Бабочки в киселе

Оксана Васильева, 2020

Леонид Андреевич Строкин – талантливый педагог, директор музыкальной школы. Под его руководством школа становится местом притяжения педагогов-энтузиастов, детей и родителей. В личной жизни тоже все как надо – Строкин счастливо женат на женщине, которая моложе его на двадцать шесть лет. Но фундамент счастливой жизни не очень прочный – администрация принимает решение закрыть школу, и Строкин серьезно заболевает. Он не хочет стать обузой жене и решает позаботиться о ее будущем без него. К счастью, на горизонте появляется молодой педагог, который сближается с его женой. Строкину кажется, что он готов пойти на все ради счастья любимой, даже на самоубийство. Но вскоре понимает, что это не единственный путь. Комментарий Редакции: Светлая драма о том, что на руинах прошлой счастливой жизни может расцвести новая.

Глава 2. Сентябрь 2017 года

Герман

Шла вторая рабочая неделя. Герман чувствовал радость от того, что справляется. Он никогда раньше не помышлял о роли педагога. Такая работа казалась ему рутинной и какой-то второсортной, что ли. Учит тот, кто сам ничего не может добиться. Но теперь Герман раздумывал: его нынешняя жизнь — поражение, попытка обмануть себя и сказать, что помочь детям встретиться с музыкой не менее важно, чем виртуозно играть на виолончели, или та самая стезя, которую он так тщетно пытался отыскать долгие годы? Ответа он не находил и в какой-то момент бросил бесплодные размышления до лучших времён.

Новозаводск с первого взгляда произвёл на него удручающее впечатление. Герман даже начал сожалеть, что столь поспешно согласился на предложение Густава, явно находясь под размягчающим влиянием чая «специально для гостей» и пирога с вишней. Городок стоял посреди степи, издалека извещая о своём существовании трубами металлургического комбината. Шадринское такси провезло Германа по пустынным улицам с редко попадавшимися навстречу машинами и ещё более редкими прохожими. На остановке пустой трамвай лязгнул дверьми и, дребезжа, покатил по рельсам.

— А где люди-то? — спросил Герман таксиста.

— Так на работе все. Середина дня. Кому тут гулять?

Остановка «2-я Степная», возле которой находилась музыкальная школа № 2, выглядела более оживлённой. Из торгового центра «Тюльпан» вышли две молодые мамы с колясками. Продавщица овощного ларька показывала пожилому мужчине дыню с наружного лотка. Торговка семечками лениво переругивалась с мороженщицей, прячущейся под полосатым зонтиком тележки.

Таксист помог Герману вытащить чемодан и тут же уехал, ворча, что вряд ли найдёт пассажиров на обратную дорогу в такое время из такой дыры.

Герман покатил багаж к пристройке, из открытых окон которой раздавались знакомые каждому музыканту звуки инструментов, одновременно играющих каждый своё.

Левое колёсико на чемодане заедало, Герману то и дело приходилось оборачиваться и идти спиной. Неудивительно, что они чуть не столкнулись. Когда Герман в очередной раз оторвался взглядом от колёсика, чтобы посмотреть вперёд, он неожиданно увидел мчащегося прямо на него полного седого мужчину на самокате. Они не сшиблись каким-то чудом. Герман отпрянул вправо, мужчина на самокате отпрыгнул в другую сторону. Отпрыгнул так резко, что самокат вырвался у него из рук и отлетел на газон.

— Извините, — с трудом произнёс горе-гонщик. Он тяжело дышал и хватался рукой за поясницу.

Герман не успел ответить, как мужчину окружила стайка детей лет десяти-одиннадцати и заверещала:

— Леонид Андреевич, ну вы даёте!

— Кто ж так разгоняется с первого раза?

— Вы неправильно отталкиваетесь, давайте покажу?

— Что, опять спина, да?

— Ох, зря я повёлся на ваши уговоры! Вот, чуть человека не сшиб! — мужчина улыбнулся Герману и тут заметил, помимо чемодана, виолончельный кофр. — И какого человека — музыканта! Который, подозреваю, не просто так шёл мимо, да? Вы ведь Герман Владимирович?

Так Герман впервые увидел директора музыкальной школы № 2 города Новозаводска.

Школа была небольшая, учеников на восемьдесят, и находилась почти на краю города в спальном районе. Герман вёл уроки в кабинете для теоретических дисциплин, на первом этаже, напротив актового зала. Здесь внизу занимался ещё Строкин. Директор обучал трёх альтистов и скрипача Сёму. На втором работали: духовик Слава Антипов, с виду совсем мальчишка, светлоглазый и светловолосый, тонкий, как флейта, внук незаменимого школьного концертмейстера Маргариты Генриховны Жахт, ведущей, к тому же, часы общего фортепиано, причём расписание для Маргариты Генриховны составлялось настолько плотное, что она, кажется, не покидала стен школы много лет, потому что некогда; семейная пара виолончелистов Ганелиных, чьи кабинеты находились рядом; повелительница хора и хозяйка хорового класса, дама средних лет Наталья Юрьевна Модестова, а также три преподавателя скрипки — сухонький, уже вне всякого возраста Аркадий Васильевич Прянишников в неизменном сером костюме с бабочкой, Виктор Алексеевич Потёмкин, мультиинтструменталист, утверждающий, что настоящий музыкант немыслим без занятий спортом, и держащий в кабинете гантели, и, наконец, заместитель директора по учебной и воспитательной работе Евгения Александровна, красивая молодая женщина, ровесница Германа, оказавшаяся женой директора.

