Глава 13
Первые годы в Варшаве
Моими первыми знакомыми и друзьями были мои соотечественники из Мира. Больше всего я подружился с двумя из них: Вулфом Эпштейном — приказчиком в суконном магазине на улице Генше, сердечным, сильным и чувствующим человеком исключительно доброй и красивой натуры и с Рафаэлем Лейбом Исааксоном, отец которого был в то время раввином Кайданова. Рафаэль Лейба получил раввинское образование, был одним из лучших учащихся Мирской иешивы и любимым учеником рава Хаима Лейба — главы иешивы. Но он «сошёл» с прямого пути. Он отверг Талмуд и начал изучать языки и математику. В Варшаве он работал бухгалтером в крупной и известной часовой компании. В то время он готовился поступить в зарубежный университет. Они познакомили меня со своим другом, который был племянником Вулфа Эпштейна — Авраамом Кастелянским. Мы вчетвером поддерживали нашу дружбу долгие годы, пока наши политические интересы не разлучили нас. Исааксон и я стали сионистами, а Эпштейн и Кастелянский стали бундовцами93 и, союз был разрушен. Первые три-четыре года мы были неразлучны: четверо друзей с одной душой и одним сердцем. И это было хорошо для нас. Мы вместе читали, вместе танцевали, всегда вместе проводили время, вместе ходили в театр, вместе навещали наших подруг и часто, очень часто, вместе ели. Но больше всего я любил Исааксона. Я просто скучал по нему. И действительно, он был необыкновенной личностью — человеком не от мира сего. Если есть святые люди, то он был одним из них. В жизни он был кристально чист, оставлял себе минимум и делился со всеми своим последним кусочком. Большую часть своего бюджета он тратил на книги. Он любил изучать философские и социально-экономические книги. Был влюблён в Шолом-Алейхема и Фруга. У него была прекрасная идишская библиотека — мне кажется, там было все, что до недавнего времени издавалось на идише. У него также была прекрасная библиотека на иврите и множество серьёзных книг на других языках. Никаких других удовольствий, кроме духовных, он не искал. Он всегда жил принципами милосердия, доброты, красоты и добра и с гордостью подчеркивал, что все это всего лишь еврейские принципы.
Такая жизнь и стрессы продолжались почти целый год, пока однажды утром, когда я еще спал, меня не разбудил мой друг Вулф Эпштейн и не спросил меня:
— Ной, ты хочешь занять хорошую должность?
— С величайшим удовольствием, — ответил я.
— Так что вставай, одевайся, я хочу взять тебя с собой.
Я быстро оделся, и мы вышли из комнаты. По дороге он мне говорит:
«Здесь, на Налевке, есть большая гостиница „Отель Север“. Там нужен молодой человек, который будет вести книги на русском языке. Ты подойдёшь для этой работы. Владелец отеля заболел. Он находится за границей, на курорте, и его место занимает жена. Она умная и современная женщина. Тебе будет легко с ней сговориться. Я рассказал ей о тебе, и она сказала мне привести тебя».
Мы вошли в отель, он меня представил. Прошло немного времени, и я стал управляющим гостиницы. Моя первая зарплата была пятьдесят рублей в месяц плюс номер в гостинице и ночлег с завтраком.
Вот так я был вознесен и возвышен одновременно.
На своей должности я зарабатывал намного больше пятидесяти рублей в месяц. Я писал для гостей разные бумаги, за что тогда неплохо платили. Я писал просьбы о выдаче иностранных паспортов, для тех, кому приходилось ездить за границу по делам или лечиться. Еще я писал в вышестоящие инстанции прошения для гостей, для тех из них, кто хотел получить разрешение остаться в Варшаве на более длительный срок, и мне за всё платили. Я жил просто в достатке. Обедал в богатых ресторанах, очень часто посещал польский театр, еще больше посещал оперу. В то время я также нанял двух учителей: поляка, чтобы он обучал меня латыни, греческому и высшей математикой, и француза — он должен был обучить меня своему языку. Я купил много книг. Много времени я посвятил «Капиталу» Карла Маркса94, а также Зомбарту95, Плеханову96, Каутскому97, Михайловскому98. Прочитал немало книг по социологии. Меня также очень интересовала захватывающая идишская литература. Я потерял рассудок. Тогда я покупал все новые идишские издания. Меня особенно интересовала еврейская история и жизнь евреев всего мира, и я читал книги, как пьяный. Но все это не мешало мне одновременно наслаждаться жизнью, но не в пошлом смысле этого слова.
