Бес в серебряной ловушке

Нина Ягольницер, 2023

Шестнадцатый век. По Италии прокатывается череда трагических происшествий: в разгар семейного торжества совершает самоубийство знатный оккультист, целая семья сожжена вместе с собственным домом, в замке провинциального аристократа жестоко истреблены все обитатели. По слухам, во всех этих несчастьях замешан загадочный чернокнижник, обладатель древнего магического артефакта, способного управлять человеческой душой и рассудком. Психопат он или мститель? Что за причина у этих зверств и какова их цель? Единственный же, кому по силам распутать клубок несчастий, – слепой вор-карманник Джузеппе, семнадцатилетний мальчишка, превративший слепоту в настоящее искусство и свое главное оружие.

Глава 3

Обломок

Утро выдалось не по-летнему сырое и зябкое. Колет казался влажным и ничуть не согревал, но Годелот истово старался не дрожать и сохранять подобающий кирасиру бравый вид. За каким бесом он вскочил в такую рань? Ворота Сан-Томасо были еще заперты, в рассветной неуютной мгле далеко разносились скрип телег и сонные понукания, а зевающие алебардщики, в наглухо запахнутых плащах похожие на нахохленных галок, нетерпеливо поглядывали на еле видневшийся в полутьме циферблат городских часов.

Сдержав вздох, Годелот принялся машинально заплетать тонкие прядки на холке коня, надеясь, что время пойдет быстрее. Наконец раздался густой раскат колокола, вереница возниц и всадников у ворот оживилась, а часовые со скрежетом отперли устрашающего вида старинные засовы. Тяжелые створки медленно разошлись, разношерстная толпа, сопровождаемая криками алебардщиков, звоном сбруй и щелчками кнутов, сгрудилась у ворот, и началась обычная жестокая сутолока рабочего утра.

Торговцы, ремесленники, крестьяне и просто зеваки красочным бранящимся потоком прокладывали себе путь в обоих направлениях. Тюки и ящики покачивались на телегах, рискуя обрушиться. Возницы осыпали лошадей и пешеходов отборной руганью, в давке удары кнутов порой попадали по головам и рукам, там и сям вспыхивали потасовки. Квохтанье кур и мычание волов, заливистая брань и скрежет колес оглушали, и Годелот ошеломленно оглядывался, тоже бранясь и сдерживая коня, чтоб не затоптать в толчее какого-нибудь нерасторопного беднягу.

Уже совсем рассвело, когда вороной жеребец кирасира, фыркая и недовольно прядая ушами, выбрался на городской тракт, и Годелот вздохнул с облегчением. Отчего все эти неисчислимые недоумки так спешат? Словно город пылает или вражеские ядра взметывают песок прямо за спиной. Неужели куры передо́хнут или фрукты сгниют за лишние четверть часа? Право, хоть пастор и утверждает, что каждый человек — истинная искра Господнего огня, но и искры хороши, лишь пока им вволю хватает дров. В городе же люди озлоблены скученностью и теснотой, а потому больше напоминают не согревающий огонь славы Божьей, а бестолковый и разрушительный пожар.

С этой неутешительной мыслью Годелот посмотрел вдаль. Тракт гладкой лентой стелился среди полей, будто приглашая покинуть город с его безумными обитателями. Вот и славно. Завтра к вечеру уже непременно покажутся башни замка Кампано.

Первые несколько миль дорога еще неопрятно пестрела всевозможными объедками, обрывками и прочим сором, неизбежно сопровождающим большие скопления людей. Но вскоре Годелот отдалился от стен Тревизо, и исчерченный колесами телег пыльный тракт вольно зазмеился среди полей, приветливо колыхавших жесткими шелковыми метелочками. Солнце показалось из-за верхушек деревьев, волнистой чертой обрамлявших горизонт. И даль просияла рябым зеркалом Боттениги, сонно отражающим рыбацкие лодчонки, походящие издали на берестяные игрушки.

Эта мирная картина всколыхнула в Годелоте искрящуюся волну детского восторга, будто после долгих экзерциций на плацу его наконец отпустили восвояси. Пронзительно свистнув, он пришпорил коня и понесся вскачь, поднимая облака пыли и вспугивая суетливых воробьев, копошащихся на обочинах. Здесь не перед кем было изображать сурового воина, пьянящее ликование било через край души, и Годелот мчался вперед, упиваясь первыми солнечными лучами, все еще зябким ветром и густым терпким запахом просыпающихся полей.

