Дьюри, или Когда арба перевернется

Нодар Хатиашвили, 2016

В книге «Дьюри», все действующие лица без любви не представляют себе жизнь. Однако каждый понимает это по-своему, а нежелание понять друг друга приводит к трагическому концу. Дьюри понимает это слишком поздно, и старается хоть что-то изменить. В книге затронуты моральные и этические проблем семьи.

Глава 2

Дневник Ицы

«Почему я завела дневник? Задаю себе этот вопрос, чтобы проверить, смогу ли я писать правду.

Начала писать только потому, что было модно, а затем… Первые дневники сожгла, в них всё было фальшиво. Теперь пишу только для себя, для того чтобы понять, что происходит во мне и вокруг меня. Ведь мне не с кем поговорить. Не такая уж я плохая, как может казаться другим, и кажусь сама себе. У меня нет подруг, с кем можно поделиться… Да и никому всей правды не скажешь… Порой даже себе… Одним не хватает мужества честно взглянуть себе в лицо, такое, какое есть, без помады и кремов, у других нет привычки смотреть правде в глаза (они врут даже себе, по привычке), третьим же — и того и другого…»

Дьюри прервал чтение, слишком много того, что он называл «водой». Он перевернул страницу. Ну, вот, например… и он прочёл:

…Я верю, что послана на этот свет, чтобы осчастливить хоть одного человека. Кто-то из великих мудрецов сказал: «Мир спасёт любовь» — возможно: «Мир спасет красота». Мне кажется, это одно и то же. Что за любовь без красоты?

И что за красота без любви? Хотя… Я всё-таки с ним согласна. Я это чувствую всем своим существом, каждой своей клеточкой…

— Я тоже, — тихо пробормотал Дьюри и начал перелистывать тетрадку в поисках той страницы, где Ица, наконец, начнёт описывать их жизнь. На шестой странице он прочёл:

«Впервые мы с Дьюри встретились у моей приятельницы, когда я забежала на минутку. И почти сразу же почувствовала, что я понравилась ему, почувствовала по взгляду его глаз, которые он сразу смущенно отвёл, как девушка. Мне понравилось, и пока я была у подруги, всё время пыталась заставить его посмотреть мне в глаза, но так и не смогла. Когда он собрался уходить, я попросила его проводить меня, но он под предлогом занятости ушёл так быстро, что я даже не успела взять зонтик из другой комнаты. В течение месяца мы не сталкивались, хотя я иногда пыталась увидеться с ним. Встретились же мы, наконец, на званом обеде у моих знакомых. Он всего раз подошёл ко мне, говорили о чём-то незначительном, недолго. Весь вечер он ухаживал за Эстер. Я чувствовала, что она ему не нравится, но он упорно не отходил от неё. В этот вечер я была в ударе. Буквально всё мужское общество активно ухаживало за мной. Только Дьюри был вне поля моего влияния. В конце вечера это мне просто надоело. Поймав его взгляд, я предложила выпить за Любовь. Не помню, кто предложил пить на брудершафт, но первым возле меня был Дьюри. Мы выпили. Он скромно поцеловал меня в одну щеку, а когда собирался поцеловать в другую и губы его были близко от моего лица, я подставила ему губы. Всего на одно мгновение встретились наши губы и глаза, но этого было достаточно. Весь остаток вечера он был подле меня. Потеряв надежду вернуть Дьюри, разъярённая Эстер вскоре уехала, благо без сцен ревности. С этого вечера Дьюри рядом со мной. Он оказался щедрым поклонником. От его дорогих подарков у меня кружилась голова и, как потом выяснилось, у его родителей тоже, которые ему этого не простили, ведь он был помолвлен в Будапеште на богатой невесте, в которой они души не чаяли.

