ухожу. Будьте у правого борта шхуны, когда следует.

Шерстяные кипы облаков разметало. О недавнем гневе ветра напоминала лишь сизая мрачность неба и серая холодность моря, измятого волнами, как жирная луговина — кротовьими кучами. Нэрриха прошел по мокрой палубе на нос, одним движением взлетел на бушприт люгера, по-прежнему выдвинутый до предела. Танцующей походкой Ноттэ достиг его окончания, еще раз глянул на шхуну — враг не пожелал даже показаться — упруго оттолкнулся и скользнул вперед и вниз, выбрав подходящую кротовину-волну с пушистой кочкой пены.

Одно касание, рывок, полет… Сомнение недопустимо, оно слишком уж человеческое, оно тянет вниз. Вторая кочка-волна. Рывок. Третья волна…

Говорят, жил когда-то нэрриха, который умел перебегать весь широченный залив Щербатой Луны. Но, надо полагать, это сказки. Исполнить кряду более семи прыжков по воде самому Ноттэ пока не удавалось. Каждый следующий полет труднее и короче предыдущего, каждый толчок о волну вынуждает погружаться глубже. Отнимает силы.

До «Ласточки» пришлось сделать шесть прыжков, последний утопил по колено, однако Ноттэ совладал, последним усилием взлетел на борт, пользуясь дагой, как когтем. Еще один корпус удаления — и он бы оплошал. Расчет правит боем. Расчет, но никак не безумие.

Перед нэрриха склонились, не смея оспорить его право приказывать, так ярко обозначенное способом посещения шхуны.

— Где? — уточнил Ноттэ, по одежде и повадке выбрав главным рослого моряка, замершего у кормовой надстройки.

Тот не отозвался, лишь указал дрогнувшей рукой на трюмный люк. Сразу и резко. Слишком быстро, — отметил нэрриха краем сознания, но к люку все же пошел. Если сейчас опасному гостю выдают место пребывания плясуньи, это допустимо. Никто более не стал бы прятаться в трюме, подобное укрытие не обеспечивает преимуществ в предстоящем бою… Ноттэ шагал к люку, но с каждым шагом происходящее все более смахивало на ловушку. Хотя уверенности в подвохе нет: глупо пытаться скинуть в трюм и запереть на замок нэрриха, он любому человеку — непосильный враг. Хотя… люди мало знают о настоящей силе нэрриха, зато склонны переоценивать свои возможности. Особенно изучая грядущее в отблесках золотых монет, прибранных к рукам.

Ноттэ сделал еще шаг, отметил напряжение плеч моряка с попорченным болезнью бугристым лицом, излишне красным, пятнистым от возбуждения. Человек качнулся вперед и сделал это стремительно по своему счету времени. Ноттэ усмехнулся: всё же ловушка.

Одним настильным шагом Ноттэ оказался рядом с капитаном шхуны. Заглянул в игольные щели зрачков, прячущих правду, но не способных утаить страх.

— Где мужчина, нанявший твою шхуну? — внятно выговорил нэрриха. — Пока нужен только он, не меняйте моих решений.

За спиной сопели, подкрадываясь старательно и неумело. Нэрриха разобрался с угрозой, не оборачиваясь. Вряд ли кто-то заметил движение длинного клинка в его правой руке. Зато глаза допрашиваемого сделались стеклянны от ужаса: он оценил результат. Рваную рану на горле одного неудачника и вспоротый бок второго…

— Где? — громче повторил нэрриха, заглушая булькающий хрип. Сделал движение вперед и влево, чтобы пропустить тяжелое тело, падающее мешком. Глядя все так же в упор, указал клинком на ближний труп и добавил: — Ему золото уже безразлично. Ты следующий.

Капитан икнул и стал оседать на колени, подвывая от ужаса. Ноттэ поморщился: да, «Ласточкой», к её несчастью, распоряжается ничтожество, до краев наполненное страхом и жадностью. Но что вынудило недоумка сперва лгать, а после молчать? Смысл происходящего логически непонятен: люди тянут время, рискуя жизнями. Значит, их держит страх, равный по силе страху перед самим Ноттэ? Вывод напрашивается: некто приказал увести своего врага от борта, пообещав только тогда покинуть шхуну… Моряки приняли его приказ, ведь один нелюдь, пусть и обозленный — лучше, чем два.

Ноттэ метнулся к борту, опасаясь увидеть подтверждение догадки — увы, оно нашлось сразу: к люгеру мчался, едва касаясь волн, черноволосый нэрриха могучего сложения! Он был почти недосягаем, и осталось испробовать последнее, почти безнадежное: преследовать врага, не вычисляя расстояния.

Люгер обогнал сбросившую паруса шхуну и, не маневрируя, удалялся. Люгер уже теперь был на пределе возможностей Ноттэ в беге по воде. Или — за пределом?

Первый прыжок, второй, третий. Нога подломилась и почти предала. Водный бег — не игра, а настоящее чудо, предельная концентрация сил души, доступная нэрриха в четвертом круге опыта, не ранее… На сей раз Ноттэ был обязан свершить чудо. Постыдно проиграть врагу в хитрости. Невыносимо уступить мерзавцу «Гарду», предать капитана Вико, единственного знакомого человека, разгадавшего тайну счастья… И, по закону людского мира, вынужденного платить. Убеждения — величайшая роскошь, они никому не по карману, даже королям и всесильному духовному владыке — маджестику Башни.

