История России в гендерном измерении. Современная зарубежная историография

О. В. Большакова, 2010

Раскрываются новые тенденции в зарубежной историографии России, связанные с изучением тендерной проблематики. Освещаются такие вопросы, как периодизация тендерной истории России Х-ХХ вв.; трансформация идеалов мужественности и женственности в XVII-ХХвв.; эволюция моделей семьи; женская религиозность и духовная жизнь; имущественные права русских женщин; литература и «женский вопрос»; «новая маскулинность» начала XX в. и война; «освобождение женщины» в эпоху социализма; тендер и национальная идентичность. Для студентов, преподавателей, специалистов по отечественной истории.

Введение ¹

Современная западная историография России немыслима без гендерных исследований, которые аккумулируют в себе практически все методологические инновации, представленные в сегодняшней исторической науке. В формулировке Н.Л. Пушкаревой, это направление современного социального знания, заимствующее подходы и исследовательские приемы из самых разных дисциплин, изучает «бескрайнее поле» влияния фактора пола на социальные процессы (6, с. 6).

Первыми на «фактор пола» обратили внимание феминисты, и благодаря движению за гражданские права женщин, развернувшемуся в 1960-е годы на Западе, возникла «женская история». В ее задачи входило «сделать женщин видимыми» («making women visible»), т.е. показать вклад женщин — незаслуженно отодвигаемой на задний план «половины человечества» — в мировую историю. Термин «гендер», введенный в научный оборот медиками и психологами в 1950-е годы, вошел в социальные науки гораздо позднее, причем историки приняли его далеко не сразу, и довольно долго большинство из них использовали термин «гендерная история» в качестве синонима «женской». Поворотным пунктом в выдвижении на первый план гендерной истории специалисты считают публикацию в 1986 г. статьи американского социолога Джоан Скотт «Гендер — полезная категория исторического анализа». Дж. Скотт предложила обратиться к изучению норм, стереотипов и идентичности, а также институтов социального контроля, которые регулируют неравное распределение благ, власти и престижа в масштабах как общества в целом, так и отдельных классов и групп (6, с. 187). Поставленная Дж. Скотт задача изучения не столько женщин или мужчин, сколько гендерной структуры общества — основы социальной иерархии — обозначила переход от социальной истории к культурной, начавшийся в зарубежной исторической науке в 1980-е годы.

В своих исследованиях историки гендера исходят из того, что половой диморфизм является той физической реальностью, на которой основываются гендерные нормы, представляющие собой «социальные конструкты». Они выделяют три группы характеристик: поло-ролевые стереотипы, поло-ролевые нормы и гендерную идентичность. Соответственно используются и три уровня анализа: индивидуальный, выделяющий гендерную идентичность индивида; структурный, учитывающий статус мужчин и женщин в системе социальных отношений; и культурно-символический, включающий в себя образы «настоящих мужчин» и «настоящих женщин» (6, с. 176).

Гендерные нормы усваиваются с раннего детства, и потому они кажутся чем-то изначально данным и неизменным. Однако социологические исследования показали, что гендерные представления создаются в ходе социального взаимодействия и являются крайне лабильными, реагируя на малейшие изменения в социуме. Доказано, что нормы маскулинности и фемининности никогда не были монолитными, объединяя в себе ряд противоречащих и взаимодополняющих мотиваций и импульсов. Подчеркивая комплексный характер гендерных представлений, ученые отмечают их воздействие буквально на все сферы человеческой деятельности (35, с. 2).

Исходя из того факта, что гендерные стереотипы и гендерная идеология являются важными социальными институтами, регулирующими поведение людей, историки склонны отказываться от «естественных», трансисторических понятий и сосредоточивают свое внимание на том, как изменялись гендерные идеологии во времени и пространстве. Изменения в представлениях о маскулинности и фемининности они связывают с более широкими явлениями общей динамики в социуме, экономике и культуре, такими как возникновение новых социальных групп, рождение наций, новых политических идеологий и взаимоотношений между государством и обществом (45, c. 2–3).

Нормы и представления о фемининности были достаточно глубоко разработаны уже в женской истории, а по мере утверждения гендерного анализа в исторических исследованиях неизбежно возник интерес и к изучению маскулинности. Он был вызван ясным пониманием того, что каждая сторона в этой бинарной оппозиции определяет другую как свою противоположность. Они действуют, дополняя и усиливая те или иные качества друг друга, и потому изучение женщин невозможно без столь же глубокого изучения мужчин.

