Страшные сказки. Истории, полные ужаса и жути (сборник)

Нил Гейман, 2013

В самом начале XIX столетия немецкие лингвисты братья Якоб и Вильгельм Гримм начали собирать во всей Европе народные сказки, чтобы сохранить истории, устно передававшиеся из поколения в поколение. Братья Гримм стали авторами одной из первых антологий хоррора. В наши дни, когда эти сказки обрели небывалую популярность, Нил Гейман, Гарт Никс, Ремси Кэмпбелл и другие мастера ужасов представляют свою трактовку классических сказочных сюжетов. Каждая из этих историй пугает и очаровывает по-своему, но объединяет их одно – все они написаны на основе самых ранних, не приглаженных цензурой версий знаменитых сказок.

Рапунцель

Давным-давно жили на свете муж с женой. Очень хотели они ребенка, а его все не было. Наконец, у женщины появилась надежда на то, что Бог исполнит ее желание.

Была у этих людей в доме комнатка с маленьким оконцем, из которого открывался вид на чудесный сад, полный великолепных цветов и трав. Однако сад был окружен высокой стеной, и ни один человек не решался туда входить, ведь хозяйкой того сада была ведунья, очень могущественная, и ее боялись все на свете.

Стояла как-то жена у оконца, заглянула в сад и увидела грядку, на которой рос необыкновенной красоты салат-рапунцель; и такими аппетитными были сочные зеленые листья, что женщине стало прямо невмоготу, до того захотелось их попробовать.

С каждым днем желание это все усиливалось, но, зная, что исполнить его невозможно, она стала чахнуть день ото дня, исхудала, и вид у нее был совсем больной. Муж, заметив это, обеспокоился и спросил ее:

— Что печалит тебя, милая женушка?

— Ах, — отвечала она, — если не доведется мне отведать листьев зеленого рапунцеля из сада за нашим домом, то помру — не иначе.

Муж, который очень ее любил, подумал: «Не стану же я дожидаться, пока жена помрет, добуду и принесу ей рапунцеля во что бы то ни стало».

Вечером, как стемнело, он перелез через стену, очутившись в саду у колдуньи, а там сорвал поскорее пучок зеленого рапунцеля и отнес жене. Она не мешкая приготовила из него салат и тут же с жадностью его съела. И так он ей понравился, таким вкусным показался, что назавтра ей захотелось рапунцеля в три сильнее прежнего. Снова она не находила себе места, и муж решился забраться в сад еще раз.

Как стемнело, перебрался он через каменную стену. Но, спрыгнув вниз, он страшно перепугался, увидев прямо перед собой ведунью.

— Как ты посмел, — свирепо спросила она, — забраться, как вор, в мой сад и похитить мой рапунцель? Теперь тебе несдобровать.

— Ах, — ответил он, — прошу вас, смилуйтесь надо мной, ведь я решился на это лишь потому, что нужда заставила. Жена моя увидала ваш рапунцель в окошко и так захотела его отведать, что, глядишь, неровен час, померла бы, не добудь я для нее немного листьев.

При этих словах ведунья немного смягчилась и сказала ему:

— Если ты сказал мне правду, то я позволю тебе набрать рапунцеля сколько пожелаешь, но только при одном условии: ты должен отдать мне дитя, которое родится у твоей жены. У меня ему будет хорошо, я стану о нем заботиться, как родная мать.

Перепуганный муж на все согласился. Когда пришло время и жена родила девочку, явилась тотчас ведунья и забрала дитя с собой, а имя ему дала Рапунцель.

Выросла Рапунцель и стала такой красавицей, каких свет не видывал.

Когда ей минуло двенадцать лет, ведунья заточила падчерицу в башне, стоявшей в лесу; не было в той башне ни лестницы, ни дверей, лишь крохотное оконце на самом верху. Когда ведунья хотела подняться на башню, она, встав под окном, окликала снизу:

Рапунцель, Рапунцель, Спусти-ка мне свою косу.

А волосы у Рапунцель были прекрасные — длинные и шелковистые, будто золотая пряжа. Слыша голос ведуньи, она распускала косы, свешивала вниз, примотав к оконному крючку, и волосы падали вниз на целых двадцать аршин, а ведунья, уцепившись за них, взбиралась наверх.

Долго ли, коротко, случилось как-то королевскому сыну скакать на коне по тому самому лесу, где стояла башня. Вдруг он услышал пение, да такое красивое, что он остановил коня и прислушался. То Рапунцель — а голосок у нее был пречудесный — напевала песню, чтобы скоротать время в одиночестве. Вздумал королевский сын подняться к ней в башню, стал искать вход, но не нашел дверей. Он отправился восвояси, но так ему понравилось девичье пение, что стал он каждый день ездить в тот в лес и слушать его.