Все мои желания выполнялись беспрекословно, кроме одного — пить на брудершафт с кем бы то ни было. Это меня забавляло, при удобном случае я делала вид, что пытаюсь нарушить его запрет. Он мгновенно вспыхивал, как от пламени соломинка, я сразу ему уступала, и тогда, словно в благодарность, весь вечер он становился ручным и старался скрыть ревность. До замужества, да и долгое время потом, мне нравилось, что он меня ревнует. Мне тогда казалось, что ревность его — первый признак любви. А единственное, о чём я всегда мечтала, и мечтаю сейчас, — безумная, и всёпоглощающая любовь. От жизни мне ничего не надо, кроме Любви. Одно мгновение любви и потом… Хоть смерть… Я рождена именно для такой любви, и не для чего другого… Единственное, в чём я не сомневаюсь! Тогда я всего этого не знала, но чувствовала и мечтала… И мне казалось, что время пришло. Мы редко говорили о серьёзном, а возможно, и не говорили вообще, не помню. Он всегда старался угодить, мне это льстило и нравилось, ведь он считался лучшим женихом в городе — прекрасный адвокат с большой клиентурой, не говоря о богатых родителях в Будапеште…»

Прошлое вдруг разом свалилось тяжёлым грузом, чуть не разорвав сердце. Дьюри перестал читать, откинулся на спинку стула, стараясь глубоко дышать. А перед глазами мелькали лица: разгневанное отца, заплаканное матери и растерянное невесты. А в ушах постоянно звучала гневная фраза отца: «Чтобы ноги твоей в моем доме не было. ВОН!!!» Благодаря тебе я всё потерял, а ты… хотя знаешь об этом, но как ни странно, это не влияет на твои поступки… — Воспоминания настолько не давали покоя, что он решил продолжить читать дневник.

«Понемногу я стала узнавать этого человека уже после замужества, вернее, в медовый месяц, когда мы, путешествуя, надолго оставались одни.

Выяснилось, что нам не о чем друг с другом говорить. А вокруг столько красивых, начитанных, возвышенных, утончённых, богатых мужчин, что просто глаза разбегались. Вернулись мы раньше намеченного времени. В меня влюбился один джентльмен. Дьюри от ревности закатывал мне каждый вечер истерики, и вечером вместо приятного общества, где я ожидала увидеть моего ухажёра, мы оказалась на вокзале. Пока носильщик вносил вещи, во мне постепенно нарастала ярость. Я была настолько потрясена его выходкой, что потеряла над собой контроль. В поезде я устроила ему впервые скандал… Тогда я начала понимать, до чего может довести его ревность и как она вскоре начнёт отравлять мне жизнь. Жалость к себе придала мне уверенность. В эту минуту мне трудно было владеть собой. Дьюри вначале возмутился, затем, боясь скандала, начал успокаивать меня, но я больше и больше распалялась. Несмотря на его мольбы успокоиться и взять себя в руки у меня не хватало сил, а обещание вернуться обратно в город, я из гордости отвергла. Постепенно успокаиваясь, я вдруг почувствовала, что равнодушно слежу, как бы со стороны, за собой и за ним, и уже не эмоции руководят мной, а чистый расчёт. Мне стало стыдно. Я села и замолчала. Дьюри, очевидно, решил, что его слова подействовали, присел ко мне и стал нашёптывать что-то ласковое и нежное и вскоре потушил свет. Впервые за вечер, я ему была благодарна. За окном стояла тёмная ночь. Колёса стучали на стыках, словно отстукивали время, а также и расстояние, которое всё увеличивалось между нами и тем городом, где мне было так хорошо. Этого я, конечно, не могла простить Дьюри, ведь я ему пока не изменяла, мне просто доставляло удовольствие кокетничать, но сейчас я поняла без особой радости, но с полной уверенностью, что с этой минуты хозяйка Я и только Я. Мне вдруг стало страшно. Я хотела убежать, вырваться из вагона, где стены, диван неподвижны, а поезд мчался… За окном жизнь, полная страстей и перемен. Я как зачарованная смотрела в окно. Ночь настолько тёмная, что я не могла разобрать, где небо, где земля. Я упорно смотрела в окно в поисках своей звезды…»

