Жизнь. Книга 2. Перед бурей

Нина Федорова

Фёдорова Нина (Антонина Ивановна Подгорина) родилась в 1895 году в г. Лохвица Полтавской губернии. Детство её прошло в Верхнеудинске, в Забайкалье. Окончила историко-филологическое отделение Бестужевских женских курсов в Петербурге. После революции покинула Россию и уехала в Харбин. В 1923 году вышла замуж за историка и культуролога В. Рязановского. Её сыновья, Николай и Александр тоже стали историками. В 1936 году семья переехала в Тяньцзин, в 1938 году – в США. Наибольшую известность приобрёл роман Н. Фёдоровой «Семья», вышедший в 1940 году на английском языке. В авторском переводе на русский язык роман были издан в 1952 году нью-йоркским издательством им. Чехова. Роман, посвящённый истории жизни русских эмигрантов в Тяньцзине, проблеме отцов и детей, был хорошо принят критикой русской эмиграции. В 1958 году во Франкфурте-на-Майне вышло ее продолжение – Дети». В 1964–1966 годах в Вашингтоне вышла первая часть её трилогии «Жизнь». В 1964 году в Сан-Паулу была издана книга «Театр для детей». Почти до конца жизни писала романы и преподавала в университете штата Орегон. Умерла в Окленде в 1985 году. Вашему вниманию предлагается вторая книга трилогии Нины Фёдоровой «Жизнь».

Глава III

Оставшись одна, Мила не знала, что с собою делать.

Счастье! Оно стояло перед нею. Она слышала его голос, зовущий вдаль. Над нею витали его светлые крылья. Ей хотелось бежать, лететь, петь и всё рассказывать и рассказывать о своём счастье. Необычайная, праздничная тишина в доме казалась ей невыносимой, словно кто украдывал у ней минуты счастья. Она не могла оставаться в своей комнате, сидеть на месте. Она дрожала от ожидания и нетерпения. Ей казалось, что-то ещё должно случиться, вот сейчас же, сию минуту. Ей казалось, события теперь должны ринуться лавиной, рекою политься — все радостные, все счастливые, неописуемые, не передаваемые словами.

Вокруг стояла тишина.

Она пробовала написать в Петербург братьям и тёте. Напрасно. Об этом невозможно было писать. Только ангел небесный с трубой мог бы должным образом возвестить о таком событии. Что земные слова!

Всякое предложение и любовь называются на людском языке одними и теми же словами.

«Пойду по дому, — сказала она себе, — посмотрю, как всё выглядит сегодня, и в каждом углу остановлюсь и буду думать о моём счастье. Пусть оно запечатлеется на всём».

Она прошла в застеклённую галерею при доме, служившую зимним садом. Олеандры в цвету наполняли всё своим и сладким и вместе горьковатым ароматом. Причудливые карликовые сосны в фарфоровых вазонах — японские гости — пришли, казалось, из сказочного царства лилипутов. Мелкие розоватые цветы бегонии, называвшиеся «зима и лето», скромно выглядывали из-под волосатеньких листьев. Цикламены гордо сияли своей красотой. В золотой овальной клетке, равнодушный давно ко всему, доживал свой век попугай Иов.

— Я выхожу замуж! — сказала ему Мила. — За Георгия Александровича Мальцева.

Молчание.

— За милого, милого Жоржа!

Недовольно крякнув, попугай начал чистить у себя под крылом.

Возмущённая его равнодушием, Мила подошла ближе и потрясла его клетку.

— Я выхожу замуж! — крикнула ему Мила.

Кольнув её сердитым взглядом, в профиль, одним глазом, Иов крикнул:

— Чаю, чаю! Бедный попка хочет пить!

Оставив его, она подошла к стеклянной двери оранжереи. Соломенный занавес был отодвинут. Аспидистра стояла у стекла, и льдистый, лёгкий рисунок на стекле повторял её зелёные узоры, словно были они одной семьи и та, другая аспидистра жила в стекле. Освещенная снаружи, она сияла и светилась необыкновенной, захватывающей сердце красотой. Эта призрачная аспидистра, только видение, мираж, мечта, была необъяснимо прекраснее, лучезарнее той, земной, настоящей, зелёной.

