Чучело

Норман Райт

Можно ли остаться прежним, если однажды случилось узнать, что мир уже не будет прежним. После смерти матери, Гвендолин отвечает на этот вопрос. Конечно, не без помощи врачей и лоботомии.

Глава 3

Работный дом

Эта осень, стала самой тяжелой в моей жизни. Именно этой осенью я ощутила на себе всю тягость бедной жизни и после смерти матери, чтобы не умереть с голоду, мне и моему отцу ничего не оставалось, как просить помощи в работном доме. К его порогу приходили самые отчаявшиеся люди. Их словно животных, проживших всю жизнь в зоопарке, но внезапно оказавшихся в дикой среде, за забором ожидала лишь голодная смерть.

В этот морозный дождливый вечер, мы отправились к порогу работного дома.

Я помню, как грохотали над нами небеса, как они нещадно били нас с отцом дождем. Я помню, как от отца разило алкоголем и, держа свой старый, обмотанный бельевой веревкой чемодан с вещами, он едва мог стоять на ногах. Он напрочь позабыл о стыде. К сожалению, не только передо мной, но и перед всеми вокруг. Я боялась, что рано или поздно пристрастие к алкоголю доведет его до тюрьмы, электрического стула или другой, не менее скверной смерти. Под воздействием крепких напитков, мой отец становился совершенно другим человеком! Говорят, у каждого есть свои недостатки. Мой отец пил.

Забор вокруг работного дома, был выстроен из красного кирпича. Только оказавшись по другую его сторону, ты начинаешь понимать, насколько этот ужасный забор огромен и неприступен. Казалось, он упирается в небосвод!

Когда мы вошли на территорию нашего нового дома, точнее, добровольной тюрьмы, отец плелся позади, все время, спотыкаясь о брусчатку своими рваными башмаками с налипшей на них могильной грязью, и что-то бубнил себе под нос. Скорее всего, он как обычно называл меня непутевой девчонкой, не оправдавшей его надежд. Отец редко так говорил, чаще, он называл меня несостоявшейся леди.

В такие моменты, я была уверена, что именно отец и его разнузданность, ускорили преждевременную кончину мамы. Мама была слишком чувствительной к словам, что очень часто слетали с пьяных губ отца в ее адрес. Мама была слишком доброй для этого серого, утопающего в грязи и нечестивости провинциального городка Фрамстона.

Длинное, четырехэтажное здание, из того же красного кирпича, вблизи мне показалось еще угрюмее, чем у подножия холма, подъем которого отнял у нас с отцом все силы. Здание было просто чудовищно огромным и буквально нависало над нами.

Большие окна, точно глаза голодной твари, следили за нами. За некоторыми окнами горели тусклые желтые лампы, в остальных же — была темнота.

Скоро, я стану частью этой холодной темноты.

С тыла к работному дому, практически вплотную подступал лес. Казалось, деревьям было любопытно, что находится там, за забором, поэтому они стремились поскорее вырасти и заглянуть туда. Однако интерес их вскоре угасал, потому что ничего кроме изнуренных тяжелым трудом людей, здесь не было.

Местами, подгнивший, массивный фасад, обвивали высохшие вьюны плюща и кустов винограда. И плесень. Она была всюду.

Работный дом: Фрамстон-Холл — гласила старая выцветшая вывеска над дверьми. — «Умереть не так страшно — как жить мертвым», — прочла я строки чуть ниже.

Петли огромной двери пронзительно застонали, когда на стук, к нам вышла коренастая женщина с выпяченной вперед нижней челюстью, длинным носом и отвратительными волосами по всему лицу.

Я боюсь ее! Боюсь волос на лице этого чудовища!

Из помещения на нас ударил горячий запах сырого белья и гнилых овощей. Я никогда не чувствовала себя столь унизительно как в тот момент, когда мы стали отребьем, пришедшим к порогу работного дома в поисках крова и еды. А ведь когда-то у нас было все! Но это было давно, когда моя мама могла самостоятельно ходить, и кашель не отнимал ее последние силы.

— Входите, — строго произнесла надзирательница, и мы вошли. — Сколько тебе лет, девочка?

Я ответила, и нас повели к врачу. Я шла по длинному коридору и даже боялась посмотреть по сторонам, потому что была уверенна — ничего хорошего и интересного здесь нет и быть не может.

Нас завели в огромный и очень холодный кабинет. Врач — худой и длинный старик, сидел за столом и что-то писал в журнале. Он поднял на нас голову. Во взгляде этого малоприятного с виду человека, я прочла, что прочли и все остальные, пришедшие к работному дому — грусть и уныние.

Когда врач осмотрел моего пьяного отца и велел ему идти следом, он покорно направился за доктором, даже не обернувшись на меня. В этот момент, моя надежда на лучшее, угасла подобно жизни висельника, борющегося в петле за глоток воздуха.

