Синица в небе. Сборник рассказов

Нина Шамарина

Кто-то живёт ради несбыточной мечты, а кто-то предпочитает надёжное и доступное. А есть ещё те, кто не станет никого удерживать в руках, отпустит в небо даже синицу.«Синица в небе» похожа на стайку птиц — это сборник жизненных историй, рассказанных разными голосами. Герои рассказов и миниатюр живут сейчас, рядом с нами. Они любят, ждут, мечтают, делают выбор между тем, что хочется и что необходимо.

Точка росы

Лаборантам, инженерам

и научным сотрудникам

123-ей лаборатории посвящается

— Маринка, психрометр напоила?

— Вдосталь!

— Томка, опять разновес норовишь рукой схватить! Смотри, залапаешь, весы соврут, результат ошибочный выдашь.

В весовой — маленькой комнатке возле лаборатории — занимался новый рабочий день.

Мраморные столы на толстых металлических сваях, чтобы смягчить вибрацию от проходящих по улице трамваев; вертящиеся рояльные табуреты; весы в стеклянных шкафчиках-колпаках у каждой лаборантки — свои; блестящие пинцеты, гирьки в деревянных коробочках с бархатной подложкой, как обручальные кольца в ювелирном магазине.

Каждая смена начиналась одинаково. Взять навески — небольшие (двадцать-пятьдесят миллиграмм) тщательно взвешенные порции нефтепродуктов, чтобы потом сжигать, растворять, разлагать их для определения количественного состава нефтей, масел, присадок.

Весовая — святая святых, весовая — лучшее место на планете.

Летом здесь сумрачно и прохладно, наглухо задёрнуты шторы, плотно закрыта дверь. Зимой — тепло и уютно. Матовые бра над каждыми весами дают жёлтый мягкий свет, и если выключить верхние светильники, получится «интим». Так говорит Людмила.

На стене — психрометр, тот самый, который каждое утро нужно «напоить». В нём два термометра: «сухой», что показывает температуру воздуха и «мокрый», колба которого обёрнута влажной тряпочкой. Психрометр определяет относительную влажность, рассчитываемую по мудрёной формуле, но девчонкам она — до лампочки. Их дело, чтобы тряпочка всегда была влажной.

Весы на ночь закрывают чехлами. Это Олька-рукодельница дома пошила. Она в любой работе ловка: и окна мыть, и картошку чистить, и в титровании знает, когда частой капелью раствор можно подавать, а когда исхитриться и цедить по полкапельки.

Четыре раза в год девчонки злостно нарушают правила и устраивают застолье: на Новый год, 8 Марта, Первомай и Октябрьские. В весовой строго-настрого запрещено есть и пить, а где ещё? В лаборатории тоже нельзя. К тому же в лаборатории двери стеклянные, всё на виду, как в аквариуме. А весовая закрыта обычной дверью. Снаружи ничего не видно и не слышно, словно и нет никого. Весы накрыты чехлами, как клетки с болтливыми попугаями, чтоб не подглядывали за бездельничающими девчонками.

Угощение все четыре раза — одинаковое. Мятая картошка с целым куском медленно плавящегося, стекающего жёлтой слезою сливочного масла. Она сварена в большой кастрюле на плитке под тягой, со стеклянных стен которой предварительно смахивают седой налёт от паров соляной кислоты. Маринованные огурчики — Танькины. У неё дача, она чего только не закручивает: огурцы, помидоры, перец… Однажды приносила патиссоны в трёхлитровой банке, диковинные овощи, будто законсервированные летающие тарелки. «Ножки Буша» — строго по одной на каждую девчоночью душу — жарит и приносит из дома в завёрнутой в полотенце кастрюле Томка. Всё равно остывают, а что делать? Не в сушильный же шкаф их пихать разогреваться? Температуры хватит, только, не дай бог, жир где капнет, три дня мыть-не отмыть… Да и холодными — вкусно!

— А если в муфель засунуть, что будет? — это Маринка, самая молодая, только год после техникума.

— Что будет? Парок и пепел… Тыща градусов! А может, и пепла не останется!

Девчонки замолкают, представляют, наверное, кучку лёгкого серебристо-серого пепла. Дунь — улетит.

— Освенцим какой-то, — Маринка передёргивает плечами, как в ознобе.

— Ерунду придумали! — сердится Олька. — Марин, ты психрометр напоила?

— Да напоила, напоила! Утром ещё. Сто раз уж спрашивала! А что он определяет? Точку росы?

— Откуда здесь роса? — встревает Татьяна. — Вот у меня на даче роса! Всем росам роса! Встанешь ранёхонько, часа в четыре, выйдешь на лужайку… Ни ветерка, и птицы ещё молчат. А трава белёсая, как матовым стеклом укрыта. Босиком по ней пройдёшься, аж ноги горят. Студёная! А за тобой след — яркий, зелёный…

— Откуда у тебя лужайка? Небось, картохой да луком всё засеяла.

