Кантилена для мертвеца. Мистическая драма

Номен Нескио

Великому русскому писателю Н. В. Гоголю посвящается. Данное сочинение относится к последнему полугодию жизни писателя.Одними из главных героев книги выступают юношеские псевдонимы молодого писателя. Книга содержит нецензурную брань.

© Номен Нескио, 2022

ISBN 978-5-0056-0169-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Кантилена для мертвеца. (мистическая драма)

Горьким словом своим посмеюсь я…

(Пророк Иеремия)

— Что есть Православная Вера? — стуча зубами, произнёс Серафим.

Из под спутанных и опалённых местами длинных волос, глаза сверкали безумным блеском. Порывы ветра обнажали изувеченный огнём лик с остатками длинной бороды, что ужасными клочьями свисала с перемазанного сажей лица, половина которого была покрыта сильным ожогом. Искусанные в кровь губы опухли, и было видно, что слова давались ему с трудом. Овечий тулуп лежал неподалёку рядом с большой холщовой торбой, из которой обычно кормят коней. Тут же были брошены сапоги священника, принесённый топор и Евангелие. В своём виде он был страшен. Мрачную картину дополняла длинная ряса, разорванная на груди, на которой буквально сиял огромный православный наперстный крест, крепко зажатый в кулаке.

Дом колдуньи Химы представал в виде дымившегося рухнувшего перекрытия и деревянного остова, где ещё местами вспыхивали языки пламени, средь которых возвышалась чёрного цвета печь. Священник стоял настолько близко к пепелищу, что иногда клубы дыма полностью скрывали его фигуру. Он не отступил ни на шаг, после того, как кинул три гранаты в дом, последняя из которых разорвалась в воздухе, едва оторвавшись от руки Серафима.

И ветер…. На всем пространстве, от горизонта до человека у сгоревшей хаты, прикрытого мокрой рваной одеждой, покрытой тонкой коркой льда. Ветер, что сковывал ледяными руками горло, заставляя заикаться.

От беспощадных порывов, священника сотрясал страшный озноб, заставляя трястись руки и голову.

— А ты сэ-сп… спроси…! Давай, не бойся…. Спроси меня, и я отвечу…. А отвечу так — это та Вера, в которой не калечат и не убивают заблудших, а лечат Божьим Словом. Вера, основанная на смирении и покаянии, всё, как проповедовал Иисус Христос. Мя знаши, что в иноземной Вере того, кто оступился по незнанию или намеренно, от имени Бога лишают жизни, и лишают так, что ужо есть сомнения, как может человече до такого додуматься, какими изуверскими способами расправляются с несчастными. А коли и признается человек, даже в том, чего не было, то ему прямой путь на эшафот, и всё это на потеху публике. Но так быть не должно. Не правильно это…. Прежде надобно бы выслушать заблудшего, а со Словом и раскаяние приде….

Он взмахнул рукой, от чего замерзший рукав рясы громко «стукнул» о штаны.

— Вот как учит Православная Вера, бо свидетельствую я, что Она есть Правда….

Огромного вида всадник, в развевающихся бесформенных одеждах, голову которого скрывал капюшон, накинутый поверх арабского тагельмуста, что закрывал лицо, сидел верхом на таком же, огромном коне чёрной масти покрытым бесформенной плотной чёрной попоной. Он появился из тёмного леса, расположенного за полем, что пугал своей мрачностью и размытыми очертаниями в тусклом лунном свете. Порывы ветра и движения рук иногда распахивали плащ, под которым обнажалась статная фигура, одетая в плотный стёганный акетон и безрукавный сюрко перехваченный ремнём. Ноги защищали плотные штаны и высокие ботфорты. Расположившись за спиной Серафима, он слушал слова священника, не выдавая, но и не скрывая своего присутствия. От долгого стояния на принизывающем ветру, конь иногда встряхивал гривой, переминаясь с ноги на ногу.

Знал ли, или же догадывался священник о всаднике и таившейся для него смертельной опасности, сказать трудно. Можно лишь предположить, что боялся он лишь одного…, нет, не смерти, как ни странно… Он боялся того момента, когда наступит невозможность сказать всё, что ему хотелось.

— Кто скажет мне против? Выходь! Не боись, пальцем не трону, говори, коли есть что сказать, а я выслушаю, будь ты немец — латин, басурман али другой инородец! А може ты выбрал себе господином тёмную силу, так и для тебя слова найдутся. Захочешь ударить меня, так ударь, а я стерплю, и зла держать не буду. Но Веру мою не тронь! Веры, что от Христа не касайся, коли имеешь грязные помыслы или суждения. За себя, русский человек тебя простит, он такой, а вот за Христа не обессудь…. Не веришь? А спроси, хоть немца, хоть поляка, а хоть турка или свия…. Много тут всяких было, да только где они сейчас? Слышишь меня?

От очередного порыва ветра густой дым обдал лицо батюшки, в глазах сильно защипало, и тут же покатились слёзы. Он прервался на полуслове от того, что зашёлся сильным кашлем. От смрада пожарища конь громко захрипел, звеня сбруей и, несколько раз встряхнул головой. Словно успокаивая животное, всадник прикрыл ноздри коня, а затем провёл рукой по шее.

— Я знаю, что слышишь мои слова, хоть и не вижу тебя. Выходи, кто бы ты ни был, хошь с мечом, хошь с пистолем, а моё оружие супротив тебя будет Слово. И такое Слово, которое всему начало. И было Слово от Создателя, а посля от Спасителя и от Святого Андрея было Слово, что посеял зёрна Христовой Веры. И ходил ногами Андрей там, где стоит сейчас Киев, где есть сейчас вся Православная Русская земля. Так убей меня, но что скажу, ни вытравить, ни выжечь не сможешь. Сильную власть имеет Слово и мои убеждения.

Холодный и колючий снег, смешанный с дождём беспощадно хлестал по лицу. Серафим словно чувствовал, что находится на грани помешательства.

— Не за Веру действия мои, а вопреки, прикрываться Богом не стану, тут я смутьян и отступник, решившийся на подобное и сам отвечу. А коли надо, так и в геенну сойду не дрогнув. То огнём я сделал, с солдат обучен этому умению, — он указал рукой на лежавшую торбу, в которой принёс несколько самодельных гранат, — А сделал, чтобы спалить бесовское гнездо, чтобы другие на себя грех не взяли и не держали бы ответ до седьмого колена.

Он наклонился к земле, зачерпнул ладонью снег и приложил комок к губам.

— Ведомо мне стало, что прихожане мои стадно замыслили недоброе по неразумению, а тут я один и ответ мне одному держать. А они, ослеплённые ненавистью, совсем забыли про деток своих, коих я при крещении на руках держал да благословение давал. Вот ведь какой грех на себя взял. Потому как нет у меня ни жены, ни ребятишков, нет никого кроме Бога, вот я к нему и отправлюсь, как призовёт, а там уж пусть Он решает, как со мной поступить, — Серафим повернул голову в сторону хутора и крикнул, указывая на пепелище, — Ну, этого вы хотели…? Теперь довольны…? Господи, покарай меня! Разверзь небеса и порази молнией в назидание тем, кто замысливает недоброе.

Но небеса не разверзлись, а наоборот, тяжёлые тёмно-серые облака, словно льдины в весенний ледоход, наползали одно на одно, и казалось, что вот ещё немного и обрушится вся эта чудовищная масса на землю.