С полчаса он бездумно гнал коня, и вдруг дорога резко взяла вправо, а из разросшегося бурьяна со сварливым карканьем взметнулись два десятка ворон. Конь испуганно захрапел, сбиваясь с аллюра, и Годелот машинально натянул узду.

— Ну, чего струсил? — неодобрительно спросил он скакуна, который лишь брезгливо фыркнул в ответ, похоже порядком сконфуженный.

Вороны меж тем вновь опустились на обочину и важно шагали по пыльной мураве, поблескивая на гарцующего на месте всадника круглыми настороженными глазами. Они не собирались улетать, явно ожидая, что незваный гость сам уберется прочь.

Годелот уже готов был снова пришпорить коня, как вдруг нахмурился. Показалось? Нет… Из зарослей широких изумрудных лопухов, приминая пыльную летнюю траву, выглядывала стоптанная подметка. Кирасир взволнованно привстал на стременах, но густая зелень открывала лишь эту единственную неприглядную деталь. Неужели в кустах лежит убитый?

Спешившись, шотландец осторожно раздвинул могучие стебли бурьяна. На земле неподвижно распростерся человек, одежду его густо усеивали бурые пятна. Годелот шагнул вперед, склонился над лежащим, и тут же почувствовал солоноватый запах крови. Значит, раны совсем свежи. Кирасир опустился на колени, не без содрогания потянулся к окровавленной руке и осторожно сжал тонкое жилистое запястье, как дома на его глазах не раз делал лекарь. Пальцы ощутили прерывистые толчки, словно птенец робко клевал изнутри смуглую кожу.

Жив. Это открытие смело с Годелота всякую нерешительность. Вернувшись к коню, он снял с седельных ремней бурдюк и поспешил назад в заросли.

Годелот слышал много рассказов о путниках, ограбленных и брошенных умирать едва ли не у родной околицы. В Италии бушевали распри, и потому по лесам и дорогам не переводились разбойничьи шайки, сколоченные из дезертиров, обнищавших безземельных крестьян и прочего задиристого народа.

Только лесное отребье все больше орудует дрекольем. Незнакомца же до беспамятства избили тонкой кожаной плетью, местами добросовестно рассекшей одежду. Если привести его в чувство, ему будет адски больно. Но не бросать же его тут воронам на потеху. Не ровен час, очнется без глаз…

С этой здравой мыслью Годелот отвел с лица раненого всклокоченную массу черных волос. На щеке синел вспухший рубец, липкий ручеек свернувшейся крови сбегал на шею. Вполголоса выругавшись, шотландец принялся смывать бурые потеки с лица незнакомца. Видимо, холодная вода оказала на того живительное действие, потому что раненый приглушенно застонал и повернул голову.

— Потерпи, приятель, — машинально проговорил Годелот, не прекращая своих действий, — отходили тебя — хоть молебен заказывай. Ох, черт…

Кирасир застыл, не замечая, как из бурдюка прямо наземь льется вода. Перед ним лежал треклятый тетивщик Пеппо, еще только вчера премерзко улыбавшийся в ответ на все попытки Годелота вывести его из равновесия.

— Вот черт… — растерянно повторил шотландец. Он, конечно, жаждал сбить с ублюдка спесь, но… вовсе не это имел в виду. Спохватившись, Годелот вскинул горлышко бурдюка.

А тетивщик меж тем беспокойно зашевелился. Вскинул израненные руки, порываясь коснуться лица. Годелот невольно подался вперед и схватил Пеппо за локоть:

— Не трогай, снова кровь пойдет.

Тетивщик замер. Медленно открылись мутные от боли неподвижные глаза, прямые черные брови дрогнули, еле заметно затрепетали крылья носа — Годелот неотрывно смотрел, как оживает это удивительное лицо. Каждая черта словно просыпалась, настораживаясь, ища, осязая, стремясь уловить все то, чего не могли поведать хозяину незрячие глаза.

А Пеппо меж тем с усилием приподнялся на локтях.

— Позволь глоток воды, — прошелестел хриплый голос.

Годелот молча поднес бурдюк к потрескавшимся губам, и тетивщик жадно припал к горлышку. Утолив жажду, он облегченно вздохнул и осел на землю.

— Храни тебя бог, Мак-Рорк.

Годелот, уже было решивший не тратить времени на удивление, вскинул брови:

— Тебе в раю меня по имени назвали, за порог вышвырнув?