Мила смотрела и как-то поняла сердцем эту пропасть между реальною жизнью и мечтою о ней.

«Она лучше. Она прекраснее… Но что же! Она вот-вот растает, и на стекле не будет ничего. А завтра здесь, возможно, возникнет совсем другой узор».

Но ей было до боли жаль, что сияющий восхитительный рисунок замечен только ею, и больше никем; что едва появившись, он должен исчезнуть; что такое чудо красоты — рисунок зимы на стекле — является на миг, чтобы растаять вскоре без следа. Зачем создавать и губить, если невозможно существовать и длиться? Лучше уж не было бы этого совсем, и сердце б не болело о невозможности жить, не расставаясь с такой красотой.

Она перевела взгляд на настоящую, зелёную аспидистру, и та показалась ей грубой, почти вульгарной. «Но в этой есть жизнь! — подумала Мила. — Она будет жить, зеленеть, затем осыпаться и вянуть. «Всё, кружась, исчезает во мгле»… Жизнь так коротка…» И вот эти минуты, когда Мила бродила одна в доме, ей показались безжалостно выкраденными от счастья, потерянными.

Где-то плавно пробили часы.

Возможно ли! В такой день, в такой час она одна бродит по дому! Боясь снова заплакать, Мила побежала в свою комнату и позвонила.

Горничная Глаша, всё так же пылая волнением и любопытством, запыхавшись, прибежала на звонок.

— Глаша, причешите меня к вечеру. У нас к чаю будет один гость…

— Ой, барышня ж! Ой, я ж знаю! — воскликнула Глаша, от волнения роняя гребень и шпильки. — Так это их же ж благородие будут!

— Вы знаете, что…

— Та я раньше же вас, барышня, знала, что их благородие сватают…

— Раньше меня? Каким образом?

Мила круто повернулась, и они обе в волнении, молча смотрели одна на другую.

— Кто сказал? — наконец промолвила Мила.

— Тимофей! — И лицо Глаши залилось румянцем.

— Тимофей? Какой Тимофей?

— Они денщики их благородия, барина Мальцева.

— Денщик! Но как же он мог знать?

— Так они ж вместе живуть. И видит Тимофей, барин надевають парадный мундир и приказывають белые новые перчатки, не те, что вчера в первый раз они надевали, а новые. А в полку парада нет. Вот оказия! Тимофей — голова! — тут и догадался: никак барин идуть свататься. Знал Тимофей, что барин давно влюбившись…

— Влюбившись? Да?

— А как же! Не ест… папиросу не в пепельницу, а то в сахарницу, то в вазочку с вареньем положат — и не замечают… и пальцами вдруг побарабанят — даже сердито, — а раньше пальцами они не барабанили.

— О! — только и могла сказать Мила. — Никогда?

— Никогда! — с силой подтвердила Глаша. — Случая такого не было. И на телефон не стали отвечать. В офицерское собрание вечером не поехали. Тимофей на цыпочках ходил: видит, серьёзное дело. И тоже уж так волновался…

— Кто? Барин Мальцев?

— Та нет, Тимофей.

— Тимофей? Отчего?

— Догадаться не мог, за кого же барин Мальцев свататься станут. А как сегодня надели их благородие парадный мундир, взяли перчатки… так он, можно сказать, так и зашатался…

— Зашатался? Барин Мальцев?

— Нет, Тимофей зашатался. Решается, думает, моя судьба. Кто-то будет у нас «её благородие»? Вот барин Мальцев пошёл, а Тимофей за ним, крадучись… И болит у него сердце…

— Сердце болит? У кого?