Считается, что принцип дифференциации и отмежевания лежит в основе определения любой идентичности — социальной, культурной, национальной, гендерной. И на индивидуальном, и на коллективном уровне «свое» не мыслится без «чужого», идентичность не строится без оглядки на «другого». Причем «чужое», наделяемое как отрицательными, так и притягательными чертами, служит для стабилизации «своего» (12, с. 498–499).

* * *

Изучение гендерной истории России в своем развитии прошло те же стадии, что и гендерные исследования в целом, однако зачастую с небольшим отставанием. В пору расцвета социальной истории и феминизма русисты также начали интересоваться проблемами изучения женщин. В центре внимания левых радикалов и феминистов находились тогда такие вопросы, как угнетение женщины, сущность и истоки патриархальной власти, особенности женского мировоззрения и становления личности, борьба женщин за свои права. Как и их коллеги по историческому цеху, западные русисты стремились писать «her-story» («ее историю») в противоположность старой «his(s)tory» («его истории»).

В 1970–1980-е годы вышло много работ, посвященных русским женщинам, главным образом представительницам интеллигенции и революционеркам, а также истории феминизма². Однако уже тогда наметились и другие направления, получившие более широкое распространение позднее³. Труды социальных историков опирались в основном на источники личного происхождения — дневники, мемуары, переписку, а также на делопроизводственную документацию.

К концу 80-х годов круг проблем значительно расширился, что нашло свое отражение в материалах представительной конференции «История женщин Российской империи» (Огайо, 1988), в которой приняли участие специалисты из Великобритании, США, СССР, Германии, Австралии⁴. Западные историки обратились к изучению женщин низших классов. По выражению Барбары Энгель, они предприняли «хождение в народ», сопряженное со многими трудностями, — в первую очередь, c отсутствием адекватных личных источников, не говоря уже о тех социальных, культурных и психологических барьерах, которые сильно затрудняли проникновение в мир традиционной культуры и понимание мировоззрения крестьянок и работниц (42, с. 5).

Как и другие отрасли социальной женской истории, русистика изучала трудовую деятельность женщин, и здесь одной из первых стала серьезная монография Розы Гликман о фабричных работницах⁵. Однако особое внимание уделялось исследованию крестьянок пореформенного времени, их повседневной жизни, правового положения в семье и обществе, культуры и мировоззрения⁶. По-прежнему главной темой оставалось угнетение женщин, их дискриминация по половому признаку, однако общая тягостная картина обогатилась новыми, более позитивными штрихами. Оказалось, что «забитые крестьянки» зачастую выказывали немалую предприимчивость и отнюдь не всегда были пассивными жертвами патриархальной системы: они умели приспосабливаться к ней и использовать ее в своих интересах. Женские историки сумели продемонстрировать значение семьи и гендерного иерархического устройства для поддержания социальной и политической стабильности⁷. Заинтересованность государства в поддержке семьи как основы патриархального строя исследовалась ими на примерах таких, казалось бы, далеко отстоящих друг от друга вопросов, как борьба женщин за получение высшего образования и регулирование городской проституции⁸.

Сюжеты, посвященные деятельности женщин в публичной сфере, в частности благотворительности, учительству, журналистике, приобрели большую значимость в связи с возникшей в годы перестройки интеллектуальной модой на изучение гражданского общества в императорской России⁹.

В этот период получает импульс для своего развития и история советских женщин, которая особенно страдала из-за относительной закрытости СССР для иностранцев и отсутствия свободного доступа в архивы. Конечно, и в советское время на Западе на основе главным образом опубликованных материалов выходили работы, которые сегодня могут считаться классикой. Многие из них посвящены роли советских женщин в экономике страны¹⁰. И все же только с открытием архивов и появлением возможности проводить интервьюирование положение дел в этой области серьезно изменилось: увеличилось количество работ по социальной истории женщин, были предприняты шаги по переводу и публикации мемуаров и архивных документов¹¹.

Таким образом, за первые 20 лет своего существования социальная история женщин заложила прочный фундамент для последующих исследований гендерной проблематики, которые в 90-е годы сделали колоссальный рывок. Однако немалую часть этого фундамента составили также исследования по истории русской литературы и культуры в целом, которые активно развивались на Западе в 70–80-е годы¹².

