Такая любовь

Нина Владимировна Александрикова

[e-mail] Любовь долготерпима и милосердна. Любовь не завидует. Любовь не превозносится и не гордится. Любовь не ропщет и не мыслит зла. Она не ищет выгоды и не бесчинствует… Любовь не радуется неправде, но, сорадуется истине… И ведет к свету… Любовь все покрывает… и всегда, в любом её проявлении – благословенна… (Первое послание св. ап. Павла к Коринфянам)

Память сердца

Дед, бывают времена, когда молчание приобретает слишком дорогую цену. Видимо, такое время пришло и для меня. Я собственно и не молчала о тебе никогда. Написала шесть историй о тебе и о твоей войне. А правнук твой, тоже Иван, выходил и рассказывал эти истории.

Чтобы помнили.

Дух нынешнего времени таков, что этого оказалось мало. Сейчас все хотят нахапать и нахапать побольше. Столько, что уже невозможно это ни переработать, ни осмыслить, ни осознать. Вот и получилось, дед, что вы вечно живые и близкие, превратились в безликие портреты, с которых раз в году стирается пыль. Вы ветераны, солдаты и дети войны стали галочками в культурных мероприятиях. Вы, которые любили, страдали, радовались и горевали, стали персонажами мифов и бронзовыми монументами.

Знаешь, дед, я в этом году отказалась одеть пилотку, чем ввела в недоумение предлагавших. «Извините, я не могу. Я не вор». Слишком велика цена той победы, слишком много памяти о твоей войне в моем сердце. И мне пришлось свидетельствовать о том, что ты, дед, воевал за то, чтобы женщины пилотки не надевали. Ты воевал за мир. За то, чтобы дети больше никогда не прикоснулись к голоду, холоду, смерти, разлуке. Женщина с ребенком была для тебя олицетворением мира, жизни, радости. Это сокровище, которое надо охранять. Я до сих пор удивляюсь, если речь заходит о воспитании детей с помощью рукоприкладства. Как можно бить мир, за который ты воевал?

Или вот, дед, сейчас многие стремятся повторить ту войну. Даже и наклейки на машины выпустили с таким призывом. И опять приходится свидетельствовать о том, что не воевал ты за повторение той войны. Может люди просто не понимают, что они хотят повторить?

Может, они хотят повторить, дед, твои 33 бутерброда? Это, когда 2 кусочка хлеба режутся на 33 части. Сверху на них кладется сливочное масло для запаха и это вся еда за день. Еще литрушка какао. Все наши уговоры о том, что дома есть еда, не действуют. Ты, дед, мог так есть неделями. 33 человека были в твоей роте, и ты делил с ними хлеб, спустя 50 лет после Победы.

Или, может, они хотят хоронить Мишу? Может им надо рассказать, что жил на свете Миша. Началась война, и он стал солдатом. Минером. И вы с ним должны были разминировать проход для наступления. Перед этим Миша показал тебе карточку с женой и дочкой. И подорвался на последней мине. Ты не смог его бросить. Собирал во время атаки то, что от Миши осталось в плащ-палатку. И под обстрелом хоронил.

Или может надо повторить то, как ты всю жизнь писал Мишиной жене письмо. О том, что Миши больше нет. А ты живой. Писал и спустя 30-40-60 лет после той войны. Писал, задыхаясь от болей в сердце. Сначала тихо, пока позволяло здоровье. Потом все громче, ахая и охая на весь дом. Да и умер от разрыва сердца, дописывая этой женщине и девочке с разорванной фотокарточки последние свои строчки.

Или может, кто-то хочет повторить историю твоего фронтового друга Вени? Как он отказался убивать солдата. Не смог застрелить 18-летнего пацана, который испугался и покинул строй. Подумаешь, убить человека за трусость. По справедливости ведь. А Веня отказался. И встал уже рядом с этим мальчишкой, чтобы умереть, раз не смог выполнить приказ. Спасла Веню внезапная атака немцев, в которой погибли почти все кроме него. Веня рассказал эту историю почти перед своей смертью. В телевизоре гремел парад, а старый солдат плакал о своей «трусости», о жизни, о смерти и своей победе.

Для того, чтобы помнили.

И никогда не повторяли.

Знаешь, дед, это все от слов. Сейчас слова такие странные. Я иногда набиваю на них шишки и синяки. Вот слово патриотизм. Оно такое стальное и суровое. О него разбиваются и любовь, и мир, и жизнь. А ты учил меня, что о него разбивается смерть.

Или вот благодарность. Оно сейчас звучит как стук деревянных ложек. Как будто ездят туда-сюда кругляшки на счетах, гулко ударяясь друг о друга. А ты меня учил, что благодарность — это веселое чмоканье губ на щеках друга или треск, пробивающегося сквозь землю ростка.

Война сейчас тоже странное слово. Оно ведь страшное. Ненужное. Абсурдное. Горькое. А сейчас с ним начинают заигрывать, пробовать на вкус. Даже смаковать. А ты учил меня, что к нему не стоит прикасаться. Ты хлебнул его за меня. Для того, чтобы я никогда его не познала.

Я не боюсь, дед. И не возмущаюсь. Ты точно меня этому не учил. Победу никто не сможет ни отнять, ни осквернить, ни пересмотреть ее результаты. Все эти наклейки, ритуалы, пышные букеты патриотических слов не превзойдут того, что Миши больше нет. Это невозможно.

Просто теперь, нам детям и внукам ветеранов, придется говорить. Говорить о том, что нахапать здесь не получится. Говорить, чтобы сохранить ту память, которую ветераны всегда имели в сердце. Говорить о вашем пути, о вашем желании мира. О том, как вы любили жизнь и ненавидели войну. О вашей благодарности за каждый прожитый день. О вашей стойкости в том, чтобы радоваться. Радоваться, вопреки тому, что вы пережили. О том, как это трудно, невозможно и больно. Прорываться от смерти к жизни.

Знаешь, дед, сейчас звучит много проповедей на разные темы. Но очень мало говорится о том, что блаженны миротворцы. Сейчас это самый трудный, самый неблагодарный и самый невозможный путь. Свидетельствовать самим собой о мире. Слова ведь не подберешь. И даже ваша, дед, победа не становится поводом к миру, к примирению. Из-за нее ссорятся и спорят. Приписывают ветеранам свои мысли, их же осуждают, делают выводы. Забывая о том, что те, кто воевал очень разные. Каждый со своей судьбой, мировоззрением, поступками.

Может просто стоит почаще говорить вам — Спасибо за мир.

?!