Новые аргонавты. Хулиганская повесть о путешествии

Оак Баррель

Случается, в тихой жизни, далекой от тревог и излишеств, Судьба вдруг выкидывает коленце, и все летит галере под корму – встречаешь новый день аргонавтом, плывешь за руном в Колхиду и вообще встреваешь во множество безобразий. Еще эти женщины с Лемноса, чтоб их по самые… Два немолодых гражданина – суровый и справедливый монах Филон и смиренный дачник Петрович – ради Вашего высокого удовольствия окажутся в необыкновенных обстоятельствах, которых авторы Вам ни в коем случае не желают.

Новые аргонавты

Через пару дней, ужиная на корме и вполне обвыкшись, Петрович с удивлением осмыслял произошедшие в его судьбе катаклизмы. Познания заморских стран, да еще древних эпох у дачника были не из самых. Первое, что приходило на ум при слове заграничный — фарцовые джинсы у ГУМа времен XXVII съезда КПСС, а поверх, из новейшей уже истории, светлый образ кооперативного таджика, отряженного до падения в капустную грядку к ларьку за пивом. «И калитку же я не притворил…» — додумал хозяйственный диссидент эпохи ограниченной вседозволенности.

На бочонке, что был за место стола, в мутном рассоле в плошке плавала одинокая оливка. Петрович брезгливо посмотрел на нее, чувствуя подымающуюся изжогу. Ни тебе огурчика, ни опенка! Одни скользкие оливки да какая-то дрянь в виноградных листьях. Хлеб черствый. Вода… Лучше не вспоминать.

— А хоть бы и так, Филон. Хоть бы так. Что у них с визовым режимом, а? И вообще? Вот они, вроде, спасли нас, кормят. А вдруг мы у них по закону военнопленные? Читал я где-то, кастрировали их в Риме…

Ему хотелось спросить о многом, но для хорошего вопроса, говорят, нужно знать половину ответа. С местными он решил вести себя осторожно, а то еще заподозрят, что совсем чужак — поэтому вопросами изводил монаха, коим, известно, не чужда книжность.

Петрович, почитай, ничего не знал об Элладе — в пределах хорошо забытой школьной программы — так что вопрос крутился на губе, не высказываясь. За границу шести соток он переступал в последние годы, прямо сказать, не часто. Дальние путешествия из прежней жизни истерлись на манер бабушкиного половика, и все больше походили на гаражные соседские пересуды. Да ни к месту еще впутывалась картинка из «Вокруг света»: по зеленой заросшей осокой кочке волочится глупый узкомордый кайман; с ветки на него глядит большая коричневая птица (тоже не из профессорских дочек), и клюв у нее кинжалом… Кто кого сожрет? Вот и все.

Познания же Филона об окружающем мире были широки, опирались на труды разнообразные, но, за древностью, весьма сомнительные в толковании. О географии, например, он судил по маршрутам библейских царей, из которых наиболее уважал Моисея — за упорство и боевую смекалку.

— Строго у них там — не забалуешь. Да… Слышь, отрок? — обратился монах к рулевому, сменившему на часок Ясона. — Слышь?!

Юноша выпалил что-то на тарабарском. Петровичу послышалось «йес, йес… но пассаран… хэндехох… гвозди». Размышлять над сказанным не хотелось.

— Это хорошо, — Филон одобрительно кивнул. — Морока с глухонемыми… Когда пристань? До Крыма далеко?

Юноша нехорошо посмотрел на монаха, будто у того было что-то с лицом. В этот момент лукавый испанец кинул на бочонок вареное овечье копыто в шерсти. Злопамятствовал, знамо, за толчок в грудь. Стоящие вблизи аргонавты гоготом рассмеялись шутке.