В ответ Пеппо издал скрипучий звук, означавший, по-видимому, смех:

— В раю меня дальше порога и не пустят. По голосу признал. Вчера хозяин расписку тебе писал, ты ему и назвался. У меня с глазами беда, но уши-то пока на месте.

Годелот подозрительно посмотрел в перечеркнутое рубцом лицо. А ведь верно. Слепые слышат, будто нетопыри, графский доктор рассказывал.

— Кто это тебя так изувечил? — спросил он наконец.

Глаза тетивщика потемнели:

— Винченцо, змей крапивный. — И тут же, словно пожалев о лишних словах, отрезал: — Да тебе что за забота? Вот, возьми за труды, прости, уж чем богат… — Поморщившись, он непослушными пальцами вынул из кармана несколько монет.

Годелот фыркнул:

— Совсем вы в ваших каменных берлогах вежества не знаете. Раненому глоток воды подать Христом завещано, а не Мамоной.

Пеппо чуть недоуменно моргнул:

— Кто это — Мамона?

— В Писании так корысть зовется, — пояснил шотландец.

Лицо тетивщика на миг разгладилось, но тут же снова стало непроницаемым:

— Что ж, тогда просто благодарствуй. Помоги на ноги встать — и распрощаемся.

Годелот покачал головой, однако промолчал и протянул Пеппо руку. Мучительно сжав зубы, тетивщик оттолкнулся от земли локтем и встал на колени. На висках выступил пот, но Пеппо с каменным упорством поднялся и, пошатываясь, выпрямился.

Шотландец умел ценить силу духа. Выпустив подрагивающую руку, он спокойно спросил:

— Куда ты теперь пойдешь?

Пеппо со знакомым прищуром обернулся к Годелоту, явно собираясь сообщить тому, что это вовсе не его дело. И вдруг растерянно принюхался к ленивому утреннему ветерку:

— Погоди, Мак-Рорк… А где это мы?

Ветер не нес привычных запахов дыма, отбросов, навоза и прочих сомнительных городских ароматов. Ровный, не сдерживаемый ни стенами, ни углами, он пах пыльной, разогретой солнцем зеленью рощ и отдаленной свежестью реки.

— Мы милях в семи от Тревизо, — донесся до Пеппо голос Годелота. — Слева поле под паром, справа пшеница, а дальше дорога ведет к реке, там рыбацкая деревушка неподалеку.

Пресвятая дева, семь миль! Винченцо счел его мертвым и попросту вывез за городские стены, чтоб скрыть гибель своего рабочего. Неведомая местность и жалкие гроши в карманах изорванной одежды.

И тут тетивщик с беспощадной отчетливостью представил, какое жалкое зрелище он являет собой сейчас, окровавленный, грязный, с перекошенным от боли и ужаса лицом и невыносимо, непререкаемо слепой. Ни знакомых улиц, ни привычных дорог, ни узнаваемых издали звуков. Даже пальцы, десять верных и никогда не подводивших его глаз, сейчас ни на что не годятся, ободранные плетью и все еще заходящиеся болью при каждом движении. А хуже всего то, что чертов индюк, источающий крепкий запах спокойной уверенности, смотрит на него без тени злорадства, а даже, пожалуй, с жалостью. И именно ему Пеппо теперь обязан жизнью. Господи, какая издевка!

Годелот наблюдал за мошенником с растущим удивлением. Вот бледное лицо напряглось, и видно было, как тетивщик с собачьей чуткостью вбирает запахи и звуки, а вот исказились губы и незрячие глаза полыхнули самой настоящей паникой. А ведь ему страшно! И эта мысль уколола кирасира уже самым простым и неподдельным сочувствием. Что и говорить, оказаться безоружным и беспомощным невесть где — незавидная участь, а не иметь даже глаз, чтобы найти дорогу, — это и вовсе беда.

— Ты держись. Просто скажи, куда собираешься идти, а я помогу, меня конь у дороги дожидается.

Но лицо Пеппо передернулось:

— Я милостыни не прошу, Мак-Рорк.

— А я подаяния и не предлагаю, дуралей, просто подсобить хочу.

— Да я и так уж у тебя в долгу! — Пеппо оскалился, а голос его предательски задрожал. — Если денег не хочешь — просто езжай своей дорогой. Я умею о себе позаботиться, а подохну — не твоя печаль!

— Вот же скучища с тобой! — Годелот потерял терпение. — Куда ты потащишься в таком виде? Первый же патруль скрутит, бродяга бродягой!