— Не скажи. Я красоту понимаю. У крыльца — клумба — петунии, космеи, астры.. Ну эти только к осени зацветут. Шину муж приволок, в ней настурции — весёлые ребятки — за солнышком поворачиваются. И лужайка. Я её каждую субботу окашиваю, она всё лето, как изумруд…

— Как малахит, должно быть? Изумруд — светлый.

Картошка съедена, косточки от куриных окорочков сложены в фильтровальную бумагу, свёрнутую кулёчком. Людмила прикармливает на стройке собак, будет и у них сегодня праздник. Томка отмывает не успевшие засохнуть алые ободки в стопочках от выпитой «по грамульке» «Клюковки», по привычке ополаскивая их дистиллированной водой.

Истома и лень одолевают девчонок, теперь бы вздремнуть, свернувшись клубочком.

Сегодня короткий день. Сейчас пройдёт по лабораториям начальство (может, даже сам директор!), поздравит… и отпустит их. В лаборатории по-особенному тихо, потому что выключена вытяжка, перекрыта вода.

У Томки вечером нет занятий в институте, хотя и четверг. Она подкрашивает ресницы, глядя в маленькое круглое зеркальце.

Татьяна поставила свои сумки к самой двери: выскочить первой, бежать на вокзал, втиснуться в душную электричку… Хорошо, если войдёшь в вагон, а то так и будешь всю дорогу трястись в тамбуре, где не за что ухватиться, где на сумки наступают такие же жаждущие деревенского простора пассажиры-дачники.

Маринка прикидывает, успеет ли она к 17—15 в «Художественный». Вроде, успевает впритык, только надо ж ещё очередь отстоять, билеты купить…

Людмила поглядывает на часы. В саду, куда она водит своих погодков, тоже короткий день. Останутся её детки последними, как частенько случается. Хорошо б, их вывели на улицу. Тогда можно от калитки окликнуть, а с воспиталкой попрощаться лишь кивком, чтоб не слушать её вечных попрёков.

Людмила первая стряхивает с себя сытую сонливость:

— Девоньки, что сидим? Давайте, давайте! Растворители вынести на холодный склад, кислородный баллон перекрыть, сухую посуду из сушилки вытащить, по местам расставить… Работы — через край. На три дня лабораторию оставляем, чтоб ни одна мышь…

— Да всё сделали, Людмил, какие мыши?

— Ну-ка, ну-ка! Маринка, проверь, все бутыли в шкафу подписаны? Ты помнишь, что нельзя писать «Спиртовой раствор», чтоб охранники не выпили? Им хоть кол теши, как увидят «спирт» обязательно отхлебнут, авось, не ядовитый. Ядовитых растворов, знают, в лабораториях нет, все яды у завлаба в шкафу заперты. А это что у тебя написано? Рыдачая вода? Что ещё за рыдачая? Плакала, слёзки в колбу собирала?

— Стоячая. Стоячая вода, цветы поливать. У меня почерк плохой, неразборчивый.

— Людмила, хватит девчонку тормошить. Ты нервничаешь, а её что дёргать? Всё у неё в порядке.

Проходит ещё полчаса тоскливого ожидания, пока, наконец, их не поздравляет завлаб («Какой ещё директор, вы что? Он в министерство уехал»). Маленькие людские ручейки из открывающихся дверей стекаются в реки в коридорах, образуя небольшой затор на проходной, половодьем растекаются по улицам, заполняют метро и автобусы, постепенно иссякая до единичных капель, чтобы снова насытить собой эти коридоры и эти лаборатории через три дня, когда закончатся праздники.

***

— Ох, девки, как же на даче хорошо! Только не выспалась, вчера так поздно приехали, думали, попозже народу будет поменьше. Да куда там! Всё дорогу стояли.

— Маринка, фильм интересный? Расскажи!

— И как он через проходную прошёл? Где вахтёры были, куда смотрели? С обеда на минутку опоздаешь — остановят, а тут… Ночью… Ключи со щитка взял… Откуда он знал, в какую лабораторию идти?

— Говорят, он по первому этажу во все двери тыкался. Куда ключ подошёл, ту дверь и открыл.

— В 121-ой лежал, синий. Клава Петровна всегда у них первая приходит, а тут смотрит — ключа нет на щитке. Стало быть, кто-то её опередил. Дверь нараспашку, а он лежит… Скрюченный, и бутылка литровая рядом. Клаву Петровну до сих пор в медпункте валокордином отпаивают.

— Студент, вроде. Не из нашего НИИ. Не знакомый никому.

— Да ладно, студент! Студент, что, не знает, что изобутиловый спирт внутрь не употребляют? И запах совсем другой, и маслянистый…

— Упаковка заводская, литруха. Надпись чёткая «Изобутиловый спирт», не мы подписывали, потому и внимания не обратили. Мы ж даже во сне не перепутаем. И формула на этикетке… Уж формулу этилового спирта, кого ни спроси — все знают, не то, что студенты, всякая собака…

— А может, он специально? Отравиться хотел?

— Да кто ж теперь скажет…

— Маринка, ты психрометр напоила?

— Да напоила, напоила… Сто раз уже спрашивала!