Четвертый, пятый, шестой шаг, вода вязкой смолой обнимает лодыжки. За ней право, вода бездонна и могуча. К тому же тело нэрриха — тяжелая темница его души, пронизанной ветром…

Седьмой шаг. Восьмой! Колени увязли в жадной пене… Ноттэ зарычал и упрямо побрел вперед, увязая всё глубже, ничего не видя, не чуя. В висках билась отчаянием одна мысль: как же быстр лучший люгер Эндэры!

Канат шлепнул хвостовым узлом рядом, в полушаге, плеск возмутил серую воду и вынудил нэрриха очнуться. Ноттэ хрипло рассмеялся, вспрыгнул на верткую пеньковую змею, пробежал в три прыжка до её головы, мертвым узлом вцепившейся в обнос борта «Гарды».

Ноттэ ощутил ладонью борт, взметнулся вверх, ступил на палубу и глубоко вздохнул, целиком отдаваясь грядущей схватке.

Он справился с невозможным, одолел пропасть воды, успел — и все же опоздал. Вико тяжело опирался на обнос: именно его рука бросила спасительную веревку. За плечом капитана «Гарды» возвышался косматый, чернобородый гигант-нэрриха. Он, без сомнения, уже объявил себя хозяином люгера. И страшно наказал несогласного с переменами: клинок прорубил тело насквозь, Вико уже не стоял — висел на лезвии, полосующем плоть по косой, с оттягом.

Ноттэ зарычал, распластался по доскам, скользнул мимо капитана. Краем глаза он отметил с холодным ужасом, как по желобку чужого клинка бурно сбегает кровь, чтобы впитаться в древесину и последний раз породнить Вико и его любимый корабль…

Не позволяя себе отвлекаться, Ноттэ атаковал, уклоняясь от гудящего взмаха даги, чтобы снизу, расходящимся движением обоих клинков, вскрыть грудину чернобородого. «Закатный луч» — в чью честь был назван удар, учитель Оллэ не сказал… но, кажется, тот нэрриха тоже принадлежал западному ветру. И, вроде бы, он жил очень давно. Его помнил только Оллэ, и только Оллэ мог отдать знание об одном из самых надежных способов умерщвления нэрриха.

Палуба со стоном приняла тело Вико, звук едва успел зародиться, когда убийца капитана начал заваливаться назад и вбок, роняя оружие из слабеющих рук.

В бой двух нэрриха, равных в своей невероятной скорости, нельзя добавлять третьего ни во имя его спасения, ни ради мести. Таков непреложный закон. Враг первым нарушил закон, и расплатился немедленно. Не успел освободить эсток из взрезанного тела, не успел уйти от удара, не смог поставить блок. Не увернулся от пинка в живот, выбивающего остатки дыхания из вскрытых легких…

Ноттэ прянул вперед, продолжая выдавливать дыхание. Коротким клинком перерубил позвоночник. Склонился, вгляделся в мелкие, почти черные, глаза. Зрачки пустели. Ноттэ нагнулся ниже и шепнул в самое ухо врага созвучие, которое пришло и стало посильным недавно: нэрриха высоких кругов опыта чувствуют наречия очень тонко и глубоко. Может статься, это единственный из настоящих ответов, найденный за время жизни. Даже Башня не ведает столь ценного, в её книгах уцелело начертание древних рун, но буквы и звук — разное, слово не имеет силы с тех пор, как забылось сокровенное звучание.

Тело чернобородого гиганта осталось лежать на палубе, окончательно мертвое. Ноттэ на краткий миг прикрыл глаза, накапливая планы и выстраивая мысли в должный порядок. Он выиграл схватку, как того желала Башня, если верить словам гранда-нанимателя. Но дело — его личное дело — не завершено. Созвучие, которое вырвало из груди мертвого нэрриха неизрасходованный запас его жизненных сил, еще звенит в ушах. Оно не иссякло, в нем уцелела сила северного ветра.

— Помощник! — позвал Ноттэ, оборачиваясь к Вико. Он обнял капитана за плечи, приподнимая от палубы и наспех осматривая рану. Кивком, не отвлекаясь, указал на труп нэрриха. — Немедленно убрать с люгера в лодку, там оставить. Управишься, командуй разворот. К борту шхуны, быстро. Я не закончил дело.

— Да, нэрриха, — прошептал серый от ужаса парнишка, стоя на коленях рядом и не имея сил ни слышать, ни исполнять. Он пробовал зажать испачканными ладонями широкую рану капитана и смотрел только на Вико. — Он… жив?

Пришлось бить недоросля по лицу, жестоко и не жалея. Своя боль — она не так уж плоха, она успешно сбивает излишек пены с забродившего сознании. И людям, и нэрриха. Умирающий враг успел вспороть ногу Ноттэ от колена до бедра, поэтому глядеть на неподвижное лицо Вико не так тяжело… почти посильно.

— Мне нужна шхуна, — строго приказал Ноттэ, слепо озираясь и боясь отвлечься, отстраниться от Вико. — Ясно? Сюда позови двоих. Прочих гони наверх и командуй разворот, помощник.