— Виновен я! Каюсь и присягаю, что весь срок, который мне отмерен, обуток не одену, а через то, буду ходить по земле босым и других одёж не одену, кроме тех, чтобы прикрыть свой срам.

Повернувшись боком, с металлическим звоном, всадник медленно достал из ножен меч — каролинг, занеся его над головой священника. Затем, примериваясь, переместил клинок к шее, словно через мгновение собирался нанести страшный смертельный удар. Увидев на шее Серафима цепь от креста, он поддел её своим оружием, приподнимая вверх, от чего распятие оказалось у самого подбородка священника. Но, через мгновение, благодаря идеальной ровности клинка, цепь соскользнула на прежнее место.

— Верую, Верую в Тебя, Господи! — воздел к небу руки батюшка.

— Повороти-и-ись…, — прозвучал страшный хриплый голос.

В какой-то момент, на небе показалась Луна, осветив всадника и коня с густо вырывающимися струями пара. Поймав отблеск, меч покрытый инеем, на мгновение сверкнул тысячами искр. Пытаясь совладать с телом, охваченным жуткой лихорадкой, Серафим опустился на колени.

Раня ладони и обдирая в кровь пальцы, он зачерпнул несколько комьев земли и, поднеся их к лицу, буквально впился кровавыми губами, приговаривая:

— Земелюшка моя, не отвергай меня, прими, коли срок мой вот тут закончится. Прости бывшего солдата и божьего слугу. Прими моё покаяние и упокой грешника…. Устал я…. Преждь хотел на богомолье уйти, да видно судьба такая тут остаться.

— Повороти-и-ись…, — вновь раздалось за спиной.

Он выпрямился и, трижды осенив себя крёстным знамением, поднялся на ноги стараясь удержать равновесие. Затем, поцеловав крест, медленно повернулся.

«Хр-р-ппп…» — прохрипел конь мотнув мордой и потянулся к священнику.

Всадник молчал, так же держа меч на вытянутой руке. Только сейчас остриё почти касалось горла Серафима.

Он осторожно протянул руку и провёл ладонью по бархатному носу коня, покрытого инеем.

— Потому конь под тобой, что не обладает умом сообразно своей красоте, а ко мне видишь-ка, тянется, — произнёс священник, прижимая Евангелие к груди, — Ну, что решил со мной сделать? Мечом убьёшь, али к седлу привяжешь, и по полю будешь таскать, покуда не натешишься? Делай, что задумал, но от своих слов я не отступлю. И лик свой скрываешь, потому что боишься меня. Так мыслю, что покоен ты, покуда верхами сидишь, а сойдёшь на землю, так будет она гореть у тебя под ногами. Помяни моё Слово. Ты вор и разбойник! Недась, загиблые…, заколотый вилами да повешенный, твоих рук дело?

Конь переступил с ноги на ногу.

–… а малое дитя да мать…, его, за что ты головы лишил и посадил на кол, а её повесил…, за что страшную смерть им уготовил. Они что тебе сделали? Али ты думаешь, что неподсуден? Али ты сам себя назначил в судьи? Бьёшь тех, кто стоит на коленях, малых да сирых. Ну, вот я встану, но не перед тобой, перед Богом встану, а с тобой биться не буду, потому что ты не враг мне. Враг — достойный соперник и заслуживает уважения, победить его, вот что есть доблесть для воина, а ты…. Ты, нет, ты не достоин, ты грязный убийца. Так что можешь убить меня, а победить тебе не удастся.

Меч взвился в воздух и плашмя с силой ударил Серафима по голове, от чего заливая глаза, ручьём потекла кровь. Он качнулся, но устоял на ногах, инстинктивно зажав рану. Евангелие упало на землю.

— Не убил тебя, потому что ты повернулся ко мне, хоть и вижу, как тебе страшно, — ответил всадник, — А потому знай, семя зла, родит колос! Колос же дале сыпнет в землю другие семена…. Так кто из нас зло, кто принёс первое семя?

Привстав на колено, Серафим с трудом поднял книгу. От тяжёлого дыхания бешено колотилось сердце. Под сильным порывом ветра, ледяными сосульками качались длинные волосы. С посиневших от холода разбитых губ, вытянувшись свисала кровавая слюна. Он ждал смерти.

— Бей же, чего медлишь, бесовский опричник, я тебя не боюсь, — заходясь, произнёс он, но ему никто не ответил.

Наконец выпрямившись, он инстинктивно поднёс к лицу ладони с посиневшими ногтями, чтобы согреть хоть немного своим дыханием и сквозь пелену из снега и дыма, увидел медленно удаляющуюся конную фигуру, которая словно плыла по полю. Подобие улыбки осветило изуродованное лицо.

— Вот что есть Слово. Кто бы ты ни был, но твою спину я вижу, хоть и ты был при оружии и я при оружии…, — он выставил вперёд Евангелие, — «Иди и увидишь!». Так сказал Спаситель Андрею, значит и мне след подобно поступить.

Он, ещё раз оглянувшись на остов сгоревшего дома Химы, и совершенно не обращая внимания на впивавшиеся в ноги замёрзшие комья земли, тяжело дыша, побрёл вслед за всадником.

***

Октябрь 1851 г. Юхновский уезд Смоленской губернии. Трактир и постоялый двор «БомбардирЪ».

— Зачем я жил? Как я прожил свою жизнь? Почему именно так распорядился? Можно ли точно ответить на этот вопрос?

Он совершенно потерял счёт времени, затрудняясь ответить, как долго оставался неподвижным, глядя в окно. Поднятая вверх рука, в предплечье которой он упирался лбом, дала знать о себе онемением, а затем неприятным покалыванием тысячей игл.

— Хм-м…. Наверно можно, — продолжил Николай Васильевич, возвращаясь к своим размышлениям, — Себе можно…. Себе ответить можно и скорее всего ответ удовлетворит, вписав в заслугу литературные сочинения. А потомкам? Можно ли надеяться быть понятым через много лет? Будут ли востребованы мои герои? Но лучше пусть уж посмеются над их поступками, нежели они будут преданы забвению, а прежде станут неинтересными, вызовут равнодушие, безучастие…. Мне 41 год, а нет ни семьи, ни дома. И к своему стыду, я совершенно не вижу себя в роли отца семейства. Но, наверно это и к лучшему, чем нянчить детей вечно ледяными руками. Взрослые, так и те буквально вздрагивают от моего прикосновения.

Он горячо подул на ладони и принялся тщательно растирать плечи, ощутив через какое-то время приятную волнообразную теплоту, прокатившуюся по телу.

….

— Я хочу воздвигнуть себе памятник!

Внезапно последнее предложение было произнесено вслух, на вдохе, полушёпотом, от чего Гоголь даже поморщился и невольно оглянулся, чтобы убедиться в отсутствии свидетелей столь откровенного признания.

Комната была пуста.

— Гордыня — смертный грех…. Ишь ты…. Памятник себе захотел…. Однако эта мысль не оставляет меня. Для чего я пишу? А вот Пушкин…. В свете ходили слухи, что огромные карточные долги иногда заставляли его творить поистине нетленные произведения. То есть, проигрался в пух какому-нибудь секунд — майору и сразу за перо. А после раз и готово. Извольте получить, коли должен…. Господи, откуда это?