— Уж каков есть! Я не девица на выданье, чтоб красотой блистать.

Шотландец зарычал — упрямца и правда стоило бросить подыхать в кустах.

— Эх, и недоглядел за тобой Сатана! Лишил глаз, а надо было язык укоротить под самое основание!

Уже договаривая в запале эту фразу, Годелот успел пожалеть о ней: как ни гадок этот гордый до идиотизма карманный вор, намекать на его увечье как-то не по-людски. Но Пеппо неожиданно расхохотался, сбиваясь на хриплый кашель.

— Ты не первый, кто мне это говорит… — пробормотал он и после недолгой паузы нехотя добавил: — А река далеко? Мне бы грязь смыть…

Годелот уже набрал воздуха, чтоб ответить что-то ехидное, но передумал и молча двинулся к дороге, все еще кипя злостью.

Прихрамывая и покусывая губы, тетивщик последовал за кирасиром. Вороной мирно щипал траву, потряхивая ушами, и при виде хозяина поднял голову с приветливым фырканьем. Взявшись за узду, Годелот обернулся к спутнику:

— Теперь слушай, прикусив язык. Сейчас мы вместе садимся на коня. Я знаю, что тебе помощь не нужна, ты здоров, бодр, весел и тому подобное, но пешком ты до Боттениги не дохромаешь, даже налившись гордостью по самое темя.

Непререкаемый тон шотландца вызвал у Пеппо кривоватую улыбку:

— Хорош же ты будешь с эдаким пугалом за спиной!

— Ничего, — отрезал кирасир, — ты не девица на выданье. Полезай в седло без разговоров!

Тетивщик усмехнулся и провел ладонью по теплому конскому боку. Вцепившись в скользкую кожу седла, он медленно подтянулся на ободранных руках. Годелот наблюдал за ним со смесью раздражения и интереса. Помочь? Но неизвестно, есть ли на его спине неповрежденное место, чтоб подтолкнуть упрямца, да и снова увидеть ощерившегося волка не хотелось бы. Пеппо тем временем тяжело сел верхом и перевел дыхание, руки его мелко дрожали, на глянцевой спине коня остались смазанные отпечатки ладоней. Шотландец закатил глаза, вскочил на вороного и пустил того ровной рысью.

* * *

Доро́гой Годелот размышлял, как быть с неожиданным попутчиком. К хозяину Пеппо не вернется, в том у кирасира сомнений не было, а вмешательство в судьбу карманника в столь прискорбный час налагало на Годелота, по его собственному мнению, определенную ответственность. Оставалось надеяться, что раны Пеппо окажутся не столь уж серьезны и Годелот сможет распрощаться с этим колючим субъектом прямо у реки.

К счастью, дорога была гладкой, неприятных встреч случай не приберег, и потому светлая водная гладь повеяла на путников прохладой еще до полудня.

Спешившись у берега, поросшего ольхой и густо устеленного ковром терпко пахнущего клевера, Годелот огляделся:

— Чу́дное местечко, здесь и остановимся. Только будь осторожен, берег крутой.

Пеппо соскользнул наземь, глухо пробормотав какое-то бранное слово. Видимо, дорога далась ему нелегко. Затем повел головой, вбирая воздух, и, безошибочно определив направление, скованным шагом двинулся к воде.

Годелот молча наблюдал. Тетивщику было неуютно, это выдавали и напряженные плечи, и сосредоточенная складка меж бровей. Но он шел не оступаясь. Остановился у воды, провел по кромке берега носком башмака, словно намечая линию обрыва. Опустился на колени и начал стягивать весту. Под ней обнаружилась камиза, вся покрытая багровыми полосами и разводами. Пеппо медленно вывернулся из рубашки, местами отдирая полотно от ран, снова начинавших кровоточить, и негромко шипя от боли.

Годелот хмуро обозрел торс тетивщика. Худощав, но крепок, что тетива собственного плетения, такие обычно мрут неохотно. Вспухшие следы и рваные полосы, оставленные плетью, пересекались с многочисленными светлыми рубцами. Пеппо, несомненно, били часто и с душой. Но Годелот в гарнизоне видел немало таких отметин, да и сам имел несколько основательных полос на спине — Луиджи церемоний не жаловал. Зато грубый косой шрам на боку — то уже не плеть. Больше похоже на нож. Живучий, плут…

Пеппо же, неспешно и наверняка мучительно смывавший с тела кровь, неожиданно сказал:

— Чего пялишься? Готов поспорить, зрелище не к обеду.