Кажется, сработало все же последнее слово, но не удар и боль. Это говорило о парне наилучшим образом. Может, судьба у «Гарды» такова, что люгер исторгает негодных людишек, вышвыривает из команды? «Всю свою короткую жизнь паршивец мечтал стать капитаном», — отметил нэрриха. Щурясь и усмехаясь, он следил за помощником Вико, который встал с колен и шагнул к штурвалу. До исполнения заветного теперь, когда Вико при смерти, — полшага… и что же? Пацан пробует улыбаться серыми губами: его назвали помощником, значит, есть надежда вновь услышать попреки старого капитана. Неисполненная мечта порой ценнее сбывшейся. Люди редко осознают это, тем более в юности.

Ноттэ с сомнением нахмурился. Знать бы самому, осталась ли надежда! Одолеть в поединке чернобородого удалось, и древнее слово сказано верно, прядь чужой силы не вернулась в косматую гриву северного ветра: она трепещет, как длинный язык флага, приросшего к левой ладони. Тянет, рвет болью не тело — душу. Слово было впервые прочтено Ноттэ в старой книге Башни — записанное буквами, лишенными силы, даруемой верным звучанием. Рядом в книге имелась пометка — «способно вернуть долг». Старая пометка, на забытом ныне диалекте, и нанесена вылинявшими за века чернилами.

В мудрость древних и их законы, еще не ставшие догмами, Ноттэ верил, пусть и с осторожностью. Сейчас он заставил себя отбросить остатки сомнений. Склонился над Вико, предоставив все маневры люгера помощнику. Зря его, что ли, учил капитан?

Ноттэ разрезал попорченный эстоком пояс Вико, отвел ткань от раны на животе, еще раз строго глянул на свою ладонь, до неприязни обыкновенную. Хоть бы светилась, что ли… Верить в зримое чудо гораздо легче! Увы, приходится уповать на самоубеждение. Чернобородый виноват перед Вико в коварном отнятии жизни. Удар в спину! Раз виновен, пусть вернет долг.

Мысленно вынеся решение, Ноттэ сосредоточился, прикрыл глаза и опустил ладонь на рану. Ощущение сигнального флага, по живому приметанного к мясу и костям, сперва усилилось, а затем резко схлынуло.

— Перевязать, отнести в каюту и сидеть подле, глаз не спуская. Не поить, — громко приказал нэрриха.

Встал, стряхнул с руки кровь. Почему-то на возвышенные страдания всегда нет времени. Жизнь норовит подсунуть то беду, а то и похуже — ненавистную роль клинка воздаяния, обреченного вершить скорый суд. Борт «Ласточки» придвигается с каждым мигом, хотя, едва оба нэрриха покинули палубу, шхуна попыталась резко отвернуть в сторону. Команда слабаков отчаянно поспешно ставила паруса, то и дело поглядывая на люгер и сполна осознавая бесполезность попытки бегства.

— Ближе к борту, — велел Ноттэ. — Я устал, я не летучая рыба, да и «Гарда» — не балаган, дающий представления перед всякой швалью. Просигналить сброс парусов, дрейф и сходни.

— Есть, — отозвался помощник.

— Имя у тебя имеется? — впрок поинтересовался Ноттэ, протирая клинки и убирая в ножны.

— Бэто, — без заминки отозвался помощник капитана. Хотя многие сплетни утверждают, что доверивший нэрриха имя рискует навлечь порчу на род.

— Оставь подмену на люгере, Бэто. Пойдешь со мной.

Моряки «Ласточки» бросили с борта на борт и крепили широкие доски, заменяющие сходни. Суетились отчаянно, ощущая себя висельниками на помосте. Смотрели на нэрриха, как на палача. С исполняющим приговор не спорят, умолять его о пощаде не пытаются, — он не судья, лишь последний провожатый на пути в бездну… Ноттэ оглядел сброд, поманил капитана «Ласточки». Рослый детина побрел к борту, на ходу сорвал с головы повязку, принялся теребить платок на шее. Наверняка ткань с узлом казалась удавкой…

— Скольких пассажиров принял в порту? Где спутники покойного и его имущество?

— Вот… Нет на нас вины, смилостивься. Страх велик, чернокнижник он был и еретик, страх велик, — запричитал капитан шхуны, неловко дергая рукой и тем давая знак нести вещи.

Из трюма выволокли вместительный — сам Ноттэ мог бы в нем спрятаться — сундук, черный в медной оковке. Затем бросили мягкий мешок и бережно поставили на палубу коричневый ларчик, звякнувший денежно, многообещающе.

— Вскрывали?

— Как можно, — позеленел капитан.

Тишина повисла, не прерываемая ни единым вздохом. Нэрриха погладил рукоять при поясе слева и глянул поверх голов вдаль, на море. Сколько можно давать людям очередной последний случай одуматься? И зачем, если они не люди, а просто грязь?

Старый гранд Башни, давно покойный, встреченный еще в годы пребывания в круге первом и навсегда памятный, как и иные достойные памяти, — тот советовал искать ответы не в грязи внешнего, но во тьме своей души. И был прав. Если людишки одумаются, не придется пятнать море их кровью и задаваться вопросами о правомерности суда и точности определения вины.

Поведение нэрриха оценили верно. Капитан первым торопливо отвязал кошель, охая и жалобно втягивая носом, вытряхнул золото. Не посмел проводить монеты даже косым коротким взглядом, не отделил свое от уворованного. Эскудо покатились, взблескивая на солнце, отстукивая по доскам танцевальную дробь.

— Все, что взяли чужого, сложите в мешок, — поморщился Ноттэ. — Что я, по-вашему, буду ползать и собирать?