— У Тимофея. Так и идут они: барин Мальцев впереди, а Тимофей за ним… за ним… Подходят к дому капитана Пяткевича. Закачался, зашатался Тимофей. Господи, Боже ж мой, — думает, — неужели ж жёлтая лицом гордячка Казимира будет нашим «её благородием»? Ну, барин Мальцев шагает мимо. Да вдруг словно замешкался у крыльца полковника Мельникова. Тут Тимофей чуть в обморок не упал. Да знает ли его благородие, что у Мельниковой Киры-барышни половина зубов вставленных и на ночь она их в блюдечко выкладывает, рыбий жир она пьёт бутылками — и весь дом у них так рыбой пахнет, как наша слободка у Керчи. Да хоть и зовут её Кирой, настоящее имя — Калерия, как болезнь! Нет, нет, — решил Тимофей, — лучше руки на себя наложить, чем видеть барина так поженившись. Опомнился Тимофей — и видит: барин Мальцев идут да идут вперёд. Дальше — горе! Зотовская квартира, барышень там шестеро, только и толку, что Тамара танцует хорошо, ну, Тимофею не танцевать же с ней, да и стыд — беднота там такая! На обед суп с мясом, и без ужина. Если ужинать, говорят, кошмары барышень ночью душат! Дальше идёт барин Мальцев, мимо зотовских барышень. А там — пронеси, Господи! — генерала Кострова помещение, а у их Марионилы левый бок кривой, глаза косят, и они заикаются. Семья, правда, богатейшая, только скупые очень. И все ссорятся, а барышня, рассердившись, на собственную маменьку ножкою топает. Но мимо идёт барин Мальцев. На квартиру Ситницких даже и Тимофей не опасается: младшей дочке — тринадцать лет, а все четыре обморокам подвержены: так и падают, так и падают. А тут кончилась Батальонная улица, и страх напал на Тимофея: неужто городская будет невеста? Городских барышень Тимофей мало знает, не интересовался. Но вот поворачивает их благородие, прибавляет он шагу — а тут только и есть, что наша «Услада». Возрадовался душой Тимофей и возблагодарил Господа Бога. А как барин Мальцев пошёл к парадному крыльцу, Тимофей — за угол, в боковую калитку. Я же ему и на пороге встретилась. Он мне говорит: с поздравлением, Глаша! Женимся на вашей барышне! И мы, — говорит, — с вами, Глаша, вроде теперь как бы родственники. Ну, я с ним всегда держу себя гордо — и говорю: бессовестный вы человек, Тимофей Кузьмич! вам бы всё насмешки! А сама бегу, звонок слышу. И как увидела я их благородие… в форме парадной, взгляд суровый, — прослезилась я от чувств, от всей этой картины. До смерти не забуду сладкой минуты!

Увлечённая рассказом, Мила позабыла об условностях и традициях дома: хотя отношение к прислуге в «Усладе» было прекрасное, подобные откровенные разговоры не были приняты, а Мила выслушала от горничной критику своих подруг, барышень её общества. Но центром её внимания был только Георгий Александрович, и от рассказа она не могла оторваться. А Глаша пела:

— И опять же, как уходили барин Мальцев, я за ним закрыла двери, наперегонки с Семёном бежала. Не швейцар я и не лакей, но тут не утерпела. Папаша ваш даже покосился на меня, что это я у парадной двери… И уж так видно было, что любят они вас!

— Кто? Папа?

— Нет, барин Мальцев. И вот уж любят так любят: душою!

— Но как т ы это можешь знать?

— Да ведь они дали мне на чай три рубля. Истинный Бог! Вот, смотрите сами, барышня!

Вынув из кармана, Глаша разгладила рукою и подала трёхрублёвый кредитный билет. Они обе смотрели на него некоторое время благоговейно, словно это было редкое сокровище.

— Взяла я этот билет, — промолвила Птша, — и говорю барину Мальцеву: «Благодарствуйте!» — а сама вот так и качаюсь, так и качаюсь на ногах, потому что в сердце моём к ним чувство.

— К деньгам?

— Нет, к их благородию! Ну, и к деньгам опять же. А они и не поглядели даже. А лицом — бледные такие… вижу, страдают очень…

— Страдает? — испуганно воскликнула Мила. — Но почему?