Кирасир же с напускным равнодушием отрезал:

— Много чести на тебя пялиться! Я вон на стрижей лучше погляжу — они куда милее нравом.

Пеппо дернул уголком рта:

— Стрижи… Ты сейчас мне аккурат под левую лопатку смотришь. Я взгляд кожей чую, Мак-Рорк. И чем пристальней — тем сильней царапает.

Шотландец уже собирался съязвить, но вместо этого задумчиво прищурился:

— А ведь твоя правда… Мой отец говорит, у него от прицела в спину кожа зудеть начинает. Ему эта хитрость не раз жизнь спасала.

— Во как, — спокойно отметил Пеппо, — ну а карманнику без такого умения и вовсе три шага до петли.

Годелот усмехнулся:

— Запросто же ты вором называешься.

В ответ Пеппо снова хрипло рассмеялся:

— Ты меня за руку на ярмарке схватил, что ж мне теперь, церковным певчим прикидываться?

При этих словах кирасир вскочил на ноги:

— Так ты меня и тут узнал?!

Тетивщик закончил умываться и уже полоскал в реке камизу. Его ответ прозвучал совершенно бесстрастно:

— Будет тебе, Мак-Рорк, в дурака рядиться. Я тебя узнал еще в мастерской. Это зрячего обмануть нетрудно, особенно в темноте. А вот голос и запах никуда не припрячешь. Ох я и струхнул, когда тебя заслышал! Думал, ты по мою душу пожаловал. — Пеппо отжал камизу и расстелил на солнце. — Ну как, пожалел уже, что подобрал ублюдка?

В этом вопросе прозвучала уже известная Годелоту издевка, но на сей раз ему стало смешно:

— Чудной ты. Ну, раз так, давай огонь разведем, закусим чем бог послал. Кстати, меня Годелотом звать.

Пеппо удивленно приподнял брови, потом снова недоверчиво усмехнулся и протянул шотландцу узкую ладонь.

* * *

За скудной трапезой треснувший было лед снова схватился стылой неловкостью, и разговор не клеился. Голод никогда не способствует застольному балагурству, а сейчас ячменный хлеб и разбавленное вино избавляли от нужды касаться волнующей обоих темы.

Годелот мрачно смотрел, как хлопотливые язычки огня с треском вгрызаются в хворостинки. Он избегал глядеть на невольного сотрапезника.

От природы весьма неглупый, кирасир по молодости лет еще не поднаторел в различиях полутонов на палитре людских натур. Прежде люди делились для Годелота на приятных ему и неприятных. А в тесном мирке графства симпатия и нелюбовь выражались без особых затей.

Сидящий же сейчас напротив строптивый мошенник вызывал у него противоречивые чувства. Шотландца с малолетства растили в презрении к ворам (особенно усердствовал Хьюго), но сейчас почему-то это казалось Годелоту не важным. Куда больше отталкивало другое. Пеппо был непонятен ему, непостижим, словно наглухо запертая дверь. Кто он такой? Что ему дорого? Чем он дышит, любит ли кого-нибудь? Но тетивщик лишь скупо цедил слова, оскаливался, щетинился иглами, ревностно скрывая свою душевную суть, и шотландцу хотелось отодвинуться подальше, будто от юркого острозубого хищника, который вышел из леса на запах пищи, но в любой миг может вцепиться ему в руку.

Болезненная гордость и язвительный нрав в сочетании с подчас ужасающей Годелота интуицией не делали Пеппо тем человеком, с кем захочется делить дорожный хлеб. Но как оставить его на милость судьбы? Вот он бережно и неторопливо отламывает от половинки каравая уголок, смуглое лицо спокойно и задумчиво, а в глазах, как в темном зеркале стоячей заводи, отражаются какие-то непонятные Годелоту чувства. Куда он пойдет, незрячий и избитый? А ведь эта багровая роспись, уродующая кожу, нередко запускает зубы в глубь плоти, вызывая жестокую и иссушающую горячку. Но разве он примет помощь, терновая душа?

…Пеппо молчал, впитывая исходящие от шотландца отчетливые волны настороженной враждебности. Святые небеса, как же он ненавидел этого вояку! Ненавидел за уверенность коротких фраз и за спокойную властность тона, за это непривычное, неестественное благородство, за щедро разделенный хлеб. За то, что, по совести, должен был благодарить его.