Вот как-то раз, укрывшись за деревом, увидал он, как пришла ведунья, услышал, как она зовет:

Рапунцель, Рапунцель,

Спусти-ка мне свою косу.

Рапунцель спустила свои косы, и колдунья поднялась к ней наверх.

«Так вот по какой лесенке поднимаются туда! Что если и мне попытать счастья?!», — воскликнул он. Назавтра, как начало смеркаться, подъехал королевский сын к башне и крикнул:

Рапунцель, Рапунцель,

Спусти-ка мне свою косу!

Тотчас упали вниз волосы, и королевич забрался по ним.

Рапунцель сначала очень испугалась, поняв, что к ней поднялся человек, которого она прежде не видала. Но юноша заговорил с ней ласково и рассказал, что ее пение разбередило ему душу, теперь же он не знает покоя и непременно должен был ее увидеть.

Тогда Рапунцель осмелела, а когда юноша спросил, выйдет ли она за него замуж, она, увидев, что он молодой и пригожий, рассудила так: «Он-то, пожалуй, будет больше любить меня, чем старая фрау Готель».

Так что она согласилась и протянула ему свою руку. Потом сказала:

— Я бы охотно ушла вместе с тобой, да не знаю, как мне спуститься вниз. Когда ты будешь ко мне приходить, приноси всякий раз по мотку шелковой пряжи. Я стану плести из шелка лестницу, а как будет она готова, спущусь по ней, и ты увезешь меня на своем коне.

Они условились, что он станет приходить к башне каждый вечер, потому что старуха приходила днем. Ведунья ничего не замечала, пока однажды Рапунцель не спросила:

— Скажи, фрау Готель, почему это тащить тебя наверх мне трудней, чем молодого королевича? Он-то вмиг забирается ко мне наверх.

— Ах ты, скверная девчонка! — закричала ведунья. — Что я слышу? Я-то думала, что спрятала тебя ото всего света, а ты все же обманула меня!

В ярости она вцепилась в прекрасные кудри Рапунцель, намотала ее косу себе на левую руку, а правой схватила ножницы и — вжик! — отрезала ее чудесные косы и швырнула их на землю. Ведунья не знала жалости, выгнала она бедную Рапунцель в безлюдное место и оставила там мыкаться в горе и нищете.

А избавившись от Рапунцель, в тот же самый день, ведунья привязала отрезанные косы к оконному крючку. Вечером пришел королевский сын и крикнул:

Рапунцель, Рапунцель,

Спусти-ка мне свою косу!

Ведунья и спустила волосы вниз.

Королевич взобрался, но вместо своей любимой Рапунцель увидал перед собой старуху, которая смотрела на него злобно и свирепо.

— Ага! — крикнула она насмехаясь. — Ты собрался увезти свою милую, да вот незадача — прелестная птичка выпорхнула из гнезда. Ее утащила кошка, а тебе она еще и выцарапает глаза. Ты навсегда потерял Рапунцель, больше тебе ее не видать!

Королевич от горя позабыл себя и в отчаянии выпрыгнул из башни вниз. Он остался в живых, но колючие шипы кустов, в которые он упал, выкололи ему глаза. Так и бродил он слепой по лесу, питаясь одними кореньями да ягодами, и только и делал, что горевал и оплакивал потерянную любимую жену.

Несколько лет он скитался так в горе и печали и забрел наконец в глушь, где жила в нищете Рапунцель с детьми, которых она родила, — близнецами, мальчиком и девочкой.

Королевский сын услышал чей-то голос, и таким знакомым он ему показался, что он пошел на звуки голоса. Стоил ему подойти поближе, как Рапунцель тут же его узнала, бросилась к нему на шею и заплакала. Две ее слезинки смочили ему глаза, и он сразу прозрел и стал видеть лучше прежнего.

Привел он ее в свое королевство, где его встретили с радостью, и они долго жили в счастье и довольстве.

Танита Ли

Раствори окно твое, Златовласка

Там, где деревья расступались, он увидел башню. Она казалась подвешенной в воздухе, поскольку стояла на возвышении, а сосны, похожие на иссиня-черный мех, будто карабкались по ней, но не достигали вершины. Довольно странная башня, подумал он. Она была из старого камня, огрубевшего, как бывает со старыми вещами (и это касалось не только неодушевленных предметов). Ему вспомнилась старуха, которую он видел в молодости (все называли ее ведьмой), угрюмая и древняя на вид, словно каменистый утес. Кто-то сказал тогда, что она всегда была старой — не меньше пятидесяти, но никогда ей не становилось больше семидесяти — однако «по тем временам это соответствовало нынешним девяноста». Башня производила похожее впечатление.