Она на первых порах и взяла над новым педагогом шефство, объясняя, как действует школа, и не давая слишком уж удивляться увиденному и услышанному.

А удивляться, пожалуй, было чему.

Школа работает без выходных, чтобы в субботу и воскресенье дети могли прийти и позаниматься, не мешая никому дома. Да, приходится дежурить. Но никто из педагогов обычно не отказывается, и дежурства выпадают не так часто.

Раз в месяц для четвёртых классов окрестных школ придумана «Детская филармония», где дети знакомятся с музыкальными инструментами. А ещё по средам и пятницам — домашнее музицирование. Родители приходят поиграть на инструментах вместе с детьми, ну и педагоги, конечно. И обязательно какие-нибудь выступления в городе.

Она успела пересказать ему план работы школы на несколько месяцев на празднике, посвящённом началу учебного года. Праздник напоминал семейное торжество, на которое съехались родственники после долгого перерыва. В холле в один стол соединили парты из кабинета Германа, расставили чашки, тарелки с булочками и печеньем, пакеты с соком и несколько чайников. Ближе к лестнице, рядом с кактусом Бенедиктом, освободили место для желающих музицировать и выкатили пианино.

Директор в нескольких словах поздравил школу с началом учебного года, на чём официальная часть закончилась, и началось чаепитие, во время которого музыканты разных возрастов сменяли друг друга у кактуса. Соня Белкина, старшеклассница с суровым выражением лица и легкомысленными кудряшками на голове, вывела целую банду мальчишек и дебютировала в качестве дирижёра. Пьесы звучали не самые сложные и не всегда были сыграны чисто, но азарт, с которым дети и взрослые, включая родителей, шли на сцену, заразил даже Германа. Он пожалел, что его инструмент остался дома, одолжил виолончель у Ганелиных и сорвал шквал аплодисментов.

Сам же город Новозаводск виделся Велехову местом унылым и недружелюбным. Под окнами квартиры, которую он снял в старой части города, ближе к полуночи собиралась компания на нескольких автомобилях. Из колонок лихо буцкало то, что Герман даже под страхом расстрела не взялся бы назвать музыкой. К буцканью время от времени добавлялись громкий мужской и визгливый женский голоса, с упоением выяснявшие подробности личной жизни друг друга. Словарный запас обоих исчерпывался четырьмя местоимениями и тремя общенародными нецензурными существительными, но в использовании производных от них парочка демонстрировала небывалую виртуозность. Около четырёх утра, когда утомлённая ночными бдениями компания уезжала, тонко и тоскливо начинала лаять и подвывать собака.

И хотя желание Германа порасчёсывать на досуге сердечные раны вполне вязалось с городским антуражем, радостная и тёплая атмосфера музыкальной школы нравилась ему гораздо больше.

Он закрыл кабинет и понёс ключ на вахту.

— Герман Владимирович, подождите! — приняв ключ, остановила его вахтёрша Вера Борисовна. — У меня для вас — вот!

Она зашуршала пакетом и достала оттуда вязаного жирафа на лыжах, с палками в руках и полосатой шапочке с помпоном на голове.

— Вам на кабинет. Там у Пелецкой бабочка в валенках висела, но я ей сказала — забирайте, я для нового педагога ещё свяжу. У него, смотрите, шнурок на спине, чтобы вешать. Хотите, я сама повешу на дверь?

— Да, наверное, у вас лучше выйдет. Значит, это ваши звери?

— Мои. Леонид Андреевич разрешил. А мне и в радость!

Герман попрощался с вахтёршей, ещё раз кинув взгляд на жирафа. Жираф восторженно таращил на него глаза из-под мохнатых ресниц.

Леонид

Оля позвонила и сказала, что Сёму она сегодня на занятия не приведёт, потому что, хоть он и рвётся, но горло красное, и температура небольшая есть. А вот к концу недели они постараются появиться.

Строкин занялся документами, но никак не мог сосредоточиться, перечитывал каждую бумажку по три раза, потом отложил и встал у окна, думая о том, как быстро мальчик Сёма, непростой мальчик Сёма, ершистый мальчик Сёма стал своим для него и для школы. А ведь всего-то и нужно было — спросить, как зовут его скрипку.

— Искра, — сказал мальчик и засветился вдруг, как будто и вправду искра зажглась внутри.

Его, Строкина, первую скрипку звали Танечка, не ту самую первую, с начальных уроков, а ту, с которой пришла любовь.

Он хорошо помнил субботний день незадолго до отчётного концерта. Пасмурный весенний день с первым в году дождём.

* * *

Лёнька вернулся из школы к обеду:

— Ма, я пришёл!

Мать стояла у окна. Катя, младшая мамина сестра и Лёнькина тётка, которую он звал просто Катя, работала в день.

Он протопал на кухню, подогрел и похлебал суп. Тишина давила.

Минут десять Лёнька бесцельно сидел на табуретке и вслушивался в шумы за окном, потом переключился на тиканье часов из комнаты, понаблюдал, как медленно набухает и падает капля воды из крана, и засобирался.

— Ма, я ушёл!

Он немного задержался у двери, дожидаясь, что мать откликнется. Она так и продолжала стоять у окна. Он знал, что она не обернётся, но каждый раз ждал.

На улице моросило. Ленька половчее перехватил скрипичный футляр, поднял воротник и двинулся быстрым шагом, посматривая на небо. Небо обещало тоску и слякоть. Совсем как дома, когда нет Кати.

Пройти оставалось ещё два квартала, когда дождь начал расходиться в полную силу. Лёнька прибавил шагу, почти бегом свернул с улицы в дворовую арку, пересёк двор и спустился по ступенькам к зданию барачного типа, бывшему Клубу железнодорожников, куда временно поселили Детскую музыкальную школу № 2 города Новозаводска.