Меня посетило ощущение, что так же как я, здесь себя чувствуют все. Этот холод, это уныние… одиночество.

Я осталась одна. Одна в кабинете врача и во всем мире.

Через окно на меня глядела тьма — дряхлая ссутулившаяся старуха с ледяным зловонным дыханием. По стеклу колотил дождь вперемешку с первым снегом. Меня сильно морозило.

Слезы на щеках уже высохли, но горло все еще обжигала горечь. Мне хотелось броситься прочь из кабинета врача и покинуть это злосчастное место.

Но бежать было некуда. Скорее всего, дом мистера Гаррисона уже обносили воры, ставшие свидетелями нашего с отцом отъезда, и столкнуться с ними было очень опасно. За пару шиллингов, я запросто могла получить удар ножом, а умирать из-за мнимых сокровищ, которых никогда не было в нашем доме — совсем не хотелось.

Когда я изучала кабинет врача, мой взгляд упал на распятие. Умирающий Иисус глядел в небеса с почерневшей от пыли стены и молил отца скорее забрать его к себе.

Это старое, полное немощных стариков, осиротевших детей, брошенных инвалидов и проституток здание, было брошено Господом. Но я очень надеялась, что ангелы, все же любят детей так сильно, что ни за что не бросят их. Особенно в таком ужасном месте как это.

Я сложила ладони, закрыла глаза и попросила у Господа прощение, за всех людей.

Затем в кабинет вошла надзирательница, не та, что встретила нас с отцом у дверей, другая. Черные брови, длинный нос и плотно сжатые губы — это были ее главные отличительные черты. Волосы на лице этой женщины не росли, но пугала она меня не меньше.

— Идем, — холодно потребовала женщина, и я сразу подчинилась. Я сразу поняла, с такой как эта надзирательница — лучше не спорить.

Внутри, Фрамстон-Холл выглядел намного больше, нежели снаружи. Потолки казались выше, окна шире. Еще меня поразило количество дверей. Их были сотни! Эти массивные стражники секретов, так часто располагались друг от друга, что можно подумать, за ними находятся одиночные камеры. Я не могла это проверить — за крохотными остекленными окошками было темно.

Что же скрывают все эти двери?

— Я Агнесса Лафайет, — сказала женщина. — Надзирательница крыла девочек. Ты нищая и оказалась здесь. Можешь считать это большим везением, особенно в наше время, когда голод выкосил уж пол страны. Здесь ты будешь трудиться, и отрабатывать пищу и кров. Беспрекословное подчинение внутреннему распорядку и труд — это твои обязанности. Тебе ясно?

Я кивнула.

— За непослушание, — продолжила надзирательница, — тебя ждет карцер. За отлынивание от работы, тебя ждет карцер. За побег, тебя ждет…

–… карцер, — угрюмо произнесла я.

Миссис Лафайет остановилась и наградила меня острым взглядом. В тот момент я поняла, что напрасно перебила ее. Скорее всего, я все еще была слишком подавлена, чтобы расставлять приоритеты.

— Извините меня, миссис Лафайет, — проговорила я, и голос мой заблудился под потолками. Уж очень они были высоки!

— За побег или даже попытку к нему, — произнесла ледяным голосом надзирательница, — тебя ждет что-то страшнее. И будь уверена, карцер тебе покажется совсем неплохим местом. И не стоит за моей спиной что-то замышлять. Я все равно об этом узнаю. Идем.

Мы отправились дальше.

Шаги миссис Лафайет были большими и тяжелыми, а стук ее каблуков, эхом разносившийся по всему коридору. Как я вскоре поняла, стук каблуков миссис Лафайет, наводил на детей больше ужаса, нежели она сама. Дети, лишь краем уха уловив этот устрашающий звук — трепетали в страхе.

По широкой лестнице, мы поднялись на второй этаж.

Я услышала музыку. Она доносилась из самого дальнего помещения. Дверь его была приоткрыта, оттуда падал тусклый желтоватый свет.

Мы вошли, и оказались в узкой длинной комнате с подгнившими, потолками и полками, где плотными стопками лежало постельное белье. Известка на стенах почернела, местами обвалилась. Здесь было очень сыро. Пахло книгами, долгое время пролежавшими в воде. Я сразу вспомнила о Тоферах — квартиросъёмщиках мистера Гаррисона. От них пахло так же.

К нам вышла тучная женщина, седая и с тяжелым дыханием.

— Это миссис Пенелопа Гухтер, — объяснила мне надзирательница. — Завхоз, прачка и кастелянша. В одном лице. Она приведет тебя в подобающий вид и отмоет. — В дрожащей от изнурительной работы руке тучной женщины, появилась машинка для стрижки волос и миссис Лафайет добавила: — У нас не допустимы вши.