— А как же! Любовь! Мы, девушки, от любви румянцем вспыхнем, а молодой человек от любви бледнеет.

— Да? Но почему?

— А кто ж знает. Богом так устроено.

Но вдруг Миле стало тоскливо, неприятно. Она подумала, что совсем не нужно было ей говорить о любви. От слов что-то потускнело в картине её счастья. Она сидела молча, полузакрыв глаза. Её распущенные волосы почти касались пола. Поняв её нежелание продолжать разговор, Глаша, глубоко вздыхая, занялась причёской.

Тонкий звук, не то шелест, не то шорох, прошёл по комнате: на пороге возникла портниха Полина Смирнова.

— С праздником, Людмила Петровна! Вот модные журналы!

— А, здравствуйте, Полина! — обернулась к ней Мила. — Хорошо, что вы пришли. Вы мне очень нужны. Садитесь, пожалуйста. Как только закончу с причёской, я буду с вами.

— Могу я спросить, для какого же случая желаете вы иметь это платье? — заговорила тихо Полина, предварительно пробормотав несколько слов, выражавших её удивление перед замечательным вкусом заказчицы: лесть была неотъемлемой частью её разговора с дамами. — Это платье — вечернее…

— О, для замечательно-торжественного случая! — воскликнула Мила.

— Я могла бы предложить изменить немного отделку, но не осмеливаюсь: куда же мне! Природа наделила вас, Людмила Петровна, богатым вкусом. Что касается элегантности, мой глаз не стоит вашего. Но вот эти три промежуточные складочки… к месту ли они? Знай я точно, для какой именно цели это платье…

— Так я скажу вам! — воскликнула Мила, снова в восторге при мысли о своём счастье. — Скажу, но обещайте мне, Полина, на некоторое время держать в секрете, всего на несколько дней!

— Верьте мне, — отвечала портниха смиренно и, вместе с тем, с глубоким достоинством. — Хотя я и всего-то-навсего рабочая женщина и уже давно не осмеливаюсь себя сравнивать с кем-либо в чём-либо, секреты хранить я умею!

— Так слушайте! — И Мила всплеснула руками: — Я — невеста! Мне нужно платье для вечера, когда о помолвке будет объявлено.

Портниха сделала быстрое движение назад, словно кто ударил её в грудь кинжалом. На миг в комнате воцарилась странная и немного чем-то даже страшная тишина. Затем Полина заговорила — и её голос звучал так, словно что-то стало комком поперёк её горла. В преувеличенно льстивых выражениях она восхищалась счастливым известием и поздравляла Милу. И чем больше она восхищалась, тем сильнее падало возбуждение Милы, и она снова пожалела, как и в разговоре с Глашей, что поделилась новостью. Наконец, навосторгавшись, Полина сделала паузу и, отдохнувши, спросила:

— Могу ли узнать, кто же счастливый избранник?

— Поручик Георгий Александрович Мальцев!

Полина снова отпрянула к спинке стула, будто её ещё раз ударили кинжалом в грудь наотмашь. Она даже на миг закрыла глаза, но тут же заговорила:

— Понимаю… Что ж, лучшей на свете нет пары… Предмет зависти всех неженатых и не вышедших ещё замуж. Не зная лично поручика Мальцева — куда ж мне! — я не раз любовалась им издали и смело вам, Людмила Петровна, повторяю: лучшего в мире нет жениха. Обещаю, наше платье к обручению будет высоким предметом искусства, вышедшим из рук глубоко вам преданной женщины. А складочки эти мы уберём!

Она развернула выкройку.

— Начнём немедленно. Схожу только в швейную комнату за ножницами и бумагой. Модель из бумаги будет готова к вечеру. И ваша мамаша, возвращаясь, поможет нам обсудить вопрос с материалом.

И она ушла, бормоча:

— Ну и любопытно же всё на свете… Как, однако же, всё любопытно.

Очевидно, у парадного входа был звонок, так как и наверху было слышно, как вихрем, с восклицаниями, промчалась Глаша. Смелая в отсутствие господ, она, не сдерживая голоса, кричала:

— Я отворю!