— Временно! — каждый раз подчёркивал директор Валерий Сергеевич Летушкин, если учителя жаловались на протекающую крышу или маленький тёмный актовый зал, переделанный из красного уголка. — Потерпите!

Лёньку печалило слово «временно», он боялся грядущих перемен, потому что здесь для него был дом в гораздо большей степени, чем их холодная квартира с молчаливым силуэтом матери у окна.

В дверях музыкальной школы его встретил устойчивый запах классической музыки.

— Здрасте, баб Валь! — гаркнул Лёнька над ухом гардеробщицы.

Баба Валя вздрогнула и рассмеялась:

— Что ж ты так орёшь-то, паразит! А чего мокрый? Там, что ли, дождь опять?

— Да, зарядил.

— Так ты давай, ботинки снимай скорей. Промочил, небось. Там вон, под вешалкой, тапочки возьми.

— Ну, баб Валь! Носки почти сухие, смотрите.

— Давай-давай. Не разговаривай. Пока тут будешь, я тебе газетки в ботинки засуну.

Лёнька побурчал для виду, но ботинки отдал.

Бабу Валю в музыкалке любили. Она досталась школе от предыдущих хозяев. Когда железнодорожники начали съезжать в ДК около вокзала, баба Валя, живущая в двух шагах от клуба, заволновалась. И место, своё, насиженное, просто так, без боя, решила не сдавать. Перехватила нового директора на крылечке, которое тщательно выметала четвёртый раз за утро, остановила веником на первой ступеньке, сама осталась на верхней и заговорила:

— И, значит, теперь что?

— Что? — не понял директор, с опаской поглядывая на веник.

— И куда я теперь? Что ли, на вокзал? А разве я могу на вокзал с моими-то ногами? А дети что? Детей я люблю. Так что, вот вы как хотите, а я не согласна!

Произнеся эту весьма эмоциональную речь, баба Валя замолчала.

Директор какое-то время пребывал в задумчивости.

— Дети — это прекрасно, — наконец произнёс он.

— Дык, а я что говорю, — поддакнула баба Валя. — У самой пять внуков, шестой на подходе. С детьми я управлюсь, не сомневайтесь.

— Так вы хотите у нас работать, — догадался директор.

Баба Валя просветлела лицом и опустила веник:

— Ну, я же говорю.

С детьми баба Валя и вправду ладила. Они относились к ней как к существу полумифическому, сродни домовому. Перед экзаменами хорошей традицией, сулившей удачное выступление, считалось выманить бабу Валю из гардероба под любым дурацким предлогом и посидеть на её стуле. Баба Валя ворчала, но не сердилась.

Лёнька влез в тапочки и отправился бродить по школе.

В актовом зале уже началась сводная репетиция старшего хора. Скрипачи на хор ходили по желанию, и Лёнька заглянул просто так, поздороваться. Он дождался, пока хор закончит выводить «Ой ты, ноче-е-е-енька…», просочился в дверь и уселся на любимое место у задней стены актового зала между гипсовым бюстом Ленина, забытым железнодорожниками, и окном, где как раз помещалась секция из четырёх сидений, закреплённых на одной рамке.

Долго сидеть в зале Лёнька не собирался. Пока хор начал перелистывать нотные тетради, чтобы перейти к исполнению песни Дунаевского, он помахал девчонкам-одноклассницам, выскочил за дверь и налетел на директора.

— Здрасте, Валерий Сергеевич.

— Здравствуйте, Леонид! Зайдите ко мне, пожалуйста, вы мне нужны!

Валерий Сергеевич обращался на вы даже к самым младшим ученикам, но у Лёньки всякий раз теплело в груди, когда он слышал такое обращение к нему самому.

Они прошли по коридору к кабинету директора, бывшему для Лёньки ещё и учебным классом. В кабинете пахло табаком, Валерий Сергеевич нещадно курил между занятиями. Этот запах погружал Лёньку в мужской мир и напоминал об отце, которого он начал уже забывать.

— Леонид, я считаю, что вам пора поменять скрипку. Вы взрослеете, инструмент становится мал для вас. Давайте посмотрим, что мы можем сделать. Достаньте-ка аккуратно вот те футляры на средней полке.

Валерий Сергеевич махнул рукой в сторону кладовки. Кладовка представлялась Лёньке местом волшебным. В ней, помимо железной стойки для верхней одежды, помещался металлический, выкрашенный голубой краской стеллаж с сокровищами: несколько футляров с инструментами, жестяная коробочка из-под чая с кусочками канифоли, две картонные коробки со сломанными смычками, колками, старыми струнами и прочим совершенно необходимым имуществом, а также деревянный ящик с молотками, отвёртками, гаечными ключами, плоскогубцами и набором гвоздиков, шурупов и гаек.

Справа, ближе к выходу, в отгороженной фанеркой части стеллажа лежали ноты. Сборники и отдельные листочки, переписанные от руки. Среди них — несколько ещё дореволюционных нотных изданий в плотных обложках, на которые Лёнька поглядывал с неизменным интересом, но попросить посмотреть не решался.

Из трёх скрипок, что он снял со стеллажа, ему приглянулась самая светлая.

— А-а, Танечка, — одобрил его выбор Валерий Сергеевич, — я так и думал.

— Почему Танечка?

— Так зовут эту скрипку. По-моему, очень подходящее имя.