Пеппо умел сражаться за жизнь, но принимать помощь был не приучен. Еще позавчера он пытался обокрасть Мак-Рорка, а сегодня сидит у его костра подобранным из милости оборванцем. И шотландца не обманули ни колкости, ни потуги на браваду. Иначе он давно послал бы воришку к чертям. Но нет, вот он молча скользит взглядом по следам плетей, а вот плеснуло вино в протянутой фляге. Как, должно быть, гадок ему незадачливый прощелыга… Но он жалеет ублюдка, а потому не гонит.

Подросток стиснул зубы. Горек хлеб подаяния. Но что же делать, куда идти? И зачем вообще куда-то идти и что-то делать, если единственный смысл всех стараний Пеппо лежит теперь под влажной землей старинного церковного кладбища? А он даже не был на погребении.

Меж тем с едой покончили, и молчать было больше не с руки.

— У тебя есть родные? — Вопрос был самый простой, но Годелот с удивлением отметил, как дрогнули губы тетивщика.

— Нет, — коротко ответил Пеппо и начал натягивать высохшую камизу, словно внезапно почувствовал себя беззащитным. Потом вдруг обернулся к Годелоту:

— А куда ты едешь?

— В земли графа Кампано, я у его сиятельства в гарнизоне служу.

— Далеко?

— Два дня рысью.

Тетивщик несколько секунд помолчал и отрывисто заговорил:

— Послушай, Мак-Рорк. Идти мне теперь некуда. Отплатить тебе за доброту нечем. Но не могу я оставаться в долгу, неправильно это. Позволь пойти с тобой. В вашем гарнизоне справного тетивщика нет, иначе с чего б тебе в сам Тревизо ехать. Я натяну купленные тетивы, а если надобно, и еще смастерю, отлажу все арбалеты не хуже, чем в легионе дожа. Будет нужда — все оружие в гарнизоне обихожу, заточу клинки, вычищу аркебузы. Ты на мои годы не гляди, я дело свое знаю. Пусть лишь мне разрешат потом присоединиться к графскому торговому каравану, идущему в любой крупный город. Венеция, Ровиго, неважно. Что скажешь?

Годелот задумался. Быть может, это и есть выход? Еще два дня с этим ершом не сахар, но тогда ему не в чем будет себя упрекнуть. К тому же привезти графу оружейного мастера вовсе не лишнее. Комендант давно рвет и мечет, что в отряде ни одним палашом даже свинью не заколоть, только синяков скотине насажаешь. Гильермо-оружейник стар уже, глазами слаб, да и подагрой хворает. А комендант радение оценит и Годелота фавором не обойдет.

Шотландец невольно усмехнулся: чудны дела твои, Господи. Вместо близорукого — привезу графу вовсе слепого.

Но Пеппо уже уловил короткий смешок кирасира, и неподвижные глаза опасно потемнели:

— Чем это я тебя так развеселил, Мак-Рорк?

Годелот только фыркнул:

— Ох, простите, святой отец! Уж и улыбнуться грех.

— Улыбка насмешке рознь. — Пеппо не повышал голоса, но в нем уже послышались знакомые кирасиру колкие нотки, и Годелот вновь ощутил улегшееся было раздражение:

— А ты чего придираешься? Или совесть нечиста?

Тетивщик оскалился, и ледяной кобальт замерцал чертячьими искрами:

— Ах вон оно что, совесть! Несподручно, поди, вора в родной дом тащить, еще закрома обнесет и сбежит. Да не трусь, Мак-Рорк! Куда мне, убогому, от твоего коня с покражей бегать? Всего-то хлопот — догнать и пристрелить. И мне покой — и тебе слава.

Годелот швырнул оземь флягу, чувствуя, как от ярости клокочет кровь.

— Да в какой паутине ты вывелся, ирод?! — рявкнул он. — Сам гнус ядовитый, и других такими же мнишь!

Пеппо издевательски расхохотался:

— Эх, знакома песня! Гнус, бесов выкормыш, дурноглазый. Все вы сначала ухмыльнуться горазды, а потом святошами прикидываетесь.

Шотландец вскочил на ноги и замахнулся, но увесистый кулак замер у самого лица Пеппо. Тот не шелохнулся. Кирасир стиснул зубы — мерзавец снова затеял бравировать своим неколебимым самообладанием. Что ж…

Неистовым усилием воли взяв себя в руки, Годелот вкрадчиво произнес:

— Давай, шипи, аспид. Легко, наверное, ядом плевать, когда знаешь, что честный солдат все равно калеку не тронет.