Через минуту, красная, задыхаясь, она появилась в комнате Милы с букетом в руках.

— Прислано от их благородия!.. От них! — И, взвизгнув восторженно, подала букет Миле. — Господи благослови! Уже начинают посылать подарки! Ну прямо ангельского чина человек!

Мила взяла букет, не слыша слов Глаши. Цветы! Ландыши! Именно ландыши она любила. Но как он мог знать? Она всё всматривалась и всматривалась в них, прижимая букет к груди. А они, под её взглядом, казалось, меняли свой образ. Увы! это были не те ландыши, что она так любила, не те, что вольно, радостно расцветали в свой день у лесов на полянах. Это были искусственно выгнанные из почвы цветы оранжереи. И в них была своя, но иная уже прелесть: не белые, скорее зеленоватые, они походили не на живой цветок, из первых детей весны, они напоминали собою тонко выполненную копию их.

Букет был заключён в круг зелёных листьев, но они ничего не знали о солнце и были так же безжизненно хрупки.

«Он не любит меня! — вдруг подумала Мила. — Что-то в этих цветах мне говорит: он не любит меня».

— Позвольте и мне — хотя издали — полюбоваться букетом, — зашелестел шёпот, и, обернувшись, Мила увидела Полину с большими ножницами в руках. Она держала их высоко в руке, как знамя.

Мила протянула ей букет.

— О, я не прикоснусь… не смею… я издали, куда ж мне! — Но её взгляд быстрой ящерицей скользнул по букету и по лицу Милы.

— Самый к о р р е к т н ы й букет! — произнесла она отчётливо и громко. — Ф о р м а л ь н о рекомендуется на многие случаи в жизни людей высшего общества. И не только для обручений, — уже зашептала она, — но и для именин молодых девушек, для выздоравливающих, при окончании института, для первого бала, серебряной свадьбы… для похорон…

«Для похорон» — сказала она это, или это только послышалось Миле? Мила отпрянула с букетом, а Полина — громче, как ни в чём не бывало — продолжала:

— Всё равно что и незабудки, тоже совершенно бесстрастные, чистые, я бы сказала, возвышенные, бестелесные цветы, как и маргаритки, тоже детский цветочек!

«Детский цветочек! — Сердце Милы сжалось от боли. — Он не любит меня! — подумала она снова. — И это видно даже посторонним — по его букету! — И гнев охватил её сердце. Казалось, её беспредметное беспокойство, её смутная тревога нашли наконец своё основание и форму. — Но тогда — как объяснить его предложение? Чего он ищет во мне? Что он думает найти?»

Она снова была одна в комнате, и от сомнений ей делалось страшно. «Что это стучит так? А, это стучит моё сердце! — Её охватило возбуждение: разобраться во всём, сейчас же, сейчас же найти ответ. — Факты, факты! — приказывала она себе. — Одни только факты! Пусть ни любовь моя, ни мои чувства, ни воображение не добавляют ничего».

Но факт был один: предложение. Официальное предложение! Единственный факт, но громадный.

Что могло руководить человеком, делающим предложение?

«Деньги? Его богатство и положение в обществе далеко выше нашего. Дружба? Общность вкусов и интересов? Но он ничего не знает обо мне. Что ещё? Для чего ещё женится человек? Красота? Но так ли я красива?»

Она подошла к зеркалу, строго, беспристрастно разглядывая себя. «Да, молода, стройна, приятна на вид; в общем, довольно красива. Но ведь есть девушки куда красивей. Он был в Петербурге, в Москве, в Париже. Да и здесь — могу ли я сравниться с Сашей Линдер? Правда, она замужем, но он мог бы просто влюбиться и тогда не искал бы невест». Значит, и не в красоте дело. И оставалось одно, одна чудесная, восхитительная, разумом не объяснимая причина: любовь. Он любит — и потому делает предложение. Он любит и потому хочет жениться. «И хотя я не самая богатая, не самая знатная, не самая красивая — он женится на мне, потому что любит. Ему всё равно, сколько у меня денег, какой у меня характер, ему всё это безразлично!»