Лёнька пожал плечами: ну, Танечка так Танечка. Валерий Сергеевич иногда высказывался весьма туманно, выдавая одному ему понятные вещи как нечто само собой разумеющееся.

— Берегите её, она честная и нежная девочка. И я очень рад, что Танечку выбрали именно вы, Леонид. Вы, как мне кажется, способны на большую любовь.

Лёнька растерялся от неожиданных слов директора, не понимая, как реагировать, опустил глаза и пробормотал:

— Спасибо.

— Да, — продолжил Валерий Сергеевич уже совсем другим тоном, — есть у меня давняя мечта — скрипичный ансамбль. Я знаю, что вы бываете в школе по воскресеньям. Если завтра вы не заняты, приходите к десяти утра в актовый зал. Договорились?

В субботу, особенно ближе к вечеру, музыкалка пустела. Задерживались лишь те, кто по какой-то причине не мог много играть дома. Лёнька заходил в любую свободную комнату и занимался часами, пока баба Валя не начинала свой обход помещений перед закрытием.

Обычно Лёнька выбирал кабинет музлитературы. Свободного пространства там было не очень много из-за пианино и парт, зато на стене висела целая галерея портретов русских и зарубежных композиторов, выполненных чёрной тушью. Их перерисовал из учебников сын учительницы Анны Гавриловны, о чём она непременно сообщала каждой группе не реже трёх раз за четверть. Портреты, несомненно, несли сходство с оригиналами в учебнике, но с лёгкой руки самодеятельного художника приобрели и дополнительные черты, делавшие их более живыми и близкими Лёньке: Бах смотрел с прищуром и будто подначивал на безумства во имя музыки, Моцарт выглядел больным и усталым, как после итоговой контрольной, Мусоргский напоминал мужа соседки снизу, целыми днями сидящего в обувной мастерской около «Гастронома».

Лёнька чуть сдвинул учительский стол, чтобы освободить себе побольше пространства, достал из футляра смычок и неторопливо прошёлся по нему канифолью. Потом аккуратно вытащил скрипку.

— Знакомьтесь, это Танечка, — сообщил он портретам. Портреты церемонно кивнули. Они не удивились, что у скрипки есть имя. В отличие от Лёньки, который предыдущую скрипку, тоже полученную из рук Валерия Сергеевича, никак не называл.

Лёнька начал с простых упражнений, чтобы приноровиться к новой длине грифа и смычка, попутно размышляя над словами директора о своей способности к большой любви и о любви вообще.

Вот мама любила папу. Папа любил маму. Они любили его, Лёньку. А Лёнька любил их. По воскресеньям они ходили в парк. Мама в выходном белом платье в голубую полоску, а папа в светлой рубашке с закатанными рукавами. Папа покупал Лёньке два мороженых и от одного чуть откусывал сам, а иногда кормил маму, а мама махала руками и смеялась. И Лёнька смеялся, глядя на них. А потом папа… сложно говорить такое слово, понимаешь, Танечка? Но это же не значит, что ничего не было. А мама ведёт себя так, будто бы не было, стоит у окна и молчит. Но ведь Лёнька продолжает любить и папу, и маму. Только не знает, как сделать, чтобы она услышала. Но если он сыграет ей на скрипке, на концерте… Он специально приходит заниматься в музыкалку каждый день, чтобы не играть дома и сделать маме подарок. Валерий Сергеевич говорит, что музыкой можно сказать даже то, что не можешь произнести словами.

«Понимаешь?» — спрашивал Лёнька.

«Понимаю», — отвечала скрипка.

«Как думаешь, получится? Я очень хочу, чтобы получилось».

«Получится. Я тебе помогу».

Лёнька играл короткую пьесу для концерта бессчётное количество раз: заканчивал и тут же начинал заново, не замечая опустившегося на город синего весеннего вечера и замершей у дверей бабы Вали. Он будто выговаривался за многие месяцы, впервые ощутив, как рождается под пальцами музыка, нежная и светлая.

Став взрослым, Строкин любил момент, когда кто-то из его учеников, пройдя через зажатые пальцы, первые робкие и корявые звуки, усталость тела от следования правилам постановки рук и ощущение, что ты ни на что не годишься, вдруг обретал голос.

— Толик заиграл, — ликуя и немного стесняясь своего ликования, сообщал он жене.

— Ты говоришь так, словно тебя это каждый раз удивляет, — сказала однажды Женечка.

— Да, удивляет. Не то, что он заиграл. А то, что до сегодняшнего дня он делал всё, как я просил, не будучи уверенным в результате. Издавал на инструменте странные звуки, выполнял упражнения. Он не мог знать наверняка, получится ли музыка. То есть до сих пор он работал потому, что полностью мне доверял.

А тогда, в тот далёкий весенний вечер, Лёнька просто радовался, что такая чудесная скрипка по имени Танечка попала ему в руки как раз накануне концерта, и играл, играл, играл.

Женя

По понедельникам и пятницам к концу занятий подтягивались родители, и школа ещё примерно на час оставалась погружённой в неторопливые звуки домашнего музицирования.

Домашнее, или семейное, музицирование Лёнечка придумал девять лет назад, когда Женя только приехала в Новозаводск. Однажды она спустилась в холл поговорить с мамой Димы Коваленко. Директор, проходя мимо, тоже включился в разговор. Он часто тогда неожиданно оказывался рядом с Женей, как бы оберегая от всего нехорошего, что может произойти с ней в его школе: от нападок завуча Шаровой или какого-то недовольства родителей молодым педагогом. В этот раз он переживал напрасно. Женя ученика хвалила, а мама смущённо улыбалась:

— Спасибо, Евгения Александровна, мы стараемся! Ждать вот устаю. Пока Димка занимается, я бы и сама что-нибудь поиграла. Я ведь тоже музыкалку закончила, по классу фортепиано. Немного помню.