Браун поднял бинокль и внимательно ее рассмотрел, так же, как рассматривал все достопримечательности в поездке по Европе; не то чтобы ему этого хотелось или было для чего-то нужно, нет, скорее он делал это потому, что так было положено.

Но башня была какой-то необычной. Будто она попала в зеркальный разрыв пространственной пустоты, а за ней только лоскут безоблачного осеннего неба, залитого бледно-золотистым светом клонящегося к закату солнца. Был виден практически только силуэт башни. Но из узких, высоких оконных щелей определенно что-то свешивалось. Что это было? Что-то желтоватое, не то нити, не то завитки тумана — а может, вьюнки.

Не следует ли ему поискать сведения о башне в путеводителе? Нет. Лучше уж добраться до небольшой гостиницы, которая, как ему сказали, находится совсем недалеко, к западу отсюда. Чтобы дойти до нее, потребуется около получаса, к этому времени солнце зайдет. Браун не был в восторге от перспективы гулять по лесу ночью, по крайней мере в одиночку.

* * *

Гостиница произвела на него двойственное впечатление. Его встретили там столь радушно и так учтиво с ним говорили, что невольно закралась мысль: похоже, его собираются ограбить, если не прямо, то заломив заоблачную цену за ночлег и угощение.

Однако вечер прошел очень приятно, с пивом и вполне недурной разнообразной едой. Был разведен камин, и это оказалось как нельзя более кстати, так как после заката снаружи начал просачиваться холод, не очень сильный, но ощутимый. Браун присмотрел удобное место поближе к очагу. Поев, он закурил и сделал несколько заметок для памяти о проделанном за день пути. Это было нужно ему в основном для того, чтобы по возвращении рассказывать знакомым о местах, где он побывал. Он подозревал, что иначе многое позабудет. Обычно такие вещи не задерживались у него в памяти надолго. Покончив с записями, он спросил радушного хозяина о башне.

— О, у нас не принято говорить о ней, — значительно произнес тот. — Она приносит несчастье.

— Кому? — усмехнулся Браун.

— Всем. Это местечко в стародавние времена было обиталищем ведьмы.

— Ведьмы?

Хозяин, наполнявший кружку Брауна, выпрямился и торжественно сказал: «Не стоит даже глядеть на нее. И уж тем более — подходить к ней».

А затем, вопреки собственному утверждению, что о башне лучше даже не заговаривать, продолжил:

— Говорят, что в старые времена, много веков назад, там жила некая тварь, которая служила ведьме. Говорят, она взрастила эту тварь, силой заставив человеческую женщину, и все то время, пока мать носила в своем чреве чудовищное дитя, ведьма потчевала ее особыми зельями и травами, которые сама выращивала в своем жутком саду. Неудивительно, что мать умерла, как только младенец появился на свет. Тварь росла под надзором ведьмы и, выполняя ее приказы, совершала деяния, полные зла и скверны.

— Очень увлекательная история, — сказал Браун, успевший, сказать по правде, заскучать.

— Это еще не все, — произнес хозяин, мрачно уставившись на низкие закопченные балки потолка. — Башня манила к себе мужчин, и некоторые даже забирались на нее. Они были одурманены и привлечены образом прекрасной молодой женщины с золотистыми волосами, которая выглядывала из узкого окошка и заигрывала с ними. Но, стоило им добраться до верха и влезть в окно… Ах! — воскликнул хозяин, да так резко, что Браун подскочил на месте и расплескал свое пиво (по всей видимости, уловка, чтобы заставить его купить еще кружку). — Ах, пресвятая дева, защити нас! Никто не должен смотреть на башню и приближаться к ней. Я и так слишком много сказал, дорогой мистер. Забудьте все, что я наплел.

Брауну снилось, будто он вернулся к башне.

Однако во сне он был гораздо моложе, лет семнадцати-восемнадцати. Отец склонялся над ним (как мистер Браун старший частенько делал при жизни) и увещевал сына: «Не прикасайся к этому, мальчик мой. Не стоит к этому прикасаться».

На самом деле, конечно же, стоило. Так прекрасно было это золотистое невесомое облако, словно перья, вылезающие из подушки, набитой лебяжьим пухом (только если бы это был пух золотых лебедей).

«Но это так приятно, отец», — ответил Браун.