Дьюри прекратил читать. — Опять «вода», — раздраженно пробурчал он, — когда же, наконец, она напишет, чего она хочет? Пробегая глазами написанное, он перевернул несколько страниц в поисках именно тех слов, которые объяснят ему многое. Когда же Ица кончит «лить воду» и начнёт описывать прожитую жизнь? Его внимание привлекла фраза: «…у меня родилась дочь…». — Ну, наконец, пошла жизнь, — облегчённо вздохнул он, и перелистал несколько страниц назад, найдя, как ему показалось, начало жизнеописания. Дьюри продолжил чтение.

«…С момента нашего приезда и до моего первого обморока, который произошёл на вечере у наших знакомых, когда я танцевала с одним из поклонников, ничего нового в моей жизни не произошло. Почти каждый вечер мы с Дьюри посещали наших знакомых. Обычно вечера заканчивались танцами. Я много танцевала. И хотя у меня было много поклонников, насколько я помню, никто мне не нравился настолько, чтобы хоть как-то повлиять на мои отношения с Дьюри. Я просто бездумно порхала. Наверное, поэтому никаких воспоминаний у меня не осталось. Обморок больше всех напугал Дьюри, но он сразу успокоился, узнав, что причина — беременность. Меня — наоборот. И хотя, утешая меня, утверждали, что это бывает со многими, меня нисколько не утешало. Я испугалась обморока так же, как первой менструации. Тогда я думала, что просто умираю, истекая кровью. На моё счастье няня заметила и объяснила мне, что я не умираю, а стала взрослой и могу продолжить род человеческий. Если я успокоилась, что не умираю, то меня продолжало волновать, почему нужна кровь, как предупреждение о возможности рожать? Или обморок — предупреждение, что я ношу уже у себя, в себе…»

Чтобы хоть как-то сдержать раздражение и желание выбросить исписанные листки, Дьюри провёл рукой по глазам, сжал виски, закрыл глаза, стараясь успокоиться. С первых лет совместной жизни с Ицей не понимал её желания копаться в том, что не зависело от неё, чего требовала природа, и на что не мог ответить иначе, чем фразой: «Так хочет природа». В самые первые годы «ковыряния в себе», как он окрестил эти поиски, забавляли его, но позже он чаще всего пропускал всё мимо ушей. После рождения Чиллы, когда Ица, наконец, полюбила его настолько, что стала абсолютно «ручной», такие разговоры начали его раздражать, и он с трудом их дослушивал. А позднее они ни о чём не говорили… Но это чувство, видно, засело в нём настолько, что даже сейчас, когда он получил возможность узнать, чего же она хотела от него, или от жизни, ему трудно было спокойно читать… Почувствовав, что немножко успокоился, Дьюри открыл глаза и продолжил чтение, пропустив несколько предложений типа «воды».

«…Меня постепенно перестал интересовать мир вокруг меня. Всё мое внимание переключилось на мой живот, на растущее в нём существо, на его развитие. Боясь причинить ребёнку вред, я не испытывала сексуальной потребности, что абсолютно было непонятно Дьюри, который, наоборот, настойчивее стал приставать ко мне. Вначале он предположил, что я влюбилась в кого-то, затем, поняв, что бессмыслица, начал ревновать к ребёнку. После того как я призналась, что боюсь навредить ребенку, когда он будет получать наслаждение, он сначала рассмеялся, но, видя, что его смех не повлиял на мою решимость, начал насмехаться над моей невежественностью, но и это на меня не подействовало. Чем больше рос мой живот, тем больше я была против половой жизни, и тем настойчивее был Дьюри, а несколько раз… даже противно писать, изнасиловал меня…»