Капитан отчетливо всхлипнул, осознав оплошность. Нэрриха глянул на рослого слабака в упор, совсем как при первой встрече. Обнаружил в глазах «дно» — этому тоже учил тот старый гранд. «Когда у них уже нет сил лгать, это заметно, мальчик. Оно особенное: их твердое, скальное отчаяние, без прищуров и подвохов, — бормотал старик, прикашливая и гладя любимого кота. Всегда — беспородного, найденного на очередной помойке и взятого в дом за ловкость в допросе мышей… — „Дно“ обнажают не боль и не угроза. Тут иное, мальчик. До дна помогает донырнуть сила, какая есть внутри тебя. Умей показать силу без новомодных глупостей. Разве коты используют сложные пытки? Они играют, малыш. Они умеют поставить себя. А еще они твердо знают, что все прочие в игре — лишь мыши».

Мешок принесли, золото торопливо сгребли, но нэрриха стоял в прежней позе и ждал. Обычно берут не только деньги, но и мелочи, безделушки. То, что не кажется ценным, всего лишь — приглянувшимся. Такое не возвращают без умысла, просто по забывчивости. Вот: один из моряков освежил память, убежал и вернулся, сжимая в ладони нечто, сунул вещицу в мешок. Второй последовал его примеру. Третий… Опять стало тихо на палубе. Окончательно тихо. Видимо, теперь отдано действительно все.

— Я задал вопрос о пассажирах, их числе и нынешнем месте пребывания, — напомнил Ноттэ.

— Так — этот вон, — едва шевеля губами, выговорил допрашиваемый. Покосился на низкую палубу люгера, теперь надежно закрепленного борт в борт со шхуной. Там, в выделенной по воле Ноттэ лодке, лежал труп чернобородого нэрриха. — Одну выродиху злодей и приволок с собой, на беду. Кричал на неё криком, называл гнилотой и дрянью. Вроде даже стегал плетью… мы в каюту не совалися, но расслышали малость. После, значит, он сам велел бросить за борт. Признал, что беда от ней, от девки. Ну, мы и… Как велел, ночью, заради усмирения шторма, значит…

— Точное место, время, описание женщины, — велел нэрриха. — В лодку посадили?

— Склянки, навроде, били час пополуночи, — прошептал капитан, глядя вниз и сутулясь. — Токмо часы-то, они ж у нас отмеряются днем по солнцу. Ночью по разумению. Место помечено на нашей карте, значит. Выродиху вблизи я не видывал. Навроде мелкая, вовсе соплюха. Еретик приказал выкатить бочку. Пустую, из-под пресной воды, вот ведь… И, значит… А мы что? Мы сполнили…

Ноттэ прикрыл глаза, ощущая окончательную неготовность общаться с командой шхуны и считать людей на её палубе — людьми. Положил руку на плечо Бэто, в нем разыскивая поддержку, в нем и ещё в Вико, обучавшем помощника.

— Есть хоть малая надежда по их кривой метке найти нынешнее место бочки? Женщина плясала, ветер переменился, после того её и устранили, ненужную. Как раз ветер дотянулся до люгера, так думаю.

— На смене ветра приключилось, — задумался помощник капитана «Гарды», и голос его впервые за долгое время обрел неспешность, присущую человеку, знающему дело. — Я по времени прикину, у нас-то часы имеются, склянки не наугад, время смены ветра капитан сам внес, сразу же… Найти не обещаю, но куда плыть в поиск, разберу.

Карту принесли. Нэрриха сунул её Бэто и толкнул того назад, на палубу «Гарды» — иди, считай и думай. Жестом предложил перенести вещи чернобородого на низкую палубу люгера. Оглядел моряков шхуны. Дождался, пока закончат погрузку. Подошел к лодке и смял днище ударом ребра ладони. Повторил со второй лодкой шхуны. Оглядел команду, наблюдающую за новым хозяином жизни и смерти обреченно, безропотно.

— Отдавая девочку морю, вы сочли, что бочки хорошо плавают, — вслух прикинул Ноттэ. Усмехнулся. — Остается надеяться, так оно и есть…

Нэрриха прыгнул в трюмный люк, открытый по первому его требовательному жесту. Прошел в полумраке к корме, похлопывая по борту. Вынул из ножен эсток, сделал два свистящих движения, убрал оружие. Заспешил на палубу, ступил на сходни и покинул «Ласточку».

— Мои дела здесь закончены, — не оглядываясь, сказал он помощнику капитана «Гарды». — Попробуем найти бочку.

— Не по-человечьи они, — шепнул Бэто, часто перебирая руками по штурвалу и жестами указывая паруса, требующие установки. Команда понимала и исполняла без окриков. — Вот я и спрошу: когда станете казнить негодяев? Мыслимое ли дело для моряка: выбросить человека за борт. Ночью, в шторм. Тут до любой земли неблизко, и течение сложное.

— Я так безнадежно устарел, все еще верю в суд богов, — посетовал нэрриха.

— Так он когда еще приключится, — буркнул помощник, полыхая ушами от своей наглости в споре с нэрриха, но не унимаясь.

— Именно теперь, — повел бровью Ноттэ. — Кто тебе сказал, глупый мальчик, будто я настолько добр, чтобы вешать на реях или рубить головы?

Люгер, раскрывая все новые паруса, обогнул «Ласточку» и стал стремительно удаляться. Ноттэ молча ждал. Он ничуть не удивился, когда позади, едва слышный, прогудел единый стон ужаса. Обшивка шхуны от первой же перемены нагрузки стали рассыпаться по двум клинковым срезам. «Ласточка» вздрогнула, осела на корму, кренясь на левый борт.