Николай Васильевич несколько раз резко встряхнул головой. Это были неприятные мысли, осознавая при этом, какую роль в его жизни сыграл Пушкин. А ведь некоторые завсегдатаи салонов не упускали случая посплетничать в присутствии Гоголя, зная, что он был вхож в круг близких знакомых великого поэта. Но вот уже как минуло 15 лет со дня его смерти, и непогашенные долги оплачены самим Государем-Императором. Однако ж, находятся такие, что даже из смерти и жизни его близких, готовы слепить анекдотец.

— А я всё…. Нет планов, нет сюжетов…. Нет желания уехать…, уехать без определённой цели, просто так, вперёд, по дороге, начать всё заново, как было раньше…. А теперь вот…. Пустота…. Безысходность…. Это страшно, когда нечего сказать своему читателю, нечем удивить. Даже главный мой труд не принёс мне удовлетворения. Да и был ли он главным? И будет ли? Может, стоило посвятить себя какому-нибудь департаменту, да пописывать на досуге статейки? Глядишь, и не было бы столь мрачного финала.

***

От порыва ветра, ставня громко стукнула о стену трактира. Гоголь вздрогнул и вновь стал пристально всматриваться в окно. Часть постоялого двора огороженного забором, изгибающаяся дорога, убегающая через убранное поле, ощетинившееся стернёй к какому-то серому строению, а далее в лесные околки.

И вдруг, сквозь залитое стекло, он увидел удаляющиеся от трактира через поле в сторону леса, две фигуры. Это был всадник, что величественно восседал на огромном коне, а за ним, на некотором расстоянии шёл человек, одетый ну совершенно не по погоде. Было видно, что каждый шаг давался ему с трудом. Пеший иногда взмахивал руками, словно старался удержать равновесие. Он был похож на деревянную куклу, благодаря нескладности в движениях и стоявшей ледяным колом одежде.

Николай Васильевич замер:

— Серафим…, да куда же это…? Не ходи ты туда…. Нет, Серафим, не ходи, погибнешь…, — прошептал он, — Нет…. Это мне кажется…. Я болен….

Гоголь попытался открыть окно, чтобы получше рассмотреть идущих, но вертикальная створка поднялась всего лишь на несколько сантиметров.

Хмурое небо было похоже на огромную перину с неровностями облаков, из которых мелким просом сыпал снег с дождём. И на всём пространстве, что представало человеческому взгляду, опять…, ни души. Ничего живого.

— Серое безмолвие…. Какое смирение перед смертью. Сколько немой исповеди перед неизбежностью…. Россия…. Вот место, где, по мне, так даже природа имеет душу. Живую душу. И ведь не боится же всё это живое, не трепещет в страхе, а в гордой покорности замирает пред наступающей зимой. Всё, от букашки до древа погружается в смертный сон, словно осознавая наперёд, что пробудится и оживет будущей весной. И так по кругу, смерть и воскресение. Воскресение, словно в награду за почитание Божьих творений. Однако ж сколь ни велика была бы империя, но не согнуть ей под себя естественный ход жизни. Тут ни царский указ, ни баталия не помогут.

Он прижался к окну лбом, от чего ощутил неприятную колкость. От дыхания на стекле стало образовываться пятно, которое тут же растворялось и вновь появлялось.

— Кабы вот мне так упокоиться подобно тому полю, но прежде, еще при жизни зная, что буду прощён. А то, как не вышли бы мне боком все эти заигрывания с нечистой силой. Вдруг прогневал я Его своим ремеслом, описывая то, что самому было неведомо да незримо. Да нечто же я не понимаю, что любому человеку стоит уподобиться природной безгрешности, жить в смирении, тогда…, возможно, в седьмом колене и наступит полное прощение. Отмолить все грехи и свои и предков и может так статься, что заслужишь покой, а не душевные терзания. Тело бренно, как вот это поле, что летом пьянит запахом полыни и родит пшеницу да рожь на радость людям. А наступает осень, так вроде полюшко или какое дерево, забьётся в холодном ознобе, да только накроется снегом и тут же согреется и затеплится там, где-то очень глубоко будущая жизнь. А вот такое чудо, что срубили одно дерево мужики, а по — прошествии некоторого времени, тот пень, что по его судьбе и нашему разумению был лишён жизни, без всякой надежды, ан нет, возьми и дай молодые побеги. Сам то видел. Вот и пойми эту природу. Божье творение, тут не поспоришь. И вот не мешало бы каждому попытаться постичь эту суть, но всё вокруг суета, суета, а сия неизбежность рассматривается человеком как некое далёко, полагая, что покаяние — это удел старцев.

«Па-ах. Гу-у-у» — раздался странный звук, и в погасшей печи загудело пламя.

В какой-то момент он явно почувствовал за спиной чьё-то присутствие и вскоре, пристально всматриваясь в стекло, в отражении которого различалось появление размытой человеческой фигуры, затем ещё, и ещё одной. Ошибиться было невозможно. Три человека находились сзади. К тому же, они даже не старались скрыть своё присутствие.

— Ну…, полно те казнить себя, Николай Васильевич. Принимайте гостей.

Раздался голос, при этом некто положил руку на плечо писателя.

— Всё будет…. И памятник будет…, — вмешался второй.

— Рукотворный…, — не замедлил уточнить третий.

— Рукотворный, рукотворный…, конечно же, рукотворный, — согласился второй.

— Вы за мной? — хрипло спросил Гоголь и тут же резко повернулся, рассматривая гостей.

В лицах молодых людей угадывались знакомые черты, словно с портретов, рисованных очень давно. К тому же не приглядываясь, можно было с уверенностью сказать, что вся эта троица имела между собой тесные родственные связи.

Стоит отметить, что одеты гости, были приблизительно одинаково. Цилиндры и длинные плащи — накидки. Длиннополые утеплённые сюртуки прусского стиля, под которыми виднелись фраки, жилетки с ситцевыми рубашками и шейными бантами, брюки прямого покроя и коты, покрытые дорожной грязью.

— Нет, Николай Васильевич…. Ну что вы? Что за трагичность? Мы к вам, — ответил человек, первым голосом и приложил ладонь к цилиндру, — Вот, решили навестить вас….

Он снял головной убор и, поочерёдно указывая на своих спутников, отрекомендовался:

— Позвольте вам представить…. Павел Петрович Глечик, Василий Афанасьевич Янов, ну а я Алов…. Алов Владимир Васильевич.

Видя смятение писателя, молодой человек представленный Яновым, произнёс:

— Николай Васильевич, может, соизволите проявить гостеприимство и пригласите нас пройти?

Гоголь молчал, однако, то, что происходило в номере, его даже начало забавлять. Выждав несколько секунд, Василий Афанасьевич скинул плащ и, положив цилиндр на стол, по — хозяйски огляделся, потирая руки.

— Тэ-э-экс…, — Затем по очереди взглянув своих спутников, добавил, — Располагайтесь, господа. Хозяин столь любезен, что просто неприлично не ответить на приглашение.

Казалось, что и Глечик и Алов только и ждали этих слов.

— Вот…, решили-таки заехать…. Коли вы не поехали…, в Италию….

Произнеся это, Янов не торопясь прошёлся по комнате, ненадолго задержался у поеденного древесными жуками секретера, проведя по откидной доске пальцем, на котором образовалась полоска пыли.

— А…? — произнёс он, демонстрируя присутствующим руку, — Надо сказать этому «Гренадёру»….

— «Бомбардиру» — исправил товарища Алов.

— Ну «Бомбардиру», пусть пришлёт какого-нибудь бомбардира и уберёт тут, как следует.