— Так пройдите в актовый зал, поиграйте, пока ждёте, — предложил директор.

— А можно? — обрадовалась мама.

Леонид Андреевич кивнул. Они попрощались с мамой Димы и стали подниматься в Женин кабинет. Женя почему-то была уверена, что у директора не столько дела на втором этаже, сколько он просто провожает её. Но на середине лестницы Строкин вдруг остановился:

— А ведь хорошая идея, Евгения Александровна, как вы считаете? — спросил он и, не дожидаясь ответа, деликатно подхватил Женю под локоть, увлекая за собой. Они снова спустились в холл.

— Товарищи родители, может быть, кто-то из вас хочет поиграть на музыкальных инструментах? — громко обратился ко всем присутствующим Строкин.

Сидящие в холле люди посмотрели на него с недоумением, некоторые покачали головой, а чей-то папа пробасил:

— Да я бы поиграл, только не умею.

— А если мы научим? У нас тут школа.

Тогда Женя впервые стала свидетелем того, как рождаются и обретают жизнь идеи директора.

Поначалу желающих было немного: две мамы, одна бабушка и активный папа. Папа водил на скрипку сына Артёма, но сам бы хотел освоить контрабас. Одна мама сказала, что всю жизнь мечтала играть на флейте, поэтому отдала на музыку дочь Лизу. Бабушка Кости когда-то в детстве брала уроки фортепиано. Ну а мама Димы загорелась учиться играть на скрипке.

Леонид Андреевич поговорил с педагогами. Активного папу взял на себя мультиинструменталист Потёмкин, Слава Антипов выделил маме Лизы блок-флейту, за бабушку отвечала Пелецкая, а мама Димы, понятное дело, досталась Жене. Занятия шли по вечерам один раз в неделю, по полчаса. Остальное время родители могли практиковаться самостоятельно, пока ожидали детей. Для самостоятельной работы отвели актовый зал и «НеобыЧайную».

Дело шло туго: взрослые стеснялись своих негнущихся пальцев и плохой памяти, переживали, что над ними будут смеяться собственные дети и внуки, несколько раз пытались бросить из-за того, что не могут регулярно заниматься, — работа, проблемы, болезни, домашние дела.

— Нам, наверное, уже поздно начинать, — говорили они, когда директор заглядывал узнать, как дела.

— Никогда не поздно! — не уставал повторять он. — Посмотрите на себя, вы же в гораздо лучшем положении, чем ваши дети и внуки. Вам не надо торопиться изучать программу, не надо готовиться к экзаменам. Вы можете просто получать удовольствие от извлечения звуков!

«Дикий эксперимент» Строкина, как говорила тогдашняя завуч Шарова, продолжался. Сам Леонид Андреевич не называл обучение родителей экспериментом. Поначалу у занятий и названия-то не было. В конце января он позвал в кабинет Диму, Лизу, Костю и Артёма и предложил им поддержать родных: сыграть к Восьмому марта совместный небольшой концерт прямо в холле перед остальными родителями и детьми. Ответственной за проведение «Вечера домашнего музицирования» директор назначил Женю. Кажется, она не волновалась так… да никогда она так не волновалась.

Сначала взрослые отказались наотрез:

— Мы же ещё не умеем, чего позориться-то.

Потом рьяно включились в работу, взяв с Жени клятву, что она не выпустит их на сцену, если почувствует, что всё плохо. Педагоги помогли подобрать небольшие простенькие пьески, чтобы получились семейные дуэты, да и сами изъявили желание поучаствовать. Пелецкая, например, сказала, что давно собиралась поиграть что-нибудь вместе со своими собственными детьми, да как-то откладывала. А аккомпаниатор Маргарита Генриховна с внуком, флейтистом Славой Антиповым, даже пришли к Жене в кабинет, требуя включить их в программу, потому что уж их-то семейному дуэту чуть ли не двадцать лет. Для репетиций использовали любое свободное время, включая выходные.

За неделю до концерта начинающие музыканты дружно фальшивили, сбивались с ритма и забывали ноты. В воздухе актового зала, куда участники концерта собрались на репетицию, висело напряжённое отчаяние.

— Как у вас дела? — заглянул в зал Строкин. — А чего вы такие расстроенные?

— Да вот не получается у нас! Пустая затея! — высказал вслух общую мысль папа Артёма. А Женя горестно кивнула, соглашаясь с его словами. Ей страшно не хотелось подводить директора, но выпускать на сцену музыкантов, которые играют так, как сегодня, нельзя ни в коем случае.

— Может, отменим концерт, — робко предложила бабушка Кости.

— А вы как думаете? — спросил Леонид Андреевич у детей.

— Я хочу сыграть с мамой, — сказал Дима. — Мы столько репетировали! Мам, ну ты чего?

— Мы хотим концерт, — согласились с ним остальные дети.

— Друзья мои взрослые, — выслушав их, сказал директор. — Знаете, что нужно делать, когда вы учитесь играть на музыкальных инструментах?

— Больше играть нужно, — вздохнул папа Артёма, — это-то понятно. Только когда?

— Есть одно волшебное средство, — Леонид Андреевич сделал паузу, обвёл взглядом притихший зал и улыбнулся Жене. — Иногда нужно отложить инструменты и отдохнуть. На улице такой снег пошёл, пока вы тут репетировали! В нашем городе чистый снег пропускать нельзя! Всем срочно гулять! И вам, Евгения Александровна, тоже. Это приказ. А когда соберётесь в следующий раз — у вас обязательно получится!