И недовольно проснулся в крохотной спальне, располагавшейся под самой крышей лесного трактира.

Полночь, — настойчиво, хотя и безмолвно объявили его часы.

Теперь он всю ночь заснуть не сможет.

В следующий момент Браун крепко заснул и снова увидел сон.

Текущая золотистая патока… Конечно же, она была сладкой. Он попробовал ее, лизнув, потом глотал снова и снова и не мог насытиться. В детстве он был лишен сладостей, за этим следил его строгий отец.

Единственное затруднение было в том, что патока лилась и на самого Брауна. Он был покрыт ею. Ох, придется же повозиться, но это будет потом. А теперь лучше просто наслаждаться, пока можно. Браун раскрыл рот пошире и с жадностью и нетерпением протянул вперед руки.

Наступил новый день, яркий, как картинка из книжки, и Браун проснулся с резким, даже тоскливым осознанием того, что ему предстоит продолжить свое захватывающее, полное приключений путешествие по Европе. Но, помилуйте, ради чего все это? Будь он писателем, мог бы написать об этом книгу — хоть какой-то смысл. Но он не писатель — и не плейбой, тот тоже не терял бы времени зря, а провел его по своему усмотрению. Но Браун? Ему-то это зачем? Для того, наверное, чтобы потом нагонять на людей скуку, косноязычно делясь обрывками воспоминаний о том о сем. Например, такой ерундой, как небылицы, что рассказывал вчера хозяин трактира. После этого ему снились странные сны. О чем они были? Определенно о каких-то сладостях и о чем-то… золотом? Глупости.

Браун съел свой завтрак в обычном для него молчании, которое не стал нарушать и хозяин. Невозможно было понять, смущен ли он из-за того, что накануне дал волю языку, или с издевкой вспоминает о своем розыгрыше. Не исключено, решил Браун, что хозяин уже и вовсе выбросил это из головы. А может, он потчевал подобными историями каждого постояльца, который с ним заговаривал.

После завтрака Браун расплатился и покинул трактир.

Следующим пунктом в его путешествии был город на берегу реки. И у города, и у реки были непроизносимые названия. Если все пойдет по плану, он доберется до этого города за четыре часа.

А пока Браун, шагая сквозь лесную тьму, в которую почти не пробивалось солнце, понял, что, возможно, пошел не по той дороге. Он заподозрил это, так как пейзаж показался ему знакомым. К примеру, вон то юное деревце или эта упавшая сосна, а еще — этот просвет между деревьями, откуда пробивались яркие солнечные лучи.

Браун остановился, недовольно огляделся, чувствуя изрядное раздражение. И что же? Перед ним предстала башня, на сей раз освещенная солнцем, по-прежнему окруженная соснами, которые будто бы подбирались к ней; из ее окон все так же свешивались желтые стебли.

Некоторое время Браун просто стоял и смотрел на башню. До нее было не очень далеко, может, всего пара миль или около того. Он заметил узенькую тропинку, казалось, она ведет через лес прямо к подножию холма, не особенно крутого.

Браун и сам не заметил, как пошел в этом направлении и очутился в начале тропинки, ведущей к небольшой долине у подножия холма. Подумать только, к чему могут привести лень и безразличие! Разве он собирался идти туда? Разве действительно хотел подняться наверх и поглазеть на эти невзрачные руины (а башня, скорее всего, окажется именно руинами, когда он посмотрит на нее вблизи)? Но, с другой стороны, почему бы и нет? Ему ведь, в сущности, все равно. Просто очередной ничего не значащий эпизод. Он представил, как делает запись в дневнике: «Поднялся к башне. Тут особо не на что смотреть. Построена, вероятнее всего, в XV веке, вся покрыта вьюном. Не самый интересный пейзаж, так как вокруг все поросло лесом».

Путь по тропинке и подъем по холму не показались ему чересчур обременительными для человека, обошедшего — главным образом пешком — уже две или три страны.

Еще до полудня он приблизился к верхушке холма, и каменное здание замаячило перед ним.

Что ни говори, эта башня все же довольно интересна — но чем? Она слегка накренилась и оттого казалась выше, хотя на самом деле не была так уж высока — ну, может, футов тридцать пять? Сложена она была из темного, гладкого камня, отполированного ветрами и походившего, пожалуй, на твердый, гладкий панцирь какой-то древней морской твари. Узкие окна-бойницы располагались достаточно высоко над землей, но на деле расстояние до них было, конечно, не так велико, около двадцати восьми или тридцати футов. Да и не такими узкими они окажутся, если представить, что смотришь на них не снизу, а на их уровне. Проделать такое он бы не смог. По таким башням не карабкаются ни в коем случае. Ему и не хотелось ничего такого. Да и что могло его ждать там, наверху — голые каменные стены? — наверняка на полу за столько лет скопились груды никчемного мусора, не унесенного ворами только потому, что ни на что не годен.