— Так я схожу? — нашёлся Глечик.

— После, — остановил его Янов, крутя в пальцах пыльный шарик.

Подойдя к вещам Гоголя, он приподнял с пола саквояж и, подержав его на весу, аккуратно поставил на место.

— Ну, в общем, — заключил Василий Афанасьевич, — для глухой провинции, выбранное вами жилище подойдёт.

— Что вам угодно? — спросил Гоголь.

Прежнее тревожное состояние улетучилось, и он рассматривал своих внезапных гостей с лёгкой улыбкой на лице, которая не осталась незамеченной.

— А мы по делу. К тому же, видя ваше состояние, мы не могли остаться безучастными.

— Я жду посетителя, — объявил Николай Васильевич.

— А мы знаем…, — буквально перебил писателя Алов, — знаем, кого вы ждёте, поэтому вот так с порога и сразу о причине нашего визита.

Янов выступил вперёд, беря инициативу в свои руки и произнёс:

— Вы так утонули в себе, что совершенно забыли о нас. Очень точно выразился Александр Сергеевич о неуважении к минувшему…. Ну, не уж-то не помните?

При упоминании имени своего наставника и вдохновителя, Николай Васильевич горько улыбнулся. Как много ему хотелось рассказать Пушкину, какой бы долгой была бы беседа, поминая проведённые вечера в литературных салонах.

–… меж тем, именно нам вы доверили начать ваш долгий путь в литературе. И надо сказать, был он не прост, как может показаться обывателю. Начинать всегда сложно. Нет ни имени, ни протекции, нет своего читателя. Ну? Вы так не считаете? Дорогой мой, ну разве можно начинать завоёвывать мир с «Ганц Гюхельгартен».

— Немцев на Руси и так хватает, — вставил Глечик, — И вот вам первое самосожжение.

— Подождите вы с самосожжением, — прервал Глечика Василий Афанасьевич, — А «Страшный кабан»? Две главы и пропал интерес.

При этом он укоризненно посмотрел на Павла Петровича, чья фамилия была выбрана в качестве авторской, на что Глечик лишь развёл руками.

— Зато жители незабвенной Диканьки очень обязаны некоему господину Панько, — вмешался Владимир Васильевич, — Весьма разносторонняя личность…, этот Панько. Он, видите ли, и в пасеке знает толк и в чертях. И лишь после написания «Женщины», вас заметили, и автором был уже месье Гоголь Николай Васильевич и, прошу заметить, не Яновский, а уже…, Гоголь и всё тут.

Он прошёлся по комнате и остановился у стены. Заложив руки за спину, некоторое время рассматривал картину, на которой был изображён бравый гусар верхом на коне и с трубкой в зубах.

— Мне кажется, что в обществе вы бы были скучны. Трубки вы не курите, вина не пьёте, женщин вы сторонитесь, если не сказать — опасаетесь, но вот ваши рассказы сослужили добрую службу и по достоинству могут быть украшением литературного салона.

Появление гостей окончательно развеяло его мрачные мысли и он, надо сказать, не без интереса слушал их. Как любому простому смертному приятно слышать хвалебные тирады, так и Гоголю они доставляли удовольствие. Он хотел слышать и слышал. Хотя в последнее время даже среди окружавших его людей он чувствовал порой нестерпимое одиночество, так что внезапный визит становился ему интересен, хотя Гоголь тщательно старался скрыть это.

***

Если бы иметь возможность заглянуть через мутное стекло окна дома на постоялом дворе одного из местечек Смоленской губернии, то можно было бы увидеть презанимательную картину. Презанимательность заключалась в том, что именно так виделся один единственный человек, что недавно расположился в номере с небольшой гостиной и крохотной спальней. Снятая угловая комната с двумя окнами, что выходили на внутренний двор, а далее на тракт, тоже была без излишеств и состояла из плетёного кресла, маленького дивана, обеденного стола, секретера с разложенными тетрадями и чернильным прибором, а так же парой скрипучих стульев, основательно потрёпанных временем. Багаж постояльца был аккуратно составлен в углу комнаты, под висевшими на вешалке однобортным сюртуком и широкополым плащом, старательно отчищенными служкой трактира от дорожной пыли.

Это был мужчина старше средних лет, с длинными волосами на боковой пробор и, бросающейся в глаза худобой и бледностью лица, на котором «восседал» вытянутый нос, казавшийся чрезмерно большим. Верхнюю губу скрывали аккуратно стриженые усики, которые, несколько, оживляли совершенно унылый образ постояльца. Острые скулы сменяли впалые щёки, переходившие в острый подбородок. А ещё глаза. Глаза с хитрым прищуром могли бы расположить к себе собеседника, однако худосочная фигура всё же вызывала настороженность, если учесть обывательские представления о худых людях, которых считают особами недобрыми и даже злыми за свою природную ущербность. Жестикулируя, он иногда обнажал худые запястья рук, переходившие в узкие кисти с тонкими пальцами. Всё остальное скрывали просторная бумажная (хлопковая) рубаха, с повязанным шейным платком из батиста чёрного цвета. Талия была обвязана шерстяной шалью. Человек с подобным телосложением, мог бы стать причиной насмешек среди цирковых атлетов или военных. И уж тем более, вряд ли смог выжить в древней Спарте. Он постоянно кутался в длинный походный плед, из-под которого виднелись худые ноги, облачённые в прямые брюки чёрного цвета и остроносые чёрные туфли. Такие люди, слывущие по натуре «мерзляками» на протяжении своей жизни привыкают к подобному некомфортному существованию, однако в тот же момент боятся Солнца, предпочитая наслаждаться им из тени. Таков был анатомический портрет моего героя, который можно было сделать навскидку, не вдаваясь в детали.

На момент нашего интереса, судя по жестам и мимике постояльца, в комнате происходила оживлённая беседа, однако, с кем беседовал господин, понять было невозможно. Собеседники не просматривались ни с одного из окон, не смотря на то, что всю комнату можно было рассмотреть относительно вплоть до мелочей из-за низкой этажности строения. Всё действо было похоже на репетицию театрального актёра, который вживается в роль своего сценического героя, однако некое потаённое чувство или интуиция напрочь отметали эту версию. Без сомнения, это был разговор с одним или несколькими собеседниками, если принимать во внимание убедительное поведение человека.

Поселившись, сутки назад, постоялец, отрекомендовавшийся не то литератором, не то сочинителем, предупредил трактирщика, что ожидает к себе посетителя из Москвы, и попросил немедленно препроводить к нему человека, который должен явиться не ранее, чем через пару дней. На предложение хозяина трактира поужинать, мужчина ответил вежливым отказом, так же отказавшись и от выпивки, но завтрак обед и ужин распорядился подавать ему в номер, сославшись на занятость. Он сей же час, попросил незамедлительно доставить в номер два графина чистейшей воды из ручья и без острой нужды его не беспокоить.

Место, которое я имею предложить своему читателю, не выделялось чем-то особым, и было расположено между Белым морем и Чёрным, а именно в Смоленской губернии в границах уездного города Юхнов. Не отличалось оно ни архитектурными изысками, ни громкими историческими событиями. Обыкновенный путешественник назвал бы всё это захолустьем…, глухоманью и кажется, что никакая сила не в состоянии расшевелить медленное и монотонное течение жизни этой местности. Разве что какой-нибудь местный барин или купец иногда загудит, да загуляет под гитары и скрипки проезжих цыган, а после пропьётся да проорётся, вот тут всё веселье вскоре и потонет, словно в перине, словно вода сомкнётся над утопленником кругами незыблемости прежнего состояния. И опять, ни звука, кроме ветра, что шумит в лесах да пашеничных полях, лишь изредка нарушаемое скрипом проезжей брички да криком кучера.