Снег и в самом деле оказался волшебным: с неба сыпались огромные пушистые хлопья, и город, постепенно укрываясь белым, становился уютным и своим. Женя неторопливо шла домой. Именно тогда, под снегом, она решила, что если Леонид Андреевич… словом, она не против стать для него не просто сотрудником, а чем-то большим. Если она не ошибается, что директор к ней неравнодушен. А она не ошибается.

Концерт через неделю прошёл успешно. Родители и дети отлично справились и заслужили бурные аплодисменты. Женя на радостях даже обняла Строкина, чем смутила его не меньше себя самой. Участники остались пить чай с тортом, испечённым Пелецкой специально по такому случаю.

А в холле ещё какое-то время слышалось:

— А всем родителям можно записаться?

— Мама, ты же хотела научиться. Давай ты тоже заниматься будешь!

— Папа, я тебя научу!

Так постепенно сложилась традиция. Педагоги встречались со взрослыми учениками раз в неделю. Дети с некоторой долей превосходства, но по-доброму, включились в процесс консультирования обучающихся родителей. В «НеобыЧайной» завели стеллаж со сборниками несложных нот, для занятий разрешили пользоваться кабинетами, в которых уже кончились уроки, а примерно раз в месяц продолжили устраивать вечера домашнего музицирования в холле.

В пятницу Женя обошла всю школу, составляя программу сентябрьского концерта. У кабинета теоретических дисциплин её поймал Велехов.

— Евгения Александровна, хотел узнать: нужно ли мне дежурить в выходные?

— Нет, Герман Владимирович, в эти выходные мы идём слушать Баха под звёздами.

Ольга

— Бабушка, я тоже хочу слушать Баха под звёздами! Ну, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! Мы ведь пойдём? — Сёма стащил с себя кроссовки, не развязывая шнурков, и теперь скакал возле Ольги и Строкина по прихожей в одних носках с рисунком собачьих лап. — Леонид Андреевич сказал, что можно, если ты пойдёшь с нами. Ты же пойдёшь, да?

Ольге с утра нездоровилось: подскочило давление, голова пульсировала болью. Сил хватило только на то, чтобы встретить внука из школы. Сёма в молчаливом отчаянии съел суп и приготовился плакать в своей комнате от жалости к бабушке, лежащей на кровати с закрытыми глазами, и к себе, потому что пропускал специальность. Жалость к себе была сильнее. А это неправильно. Но ведь с бабушкой ничего страшного не должно случиться!

Мучимый раскаянием Сёма пришёл в комнату Ольги, сел в ногах на кровать и тяжело вздохнул.

— Сегодня специальность? — через силу заговорила бабушка. — Надо позвонить Лёне, что мы не придём. Возьмёшь задание и дома позанимаешься, хорошо? Ну, не вздыхай, не вздыхай!

Строкин отозвался сразу и предложил:

— Так давай я его заберу. Как раз из администрации мимо вас поеду. Только привезти назад смогу поздно, после восьми. Если, конечно, Семён Михайлович не против пробыть в школе до конца дня.

Семён Михайлович был не против.

К вечеру Ольге полегчало. Она поднялась, приготовила ужин. А в половине девятого Сёма ворвался в квартиру, одержимый мыслью о новом невероятном приключении.

— Сёма, не скачи, пожалуйста! Лёня, о чём он говорит?

— Олечка, как здоровье? — спросил Строкин.

Сёма, услышав вопрос, перестал скакать, посмотрел виновато, прислонился к Ольге и затих.

— Ничего, получше, — Ольга потрепала Сёму по затылку, без слов давая понять внуку, что не обижается. — Так что там у вас с Бахом?

Ещё одна любимая традиция музыкальной школы № 2 заключалась в следующем. В субботний вечер в конце сентября, пока ночи не слишком холодные, ученики выпускного класса и некоторые старшеклассники по желанию вместе с педагогами и родителями собирались в школе, брали с собой спальники и карематы и отправлялись в степь, которая начиналась сразу за последними домами около остановки «3-я Степная».

Шли пешком километра два с половиной-три, потом разбивали лагерь. Разбивали — громко сказано. Просто бросали на землю коврики, разворачивали спальники, садились в круг. Раньше разводили костёр, кипятили в котелке воду на чай, жарили над огнём сосиски и хлеб на палочках. А в последние годы, когда степь стала гореть с завидным постоянством каждое лето, начали готовить чай на газовой горелке и брать с собой бутерброды. Газовую горелку доставал из потёртого рыбацкого рюкзака скрипач Потёмкин по прозвищу Броненосец. Собственно, и обустраивать-то в лагере больше было нечего.

За чаем и бутербродами поджидали ночь. Настоящую сентябрьскую ночь в степи, когда городские огни так далеко, что звёздное небо обступает куполом.

— Сёма, но ведь ты сам сказал, что традиция для больших, для выпускников, — засомневалась тогда в прихожей Ольга.

— А вдруг мама меня заберёт раньше, и у меня этого уже никогда не будет? — спросил Сёма.

Эти слова внука всё решили.

Оглядываясь назад, Ольга не без сожаления понимала, что её собственная судьба сложилась не слишком удачно. Не то чтобы значительно хуже других, но как будто без толку. Родной цех закрыли в связи с нерентабельностью, а она проработала там всю жизнь. С мужем давно разъехалась. Дочери недодала чего-то важного, коли та мечется между городами да мужиками.