Тетивщик побледнел. А потом взметнулся с земли и поразительно метко наотмашь ударил кирасира по скуле. Тот отшатнулся на два шага назад, но устоял и не остался в долгу: ударом в челюсть отшвырнув Пеппо наземь. А тот ужом извернулся в траве, ногой резко подсекая Годелота за лодыжки. Потеряв равновесие, шотландец рухнул навзничь. Твердое колено больно впилось в грудь, Пеппо сжал горло Годелота и прорычал:

— Я. Не. Калека.

Кирасир охватил запястья тетивщика, отдирая от шеи цепкие, неправдоподобно сильные пальцы. Некоторое время шла борьба, но Годелот был шире в плечах и на десяток фунтов тяжелее. Опрокинув Пеппо в траву и заломив ему за спину руки, он перевел дух.

— Слушай, ненормальный! Хватит чудесить, вон, снова вся камиза в крови. Уж не знаю, с чего тебе на каждом шагу враги мерещатся, только ты б сначала разобрался, а потом клыками щелкал. Мы едем к моему синьору. Выбирай, бешеный, как поедешь: верхом или поперек седла со связанными руками и кляпом во рту?

На челюсти Пеппо заходили желваки. Но после недолгого молчания тетивщик устало опустил голову:

— Все, все, ладно. Прости.

Медленно, все еще ожидая подвоха, Годелот ослабил хватку. Пеппо поднялся и сел, на желтоватом полотне рубашки снова местами расплылись красные пятна. Кирасир вздохнул: зачем этому идиоту враги? Он и сам себя со свету сживет. Не утопить ли его из милосердия в Боттениге?

— Больно? — Он ожидал, что тетивщик огрызнется, но тот лишь неловко повел плечами:

— Переживу, не впервой мне.

Воцарилось тягостное молчание — продолжать ссору задора не было, а перемирие требовало чьего-то первого шага. И вдруг Пеппо неохотно улыбнулся одним углом рта:

— Сердечно ты меня приложил. Запомню наперед, зубы-то еще пригодятся.

Годелот хмуро посмотрел на тетивщика, но не выдержал и фыркнул, чувствуя, как разрядилась раскаленная тишина.

Они снова сели у костра и по очереди приложились к фляге.

— Вот что, — шотландец подложил в костер хвороста, — до завтра останемся здесь. Ежели снова не перегрыземся — к утру твои раны перестанут кровить, и можно будет ехать без задержек.

Пеппо лишь кивнул. Потом, помолчав, примирительно повернулся к Годелоту:

— Мак-Рорк… Ты не сердись. Сам знаю, от меня радости, как от гвоздя в пятке. — Он вздохнул, хмурясь и словно не зная, продолжать ли. — Матушка у меня вчера умерла, даже похоронить не позволили. Темно мне.

Кирасир перекрестился:

— Все в руце Божьей. А отчего похоронить не дали?

Пеппо невесело усмехнулся:

— Как же! Не мне, бесову прислужнику, землю церковную рыть.

Годелот, уже забывший, как недавно называл спутника «ядовитым гнусом», нахмурился:

— А бесы тут при чем?

Пеппо неопределенно повел плечами:

— Ну… Увечных, знаешь, и так многие побаиваются. А я и рад был страху нагнать, иначе совсем заедают. Матушка и прежде говорила, что соседские сплетни страшней суда Божьего. Да я разве слушал…

…Костер уже догорал, а Пеппо все говорил. Умолкал, хмурясь и мучительно кусая губы, будто пытаясь сдержаться, а потом переводил дыхание и снова говорил, уводя Годелота в прежние, счастливые дни своей жизни. Он никогда никому не рассказывал прежде ни о своем детстве, ни о матери, пряча эти бесценные воспоминания от чужих любопытных глаз. Но сейчас отчего-то не мог остановиться, словно перебродившая брага пеной хлестала из треснувшего бочонка. А Годелот молчал, завороженно слушая эту полную любви и скорби сагу, будто последнюю дань памяти ушедшей женщины.