А дождь…. В России дождь особенный, я бы сказал совсем не такой как в Европе. Там он всегда одинаковый и мне кажется, это от огромной разницы в климате. Летний дождь — это нечто между хмурым серым небом затянутым облаками и ярким цветом цветущих полей, другое дело дождь межсезонья, навевающий уныние, какую-то предопределённость конца всего того, что с весны радовало обывателя буйством красок, жужжаньем, стрекотаньем и разноголосым птичьим пением. Серость русской осени в непогоду — это особое состояние, в котором доминирует безысходная неуютность, неотвратимость надвигающегося зимнего забвения и лишь свет, пробивающийся из закопчённых окон деревенских хаток, да печной дымок, подаёт надежду на спасение от пронизывающего ветра и холодных капель, обрушивающихся на одинокого путника.

***

— А случись проезжать какому-нибудь чину, ну, скажем класса осьмого или….

— Осьмой класс, это что-то, кажется вроде гвардейского штабс-капитана? М-да уж…, — перебил Янова Глечик.

— И штабс-капитан может в рожу сунуть, коли окажется на постоялом дворе единственным, на манер важной особы. А хотя…. Да что там осьмого, сразу шестого или пятого…, — поддержал беседу Алов.

— Не кто-нибудь, а генерал — провиантмейстер…, — ответил Николай Васильевич.

Он развернулся в пол-оборота к окну, долго рассматривал суетящихся крестьян, которые с большим усердием разбрасывали по постоялому двору солому. Это был уже не тот странный и нелюдимый постоялец, добровольно заперший себя в номере. К тому же, не смотря на свою осеннюю серость, мир стал оживать.

— А может это приснопамятный херсонский помещик? — не унимался Глечик.

— Да, — вздохнул Гоголь, — Непременно пятого, и непременно генерал…. Но…. Обойдёмся в этот раз без херсонского помещика.

— Ну, генерал, так генерал, — согласился Янов, — А ну как блеснёт тот генерал эполетами или шнурами с золотом и всё, вот оно солнце российской империи для подвернувшегося смотрителя или на худой конец, коллежского регистратора в учреждении, которому положи, да хоть о пяти жизней, всё одно, не хватит дослужиться до такого чина. Такому генералу и известие посылать не требуется, дабы упредить, что вот-вот появится значимое лицо. Шепнёт кучер словечко половому или другому человечку, так в миг ему и подножку в экипаже откинут и за ручку придержат. И вот уже идёт генерал по соломке аки по перине. Вот что значит иметь чин.

— Так, а вы после нежинского (лицея) кем вышли? — поддел Гоголя Глечик, — Даже дворянская грамота не поспособствовала.

— Кем вышел, тем и остался, так что не гожусь я для чиновничьей службы, — парировал писатель, зачем-то поправляя цветастые занавеси на окне.

— Ну, вот тебе и ответ. Всё от образованности, но все же чин, это важнее. Вона как Меншиков при Государе Петре, так и вовсе писать не умел, однако достиг просто немыслимой высоты власти и положения, а как лишился протекции, так и остался ни с чем.

— Образованность зависит от денег, а вот способности к рассуждению, это уже природный дар. Слепое чинопочитание, вот одна из голов гидры, что пожирает общество, будь оно хоть в Малыя или Белыя и в самой Великия….

Николай Васильевич прервался и стал внимательно рассматривать приближающийся к трактиру экипаж.

Расположившись у двери, господин Янов прислушался и, указывая на выход, произнёс:

— Ладно, у вас гость…. Только не разочаровывайте его сразу. Он человек хороший, умный, образованный и что очень приятно, вежливый.

— Да, да, лишишься Анненкова…, — поддержал Глечик, — другого такого переписчика найти будет очень сложно. Вот так-то, Николенька.

Николай Васильевич взглянул на своих собеседников.

— Ну, ну, — замахал руками Алов, — Не стоит так уж осуждающе относиться к своему прошлому с высоты своих лет. А прошлое, Николенька, это мы. Ты сам так решил и что-либо изменить уже невозможно.

Алов зашёл за ширму и вскоре появился вновь, держа в руках плащ и цилиндр. Водрузив головной убор, он громко хлопнул по нему и заключил:

— Нет, други, он теперь предпочитает, чтобы к нему обращались не иначе как Николай Васильевич. Он у нас натура нежная, ранимая. Состоявшийся писатель как ни как. Уж, господа, тут иначе не скажешь. Однако, — внезапно, ироничный тон сменился на холодную твёрдость, — месье Гоголь, хочу вас предупредить, вы стоите в шаге от фатальной ошибки. Запомните мои слова, хорошенько запомните…, а хотя….

Он махнул рукой.

— Сто-о-ой, — донёсся с улицы голос кучера.

Гоголь мельком глянул в окно и вновь обернулся к собеседникам. В комнате было пусто.

***

— Я пригласил вас, любезнейший Павел Васильевич, чтобы….

Гоголь осёкся от осознания того, что ненамеренно заговорил фразой своего героя. Анненков участливо склонил голову, выдавая неподдельный интерес к словам Николая Васильевича и замер в ожидании продолжения.

–… чтобы сообщить вам….

Было очевидно, что отсутствие собственных мыслей тяготило его, если приписать авторство произнесённых слов господину городничему, ожидающему лицо по особым поручениям с внушительными полномочиями из нашумевшей в своё время комедии.

— Николай Васильевич, надеюсь, вы не хотите сообщить мне какое-нибудь пренеприятнейшее известие? — нашёлся Анненков, стараясь вложить в свои слова теплоту и участие.

Он так и стоял у порога комнаты, не получив приглашения войти.

Гоголь молчал. Не моргая, он пристально смотрел на чемодан, где хранились рукописи. Угадав предмет интереса, Анненков обратил свой взор туда же.

Однако каков же был прежде соблазн, вновь явить миру своего героя, дать ему возможность продолжить свои труды для своего блага занимать в обществе достойную нишу. Тем более, что герой приобрёл человеческие качества, имел свой нрав и характер и уж конечно цель в жизни, пусть даже не самую праведную. Казалось бы, вот оно, продолжение. Но…, камень преткновения, хотя даже не камень, гряда, горная цепь, что встала на пути к замыслам, а выше стена из непроницаемого воздуха и преодолеть её нет ни единой возможности. Казалось, вот именно сейчас он принял какое-то очень важное решение.

— Ну…, вот я и приехал, — улыбаясь, произнёс гость, разведя руки в стороны, — Однако мы долго не виделись с вами.

Сняв дорожный плащ, который тот час же принял управляющий Ефрем и, не дожидаясь приглашения, Анненков неторопливо прошёлся по комнате и, поставив свой саквояж, стал раскладывать на столе письменный прибор, искоса посматривая на Гоголя, стараясь угадать его настроение.

Явно ощущалась прохлада приёма.

— Может чего изволите с дороги откушать? — спросил трактирный.

— Как, то бишь тебя?

— Ефрем, ваше благородие.