«Провокация» — Петрович опасливо огляделся, готовясь к нападкам. Филон махнул рукой: мол, пустое, отстанут — и налил по второй, продолжив прерванную нравоучительную беседу:

–… вот, к примеру, чайка: даром, что птица глупая, а своего не упустит (в адрес просительницы полетела гнилая луковица). Так и человек, тварь дрожащая, хоть и на смертном одре, а все норовит ущипнуть сноху за телеса греховодныя. А коль рук нет, аль паралич разбил, то глазами пожирает, будто в борделе солдатском, а не в белом саване на излете. Исповедовал я давеча ответственного работника… Примерный семьянин и все прочее. Поверишь, три ночи опосля уснуть не мог — со счету сбивался, сколько он, шельмец, набегал за жизнь!

Петрович вдруг сделал стойку, команда замерла, чайки прислушалась, задержав в зобу крик — все ожидали продолжения. Монах выдержал театральную паузу, и когда последние капли раздосадовано шлепнулись с весел назад в пучину, изрек:

— Как можно? Тайна исповеди, господа!

Звуки вновь заполнили округу.

Южная ночь — родная сестра северному темпераменту, умиротворила путешественников до состояния краба с неубранной тарелки. Петрович, завалившись у борта, считал на небосклоне звезды, делил на три в пересчете на недорогой коньяк, сбивался, делил на пять, потом на десять, но цифра по-прежнему выходила за пределы его математических способностей. Тогда он решил представить одну, внушительную бутылку, усеянную стразами звезд и поместить плод воображения на линию горизонта, словно волшебный маяк для растерянных и потерянных, погрязших в блуде беспочвенном, дерзком до неприличия, скверным до убогости.

Что до Филона, то вернувшийся к полноценной жизни, он вяло благодарил Всевышнего за избавление от гибели в пасти прожорливой акулы, от озлобленных очередей за сомнительным крепленным, а также же скандалиста диакона, изводившего его в быту по любому поводу — будь он далеко и здоров во веки вечные.

И только гребцы упорно и размеренно налегали на весла под аккомпанемент недремлющего испанца. Гитару в те времена еще не изобрели, но неуемная тяга к серенадам уже родилась. Темноту над водой оглашал мелодичный баритон, поющий о красоте какой-то неведомой Кончиты — пышнотелой, страстной и неразборчивой — мечте каждого героя с его походной жизнью, требующей быстрых и необременительных решений во всем, включая любовный фронт.

Луна усмехнулась Петровичу женским лицом и завалилась спать в облака. Доски под ним размякли. Скитальца накрыло сном.

Любая война заканчивается миром, ночь — утром, поцелуй… иногда дело доходит и до брака. Новый день не стал исключением, возникнув из ниоткуда в самой подозрительной манере.

Путешественников разбудили истошные вопли голодных чаек. Их дальняя родственница, красующаяся на эмблеме МХАТа, так кричала всего один раз, когда театральный администратор, дядя Миша Незабудь-Крестовский, продал впопыхах поддельную контрамарку инспектору ОБХСС.

Арго мирно покачивался в дрейфе, ибо у команды случился внеплановый перебой в работе из-за чудесного спасения гребца за номером 777, взятого в команду из какой-то рыбацкой артели. В цифре этой, конечно, отмечалась некоторая избыточность — не могло быть, хоть лопни, в Кинурии, откуда тот прибыл, столько рыбаков! Зато сулила она удачу. Счастливое число и в этот раз доказало свою состоятельность. А как иначе объяснить тот факт, что во время утреннего туалета стая акул, покружив, минула-таки рыбака с татуировкой в виде марки столь любимого богемными кругами портвейна? Бытует мнение, что морские хищницы подслеповаты и полагаются все больше на обоняние… Однако же вот — увидели татуировку и осознали.

— Чушь, — решительный тон Филона не оставил и йоты для возражений. — Ни в жизнь акуле на причинном месте наколку не разглядеть, хотя и у грека! Мнится мне, именинник-то бывал в наших краях, в местах не столь отдаленных… Эй, брателло, подь-ка сюды!

Счастливчик, широко улыбаясь, приблизился на почтительное расстояние. Его плоское лицо, выдающиеся скулы и ноги колесом наводили на размышления о причудливой природе бытия.

— Петрович, принеси-ка вервие.

