Ода горящей свече. Антология

Коллектив авторов, 2020

Свеча – вечный спутник человека на дороге жизни, свет во тьме, озарение, живительная сила и надежда, символ человеческой души, ее внутренней силы. Одной маленькой свечи достаточно, чтобы разомкнулась тьма. Ее стойкость и вертикальность символизируют стойкость и несгибаемость человеческого духа, его устремленность к высшим смыслам: пламя свечи, как бы ее ни поворачивали, всегда устремлено к небу. Свеча – символ бескорыстного служения, справедливости, милосердия, знак верно выбранного пути, поиска истины. Без свечей невозможно представить праздник Рождества и Нового года. В былые времена на Новый год тушили старые огни – и от нового, чистого, сильного пламени зажигали все очаги, свечи и факелы. С тех пор зажжение свечи – символ возрождения, возобновления, новой жизни. В христианской традиции свеча – божественный свет, сияющий в мире, свидетельство причастности человека к Божественному. В каббале три свечи означают Мудрость, Силу и Красоту. Этим смыслам отвечает и название сборника – «Ода горящей свече». В сборник вошли стихи и проза 37-ми авторов, живущих в разных частях света и пишущих на русском языке. Также, по сложившейся традиции, представлены коллекции рисунков и фоторабот: на этот раз – Владимира Сычева (Берлин), Владимира Базана (Париж), Владимира Титова (Париж) и Натальи Говши (Миссиссога, Канада).

Инна Иохвидович

/ Штутгарт /

Родилась в Харькове. Окончила Литературный институт им. Горького. Прозаик, эссеист, литературный критик. Публикации в литературных сборниках, альманахах, и пр. Победитель и финалист различных литературных конкурсов. Лауреат международной премии «Вольный стрелок: серебряная пуля» издательства Franc-tireur USA. Живет в Штутгарте (Германия).

Алик, Ленчик и вьетнамец

Раз в несколько лет с Аликом случалось такое. Вот и сейчас, устроившись удобно на казенном тюфяке, он встревоженно вслушивался в тишину, прерываемую лишь резкими криками павлинов. Вдруг вспомнились набоковские строки: «Ночь дана, чтоб думать и курить// и сквозь дым с тобою говорить».

— С собою, — поправил он сам себя, — уже больше не с кем.

Несколько предыдущих ночей ложился он полностью пьяным, ничего не чувствующим, а встав нетрезвым пил снова. И даже начальство понимающе взирало на столь откровенное нарушение трудовой дисциплины. Хоть привычным был он к потерям да несчастьям, но даже для него, старого то ли бича, то ли бомжа, в какого превратился Алик, это было чересчур! За одну неделю потерял он последних близких — Ленчика и Вьетнамца. И в этом «прекрасном и яростном мире», каким когда-то обозвал его Андрей Платонов, остался он один-одинешенек…

К смертям родственников Алик привык еще во времена своей отсидки, во второй половине сороковых и первой пятидесятых. Дядьки с тетками, двоюродные братья с сестрами, да и ровесники его как-то после войны вдруг стали помирать?! Вернулся он в пятьдесят пятом, а тогда умерла и мама, дождавшаяся сына, сидевшего по пятьдесят восьмой. Он и сам-то толком не знал, почему, да и за что сидел?! Ведь, обладая уникальной памятью, с листа запоминая даже кантовскую «Критику чистого разума», Алик ничем, кроме литературы, а шире, филологии, никогда не интересовался, не то что там какой-то политикой. Но именно из-за того, что не понимал, что хотят от него следователи, и схлопотал «десятку», а мог бы, как ему в колонии объяснили, «пятерку», если б понял, как должен себя вести…

Алик и в лагере жил не во мгновения времени, а во власти слов, стихотворений, книг, что наизусть читал заключенным, пересказывая близко к тексту русскую классику, читал все сонеты любимого Шекспира и его трагедии, и комедии тоже… У него и прозвище было — Библиотекарь! Оттого (и в этом лагерном антимире) — слыл уважаемым человеком! Не только у собратьев по несчастью или у сидевших урок, но даже у начальства и обслуги! Поначалу, по выходе на свободу, Алик не пил, обходился чифирем. Да и ХХ-й съезд КПСС (ему Алик не поверил полностью) все же принес душевное облегчение.

Местные театры наперебой заказывали ему инсценизации книжек зарубежных авторов или переложение для спектаклей.

Стал Алик хорошо, даже много зарабатывать. И жениться решил, да детей завести. Но с женщинами ему не везло. То ли не те, что должны были, ему попадались. Несколько раз он женился, и столько же разводился. Почему так получалось, он и сам не знал, ведь как мужик он был хоть куда. Видно, не судьба была ему быть семейным, да с детьми. Вот он и запил. Бутылка спасала, она давала не только настроение, но даже приносила предощущение неведомого счастья, которое обязательно придет и к нему!

Эта иллюзия была ему необходима, не заметил он, как спился…

Теперь уже не на зоне, а в пивных, в барах, в «стекляшках» он читал сонеты за стакан вина или дешевой настойки. И было ему не до пьес, инсценировок, даже не до книг, а требовалось только это чувство ожидания счастья! Это стало смыслом его жизни… К тому ж умирали, либо куда-то исчезали друзья, приятели, сокурсники. С каждым годом их становилось все меньше…

Как уж Алик попал на работу в зоопарк и в нем задержался, он и сам не помнил. Но именно здесь, несколько лет назад он и раззнакомился и подружился и с Ленчиком, и с Вьетнамцем. Они и стали самыми ему близкими — не просто собутыльниками, а можно сказать, семьей! Ленчик был помоложе его лет на десять-пятнадцать, но жил, как и Алик, при зоопарке, нелегалом. Только Ленчик в «слоновнике». А Алик, работник по уходу за тапирами, в «своем» помещении. Обоих из квартир изгнали сожительницы, но они не стали бомжами, а нашли себе пристанище здесь.