Одиночество Ольгу не тяготило. Скорее, пугало всё больше и больше охватывающее безразличие. Не хотелось двигаться, разговаривать, готовить еду. Телевизор утомлял, книги перестали занимать. Ольга стала ловить себя на том, что подолгу сидит или стоит на одном месте, не шевелясь и ни о чём не думая.

Появление Сёмы год назад вернуло её к жизни. Внука нужно было провожать и встречать из школы, кормить, одевать, развивать, устраивать в музыкалку. Появились расписание и куча неотложных дел. Ольга вдруг вспомнила, как раньше любила готовить, снова завела блокнот с рецептами и стала смотреть по телевизору кулинарные шоу. Она хорошо понимала, что жизнь, бурлившая вокруг Сёмы, закончится, как только дочь решит забрать сына в Москву. А пока училась радоваться каждому дню. Бах под звёздами! Надо же! Выдумщик какой Лёнечка!

Перед тем как в дело вступил Бах, все легли на карематы лицом в небо и укрылись спальниками. Строкин достал и установил колонку, Евгения Александровна обошла лагерь, проверяя, плотно ли дети закутались. Шагнула и к Сёме с Ольгой и, увидев, что они готовы, улыбнулась. Улыбнулась хорошо, ласково, очень похоже на Лёню. Ольга непроизвольно улыбнулась в ответ, хотя относилась к Евгении Александровне настороженно и недоверчиво: слишком уж молода, слишком красива. Живёт в глуши с пожилым мужем (а Ольга вполне отдавала себе отчёт в их с Лёней возрасте и месте проживания) и притом сама кротость и дружелюбие. Ох, не обидела бы эта раскрасавица, ровесница её дочери, старого друга Лёнечку! Но, наблюдая сегодня за ними, видя, как Строкины встречаются взглядами, как обмениваются мимолётными прикосновениями, Ольга вдруг успокоилась и даже немного позавидовала им. Вот есть же на свете настоящая любовь. Пусть у других, но есть.

…Орган стоял посреди степи в сухой пожелтевшей траве. Трубы его поднимались в небо и уходили к звёздам. Смутно белели ряды клавиш. Немолодой мужчина в парике вскинул руки, и орган ожил…

Ольга вглядывалась в Млечный Путь, наполнялась звуками и с трудом сдерживала рыдания, чтобы не напугать лежащего рядом Сёму.

Почему она решила, что её жизнь уже закончилась?

Она видит звёзды. Почему она забыла, что они существуют?

Она слышит музыку. Прекрасна ли музыка? Она не знает. Но эта музыка и есть жизнь, проходящая, как кровь через весь организм. И если бы не Сёма, она бы продолжала жить без музыки. Да и жить ли?

Слёзы всё-таки полились.

Она вдруг вспомнила ощущение детства, когда музыка пронизывает тело, делая его одним из инструментов слаженного оркестра. Впервые это чувство возникло в ней на репетиции хора, кажется, в третьем классе музыкальной школы. Когда спящее до сей поры, нечуткое ухо неожиданно проснулось, и она услышала свой голос, поющий партию в ряду других голосов. Чуть гундосили альты, звенели первые сопрано. Вливаясь в хор, партия вторых сопрано, которая по отдельности казалась Ольге невыразительной и некрасивой при разучивании, в обрамлении других голосов наполнилась теперь гармонией и смыслом. А в зале, рядом с бюстом Ленина, примостился на сиденье одноклассник Лёнька, который не то чтобы нравился, но наполнял дни неясным трепетом.

И она однажды забыла об этом, а вот теперь вспомнила. Забыла, а теперь вспомнила про множество больших и маленьких, но очень важных вещей: запахи, звуки, картинки, лица, радость и боль — всё, что питало и вплеталось в её собственную музыку судьбы, что помогало двигаться дальше, что говорило: «Ты жива!» А рядом чуть слышно перевёл дыхание Сёма, маленький строптивый мальчик восьми лет от роду, влюблённый в скрипку. Внук.

Когда улетели в небо и растворились в звёздах последние звуки органа, наступила потрясённая тишина. Ольге казалось, что лагерь слышит, как счастливо колотится её сердце, и не могла произнести ни слова. В таком же заворожённом молчании пребывали и остальные. Даже время прекратило движение.

— Бабушка, мне кто-то сел на нос! Кузнечик?! — раздался вдруг напряжённый, отчаянный шёпот Сёмы. При огромной любви к животным и растениям Сёма до неприличного девчачьего визга и полуобморока боялся кузнечиков.

— Нет, Сёма, это травинка!

Ольга быстро выпростала из спальника руку, провела по лицу внука и рассмеялась.

Тут уже засмеялись и зашевелились все. Начали выбираться из спальников и сворачивать лагерь. Ночевать им предстояло в музыкальной школе, до которой нужно было ещё дойти.

По дороге говорили о каких-то незначительных вещах. Мальчишки устроили игру в догонялки с фонариками вокруг белокурой Сони, так что директору пришлось даже сказать что-то о нежелании ездить с ними в травмпункт.

Ольга с Сёмой шли молча. Она втайне радовалась, что внук, обычно шумный и разговорчивый, притих, шагая рядом. Ей хотелось спокойно и обстоятельно обдумать пережитое нынешней ночью. Да и усталость брала своё. Кто-то подхватил и мягко забрал из рук свёрнутые в трубу карематы со спальниками. Ольга оглянулась и с благодарностью кивнула неслышно подошедшему сзади Герману Владимировичу, учителю Сёмы по сольфеджио.