В 90-е годы со сменой «социально-научной» парадигмы на «культурную» в зарубежной историографии получают широкое развитие культурные исследования («cultural studies»), в которых категория гендера занимает центральное место. Эта тенденция получила развитие и в русистике, которая продолжает уделять особое внимание периоду XIX — начала ХХ в., в особенности истории литературы¹³.

* * *

В настоящем обзоре рассматривается зарубежная историография России, посвященная гендерной проблематике. Это труды по социальной и культурной истории, опубликованные после 2000 г., а также те работы по истории литературы, в которых реконструируется социальный контекст. Соответственно, чисто литературоведческие работы, многие из которых опираются на психоанализ, равно как и работы по истории сексуальности, остаются за рамками данного обзора.

В центре внимания находится англоязычная историография, в первую очередь американская, которая благодаря развитой в США научной инфраструктуре давно занимает ведущее место в зарубежной русистике и достигла своего пика в изучении гендерной истории России на рубеже 2000-х годов.

В Германии гендерная история зародилась совсем не так давно и следует, по признанию самих немцев, «в фарватере» англо-американской историографии. Основные темы немецких исследований по России сосредоточиваются вокруг изучения русской литературы, истории женского освободительного движения и женщин советской эпохи. Нельзя не упомянуть фундаментальную монографию Бьянки Пиетров-Эннкер о «новых людях» (4; 108), изданную в 1999 г. и переведенную на русский язык в 2005 г. в рамках проекта о сотрудничестве кафедры славянской филологии университета Фрайбурга с РГГУ и другими научными и учебными заведениями России. Плоды этого проекта — сборники «Пол, гендер, культура», в которых принимают участие специалисты из разных стран (5). Сотрудничество с зарубежными коллегами является отличительной чертой не только немецкой, но и финской русистики, вносят свой вклад и исследователи-слависты из Швеции и Норвегии.

Во Франции гендерная история России пока не получила развития, о чем свидетельствует содержание ведущего журнала по русистике «Cahiers du monde russe» за последние 10 лет. Только в 2009 г. в нем была помещена подборка статей, в которых анализируются женские дневники в России периода 1750–1850 гг. Ситуацию с гендерными исследованиями во французской русистике прекрасно иллюстрирует тот факт, что в аннотации к статье американца Джеффри Бердза (29), опубликованной в этом журнале в 2001 г. на английском языке, — единственному материалу, в названии которого упоминается слово «гендер», — этот термин заменен во французском варианте на нейтральное (и понятное) слово «женщины».

Таким образом, все внимание в обзоре сосредоточено на англо-американской исторической русистике, где в последнее десятилетие все явственней обнаруживается новая тенденция. По мере убывания количества специальных исследований по гендерной или же по женской истории появляется все больше работ, в которых гендерная проблематика органично вписывается в конкретно-историческое исследование. Гендер оказывается необходимой аналитической категорией для тех, кто стремится глубже проникнуть в суть культуры и социума, понять, а иногда и по-новому интерпретировать их историческую эволюцию.

Примечания

1

Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ, грант № 08-01-00116а.

2

Bergman J. Vera Zasulich. — Stanford, 1983; Clements B. Bolshevik feminist: The life of Alexandra Kollontai. — Bloomington, 1979; Edmondson L.H. The feminist movement in Russia, 1900–1917. — Stanford, 1984; Engel B.A. Mothers and daughters: Women of the intelligentsia in nineteenth century Russia. — Cambridge, 1983; Five sisters: Women against the tsar / Ed. by Engel B., Rosenthal C. — N.Y., 1975; Farnsworth B. Alexandra Kollontai: Socialism, feminism, and the Bolshevik revolution. — Stanford, 1980; McNeal R. Bride of the revolution. — Ann Arbor, 1972; Porter C. Fathers and daughters: Russian women in revolution. — L., 1975; Stites R. The women’s liberation movement in Russia: Feminism, nihilism and bolshevism, 1860–1930. — Princeton, 1978. Подробнее см. библиографию в книге Н.Л. Пушкаревой (7).

3

The family in imperial Russia: New lines of historical research / Ed. by Ransel D. — Urbana, 1978; Women in Russia / Ed. by Atkinson D., Dallin A., Lapidus G. — Stanford, 1977.