— Не верь, что оружие нэрриха особенное, — поучительно велел Ноттэ. — Только в наших руках, при наших силе и скорости. Если получишь мой эсток, не пробуй рубить корабельный корпус, людей насмешишь. Ясно?

— Да.

— Пойду к Вико. Зови, когда сочтешь, что бочку уже пора высматривать, я попробую пошептаться с ветром. Надежды особой нет, но вдруг.

Ноттэ ободряюще улыбнулся, кивнул и покинул палубу. Во взгляде Бэто постоянно читалось дно намерений. Смотреть в подобные глаза приятно, — отметил нэрриха, склоняясь к изголовью койки капитана. Юность — время плаванья в прозрачной воде, пронизанной солнцем. Нет еще темных омутов подлости и спрятанных от себя самого сундуков со скелетами… Казалось бы, понять собственную душу проще именно в это время. Но люди не пытаются, они упрямо, на всех парусах, мчатся к большим глубинам взрослой жизни, чтобы лишь на рифах старости заняться разбором обломков былого… И сам он — Ноттэ — не лучше. Есть ли дно у его собственного взора? Кому посильно нырнуть так глубоко, чтобы дотянуться?

Рука пожилого капитана «Гарды» была теплой, жилка на запястье билась слабо, но ровно. Нэрриха улыбнулся, сел на пол, устроил локти на краю койки, подбородком оперся о тыльную сторону сплетенных гамаком ладоней — и стал глядеть, как буднично и неярко вершится чудо. Человека насквозь проткнули и взрезали, потроша, будто рыбину… а он живет. Потому, что злое дело пресечено и внесена плата? Много раз прежде исполнялись и первое условие, и второе, но оба не складывались в нужный узор, не оказывали целительного действия. Все дело в силе древнего слова, сказанного верным тоном и темпом? Вряд ли…

— Надежный у тебя якорь, — шепнул Ноттэ. — Смотрю и думаю: а ведь, пожалуй, не так плохо быть настоящим-то человеком… Еще я вот что думаю, Вико. Ты теперь — вполне ли человек? Может, всякий настоящий капитан — тоже сын ветра… приемный.

Капитан не отозвался. Он дышал спокойно, неглубоко, скорее как спящий, нежели — больной и пребывающий у порога смерти. Лицо утратило землистый оттенок, морщины разгладились, вроде бы сделались мельче. Впрочем, угадывать возраст лежащего неоправданно: кожа натягивается иначе, — одернул себя Ноттэ. Почти виновато усмехнулся. Молодость людей отражается на их лице и всегда обманна, подлинная блестит в глазах и гнездится в душе. Настоящее редко показывает себя нарочито.

Нэрриха зевнул, удивляясь этому признаку усталости. Некоторое время колебался — то ли отказаться от отдыха, то ли признать за собой право на слабость… Выбрал второе, прикрыл веки и провалился в сон без кошмаров, замечательно темный, похожий на добротный трюм без малейшей течи.

— Ноттэ, — выговорил неуверенный голос помощника капитана.

Было очевидно: зная имя, Бэто счел невежливым позвать обезличено. Подменить прямое обращение на пышное величание — например дон или гранд — не смог. Да и не знает он верного варианта, а назначить самостоятельно не решился из воспитания. Хотя многие лестью прикрывают страх.

Помощник Вико, надо полагать, — подумал Ноттэ, потягиваясь, поглядывая на пацана куда внимательнее прежнего, — вырос в образованной семье. Там волей-неволей создали отпрыску сложности в жизни. Бэто оценивает, старается строить отношения… рука его не потянулась запросто толкнуть в плечо, пробуждая без слов. Нэрриха еще раз изучил хмуро-настороженного юнца и хмыкнул: бедняга страдает, полагая всякое обращение неверным, хотя имеет перед собою ту редкую задачу, для которой любое решение — годное. Лишь бы выбрать, а не воздержаться от действий.

Нэрриха сел, огляделся. На столике рыжим бутоном цветет масляная лампада. Пламя трепещет и покачивается, что немного странно — ветра-то нет… Ночь спустилась на море, занавесила оконце сплошной черной шторой. Эдакой домотканно-ворсистой, лишенной шелкового мерцания звезд. Значит, не горят огни небесного бала, бескрайнее море сегодня не принимает танец лунных лучей. И это — плохо.

— Как искать? — в голосе Бэто слезами зазвенело отчаяние. — Вы же видите, что мы ничего не видим.

Помощник капитана горько улыбнулся невольной шутке, скорее даже скривился, и лицо его сделалось старым. Усталость кого угодно нарисует тусклой краской, изуродует.

— Где-то здесь бочка, — Бэто размашисто обвел рукой каюту, намекая на область поиска. — На позднем закате разбухли облака, повисли, как проклятие. Того и гляди, зарядит дождь. Но уж тогда…

Помощник капитана поник, не желая превращать жалобу на погоду — в приговор неизвестной плясунье.

— Пошепчусь с ветром, — пообещал Ноттэ, торопливо, вместо умывания, растер ладонями лицо.

— Нэрриха умеют так искать?