— Ты, вот что, Ефрем, ступай покуда. И вот ещё, получи…, — ответил Анненков, протянув ему монетку и, обратившись к Гоголю, продолжил, — Я по случаю отобедал по пути, уж не выдержал, так что до ужина в еде не нуждаюсь.

Человек откланялся, и тот час же удалился.

— Как вы себя чувствуете? Вам нездоровится?

— У меня нехорошее предчувствие.

— Здравствуйте! Здравствуйте, дорогой Николай Васильевич! — искренне произнёс переписчик, стараясь не замечать трагичности в словах хозяина.

Они обнялись как добрые приятели и Анненков, не без тревоги отметил невероятную слабость и холодность кисти писателя во время рукопожатия.

— Вот это обстоятельство и страшит более всего.

— Что за мрачные мысли посетили вас?

Гость вернулся к столу и, потирая руки, расположился на скрипучем стуле.

— Я жил в Европе и мне достаточно известны случаи погребения заживо. Но хуже всего, что могила моя примет другого человека, а я, же буду обречён скитаться после настоящей смерти. Подобные видения не дают мне покоя. Мои герои, над которыми я когда-то так иронично посмеялся, будут терзать мою душу, а тело люди.

Павел Васильевич с удивлением поднял глаза. Не отводя от Гоголя взгляда, он подул на заточенное перо и, положив небольшой нож на стол, ответил:

— Но позвольте, вы достаточно известны, чтобы уйти вот так. Не сочтите мои слова за лесть. Мы долго с вами знакомы и уж простите, у меня есть своя точка зрения.

— Подтягуй, подтягуй! Чего медлишь-та? Раззява! — донеслось с улицы.

Николай Васильевич пересёк комнату, приблизившись к окну, и стал внимательно рассматривать мужичков, что пытались одеть колесо на ось рессорной брички.

— Да тут Осип нужен. Без него не сдюжим! — воскликнул один из крестьян, утирая малахаем лоб.

Он оглянулся и подозвал к себе игравшего с маленьким щенком мальчишку став ему что-то объяснять, показывая рукой в сторону видневшихся строений с распахнутыми воротами. Кивнув головой, малец стремглав умчался со двора. Мужики рядком присели на оглоблю, уставившись на колесо, лежащее на земле.

— Известность? — переспросил Николай Васильевич, — При жизни она служит одну службу, а после смерти совершенно другую. Я боюсь, что именно это обстоятельство и превратит меня в сувениры.

— Так уж и в сувениры?

— Публичный человек уязвим и «доброжелатели», кои непременно сыщутся, тут же постараются разыграть эту карту. Ими движет зависть.

— Хм-м…, ну и кому это нужно?

Гоголь резко развернулся и быстро заговорил:

— А вы вспомните Пушкина. Не стану говорить, что водил с ним крепкую дружбу, однако, не смотря на свой достаточно юный возраст, был вхож в окружение поэта. Меня всегда поражало невозможное сочетание абиссинской крови и русской души. Какое умелое сглаживание граней социального неравенства…, природы и человеческого бытия в поэме «Евгений Онегин». Какая идиллия в человеческих отношениях, не смотря на противоречия, душевные страсти и конфликтные ситуации. Юношеский нонконформизм сделал главного героя этаким одиночкой, хоть и стал причиной душевной трагедии молодой барышни, однако, не закрыл герою путь в свет…. Вот в этом весь Пушкин…. И вроде всё у него хорошо, вот уж где действительно «баловень судьбы», но та же судьба показала и оборотную сторону. Гнусный, липкий шёпоток «высшего света», обмазывает человека, словно дёгтем, вымарывает его достоинство и честь…. Трудно сдерживать себя в такой ситуации.

От автора.

Знаете ли вы, что такое клевета…

(Россини Дж. «Севильский цирюльник», ария Дона Базилио).

Клевета…. Страшное липкое понятие…, такое страшное, что называя его пороком, люди словно скрашивают коварство и саму суть клеветы. Ведь что есть клевета? Нет, друзья мои, это не банальное враньё…. Клевета — это есть способ наказать обидчика или противника привлекая на свою сторону закон. Закон, который с большой буквы, который превыше любых идеалов, а иногда и правды, справедливости, если хотите. Охватить щупальцами клеветы родственников до седьмого колена, очернить и сделать порочными связи человека с близкими людьми, друзьями и товарищами. Клевета делает его страшным преступником, вина которого почти не требует доказательств, да и не нужны они никому, разве что кроме как самому несчастному и тем немногочисленным окружающим, кто решил идти с ним до конца. И вот человек, который волею судьбы стал объектом зависти или камнем преткновения для другого человека, есть преступник. Умело взращенная клевета и ловко обставленное дело призывает на свою сторону власть и суд и, конечно же, общественное порицание. Мантии склоняются над обвиняемым, буквально испепеляя взглядами, и голос правосудия озвучивает многотомные обвинения. А что же несчастный? Сначала он заглядывает в глаза присутствующим, ища поддержки, а потом и вовсе опускает взгляд в пол, понимая всю тщетность, осознавая, что нет ему прощения. Потому что о своей невиновности знает только он. Знает, и даже уверен, но вскоре начинает сомневаться, ведь так убедительны доводы против него, и так немногословны защитники и свидетели алиби. Но страшней всего, когда судят душу, повторяя мантру что «о покойнике либо хорошо, либо правду». Клевета способна на долголетие и почётное место на жизненной полке человека, в самом засекреченном архиве. Клевета, способна обеспечить победу над соперником, а после убить совесть. Но второе…, убить совесть…. Возможно, хоть и очень трудно. Когда один на один. Человек и совесть.

***

— М-да уж…. Невесёлую вы нарисовали картину, однако вынужден согласиться. Убедительно….

— Вот одна из причин, от чего я не имею ни имущества, ни семейного счастья, а может мне просто не дано?

— Да полно вам, Николай Васильевич. Заслуга Пушкина как поэта и гражданина бесспорна…. А вот ваши герои?

Анненков поднялся со своего места, пересёк комнату, зачем-то заглянул в печь и, прикрыв чугунную дверцу, шёпотом произнёс:

— Вы, противу церкви, намекаете на нечистую силу из ваших произведений. Да что там намекать, вы явно указываете на её существование и даже на стойкую жизнеспособность.

— Именно так, Павел Васильевич. Летающие гробы, вареники, бесы, черти и состоящие с ними в дружественных отношениях селяне, это всё не богоугодно….

Поняв, что в ближайшее время записывать что-либо не придётся, он вернулся и, откинувшись на спинку стула, произнёс:

— Простите, но тут я с вами не соглашусь. Получилось весьма презабавное чтиво. Напрасно вы так хулите вашу литературную нечисть. Не скрою, есть щекотливые моменты способные смутить обывателя, но в целом светлые силы одерживают верх и в том есть ваша немалая заслуга, Николай Васильевич. Уж вы как хотите, но я считаю именно так.

Уперев подбородок в ладонь, Гоголь ответил:

— Суть малороссийских историй значительно отличается от моих сочинений. Мне иногда кажется, что вся нечистая сила находит нечто привлекательное именно в Украине, прочно оседая в историях, что пересказывают бабки на святках, до бледности пугая молодых девиц.

Переписчик усмехнулся.

— Поверьте, и в русских сказках полно всякой нечисти….

— Так в том и дело, что в сказках. В тех местах, откуда я родом, селяне утверждают, что это быль, описывая события столь красочно, что поневоле поверишь. Улавливаете разницу между сказками и былью?