* * *

Над берегом реки сгустилась теплая темень. В прибрежных камышах надрывались лягушки, сверчки выводили трели в траве под деревьями, крупные звезды озаряли по-летнему низкий темно-синий небосвод. На берегу пылал уютный костерок, у которого двое недавних недругов мирно коротали поздний вечер. Пеппо с нескрываемым удовольствием переплетал узду вороного, расседланного и пасущегося неподалеку. Годелот праздно лежал на траве, глядя на малопонятные, но всегда восхищавшие его звездные узоры.

— Хороши?

Годелот, вздрогнув, недоуменно поглядел на Пеппо:

— Чего?

— Звезды, спрашиваю, хороши сегодня?

Кирасир моргнул, но тут же не без озорства парировал:

— Какие звезды, скоморох? Я заснуть успел, а тебе звезды подавай.

Пеппо покачал головой и завязал на тонких ремнях очередной узелок.

— Когда спят — дышат по-другому. На меня ты не смотришь, по сторонам в темноте тоже не слишком поглазеешь. Ночь ясная — вон как сверчки заливаются. А в такую ночь если кто не спит, но и говорить не хочет, — не иначе, на звезды глядит. Я почти не помню их. Какие они сегодня, Мак-Рорк?

Годелот улыбнулся. Он начинал привыкать к чудачествам мерзавца. Так каковы же звезды?.. Прежде он не задумывался об этом.

— Они… пожалуй, все одинаковые — но совсем разные… Нет, чушь какая-то… — Кирасир вгляделся в небо. Как же описать его слепому? — Знаешь, одни походят на дыры в темном небе, словно черный плащ вертелом проткнули. Другие — будто угли, даже жаром переливаются. А некоторые — наоборот, студеные, голубоватые. Зимой графу лед в замок привозят — на озере вырубают для погребов. Так вот, звезды эти — в точности как тот лед. — Шотландец помолчал, вглядываясь в небо, а потом добавил: — Знаешь, я никак не возьму в толк, что же они такое. Если горячие — почему от них нет тепла? Зимними ночами все небо полыхает, а толку никакого. А если холодные — то почему они горят? Для света ведь огонь нужен. Отец мой прежде моряком был, так он рассказывает, что звезды всегда находятся на одних и тех же местах и никуда не двигаются. Поэтому небо — самая точная карта.

Пеппо удивленно приподнял брови:

— Не двигаются? А мама говорила, что звезды иногда падают.

— Падают, — кивнул Годелот, — я сам видел. Хотел даже пастора расспросить, он обо всем на свете знает. Но отец запретил. В их городке, еще в Шотландии, был звездочет. Только он себя по-другому называл, красиво так… Вот, астролог. Погоду по звездам предсказывал и еще много чего интересного. А потом в их края епископ нагрянул, и звездочета сожгли заживо за колдовство прямо на площади. Отцу тогда десяти не было, а он до сих пор лицом чернеет, как вспомнит. Вот и мне велел с клириками этих разговоров не заводить. А все же любопытно. О звездах наверняка книги есть. Я в Тревизо книжную лавку видел, только без гроша туда и соваться нечего.

Пеппо вдруг с интересом подался вперед:

— Ты что же, грамотный?

— Ну да, — пожал плечами кирасир, — только вот толку негусто. Книг прочел — все, какие пастор разрешил. А применить не умею, только в гарнизоне юродивым прослыл.

Губы Пеппо дрогнули, словно скрывая улыбку:

— Применить… Дали бы мне кусок золота — я б не спрашивал, как его применять. Вы сначала дайте, а я уж разберусь. Послушай, а как мое имя пишется?

Годелот нахмурился. Как показать-то? Догадка пришла незамедлительно:

— Погоди, сейчас научу.

Шотландец придвинулся к кромке, где ковер травы переходил в прибрежный песок, выплеснул из бурдюка немного воды, подождал, пока та впитается, и крупно начертил на сыром пятне: «Джузеппе».

Осторожно, чтоб не смазать хрупких букв, Пеппо коснулся земли. Медленно, дюйм за дюймом, длинные пальцы прошлись по каждой линии и каждому завитку.

— Вот черт, половины не чувствую… — пробормотал тетивщик, не прерывая, однако, своего занятия.

— Не беда, руки скоро заживут, — подбодрил Годелот, наблюдая за неторопливыми движениями чутких пальцев. Те все увереннее повторяли очертания букв, сначала легко и бережно, а потом сильнее и тверже, углубляя борозды в песке.

Незаметно подкралась усталость, и кирасир снова растянулся на земле, уже в полудреме наблюдая, как Пеппо, нахмурившись и покусывая губы, неловко пытается изобразить букву «Д».