Миссис Гухтер проводила меня вглубь своего холодного обиталища и завела в комнату, где посредине стояла большая глубокая ванна. Кроме того здесь были тазы, скамейки и торчащие из стен медные краники. Очевидно, здесь дети моются.

Тучная женщина усадила меня на одну из скамеек и молча принялась срезать мои волосы металлической машинкой. Локоны падали мне в ладони, сыпались на пол из черно-белого кафеля. Когда моей голове вдруг стало непривычно холодно, я поняла, что все происходящее, не сон, все по-настоящему. Теперь я — пленник работного дома. Безликий — как серость и мрачный — как уставшее привидение.

Мужчина, чей голос разносился эхом по всей ванной комнате из хриплого динамика, все так же задорно пел, когда тучная женщина жестом руки приказала мне раздеться.

Я подчинилась.

Мои пальто, платье, колготки и трусики, работница ванной комнаты, невозмутимо забросила в железную печь, где они заполыхали словно порох. Затем, миссис Гухтер, тем же безмолвным жестом руки, приказала мне лезть в ванну.

Я снова беспрекословно подчинились.

Сидя на дне пожелтевшей от ржавчины ванны, я безучастно глядела туда, куда потоки ледяной воды уносили обрезки моих волос — в черную сливную дыру. Оттуда пахло гнилью, и доносились непонятные звуки, похожие на дрожь металлических труб.

Там живут детские страхи. Они рвутся из недр этого ужасного дома.

Мне не было холодно, ни физически, ни душевно. Мне было пусто и больно.

После, миссис Гухтер выдала мне одежду из плотной ткани темно-серого цвета. Она называлась униформа и была у всех одинаковая. Мои вещи, тем временем дотлевали в котле. Часть меня дотлевала вместе с ними и часть моей мамы. Запах ее рук, которые не раз зашивали эти вещи, смешивался с едким дымом. Мама переставала существовать, словно ее саму жгли в этой печи.

— У нас не допустимы вши, — повторила миссис Лафайет, встретив меня у дверей ванной комнаты. — Замечу — умою в хлорке. Тебе все ясно?

Я кивнула и поспешно надела униформу. Она оказалась немного великовата, но зато обувь пришлась впору. Это меня, несомненно, порадовало, так как содрать ступни в кровь или постоянно спотыкаться, мне совсем не хотелось.

Пенелопа Гухтер все время молчала. Она все делала молча. Молча стригла меня, молча мыла, молча выдала мне постельное белье, полотенце и зубной порошок и так же, не проронив ни слова, закрыла за нами дверь.

Мы отправились дальше.

Мое тело знобило. В глазах все плыло. Мне казалось, что все происходит не со мной. С кем-то другим. Но не со мной. Я хотела заплакать, но боялась. Мне нужно было хотя бы дождаться ночи, только тогда я смогу укрыть свои слезы от всех. Чтобы никто их не видел, чтобы никто не спрашивал меня о них. Я не хотела разговаривать о своих слезах. Я хотела молчать. Как та женщина из ванной комнаты — миссис Пенелопа Гухтер.

— Миссис Гухтер всегда молчит? — спросила я вдруг.

Вода тонкими холодными струйками стекала с головы по шее и спине. Впитывалась в одежду, щекотала в ушах.

— Да, — коротко произнесла надзирательница.

— Почему?

Надзирательница не любила говорить с детьми, конечно если это не приказы или угрозы. Надзирательницам свойственны лишь холодный ум, каменное сердце и твердая рука, а болтовня, рушит стену между надзирателем и его подопечным. А это недопустимо.

Миссис Лафайет снова бросила на меня резкий взгляд, но к моему удивлению, что-то сдержало ее от грубости, присущей всем работникам Фрамстон-Холла.

— Хроническое заболевание мозга, — ответила миссис Лафайет. — «Священная болезнь» или эпилепсия. В прошлом, она пережила лоботомию, но это не помогло. Стало только хуже.

Я ничего не смыслила в таком заболевании как эпилепсия, но если оно способно лишить человека возможности говорить — это страшно.

«Лоботомия! — с ужасом подумала я. — Я бы ни за что не согласилась подвергнуть свой мозг лоботомии!»

Зазвенели стекла. Это из-за самолетов. Они часто здесь летали. Они летели за горизонт, туда, где сейчас шла война. Мне никто не рассказывал о войне, и с кем она велась, но то, что настали страшные и темные, временя, я и без этого понимала.

— Ты слышала про карцер? — спросила меня миссис Лафайет. — Представляешь, что это такое?

Я отрицательно замотала головой. Звучит страшно, но про карцеры я ничего не слышала.

— Значит, у тебя все впереди, — сказала надзирательница. — Если будешь плохо себя вести. Перевоспитание бывает очень болезненным. Тяжелым. Но оно необходимо. Ты поняла меня?