— Видишь ли, вопрос совсем неудачный. Много знать вредно, — отметил Ноттэ, снимая пояс с оружием и хмурясь: как же это он спал, неудобно ведь. Принял у Бэто куртку и стал натягивать, продолжая рассуждать. — Ты спросил то, что вызывает недоумение у самой Башни. Кто такие дети ветров? Это уже — многовато для вопроса. Исходно словом «нэрриха» обозначались подобные мне, рожденные не во чреве людском. Понятие имело в древности смысл. Теперь остались стрижка, красный шелк, черный пояс, узкие штаны… ловкость в обращении с оружием. Еще, пожалуй, присяга Башне. В общем, сегодня нэрриха — это привычный внешний вид и вдобавок страх, воспитанный сплетнями.

— А как же вы, дон Ноттэ?

— Я? В этом круге жизни я никому не присягал «жизнью земной и душою ветра» по полному чину. Я — старый желчный злодей, взявшийся сводить счеты. Для этого я прикрываюсь заемным и удобным мне долгом. Интересы совпали для меня и гранда-нанимателя. Вот и все.

— Так уж и старый.

— Тебе что велел капитан? Проглотить язык! Он разобрался в твоей природе, дав столь мудрый совет. Еще немного, и мы ступим на запретные для разговора поля. Ты спросишь, сколько мне лет, я отвечу, что понятия не имею, потому что есть годы в жизни и годы от рождения… затем я задумаюсь, всерьез расстроюсь. Меня, знаешь ли, не следует расстраивать.

— Хм…

— Не сомневайся. Решил, что «Гарде» от меня не будет вреда, так? Верно. Учти, я твердо верю, что немой помощник капитана — в пользу люгеру.

Бэто звонко лязгнул зубами и втянул воздух, проглотив новый вопрос и заодно прикусив язык: уловил в тоне и взгляде, насколько пассажир не шутит. И молча указал на дверь, первым шагнув к выходу.

Ночь вне каюты оказалась безветренной и черной — точно как представлялась сквозь окошко. Еще она была душновата, неприятно насторожена. Где-то за горизонтом залег большой ветер. Поутру он готовился вволю повыть на красный восход, поднять с пастбища вод стадо испуганных волн и погнать их, слепо толкающиеся, вдаль. В общем шуме и толчее — попробуй тогда отыщи бочку. Даже теперь для надежды на успех прошло многовато времени, а точных указаний по поиску нет. Следует держать в уме и еще одно печальное, но очевидное соображение: застать в живых человека, от ночи и до ночи проведшего в море — чудо. А чудеса не волки, стаей не бегают. Спасение капитана надолго вперед опустошило кошель надежд, это Ноттэ знал твердо, но не желал учитывать.

Он упрямо прикрыл глаза, поднял напряженные, вытянутые руки до уровня груди и повел ладонями, пытаясь нащупать хоть паутинную прядь в гриве самого ничтожного ветерка.

«Столь ласковый и тонкий вздох рождают лишь крылья мотылька», — сказал один старый знакомец… Очень давно, во втором круге — тогда Ноттэ еще считал их с азартом, эти самые круги, еще кичился ростом своего невеликого опыта. Тогда и довелось встретить загадочного нэрриха. Он выглядел стариком и был воистину мудр. Правда, не мечтал об ответах, не стремился к свободе полета или даже счастью. Просто жил на берегу и приглядывал за невысоким маяком, им же самим выстроенным из грубо обработанного камня.

— Почему ты не ищешь ответы? — поразился тогда Ноттэ. Он был порывист и азартен, как молодая гончая, повторяющая все петли заячьего следа, уткнувшись мордой в траву… и не видя самого зайца, замершего в двух шагах.

— Потому что я пришел сюда не за ответами, — буркнул старик. — И ты тоже! Со временем поймешь… Что даст буйство взбесившегося вихря, кроме пены и обломков на берегу? Все мы сперва надсаживаем горло и надрываем душу, норовя перекричать бурю сиюминутного. Увы, за ревом шторма не разобрать шепота, каким даются ответы. Надо не буйствовать, но наблюдать и слушать. На фоне дуновения от крыла мотылька голос высшего подобен громовому реву. Впору уши затыкать, спасаясь от сокрушительных в полноте ответов…

— Философия, — свой презрительный тон Ноттэ помнил до сих пор. Тогда он полагал это слово ругательным.

— Иди, ты еще не миновал свою бурю, — улыбнулся старик. — Но учти: у всякой бури внутри, в сердце её, сокрыта тишина.

Позже Ноттэ попытался навестить старика, но не застал. Никто на берегу не мог объяснить, почему заброшенный маяк называют «Танец мотылька». А еще ходили нелепейшие слухи, что с кораблей маяк виден в бурю, даже если он не зажжен…

Ноттэ сердито фыркнул, прогоняя бесполезные воспоминания. Рев или шепот — не важно. В глухой ночи, норовящий впитать и растворить всякий звук, нет даже малого движения. Руки проваливаются в пустоту, не ощущая упругости ветра, не находя связи с сутью его шепотов и дуновений.

— Мы понемногу двинемся на веслах, я расставлю людей к бортам и на мачты, — шепнул Бэто. — Будем метать стрелы с паклей, может, что и выявится…

В голосе различались и отчаяние, и сочувствие: разве нэрриха может один за все отвечать? Не его вина — брошенный в море человек. Ноттэ кивнул и снова повел рукой, пробуя уговорить заснувший ветер откликнуться, помочь. Хотя в лучшее — не верил… Как найти ночью посреди моря бочку? Мокрую, округлостью бока подобную волне, вполне возможно — рассохшуюся. Такая она протекает, погрузилась почти целиком.