Будучи знаком с крутым нравом монаха не первый год, Обабков направился к пеньковой бухте, по дороге вытащив из-за пояса испанца талледовский кинжал и дав прикурить ученому попугаю.

Филон свернул веревку в кольцо, вложил в правую руку трехсемерошного, и развернул его против солнца. Отойдя шагов на пять, предовольно улыбнулся:

— Вылитый самоед! Ей! Гляди, Петрович! В греки приспособился, а самому бы оленей по мху гонять.

— Отчего ж не монгол или еще какой нехристь? — Петрович не так чтобы возражал, а спросил просто из вежливости — разговор поддержать.

— И не спорь! Я тамошних аборигенов хорошо знаю — не одну собачью упряжку съел. Цинга, брат, дело серьезное.

За смотринами внимательно наблюдал хитрющий испанец. Время от времени он переминался с ноги на ногу и делал знаки рулевому. Атлет понимающе кивал, его мозолистые пальцы сжимались, будто душили петуха или неверную жену.

— Как напьется, надо будет его порасспрошать. Глядишь, пригодится, — Филон повернулся спиной к модели и вернулся к незаконченному завтраку.

Сырое яйцо морской чайки — неважная замена куриному. Зато не требуется солить. Петровичу попалось с двумя желтками.

— От разных мужей, — плоско пошутил Обабков.

— Не кощунствуй над таинством зачатия, ибо грех этот сродни подглядыванию, — Филон аккуратно сгреб крошки черствого хлеба, открыл было рот, но подумал и струсил их за борт. За кормой мгновенно нарисовалась стайка серебристых рыбешек. Мелюзга тыкалась мокрыми губами в хлеб, в ничто и в друг друга.

— Если бы они умели говорить… — задумчиво произнес Петрович.—Но в данный момент оно и к лучшему. Скажи, Филон, ты когда в последний раз женщину обнимал?

— Последний пускай у врага будет, — машинально ответил монах. — Мне не по уставу… На Пасху, кажись. Аль на сороковины.

Петрович представил крашеные яйца и безутешную вдову. Захотелось на Родину. «Вот привезу заморские джинсы или какую диковину, напрошусь к соседке в гости — и…» — пообещал он себе, шумно выдохнув в небесную глазурь. «И» это раскраснело бледные щеки, принудило сердце биться чаще, заныл вырванный перед армией зуб.

— А я — когда карась икру метал. Он в эту пору деловой шибко — не клюет. Как умудряется мальков натощак зачинать, одному Богу известно.

— Многое Богу ведомо, а нам не положено, — Филон достал спасенный в передряге кисет, размял душистый краснодарский самосад, сунул попеременно в каждую ноздрю и оглушительно чихнул.

Арго вздрогнул и накренился. Единственный корабельный гарпун шибанул в невидимую цель, попал в самую гущу спрутов на отмели, которые, очумев, схватили ноги в руки и, подгоняемые реактивной струей, пустились наутек. Прежде лазурное море окрасилось в ядовито-чернильный цвет.

— И сюда добралась цивилизация, — вздохнул Петрович.

— Не цивилизация, а паскудство одно. Поллюция по-научному.

Загулявшая команда никак не отреагировала на происходящее: часть увлеченно резалась в кости, иные образовали шумную очередь к ростовщику-попугаю. Спасенный матрос кроме как в секу играть ни во что не умел, потому и расположился возле бочонка с ракой. Он с интересом разглядывал затычку, что-то прикидывал в уме, щуря и без того узкие глаза.

От обилия свежего воздуха и витаминов гендерный вопрос мертвой хваткой вцепился в Петровича и, хоть лопни, не отпускал.

— Скажи, Филон, в соленой воде русалки водятся?

— Угу.

— А душа у них имеется?

— Угу.

— А способны они к состраданию?

— Угу.

— Тогда я пошел искать эхолот.

Выяснилось, что на судне о подобном устройстве не слышали.

— Как же вы тогда справляетесь? — удивился Петрович.

— По-старинке, — смутясь, ответил рулевой.