В то время я привез в Варшаву свою дорогую сестру Хани, чтобы она тоже смогла ощутить вкус жизни большого города. Дома она была сдержанной, замкнутой. Кроме книг, ее ничего не интересовало. «Пусть она немного очеловечится», — подумал я.
Однажды я еду по Налевке и встречаю своего земляка (нынешнего великого поэт Иосифа Рольника99). Разговорились. Я спрашиваю его, как он живет, и он говорит мне, что работает на комиссионера. Он должен таскать тяжелые посылки, ему приходится обслуживать всех приезжающих из предместий, ему приходится покупать мануфактуры для своего начальника. Он много работает и мало зарабатывает. Я пригласил его пожить со мной в отеле, где я работаю. Он принял приглашение. Я отдал ему свою вторую комнату, и мы прожили вместе несколько месяцев. Моя гостиничная жизнь была очень беспокойной. Туда обычно приезжали люди со всего мира, в основном евреи из Литвы, Польши, России, Галиции, Австрии, Германии, даже из Сибири. Я всех знал и полюбил слушать, как они рассказывают о своих городах, своих странах, как там живут евреи. Со многими гостями, c теми, кто уже часто приезжал раньше, я близко сошёлся и принимал их как своих любимых гостей. Мы вместе ели и проводили вечера вместе.
Моего любимца Лейба Исааксона в это время не было в Варшаве. Он уехал в Женеву, в Швейцарию, и стал там студентом философского факультета, но мы часто переписывались. Он много писал мне о Теодоре Герцле100, о сионизме, причем писал возвышенно и с энтузиазмом. Так что его мысли прочно вошли в мою голову, и я ими очень заинтересовался. Я начал думать, как было бы хорошо, если бы все евреи мира поселились в Земле Израиля, где они могли бы вести свою независимую жизнь, новую жизнь, на принципах свободы, братства, справедливости и красоты. В одном из писем он писал мне об одном из «наших» евреев — докторе Хаиме Житловском101, который читал в Женеве лекцию о том, что мы — нация, со всеми атрибутами нации, со своей историей, уникальной культурой, уникальным духовным миром и особым языком. Наша главная проблема — это наша деклассированность. Мы, евреи, должны перейти к полезному производительному труду и, прежде всего, к деревенскому труду. Мы должны бороться не только за равные гражданские права, но и за свои национальные культурные права. Письма Исааксона ко мне внесли порядок, понимание, ясность в мои смутные мысли и обозначили, так сказать, мою будущую цель в жизни.
Я стал читать еще больше книг о еврейской жизни, о национальном вопросе, о борьбе евреев в странах их расселения, о их борьбе за собственное «Я», о великих заслугах моего народа перед человечеством, о нашем великом нравственном вкладе в общечеловеческие ценности. И чем больше я читал и думал, тем более сознательным националистом я становился.
Моим самым больным местом стало положение евреев в мире. У меня не могло быть лучшего примера, чем ситуация с евреями в России того времени: голод и лишения, лишение всех возможностей человеческой жизни, лишение всех прав человека и гражданина. Циничное отношение к нам со стороны русских и поляков, издевки, льющиеся ежедневно на нас через прессу, принижение всего самого известного и лучшего из того, что у нас есть, задевало меня в высшей степени.