Герман

Городской парк — большое и пока ещё голое пространство — долгое время, с середины девяностых, стоял заброшенным. Зарастал кленовыми побегами, мрачнел, приобретал славу местной страшилки для детей и молодых мам, которым в зарослях мерещились маньяки. Не пропадала лишь тропа, проложенная через центральную аллею с фонтаном и тополиную рощу отважными рыбаками и несгибаемыми пенсионерами, пробиравшимися к берегу Урала и одиноко раскинутым по нему садовым участкам.

Два года назад парком занялось градообразующее предприятие. Территорию основательно расчистили, убрав начинающие валиться от старости тополя. По центру летом уже зеленел огромный газон, справа появились спортивные снаряды, а слева — детская площадка. Дело оставалось за деревьями. Саженцы приживались плохо, желтели и засыхали под летним безжалостным солнцем, что вызывало ядовитые высказывания жителей на городских сайтах. Однако на очередной призыв посадить в парке дерево желающих оказывалось в разы меньше, чем критиков.

Герман копал ямку под саженец и улыбался: «Кажется, я пускаю корни в этой земле!» Он посадил уже два канадских клёна, сирень и ещё какое-то не опознанное им тоненькое деревце-прутик. Теперь очередь была за ясенем. Рядом, тяжело дыша, трудился Строкин. К нему подошла Евгения Александровна, принесла бутылку с водой и упаковку одноразовых стаканчиков. Леонид Андреевич отпил половину стакана, сполоснул красное потное лицо и шумно вздохнул, опершись на лопату. Герман видел, что ему тяжело. Но как только Евгения Александровна бросила на мужа тревожный взгляд, Строкин улыбнулся и снова принялся за дело.

— Герман Владимирович, воды хотите? — спросила Евгения Александровна.

— Спасибо, чуть позже. Хочу сначала закончить.

Она кивнула и отошла. Ему нравилась её ненавязчивая манера помогать. Ирина бы в такой ситуации настояла, чтобы он выпил воду немедленно, потому что она так посчитала нужным. Ну вот, опять он об Ирине.

Прибежали старшеклассники:

— Леонид Андреевич, мы — всё!

— Мойте руки и расчехляйтесь.

Они закончили с саженцами и тут же, недалеко от сложенных лопат с остатками земли на лезвиях, поставили пюпитры, раскладные походные стульчики и исполнили несколько пьес в семь скрипок, четыре альта и три виолончели.

И снова Герман поразился тому, с каким азартом играют и дети, и взрослые. Да и сами знакомые с детства пьесы зазвучали по-иному в огромном пустом пространстве осеннего парка. Звуки разносились далеко и терялись где-то у спуска к озеру. Полтора десятка добровольцев, вышедших в парк, и четыре десятка саженцев, притихших в лунках, внимали Баху и Генделю.

Очень странная у него происходила жизнь в последний месяц. Жизнь, наполненная событиями и радостью. Герман с удивлением обнаружил, что заканчивается сентябрь. Ежедневник пестрел отметками: дежурство, Бах под звёздами, «Детская филармония», сегодняшний субботник с концертом.

По утрам он ехал в школу заниматься. Играть ежедневно по несколько часов в съёмной квартире оказалось невозможным: за стеной жила нервная женщина с двумя детьми. Пришлось увезти инструмент на работу. Поначалу Герман опасался оставлять виолончель в школе, но и носить туда-сюда не хотелось, тем более что очень скоро он прибился к чудесной компании, совершающей пешие прогулки по вечерам.

Они выходили из музыкальной школы гурьбой: старшеклассники, Строкин, Евгения Александровна и Герман. Иногда, в хорошую погоду, к ним присоединялись Сёма с бабушкой. Тогда компания несколько меняла траекторию движения и сначала провожала их к трамвайной остановке, а потом уже возвращалась к привычному маршруту, проходившему по трём районам нового города. Дорога занимала минут сорок. Тему для разговора обычно задавал Леонид Андреевич или Соня Белкина, которая верховодила бандой мальчишек. Обсуждали школу, кино, взаимоотношения с родителями и первые влюблённости. Говорили откровенно, много смеялись. Герман не уставал удивляться, насколько открыты дети перед директором, и поначалу чувствовал себя неуютно, как будто вторгся в чьё-то очень личное пространство. Но, кажется, никого не смущало его присутствие, он успокоился и начал принимать участие в разговорах.

Самые стойкие доходили до развилки трамвайных путей, рядом с которой недавно открыли «Пирожковую». У «Пирожковой» прощались. Иногда перед прощанием вваливались в магазин весёлой толпой и сметали с полок оставшуюся к концу дня выпечку со скидкой. Герман не числил себя фанатом изделий из теста, но провинциальная страсть к пирогам казалась ему чрезвычайно милой.

После «Пирожковой» шли уже втроём. Строкины жили в «сталинке» рядом со стадионом и парком. А Герман снимал квартиру на соседней улице.

— Женечка придумала иногда выгуливать меня по вечерам, — сказал Леонид Андреевич в первую их совместную прогулку.

— А что, прекрасная идея! — согласился Герман.

Ему и в самом деле нравилось работать в школе, участвовать в мероприятиях и концертах, ходить по вечернему городу со Строкиными и детьми. Его приняли сразу и безоговорочно, несмотря на сомнительную для провинции репутацию человека из Москвы. Ему наконец-то не нужно было ничего доказывать окружающим и «пробиваться». И даже осенний Новозаводск с золотыми вкраплениями ясеней и высоким голубым небом в солнечную безветренную погоду уже не казался мрачным местом.

Сердце Германа постепенно погружалось в покой. И только в уголке, где таилось одно редко произносимое вслух имя, ещё саднило.