— Поняла, — ответила я и шмыгнула носом. Снова потекли сопли. Это от холода, сковавшего мое тело после умывания. — Я постараюсь вести себя хорошо, миссис Лафайет.

— Я на это надеюсь.

Коридор разветвился, и мы свернули направо. Левое крыло принадлежало отделению мальчиков. И туда, заходить было запрещено, так же как и мальчикам, было запрещено входить в крыло девочек.

Перед нами возникла огромная дверь с табличкой: «Отделение девочек». Надзирательница сняла ключ, висевший у нее на шее, на просмоленной бечевке и отперла этим ключом дверь.

Петли двери пронзительно заскрипели, и вскоре, мы оказались в отделении.

Это был тот же коридор, но по обе стороны он имел множество спален. Оттуда выглядывали дети и с любопытством глазели на меня. Я была новенькая, а новенькие всегда всем интересны. Я слышала, как дети обсуждали меня.

— Это что, мальчишка? — донеслось до меня.

— Накой мальчишка в отделении девочек? — послышалось в ответ.

— Это не мальчишка, — услышала я еще. — Это девочка.

— Какая-то она слишком безобразная для девочки.

— Вспомни себя в первый день, когда миссис Гухтер обкорнала твои волосы.

Я ни на кого не смотрела, едва поспевая за широко шагающей миссис Лафайет, и лишь изредка выглядывала исподлобья.

— Все по койкам! — закричала надзирательница, и детей след простыл. — Или кто-то захотел провести ночь в карцере?! Я могу вам это устроить. Там сегодня особенно холодно и сыро.

Мы дошли до конца коридора и вошли в комнату по правой стороне. Потолки здесь были высокими, окна огромными и решетчатыми, кровати металлическими. Еще пахло мочой. Кто-то из девочек очевидно писался.

— Спать будешь здесь, — сказала мне миссис Лафайет, указывая на кровать у самой двери. — Под подушкой ночная пижама. Туалет на ночь закрывается, ходить в горшок. Он у тебя под койкой. Утром сама его выносишь. Теперь спать. На ужин ты опоздала, так что до завтра придется поголодать.

Больше Агнесса Лафайет ничего не сказала. Она расправила плечи, оглядела девочек и ушла.

Свет в комнате так и не включили, и пришлось заправлять постельное белье в темноте.

Оно и к лучшему — никто на меня глазеть не будет.

Белье настолько прогнило, что рассыпалось, прямо у меня в руках! От любого неловкого движения, оно рвалось.

Девочки еще не спали, и лежа в своих постелях, они о чем-то шептались. Наверное, обо мне. Но я старалась не слушать их, и, покончив, наконец, с пододеяльником, легла и отвернулась от всего мира к стене.

Перед тем как провалиться в тревожный сон, я долго думала о своем отце. Я не знала, сможем ли мы еще, когда-нибудь увидеться с ним и боль моя не была бы столь невыносимой, открой судьба мне в ту ночь свои карты.

Но я ничего поделать не могла, и все что мне, коротко остриженной и умытой под ледяным душем, напуганной девочке оставалось — это лишь смириться.

Первыми моими мыслями, посетившими меня сейчас, стали размышления о том, как бы сбежать из этого места. Я не знаю, возможно ли это, не знаю, пытался ли кто-нибудь это сделать и совсем не имею представления о том, что ждет тех, кого поймали. Наверное, очень суровое наказание. Миссис Лафайет ничего на этот счет не рассказала.

Я должна сбежать отсюда.

Но может, стоит пережить хотя бы день, чтобы понять, как здесь на самом деле? Может все не так уж плохо.

Мне здесь не место. Я хочу к маме, домой.

Твоей мамы больше нет. Как и твоего дома.

Мне все равно! Я хочу в мамину спальню. Хочу прилечь на ее постель. Хочу уснуть, а утром проснуться и чтобы все это, оказалось сном!

Этому не бывать, но ты, главное, не плачь. Им не нужно знать, что ты слаба. Иначе, они станут издеваться над тобой, и тогда, ты захочешь умереть.

Я не заплачу. Не заплачу. Не заплачу.

Этот день был плохим и очень трудным, поэтому, вскоре я уснула. Мне снился дом. Мамина спальня. Мама была жива и когда я вошла в гостиную, она уже ждала меня там и рассказала, что вылечилась. Болезнь ушла.

Я плакала. Стоя в дверях гостиной, и не в силах сделать к матери даже шага — я рыдала.

Глубокой ночью, меня разбудил странный звук.

Сначала, я не могла понять, где нахожусь. Стоило мне открыть глаза, гостиная исчезла. Мама ушла. Но слезы остались.

Там, в темноте кто-то был. Тени. Множество теней. Черные силуэты шептались, подкрадываясь все ближе ко мне. Они хихикали и что-то замышляли и ступали по полу практически бесшумно, как призраки.