4

Russia’s women: Accommodation, resistance, transformation / Ed. by Clements B.E., Engel B.A., Worobec C.D. — Berkeley, 1991.

5

Glickman R. The Russian factory woman: Workplace and society, 1880–1914. — Berkeley, 1984.

6

Engel B.A. Between the fields and the city: Women, work, and family in Russia, 1861–1914. — Cambridge, 1994; Russian peasant women / Ed. by Farnsworth B., Viola L. — N.Y., 1992; Worobec C. Peasant Russia: Family and community in the post-emancipation period. — Princeton, 1991 и др.

7

Ransel D. Mothers of misery: Child abandonment in Russia. — Princeton, 1988; Wagner W.G. Marriage, property, and law in late Imperial Russia. — Oxford, 1994.

8

Bernstein L. Sonia’s daughters: prostitutes and their regulation in imperial Russia. — Berkeley, 1995; Engelstein L. The keys to happiness: Sex and the search for modernity in fin de siиcle Russia. — Ithaca, 1992; Johanson C. Women’s struggle for higher education in Russia, 1856–1900. — Kingston, 1987.

9

Lindenmeyr A. Poverty is not a vice: Charity, society, and the state in imperial Russia. — Princeton, 1996; Ruane C. Gender, class, and the professionalization of Russian city teachers, 1860–1914. — Pittsburgh, 1994.

10

Attwood L. The new Soviet man and woman: Sex-role socialization in the USSR. — Bloomington, 1990; Bridger S. Women in the Soviet countryside: Women’s roles in rural development in the Soviet Union. — N.Y., 1987; Buckley M. Women and ideology in the Soviet Union. — Ann Arbor, 1989; Lapidus G.W. Women in Soviet society: equality, development, and social change. — Berkeley, 1978; Women, work, and family in the Soviet Union / Ed. by Lapidus G.W. — Armonk, 1982; Sacks M. Women’s work in Soviet Russia: Continuity in the midst of change. — N.Y., 1976; и др.

11

Attwood L. Creating the New Soviet woman: Women’s magazines as engineers of female identity, 1922–1953. — L., 1999; Goldman W.Z. Women, the state and revolution: Soviet family policy and social life, 1917–1936. — Cambridge, 1993; Ilič M. Women workers in the Soviet interwar economy: From «protection» to «equality». — L., 1999; Naiman E. Sex in public: The incarnation of early Soviet ideology. — Princeton, 1997; Wood E.A. The baba and the comrade: Gender and politics in revolutionary Russia. — Bloomington, 1997 и др.

12

Heldt B. Terrible perfection: Women and Russian literature. — Bloomington, 1987; Andrew J. Women in Russian literature, 1780–1863. — Basingstoke, 1988; Barker A.M. The mother-syndrome in the Russian folk imagination. — Columbus, 1986; Hubbs J. Mother Russia. The feminine myth in Russian culture. — Bloomington, 1988; De Maegd-Soлp C. The emancipation of women in Russian literature and society. — Gent, 1978; Women writers in Russian modernism / Ed. and transl. by Pachmuss T. — Urbana, 1978, etc.

13

Andrew J. Narrative and desire in Russian literature, 1822–1849: The feminine and the masculine. — N.Y., 1993; Gender and Russian literature: New perspectives / Ed. by Marsh R. — Cambridge, 1996; Gender restructuring in Russian studies / Ed. by Liljestrom M. et. al. — Tampere, 1993; Kelly C. A history of Russian women’s writing, 1820–1992. — N.Y., 1994; A plot of her own: The female protagonist in Russian literature / Ed. by Hoisington S. — Evanston, 1995; Russia–women–culture / Ed. by Goscilo H., Holmgren B. — Bloomington, 1996; Schuler C. Women in Russian theatre: the actress in the silver age. — L., 1996; Sexuality and the body / Ed. by Costlow J.T., Sandler S., Vowles J. — Stanford, 1993; Wigzell F. Reading Russian fortunes: Print culture, gender a. divination in Russia from 1765. — Cambridge, 1998; Women and Russian culture: Projections and self-perceptions / Ed. by Marsh R. — N.Y., 1998; Women in Russia and Ukraine / Ed. and transl. by Marsh R. — N.Y., 1996; Women writers in Russian literature / Ed. by Clyman T., Greene D. — Westport, 1994, etc.