Тогда в России и Польше не было социалистического движения в том смысле, как мы его понимаем сегодня. Как — то я слышал о социалистах, о Народной Воле, о Желябове, Перовской. Как-то в моем родном городе Копыле арестовали каких-то социалистов, но я так и не понял, чего они хотят. Я знал одно: им не нужен император. Что ж, будучи в шестом классе нашей городской школы, я тоже не хотел присягать Николаю второму, когда он взошёл на престол. Я что, тоже социалист? Правда, моя мать однажды рассказала мне о некой Кляйнбарт, ее коллеге, которую отправили в Сибирь, и о Жене Гурвич (сестре Ицхака-Айзика Гурвича102). И она рассказывала мне о них, как о чем-то священном, как о сверхлюдях, но социалистом я стал не из-за этой истории…
В то время на поверхность еврейской жизни всплыла фигура Теодора Герцля, и вместе с ней сионистская идея стала очень популярной. Об этом писали в еврейской прессе, об этом говорили повсюду, проводили собрания, читали лекции. Меня пригласили на некие лекции. Я посетил их, хотя они были нелегальными. В это время я слышал речи Яшунского103, Членова104, Моцкина105 и Подлишевского106. Я побывал однажды в богатом доме, на тайном собрании сионистов и с тех пор считаю себя сионистом.
В один прекрасный день в нашем отеле появились странные гости. Один — раввин Соловейчик, доктор Брук107, какой-то великий бунтовщик Зиф, другой раввин из Лиды — Рейнес108 и многие другие. Все они наполнены какими-то тайнами, проводят консультации, и к ним приходят Яшунский, Членов и Подлишевский. Они вызывают меня и признаются, что у некоторых из них нет загранпаспорта, а им нужно ехать в Женеву в Швейцарию. Они хотят, чтобы я достал для них паспорта. По поводу денег, говорят, «не о чем беспокоиться», но паспорта им нужно получить как можно скорее, в течение пяти дней. Я узнал, что они собираются на первый Сионистский конгресс109 в Женеве. Но я сказал в паспортном столе, что некоторые из них едут за покупками, другие к светилам медицины, а остальные на воды. В назначенное время они получили паспорта, и я был счастлив, что позаботился о них, потому что смотрел на них как на святых, как на сверхлюдей как на спасителей моего народа.
Через несколько дней я с величайшим вниманием прочитал отчеты Конгресса и был точно проинформирован обо всем, что там происходило.
С первого конгресса Теодор Герцль стал самым популярным евреем во всём мире, и у угнетенных еврейских масс появилась очень светлая надежда на национальное спасение. В то время мы почувствовали, что в еврейской жизни наступила новая эпоха — эпоха возрождения еврейского народа. И меня охватило прекрасное настроение. Вокруг большой яркой звезды — вокруг доктора Герцля — сияли и другие звезды — имена Макса Нордау110, Израэля Зангвилла111 и многих других.
Собралась еврейская интеллигенция, даже много ассимилированной интеллигенции, и все рассказали о еврейских страданиях, о нашей ненормальной жизни, и показали путь к свободному, нормальному еврейскому существованию, при котором мы сами будем себе хозяевами, и только мы будем определять свое место в жизни. Мне стало ясно, что пути свободного еврейского национального развития ведут через Землю Израиля. Лучшие сыны нашего народа взяли на себя задачу осуществить самую прекрасную мечту еврейского народа за последние 2000 лет — вернуть еврейскую землю еврейскому народу и еврейский народ еврейской земле. Эта идея пробудила широкие еврейские массы, призвала их к национальной свободе, зажгла великим идеалом, дала им цель в жизни, дала им утешение в их горестях, дала им смелость и надежду на решение.
Съезд завершил свою работу, делегаты разъехались по своим местам проживания, а делегаты, уехавшие на него несколько недель назад, вернулись в мою гостиницу. Они приехали счастливые, полные энтузиазма, наполненные новыми ощущениями и впечатлениями. Они не переставали говорить о съезде ни на одну минуту, и их речи также наполняли меня величайшим энтузиазмом.