Мысль о том, что приходится испытывать существу, запертому внутри, впервые за все круги жизни пробудила в нэрриха неподдельное сочувствие к плясунье. Даже она и подобные ей не творят столь жуткого греха, сознательно нарушая устои мира своим танцем. Всего лишь обманывают, и еще следует разобраться, кого в большей мере — жертву или себя…

В конце концов, кто такая плясунья? Чаще всего успешны в волшбе именно женщины, а понять их душу невозможно. Плясуньи сотканы из противоречий, логика им чужда. Даже изучив её законы, полагал Ноттэ, женщины, наделенные даром танцевать с ветрами, не склонны расчетливо применять знания. Нэрриха давно подозревал: один из непреодолимых барьеров для волшбы — именно хладнокровие, оно лишает душу трепета живого ростка, ласкаемого дыханием чуда. Если все так, то оправданно ли винить плясуний с их горячечным темпераментом — за самовлюбленность, жажду быть совершенством и вызывать всеобщее восхищение? Пользоваться плодами успеха — это тоже есть, да. Но кто таков Ноттэ, чтобы необратимо карать за подобный грех?

Между тем, совсем недавно идея кары выглядела верной, а воздаяние — оправданным. И вот он, Ноттэ, клинок воздаяния, увидел со стороны. как одержимый жаждой мести враг — тоже нэрриха — обрек плясунью на медленную смерть, заточил в чрево бочки — удушающее, тесное, пропахшее затхлостью. Убийственное равно для волшбы и надежды…

Ноттэ помнил миг ужаса, предшествовавший первому в его жизни вздоху — миг, повторяющийся в ночных кошмарах, неизбежных, надо полагать, для всякого нэрриха. Чернота небытия. Вывернутый наизнанку мир-ловушка… Было время, чего греха таить, копошилась в недрах сознания мыслишка: отплатить злодейке, которая ввергла в земную жизнь. Дать ей осознать на собственной шкуре, что же она наделала. В первом круге Ноттэ жаждал мстить и карать, выбирая жестокие методы. В первом круге это простительно: душа еще не знает, что такое смерть ни для неё, ни для иных…

— Ох, — выдохнул голос Вико едва слышно, в самое ухо, Ноттэ даже вздрогнул, напрягаясь и вслушиваясь, — не делом ты занят! Ветер слушаешь, а надо — сердце… Оно и есть мотылек, оно еще бьется.

Ноттэ вздрогнул, кивнул, принимая совет и не отвлекаясь на словесную благодарность. Снова повел руками, ощущая себя слепым в кромешной ночи. Утратить зрение, оказывается, удобно! Ему душно, он сам — смятый мотылек в мозолистом кулаке бытия. Крылья шуршат, теряют пыльцу. Свобода недостижима, но мучительно желанна. Ночами он полагал, что не хочет жить в мире людей, но то лишь сон… Разве можно отказаться от пробуждения, от счастья взлета с раскрытой ладони, от восторга осознания, что тьма не сломала тебя, что ты — есть?

Нечто шевельнулось, словно жилка под кожей вздрогнула — тонко, намеком. Слабее, чем щекотка, незаметнее, чем волоски комариных лапок…

— Там, — выдохнул Ноттэ, опасаясь спугнуть путеводное ощущение.

Скрипнул штурвал, ноги зашуршали по палубе — крадучись, ловко. Бэто зашипел прикушенным языком, без внятных слов давая указания. Дуновение коснулось щеки: видимо, помощник капитана отчаянно размахивал руками. Без слов можно и командовать, и ругаться, пацан это усвоил именно теперь и использует по полной.

Мотылек на ладони вздрагивает и замирает. Крылья трепещут все слабее. Зато связь сделалась прочна, и Ноттэ позволил себе ругаться вместе с Бэто! Он азартно размахивал пустой рукой, лишенной ощущения крыльев. Именно эта ладонь, прямая, как жестяной флюгер, годилась для указания направления, она настойчиво требовала спешить, весомо складывалась в кулак, обещала вбить нерасторопным ум если не в голову, то куда придется, но поглубже и понадежнее.

Наконец, нэрриха ощутил близость цели, решился разлепить веки и вернуть себе зрение. На раскрытой ладони не было мотылька, но далеко впереди Ноттэ увидел неяркий трепещущий блик — и почти сразу угадал покатость дубового бока, скрепленного обручами… Третий раз за безумный, нескончаемый день, нэрриха прыгнул за борт. Сиганул без разбега и расчета в вязкую смоляную воду! Побежал по дорожке фонарных бликов все дальше, в смоляную ночь. Первый раз за все время — не считая шаги. Ржавая, холодная поверхность казалась лезвием, она жгла босые стопы, резала их нещадно, если верить боли. Но — держала, вопреки здравому смыслу и опыту. Бездна моря пружинила, прогибалась и снова выбрасывала нэрриха вверх — шаг за шагом, снова и снова… словно под дорожкой из бликов появилась основа — может, та самая веревка, брошенная капитаном Вико, не пожалевшим жизни?