Вьетнамец жил с Ленчиком в «слоновнике», потому что был старым слоном по имени Бак Зап, вывезенным когда-то из Вьетнама. Слону Алик дал погоняло — Вьетнамец!

Ленчик был алкашом, но самое удивительное было в том, что он споил и Вьетнамца! Произошло это жестокой зимой, когда вдруг произошла авария в системе отопления. Тогда-то он и дал слону впервые попробовать водки. Так вдвоем пережили они холода.

Но у Бак Запа, как и у многих животных, живущих подле человека, развился самый настоящий хронический алкоголизм! Когда Ленчик с Аликом только познакомились, и Алик, потрясенный, сначала было отказывался пить «на троих», то не очень разговорчивый Ленчик сказал:

— Что тебе, Алька, не так? Что мой Бак — бухарик? Так он у нас с тобой третьим и будет!

С Ленчиком и Вьетнамцем было Алику хорошо, даже говорить не надо было, так хорошо. Оттого он часто и оставался спать в теплом слоновнике. Да вот незадача, вдруг, среди дня стало Леньке плохо, «скорая» увезла его в больницу. Больше Алик с Вьетнамцем его не увидели, им сказали, что умер. Алика отправили к его тапирам, а новый смотритель слоновника, подрабатывавший студент, перестал пускать Алика к Вьетнамцу. А на третий день разбушевавшийся слон (видимо, тоска стала нестерпимой, да наступила жесткая абстиненция) и растоптал того студента… Старого Вьетнамца усыпили.

Алик пил и пил, оставшись один на всем белом свете. И только строки будто высвечивались в памяти: «Потому что участь сынов человеческих и участь животных — участь одна; как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом…». Было Алику уже много лет, но он не считал года и не думал о них, думал только о том, как же ему одиноко и тоскливо, да и спиртное перестало ему быть предвестником неведомого счастья…

«Видно, и мне скоро до дому собираться, засиделся я что-то в гостях на свете этом. Вон, верно ж Марк Аврелий писал, что человек это только душонка, трупом отягощенная», — думал Алик, закрывая веки, не зная, что закрывает их в последний раз, и чувствуя вдруг неожиданный покой и сладость, как бывало в детстве, когда засыпал после горьких детских слез…

Не знал он только о том, что его никем не востребованный труп станет учебным пособием многим поколениям студентов-медиков…

Да душа его ликовала на пути к своему Создателю!

В голубом вагоне

Леля сидела так, чтобы прохожие не видели, как она гладит рукой старый аккордеон.

— «Вельтмайстер» это тебе не хухры-мухры! — сказала она себе счастливым шепотом.

И чуть было не всплакнула, вспомнив свой старый баян, столько десятилетий верно служивший ей. Да пришлось его оставить, когда навсегда покидали родину, уезжая сюда. Это он — Алька! Заставил и баян продать, и покинуть любимый город!

Леля родилась в семье врачей: дедушка был даже профессором эндокринологом, а родители простыми терапевтами. А уж она, внучка и дочка, ни к чему не способная, стала работать в детском саду, музыкальные занятия проводить. А к тому ж, по-женски привлекательной она никогда не была, и все родственники и знакомые заранее ее в «старые девы» и записали.

В школе Леля училась плохо, и это с репетиторами?! В музыкальной школе тоже звезд с неба не хватала, но все же, с грехом пополам окончила и ее. В музыкальное училище попала по знакомству, директором был еще дедушкин пациент! Там числилась в отстающих, но диплом с горем пополам получила. С тех пор как началась учеба, Лелю терзало чувство вины перед родителями, дедом, перед знакомыми! Ведь считалось, что евреи умные, а дети непременно вундеркинды!! Леле было неприятно то, что она не оправдала надежд и всеобщей уверенности родителей и родственников.

После училища, опять же по блату, так в те времена называлось устройство на работу по знакомству, получила место в детском саду. Этому она особенно обрадовалась! Во-первых, она любила маленьких детишек! Не то, что взрослых — те только и знали критиковать и обижать ее. А во-вторых, ей нравились детские песенки, как и детские книжки, а еще и она, и дети любили мультфильмы и песни из них. Именно в детском саду ощутила она впервые гармонию в своем тихом бесхитростном существовании…

Как-то, когда она уж несколько лет работала в этом детсаду, на новогодний утренник пришел дядя одного из мальчиков. Они познакомились, звали его Олег. И он, неожиданно, начал ухаживать за нею. А она, нелюдимая, привыкла к нему. Посчитала, что любит его! И, конечно, когда Алька сделал ей предложение, она согласилась. Ее родителям он не понравился, но они уступили желанию дочери.

С самого начала Алька оскорблял ее: то насмехался, а то раздраженно и зло обзывал. То называл сумасшедшей, но чаще просто дурой! А она настолько привыкла к его оскорблениям, что отзывалась на «дуру»! Правда, он все это говорил ей наедине, так, чтобы никто не слышал. Поскольку они жили в квартире родителей Лели, то он никогда не кричал на нее, только шептал все гадости на ухо.

Конец ознакомительного фрагмента.