Из моих друзей среди молодежи в Варшаве я был единственным, кто с таким энтузиазмом относился к сионизму. У моего друга Рафаэля Лейба Исааксона тоже было такое же отношение, но его в то время не было в Варшаве. Оказавшись в Швейцарии, он написал мне оттуда восторженное письмо о съезде, на котором присутствовал с большим удовольствием. Все остальные мои друзья были не согласны с сионизмом. И мы с ними часто спорили и ссорились. У них был другой идеал. Они говорили о всем человечестве и очень восхищались Карлом Марксом, который показал путь к освобождению всего человечества и средства создания нового общества трудящихся — социалистического общества, — которое будет включать в себя евреев, и сделает всех счастливыми.
Я, конечно, тоже был за это, но мне совсем не нравилось, что они не включили еврейский национальный вопрос в свою программу, ведь они считали еврейский вопрос частью общечеловеческих проблем и полагали, что нам не нужно выделять наш вопрос из других требований. «Нам нужно вести только классовую борьбу, — утверждали они, — а не национальную борьбу». В целом национализм не был у них популярен. Кроме того, они отрицательно относились ко всем ценностям еврейской жизни. Их космополитизм оттолкнул меня от них.
Они — друзья моей юности — несли в себе тайны. У меня завязались новые знакомства с молодежью из Брянска, Белостока, Гомеля, Минска и Вильно. Все они делали какую-то работу, о которой я ничего не знал. Правда, меня это интриговало, но спрашивать их об этом с моей стороны было бы бестактно. Наши отношения стали очень близкими, и мы чувствовали, что становимся друзьями.
В это время в Варшаву приехал Ш. Закс, мальчик лет восемнадцати или девятнадцати, и вселился в мою комнату. Поскольку кровати для него не было, и платили ему очень мало, он спал на большом ящике. Он прекрасно разбирался в еврейских знаниях. Наверное, набрался в иешиве. Он хорошо знал русский и немецкий и уже был светским человеком. Изучал Карла Маркса и начал переводить политическую экономию Богданова112 на идиш. В свободное время он изучал политическую экономию с еврейскими рабочими. В то время знание политической экономии было необходимой предпосылкой для более способных и проницательных интеллектуалов и рабочих. Это дало им возможность выйти на передовые позиции борьбы за социализм.
Вскоре к нам присоединился и мой друг Кастелянский, потому что мы уже спали в одной комнате. Через них я познакомился с первыми еврейскими социалистами, основавшими организацию Бунд в Варшаве. Тогда я впервые столкнулся с нелегальной брошюрой. Должно быть, это было в 1898 году. Я зашёл к одному интеллигентному молодому человеку из их кружка по фамилии Шерешевский из Брянска. В его комнате я никого не застал. На кровати я увидел стопку русских Библий и журнал на идише. Мне стало очень интересно. Впервые я увидел еврейский журнал, а я и понятия не имел, что еврейские журналы где-либо издаются. Раньше я даже никогда не видел газеты на идише. В России царское правительство этого не допускало. С внутренней дрожью я разглядывал журнал. Он назывался «Ди цукунфт» («Будущее»)113. Его выпустили в Нью-Йорке, в Америке. А на обложке стоял большой штамп красного цвета, а посередине — две рабочие руки, пожимающие друг друга, и вокруг рук надпись: «Русские соц. дем. Женева». Все это стало для меня одним из самых прекрасных событий в моей жизни. Я начал читать журнал. Ничего «страшного» там не было. Я и раньше знал много вещей, которые там печатались, из моего изучения географии и всеобщей истории.
Я также был знаком с русскими писателями, о которых они писали. Но красный штамп «Русские соц. дем. Женева» и свободный тон издания запечатлелись в моей памяти на всю жизнь. После этого мне много раз приходило в голову почитать нелегальную литературу, но ни одно нелегальное издание не произвело на меня такого впечатления, как «Будущее» из Америки, которое я читал в комнате у моего друга Шерешевского.