Когда до цели остался всего-то один прыжок, опора исчезла. Ноттэ рухнул в черное кружево взбитой падением пены, погрузился с головой, вынырнул, отплевываясь. В несколько гребков достиг бочонка — низко осевшего, тяжелого от просочившейся внутрь воды. Стенку удалось проломить одним ударом, вторым — расширить дыру и по пояс занырнуть в свой извечный сонный кошмар без надежды и света… На сей раз дощатый мирок с хрустом раздался, уступил напору плеч и локтей. Утратившие хватку обручи — стражи кошмара — канули в пучину моря, навсегда…

Руки нащупали тело — безвольное, маленькое. Рванули вверх. Снова пришлось всплывать и отплевываться, шипеть сквозь стиснутые зубы, терпеть боль: ноги свела судорога. Небывалое для нэрриха дело — полное, окончательное утомление… Но борт «Гарды» приближался. И хватило упрямства, чтобы вцепиться в брошенный канат, держаться, терпеть… Тьма обступала сознание, свет многих фонарей не создавал в ней самой малой щели. Тишина обморока наваливалась…

— Вино грейте, олухи! Да не стойте, одеяла сюда! Отрыжка береговая, крысы бесхвостые, шевелитесь!

Суетился и причитал, конечно же, помощник капитана. Он паниковал, бессознательно повторяя тон и любимые присказки пожилого Вико. В исполнении ломающегося мальчишеского голоса угрозы звучали смешно, но люди подчинялись. Ноттэ слышал все внятнее крики, топот ног. Он возвращался из небытия и понимал, как приятен путь в жизнь.

Ему растирали ноги, его держали под спину, пытались напоить, хлопали по щекам, окликали по имени и ругали смачно, со знанием дела — то есть совершали все, что обычно делать в отношении нэрриха не принято. Чернота схлынула, последняя льдинка озноба растворилась в горячем вине. Ноттэ вздохнул и сел почти самостоятельно. Осмотрелся, щурясь и встряхивая головой. Из правого уха вода вытекла, вернув слух. В левом еще отзывалась болезненной глухотой.

— Жива? — выговорил нэрриха.

Его без слов повернули, в несколько рук указали — гляди. Ноттэ как-то сразу забыл об усталости, повел плечами, сел удобнее. Принял новую кружку с вином и опорожнил крупными глотками.

— Жаль, нельзя убить чернобородого еще разок, — раздумчиво посетовал нэрриха, отдал пустую кружку и кивнул: — Спасибо. Мне уже хватит, я быстро восстанавливаюсь.

Отнятая у моря плясунья оказалась ребенком лет двенадцати-тринадцати. Синевато-бледная, тощая, в залатанном убогом платье. Бэто держал хрупкое тело, уложив животом на колено, опустив плечи к самой палубе. Похлопывал по спине, бессознательно приговаривал капитанские ворчалки: «Бегом, и чтобы пятками гвозди забивала!» или «А кого это работа не греет?».

— Никак не прокашляется, легкие полны, — пожаловался Бэто, вздрогнул от прикосновения к плечу и глянул на нэрриха с надеждой: вдруг и теперь поможет?

Костлявая спина, облепленная мокрой тканью, напряглась, и девочка наконец-то стала мучительно кашлять, избавляясь от морской воды. Похожие на зачатки крыльев лопатки вздрагивали, и казалось, что они могут прорезать ткань — так остро выпирают.

Ноттэ осторожно улыбнулся, поверив, что худшее позади. Принял у одного из моряков плащ, укутался. Вспомнил важное и снова осмотрелся.

— Где Вико, помощник?

— Там, в каюте, где ж еще? — от недоумения Бэто замер, но быстро вернулся к прежнему занятию — выхаживанию утопленницы.

— Я слышал голос… — начал было нэрриха и осекся.

Что бы он сейчас ни сказал, ему не поверят! Все видели: нэрриха без сознания. Значит, мог с тем же успехом созерцать святого Хуана или шествовать по ступеням истиной Башни. Чуть подумав, Ноттэ подрастратил уверенность в своих же воспоминаниях. Слышать — слышал, но ушами ли? Ему ни разу не давали ответов, даже малых. Он и слушать-то не умел! А капитан и прежде был непрост, каков же он станет, вернувшись?

— Дышит! Вот так-то, другое дело, — гордо сообщил Бэто, поднимая на руки девочку и победно улыбаясь. — Всем по кружке вина. Даже мне. Ты и ты — на вахту. Окорок дикого кабана выделяю своим решением из капитанского запаса. Празднуем. Ноттэ, какой теперь курс?

— Спешить нельзя. Наша цель — порт Мара, но сперва зайдем в пустую бухту острова Серой Чайки, — задумался нэрриха. — Капитан пусть подлечится. Добавлю: чем меньше странного узнает Башня, тем спокойнее будет ваша жизнь. Значит, надо обсудить и решить, чего именно вы не видели и не слышали. Кого и чего на борту нет.

Нэрриха глянул на девочку, Бэто сразу кивнул. Повинуясь жесту пассажира, отнес плясунью в его каюту. Уложил на койку, старательно укутал одеялом и плащом. Проследил, чтобы для нэрриха положили на пол тюфяк — тощий, но вполне ровный, не особенно промятый. Бэто сам проверил простыни, принес подушку и шерстяное одеяло — по всему понятно, отдал свои. Ноттэ не стал спорить. Поблагодарил, лег, прикрыл глаза и мгновенно провалился в сон. Почему-то нэрриха испытывал стойкое убеждение: извечный кошмар никогда не вернется. Страх перед вывернутым миром сгинул, когда была разбита бочка. Все, что осталось от былого ужаса — боль в костяшках пальцев, ссадины, длинный шрам на правой руке. Но такие раны — телесные — у нэрриха заживают быстро и бесследно.