Да, любовь разгоняла сомнения, отвечая на все вопросы. В любви нет объяснений причин — почему? Он полюбил, и любит, и женится!

И Милу охватила большая, тёплая радость.

«Раз навсегда: нет больше сомнений! О, я ничтожная! — уже начинаю подозревать… сама омрачаю своё счастье. Стыд мне и позор! И довольно».

Она снова взяла букет и любовалась им. Она смотрела на него иными глазами, и букет послушно изменился. Хрупкие цветы говорили ей о нежности. Почти неземные, они казались ей чище, небесней — потусторонние, как серебряная аспидистра.

«Зимою! О, маленькие личики ангелов! И сердце ему уже подсказало, что это — мои любимые цветы!»

В комнату вошла Глаша с хрустального вазой для букета и с толстою, растрёпанной книгою под мышкой.

— Барышня, тут в книге есть значение.

— Значение? Чего?

— Цветов. — И перевернув несколько страниц в книге, водя пальцем по строкам, она прочитала: — «Ландыши — ваша скромность и нежность пленили меня навсегда»! Вот! — воскликнула Глаша, торжествуя. — Ну в самый же раз!

Мила смутилась и засмеялась.

— Вздор, Глаша!

— Как, барышня, «вздор», если это напечатано! Того не может быть.

— Георгий Александрович вовсе не стал бы думать о каком-то там значении, покупая цветы.

— Да, барышня, за букет ваш жених платил дорого. Значит, и покупал подумавши.

— Что это у тебя за книга? — спросила Мила, желая переменить тему. Сегодня все её разговоры с горничной переходили в фамильярность. Это было и необычно, и несколько неприятно.

— Вот! — показала Глаша торжественно. — Читайте заголовие: «Наставник девичий». Ох же и интересная книга! Её тут у вас давно купили в складчину горничные ваши, лет тридцать, думаю, тому назад. Как в складчину, то ни одна не уступила другим, так и осталась книга при доме, передаётся молодым горничным. Нынче таких книг больше не печатают, а ведь сколько же тут полезного! Вот, скажем, вы невеста, — когда свадьба? Тут же все дни указаны, возможные дни и невозможные. Вот сейчас — так сразу можно венчаться. А отложите — считайте: Масленица, семь недель поста да неделя Пасхальная — все подряд невозможные. И о дне тоже сказано: не под праздник, не под постный день…

— Глаша, — сказала вдруг порывисто Мила, — я плакала сегодня.

— Ну а как же! — вовсе не удивилась Глаша. — Это от скромности. Уж очень надо быть откровенной, чтоб не плакать, как сватают. У нас в деревне полагается засватанной девке плакать — причитать голосом, чтоб соседи слышали. А вечерком подружки забегут, ну, тогда голосят дружно, хором. По старине, заплакать положено при самом первом слове, как скажут: «сватают», — и плакать, грустить не меньше как три дня, а то засмеёт деревня. «Машутке не жутко», — скажут. Стыд какой!

— Но если невеста любит жениха и рада…

— Шш… шш… — зашипела Глаша. — Боже сохрани! Про любовь и слова допускать нельзя. Где же тогда скромность? От невесты один ответ: «На то воля родителей». Не сказал чтоб потом жених: «Сама-то с любовью своей на шею мне вешалась».

Вдруг в комнате зашелестела бумага: Полина стояла на пороге, высоко подняв полную выкройку платья из бумаги — в натуральную величину.

— Ох, шикарное же будет платье! — всплеснула руками Глаша, глядя на бумагу.

— Пожалуйста, побеседуем об отделке.

Но Миле вдруг стало всё это тяжело. «Какая карусель! Как вульгарно! Что они как призраки около меня, то появляются, то исчезают!» Вслух она промолвила сухо:

— Глаша, вы свободны.

И Полине:

— Вы поговорите об этом с мамой.