— Однако должно же быть объяснение? — спросил Анненков.

— Объяснение?

Николай Васильевич в недоумении поднял брови. Он приблизился к Анненкову и, склонившись над столом, прошептал:

— А скажите, кому и что вы собираетесь объяснять? Может крестьянам? Да предприми вы хоть одну попытку и вам приведут столько доводов, что вы сами поверите.

— Да уж…. И как аргумент, достанут ухват….

Гоголь выпрямился.

— Ну что вы, напрасно…, это простые и открытые люди. Быт формирует нрав и, не смотря на своё социальное положение, они умеют радоваться жизни. А уж коли придётесь ко двору, так даже не смотря на незамысловатый стол, вас так угостят, что при каждом удобном случае, вы будете в подробностях рассказывать об этом застолье. Вспоминая вкус огромных варэныков, кулишей да шкварок.

— Ну, небогат порцион, надо сказать, — несмело возразил Анненков, — Ну если ещё добавить сало….

— Э, нет, дорогой, Павел Васильевич, Запоминайте, цвыкля, картоплянка, кровяна гурка, мазурыкы…, а ещё кулеш да шпундра…. Кисели, взвары с млынцамы…. И это не всё!

Все эти названия были произнесены вперемежку с малороссийским наречием, с таким смаком и удовольствием, что не поверить в искренность сказанного было невозможно.

— Зайдите в хату, земляной пол, большая печь, длинные скамьи вдоль стен, да сундуки, но вот вышитые рушники, цветастые занавеси да скатерть на дощатом столе в мгновение преобразят угрюмый крестьянский быт. Всё просто и красиво, уютно. Богатые традиции разрушают скудность крестьянского бытия. А песни…. Во время гуляний намеренно уйдите за хутор как можно дальше и явится вам чудо. Вы не то что услышите, а увидите, как струится в бескрайнюю степь с пыльным трактом мелодичный напев на позднем закате Солнца, как естественен он в своём существе. А в небе коршун и ни единого взмаха крылами…. Он купается в мелодии и ветре, скользит, словно величественный парусник по волнам океана… Вслушивайтесь и наслаждайтесь. Это стоит того. И не пытайтесь понять слова, вряд ли разберёте. Непроизвольно задержите дыхание, чтобы не нарушить это невообразимое слияние природы и пения. У итальянцев это называется cantilena…. Не судите об украинцах по незнанию, да и вообще никого не судите. Русские люди, они особенные, правду вам говорю, потому что знаю. Есть с чем и с кем сравнить.

— Вкусно вы так всё это рассказываете…. Вкусно и для воображения очень убедительно.

— Ну вот, а вы мне про ухват говорите…. Жаль, что сейчас я не имею возможности вам это доказать, отправившись вместе с вами в моё имение на Полтаве. Вы прежде бывали на Украине?

Переписчик развёл руками. Николай Васильевич поднял вверх палец и воскликнул:

— Вот то-то и оно! Вы бы поняли меня, окажись в глухом селе, да ночью при ясной Луне, где из сугробов пробивается слабый свет хатёнок — мазанок со столбиками печных дымов. А вокруг тишина до необычайности, словно сам царь преисподней прислушивается, принюхивается, раздувая ноздри с целью обнаружить какого-нибудь запоздалого хуторянина, да разыграть его так, что сожмётся душа до размера семечка, а то и вовсе помутится рассудок. И завьёт его позёмкой, да закружит, а в довесок ещё и каркнет вороной. А как ненадолго скроет Луну, так или кушак за плетень зацепит, или верёву на хворостяной вязке распустит. Тут уж не добро спасать, а в самый раз бросить всё да ноги уносить. Мне и самому иногда казалось, что видел я нечто такое, что грозило мне в окно с метельного мрака улицы крючковатым пальцем. Грозит да приговаривает: «Ох, не балуй, Мыкола, не балуй. Будет и с тебя спрос». А после как загудит в печной трубе, да ухват уронит…. Помню с детства, как приговаривала дворовая бабка, мол: «То не ветер, то Сатано потешается. Молись, Миколенька, но прежде бойся. Сила в ём неимоверная, потому как Он и есть Божий палач, а преждь чем на суд тащить, так при земной жизни изведёт человече, измает его, да так, что с того и рассудок вон. Прости, Господи наши прегрешения, а боле всего срамные мысли. И не утаишь их, и от себя не избавишь. Чти Господа и Спасителя. С ними истина и покой. Батюшка-то ваш вона, хоть на театре играл, а Бога чтил, Царствие ему небесное».

К своему удовольствию гость отметил, что мрачность настроения, коя явно присутствовали с первых минут встречи, постепенно рассеивалась и Гоголь, увлеченный рассказом, стал оживляться в беседе. Появились, привычные уже интонации в голосе и жестикуляция.

— А ваши «Мёртвые души»? Вы и сами от дворовой не отстаёте…. Одно название поэмы ставит под сомнение церковные каноны. Возьмёт книгу в руки любой мирянин, что он может подумать, прочитав название? Ведь стойко уверовав в бессмертие души, он сочтёт вашу поэму ересью, а то может быть и ещё хуже, окажется писакой и бросится черкать пасквили в какие-нибудь губернские «Ведомости».

— Знаете, а ведь я верю в бессмертие души, но больше всего боюсь.

— Боитесь нечистой силы?

— Смерти, — шёпотом произнёс Гоголь.

Наступила пауза. «Уыыу-у-ухх…», отчётливо дунуло за окном, от чего Анненков вздрогнул. Однако, словно себе в успокоение произнёс:

— Да полно вам…. Это всего лишь ветер….

Николай Васильевич усмехнулся.

— То есть? Я сейчас вас не совсем понимаю, — продолжил переписчик.

Он приблизился к окну и зачем-то попробовал на прочность запоры рам.

— Меня не оставляет мысль, что я буду погребён заживо. Но для всех, всё произойдёт естественным способом. Я даже сплю сидя, чтобы меня не приняли за покойника. Вот, смотрите.

Гоголь протянул свою худую ладонь.

— Это моё нормальное состояние. Постоянное ощущение холода. Ну, никак не могу согреться и ничего с этим поделать уже нельзя.

— А мне кажется, что страхи, не более чем плод вашего воображения, а болезненное состояние я могу объяснить душевной хандрой и некой физической особенностью организма. Уж простите, но я не доктор. Ваши герои заменили вам семью, вот вы, как добрый родитель и принимаете на веру всё, что происходит с ними, тем не менее, их жизнь могла сложиться совсем иначе, пожелай вы этого. Но, как говорится, что сделано, то уже есть.

— Ахщ! — вдруг донеслось с улицы.

— Это мужики, — не отворачиваясь от окна, произнёс Николай Васильевич, однако заметив краем глаза некоторое смятение собеседника.

Огромного вида местный кузнец в кожаном фартуке с длинными засаленными волосами, схваченными металлическим обручем, приподнял тяжёлый экипаж, удерживая его на весу, в то время, покуда двое мужичков пытались приладить колесо.

— Вот в этом вся Россия.

— Опущай, Осип! — махнул руками один из работников.

— Убяри его! Убяри! — тяжело дыша, хрипло вскрикнул Осип, кивая головой на щенка, что играючи вертелся около колеса.

Оказавшись отброшенной в сторону, собачка, поджав хвост, обидчиво взвизгнула и бричка с грохотом опустилась на землю.