Дальше Дьюри не хотелось читать. Ица даже те годы, которые ему казались безоблачными в их жизни, превращала в кошмар. Он перелистал несколько страниц в поисках описания именно того периода жизни, с которого и начался для него кромешный ад, в котором он находится и по сей день. Его внимание привлекла одна фраза, и хотя это было не то, что он искал, Дьюри продолжал читать:

«…Этот период моей жизни был самым спокойным. Как-то странно я устроена. В жизни у меня мало сил. Если я не увлечена, то всё во мне спит, мне ничто не интересно. Живу я чем-то одним. В этот период я жила одной Чиллой. Не могу объяснить почему, но я чувствовала себя виноватой перед этим созданием. Возможно, потому, что девочка была некрасива, и я предчувствовала, как ей трудно будет жить, и пыталась загладить свою вину перед ней, хотя бы в детстве, пока её жизнь во многом зависит от меня».

— И ненадолго хватило у тебя этого чувства, — со злобой и раздражением буркнул Дьюри и, перевернув несколько страниц, продолжил чтение.

«День рождения Чиллы, который Дьюри отметил на широкую ногу, был в моей жизни переломным. Было много гостей, цветов. Все были нарядны, беззаботно веселы. И среди всего, что радовало глаз, гость из Будапешта, красавец Аттила. Когда нас представляли, я увидела, как у него светились глаза, а когда он стал пожимать мою протянутую руку, дрожь пробежала по ней и, стало трудно дышать от радости… Праздник. Я проснулась… Да, проснулась от спячки, в которую я погрузилась в какой-то мере и из-за своего чувства вины перед девочкой… Я вдруг поняла, что Чилле нужно не моё горе, а моя радость… Ей тоже нужна радость… Радость, как и мне… Радость беззаботного, свободного человека…»

— Только слова, чтобы оправдать свою похоть, — ударив по тетради кулаком, в знак своего возмущения, рявкнул Дьюри, — и тебе не стыдно? Ведь весьма сомнительное оправдание, а пишешь, что будешь писать только правду. Где же правда? Радость, счастье… Оставила нас, меня и Чиллу радоваться, когда сбежала с Аттилой? Всё ты врёшь… — сердце сжалось, он с трудом глубоко вздохнул. Обычно помогало, но сейчас спазм не отпускал. Дьюри постарался выпрямиться, сесть ровно и затем несколько раз глубоко вдохнуть, и тогда чуть полегчало, он продолжил свою полемику с Ицей.

— Ты часто меня обвиняла в том, что я только о себе думаю… Да не о себе я думал… Я всегда думал только о тебе, делал всё, чтобы угодить тебе… удержать тебя… И тем самым потерял тебя… Возможно, если бы я хоть чуть — чуть подумал о себе, этого не произошло бы. Но где взять силы рабу твоему, у которого ничего своего не осталось, кроме полового влечения, которое заполняет образовавшуюся пустоту во мне. Тебе стыдно даже вспоминать, как я тебя несколько раз… Да как я тебя не убил, и сейчас не могу понять. Ведь единственная пружина в твоём организме — похоть. Надо быть слепым, чтобы этого не видеть. Ты ведь оживаешь, вся светишься только при виде мужчины, а когда я подхожу… и требую своё законное, ты строишь из себя монахиню. Не могу понять, за что я влюбился в такую лицемерку. Почему я не бросил тебя после дня рождения?! Как я ещё мог думать о тебе без отвращения, после того как увидал в твоих глазах столько ненависти… или когда я увидел глаза Чиллы, утром, после ночного поиска её исчезнувшей матери… Утопающий хватается за соломинку. Я схватился за бутылку. Возможно, переборщил. Если так, то ты… только ты меня довела до этого… — Дьюри хотя и не выговорился, но замолчал, сердце опять заныло. Он опять постарался глубже вдохнуть и успокоиться, чтобы дочитать до конца Ицын дневник. Посидев немного с закрытыми глазами, Дьюри решил продолжить чтение, хотя и не почувствовал облегчения. Спазм не отпускал.

Конец ознакомительного фрагмента.