Оставшись одна: «Боже, какой невероятный день! — думала Мила. — Не схожу ли я с ума? Что в нём призрачно, что верно — в этом дне? Я — невеста! и это верно! Остальное — пусть! не хочу думать! Я — невеста, и счастье моё только лишь начинается».

Воспитанная на классической поэзии, она ожидала чудес от любви. Она мечтала быть любимой по Пушкину, по Тютчеву, по Лермонтову. И то, что жених ей сегодня сказал всего две фразы: «Доброе утро, Людмила Петровна» и «Благодарю вас, Людмила Петровна», не походило совсем на роман. «Но он целовал мои руки, — защищала «чудесное» Мила. — Он целовал их. В первый раз, когда он здоровался со мною — «Доброе утро, Людмила Петровна», — целовать мои руки было не в обычае. Это он так поступил от себя! И это только начало, самое-самое начало. И я скоро опять его увижу, моего жениха. Сегодня же вечером».

Но и вечер был не тем, каким рисовала его себе, волнуясь, Мила. Он прошёл в серьёзных разговорах — Жоржа с родителями Милы, а к ней все трое обращались ласково, но редко. Возникла первая серьёзная забота. Оповещённая о намерении сына жениться, его мать — ответной телеграммой — просила невесту приехать к ней поскорей, немедленно. По состоянию её здоровья визита нельзя было откладывать. Жорж просил Головиных отпустить Милу к его матери в Петербург теперь же. Но ехать она могла, конечно, лишь как официальная невеста, следовательно, необходимо было поспешить с объявлением помолвки. Назначили — с общего согласия — на 31 декабря, чтобы объявить на торжественной встрече Нового года в полковом собрании. В самой вежливой форме, но настойчиво, Жорж просил разрешения послать матери телеграмму уже с указанием дня приезда Милы. Он просил по возможности ускорить этот день, а затем и самый день свадьбы. Его настойчивость понималась Милой как доказательство любви, и сердце её замирало от счастья.

Возник вопрос, с кем поедет Мила. Итак говорилось о помолвке, о поездке, о свадьбе, но не о любви. Затем Жорж поднялся — он в эту ночь был дежурным по полку, — поцеловал обе руки Милы, сказав «Благодарю вас, Людмила Петровна!» — и ушёл.

Казалось, ни мать, ни отец не замечали такого необычайного, по понятиям Милы, поведения жениха. Оба были взволнованы главным образом поездкой Милы.

— Успеем ли мы приодеть Милу? — волновалась мать. — Полина у нас? Позовите её!

И в комнату, как на роликах, бесшумно вплыла Полина, клятвенно обещая, что «душу свою положит», но будет готово платье к Новому году и всё остальное — к отъезду.

Мила была почти больна.

— Мама, мама, — плакала она, — я волнуюсь. Разве так бывает? Прошёл первый день, а он не сказал мне, что любит меня.

— Ну уж в любви его можешь не сомневаться! Чего ради стал бы он делать тебе предложение? Невест в мире сколько угодно. И затем эта его поспешность…

— Но мама, он невесел. Он даже скорее печален.

— Ну а если б твоя мать умирала?

— О мама!

— Вот видишь! Научись понимать. Не требуй ничего для себя. С матерью он расстаётся, с тобой будет навсегда. И успокойся: разные бывают характеры и разные обычаи. В столице не принята провинциальная сентиментальность, там это смешно. Он из аристократической семьи, из военной школы, он сдержан. Посмотри на папу: как он сердечен дома и с друзьями — и как сдержан в обществе. Поженитесь — и он будет с тобой ласков и весел, как наш папа.

— Последнее слово: он любит меня?

— Мила, ты слышала: помолвку поскорее, свадьбу поскорее… Разве это не самая верная манера сказать: я люблю её.

Мила повеселела и, всё ещё всхлипывая, сказала:

— Знаешь, мама, я ещё никогда так много не плакала, как в этот, самый счастливый мой день.

— Хочешь быть хорошей женою, так научись не плакать, — сказала мать, целуя её и благословляя на ночь. — Завтра встанем пораньше и пойдём в церковь.