— Вот что царями называется русской империей. Вот что есть неистребимая, но больше всего непонятная для европейцев русскость. Никогда они не поймут нас, а потому и не примут. Мы разные и не будет общности русскому человеку, ни с голландцем, ни с немцем.

— Но от чего же вы так думаете?

— Думаю от того, что живя за границей, как никогда ближе…, до неимоверной тоски, становится мне Россия и как не хватает мне тепла и песен моей Украины. Мне, русскому человеку не хватает Родины, что совершенно непонятно итальянцу….

— Однако хочу вам заметить, что свои сочинения, по большей мере, вы писали именно в Италии.

— Да, в Италии. Но и этому есть объяснение. Представьте, как сладок момент ожидания встречи с близкими вам местами. Какие сюжеты рождаются в вашем представлении. Что вы испытываете, приближаясь к родному дому после долгого отсутствия? Остаётся лишь перенести это всё на бумагу…. Вот потому и Италия в моём случае…. Но паста у них просто бесподобная. Я как-нибудь обязательно угощу вас. Вот сам сделаю и угощу.

Смена темы разговора буквально озарила Гоголя.

— Вы знаете, макароны для пасты нужно обязательно не доваривать….

— Не доваривать? — удивился Анненков, — То есть макароны должны быть сырыми?

— Да нет же! — взмахнул руками Николай Васильевич, — в общем, я вас угощу, а там уж вы сами решите, вкусно или нет.

— А от чего бы вам не написать нечто вроде записок путешественника? — произнёс переписчик.

Гоголь вздёрнул брови, выказывая тем самым неподдельное удивление.

— Ну, вот к примеру, описать вашу поездку в Константинополь. Это получилось бы интересней скучных справочников.

— Я никогда не был в Константинополе, — ответил писатель.

— Вот как? Хм-м…. Но вы так живо рассказывали об этом городе. Я всегда считал, что вы…, — Анненков споткнулся, затем выдержав паузу, продолжил, — Николай Васильевич, я получил ваше приглашение приехать сюда по делу и проделал 200 вёрст. Скажу вам, дорога чрезвычайно утомительная, но я не жалуюсь. Признаюсь, что мне лестно осознавать, что я состою с вами в деловых и дружеских отношениях, поэтому совершенно не утомился. Полагаю, что нас ждёт большая работа.

***

Обхватив стакан с горячим чаем, Николай Васильевич несколько секунд смотрел в одну точку.

— Мне неуютно зимой в России, но в этот год я решил остаться. А вы не мёрзнете?

Павел Васильевич пожал плечами.

Гоголь поднялся с места и перейдя комнату достал из походного чемодана затёртую тетрадь и, потрясая ею, сказал:

— Вот она…. С самого лицея храню. Но читать вам отсюда не стану, так расскажу…. Ещё студентом я начал собирать всевозможные истории…. А видели бы вы этих рассказчиков…. Мимика, жестикуляция, натуральность, но более всего неподдельная искренность. Сплошные образы без наигранной театральности и жеманства. Вот бы у кого поучиться жизни, прежде чем играть её на сцене. Тут тебе и трагедия и водевиль, и фарс и всё без грима, без заучивания текста с целью очаровать, захватить, покорить зрителя или слушателя. Вот это…, акт первый, второй, третий, это всё их жизнь. И за время спектакля, они живут, рожают детей, ходят на войну и убирают урожай…. Ну и финал, смерть…. Гробы, кресты…, а потом антракт и всё заново, или по кругу.

Он убрал тетрадь обратно в чемодан.

— Всё, по кругу…. И ничего изменить невозможно.

Это было произнесено на каком-то скорбном выдохе, так, словно это были прощальные слова перед гробом на панихиде.

Кивком головы отбросил длинные волосы назад, улыбнулся и, потирая руки, начал рассказывать:

— Я, несколько отвлёкся…. В общем, так….

В одном из сёл, которых превеликое множество разбросано по просторам империи и отличается разве что малороссийским укладом жизни и местностью, которые мне близки по духу и по родству, произошло событие. Внезапно, ни с того ни с сего, занялись огнём несколько хаток, что располагались ближе к окраине. Я бы не сказал, что это событие исключительное…. Однако именно исключительное, потому что сгорели несколько домов, все кроме одного, который, по своему расположению просто не мог не сгореть, ан ведь и не сгорел. Люди мечутся, совсем обезумели, не знают, то ли тушить, то ли добро спасать и тут один мужик крикнул, мол: «Смотрите, люди добрые! Туда смотрите»! Кто услышал так сразу и поворотились, и видят, что на пороге того дома стоит сама Хима. Вокруг пламя, а ей хоть бы что. Лишь смертельно — бледное лицо сияет в темноте сеней и волосы, что развеваются на огненном ветру. И потом несколько селян, кажется, слышали жуткий смех…. Утверждали, что слышали. В общем, село спасли, но несколько домов сгорело. Расселились погорельцы по баням да амбарам, а дом Химы так и остался стоять нетронутый огнём среди пепелища. Хоть и сторонились селяне её, но частенько посещали уединённое жилище, стараясь сохранить свои визиты в тайне. И причины тому были совершенно разные, в общем, вполне даже житейские. То хвори найдут на скотину или на дитя, а то и в прочих трудностях поспособствовать. Однако Химу боялись. Боялись так, что в глаза не смотрели, неистово налагая на себя крестные знамения, тем не менее, шли к ней и оглядывались, как бы остальные не уличили просильщиков в связи с ведьмой, что помогала им отварами да прочими снадобьями. Но пока было не до неё.

Селяне, которые лишились своих жилищ, были чрезмерно заняты собой. Однако прошло какое-то время, и наступила пора найти виноватого, чтобы выяснить, от чего произошёл пожар. Собравшись на сельском сходе, все как один устремили свои взоры на одинокий домик, стоявший вблизи чёрных остовов сгоревших хат и закопчённых печей и решили, что во всём виновата Хима, имевшая и без того довольно сомнительную репутацию.

Жители двинулись было к дому, однако при приближении вся решимость куда-то испарилась. Никто не выступил вперёд. Тогда послали за местным батюшкой, но оказалось, что он третьего дня как выехал в волость.

***

Один из мужиков по имени Валько Тарас выступил вперёд и, сдёрнув с головы шапку, крикнул:

— А ну, ребята, сами справимся. С нами Бог! А как появится, да зачнёт колдовство творить, так мы камнями, мать её суку! — он обвёл односельчан взглядом и крикнул, — Хима! А ну выходь на обчественный суд!

Подняв с земли средних размеров булыжник, Тарас первым кинул в деревянную дверь. Остальные селяне последовали его примеру. Удары от камней дробью забили по стенам и закрытым ставням окон дома, пока, наконец, в тёмном проёме сеней вновь не появилась сама хозяйка. Толпа замерла.

Хима обвела взглядом собравшихся и, немного помолчав, спросила:

— Ну, чего вам от меня надобно?

Вышедший вперёд всё тот же Тарас оглянулся, ища поддержки и, помявшись, произнёс:

— Вот что, Хима…. Ответствуй как на духу. Обчество желает знать, — он указал рукой на притихших односельчан, которые при этом как по команде испуганно отступили на шаг назад, — как такое могло случиться, что близкие дома погорели, а твоему хоть бы что? Твоих рук дело?

— Откуда мне знать, — ответила Хима, — моя — то в чём вина?

Конец ознакомительного фрагмента.