Однако вокруг башни распространялся необычный и странно приятный аромат. Он совсем не походил на смолистый дух сосен, не говоря уж о прочих запахах леса, сухих и влажных, запахах созревания, увядания и смерти. Наоборот, от башни доносилось — что же это было? Медовое благоухание, вызывавшее в памяти соблазнительные сладости Ближнего Востока.

Уж не эти ли странные свисающие сверху вьюнки источают этот аромат? Вокруг не было больше ничего, что могло бы так пахнуть.

Брауну не хотелось приближаться и обнюхивать лианы. В них, без сомнения, полным-полно насекомых, а может быть, даже шипы. Никогда не знаешь, чего ожидать от незнакомых видов. Их цвет тем не менее, был довольно красив. Не столько желтые, сколько золотые, удивительный, какой-то лучезарный оттенок.

Несмотря на опасения, он подошел совсем близко. В растении даже при пристальном разглядывании невозможно было усмотреть ничего вредоносного или губительного. Гладкие, шелковистые и совсем не перепутанные между собой стебельки — будто (что за странный образ) тщательно расчесанные любящими руками волосы. И в самом деле, благоухание исходило от этих густых «локонов». Браун, поддавшись соблазну, нагнулся и полной грудью вдохнул изысканный аромат. Что же он ему напоминает? Какое-то кондитерское изделие — или цветок? Вверху — ему не почудилось — что-то блеснуло. Браун непроизвольно отдернул голову и уставился на единственное окно-бойницу, расположенную прямо над ним. Присмотревшись, он отметил, что, как ни странно, вьюнок определенно не рос из расселин между камнями, а свешивался из окна — напоминая какую-то странную, воздушную вуаль, свободно ниспадающую по башенной стене.

Но что бы это могло быть — а его взгляд успел уловить движение, — что там мелькнуло в бойнице в тридцати футах над ним, белое, подвижное и — он был уверен — живое?

Застыв на месте с вытянутой шеей, Браун попытался поймать мелькнувшее воспоминание, строчку из стихотворения или песни, произведения какого-то известного и уважаемого поэта и романиста — Томас Гарди, не он ли это был?^[3] — Златовласка… раствори окно твое… Златовласка…

Что-то сдвинулось — горка щебня или камень, — и нога Брауна поехала в сторону. Теряя равновесие, он инстинктивно попытался опереться о стену башни. Но руки не достигли цели, а вместо этого ухватились за теплый водопад вьюнка. Каким крепким он оказался, каким поразительно шелковистым и мягким, трепещущим от переполнявшей его золотистой жизненной силы. А тягучий аромат теперь окутывал его со всех сторон, чудесный, точно какое-то таинственное зелье.

Браун чувствовал, что если наклонится и упадет вперед, то вьюнок ответит на его движение. Он сумеет удержать его, поддержит и утешит. Изумленно охнув, Браун выпрямился и отклонился назад. Его прошиб холодный пот. Мир вокруг зашатался, и опора под ногами заходила ходуном. Он был… довольно сильно испуган. Что это было и что с ним происходит, Бога ради?… «Проклятье!» — воскликнул Браун.

Какая нелепость — вьюнок вцепился в него, приклеился к пальцам, кистям, рукам, — сразу множество стеблей тянулось к груди, прилепляясь к одежде, к коже на его шее, и все это с ошеломительной быстротой. Да, он оказался липким. Очень липким, словно какой-то жуткий клей…

Отбиваясь, извиваясь и барахтаясь, Браун кричал и чертыхался, сдирал с себя путы, пытаясь вырваться, злясь все сильнее и делая новые попытки что было сил вырваться на свободу, — это же просто смехотворно, какая-то чушь. Он определенно сглупил — но как, как освободиться? Чем больше он рвался и бился, тем сильнее лианы обвивали и опутывали его со всех сторон. Потом они каким-то образом добрались до его волос, сбили шляпу, обмотали горло — как дорогой модный шарф, — и запах казался теперь чересчур приторным, удушливым, тошнотворным. Браун рванулся, захрипел, взывая о помощи к людям, которых не было поблизости, к небу и самой башне, к Богу. Ничто и никто не ответил ему.

Наступила тишина. Передышка. Браун перестал бороться, поняв, что это бесполезно. В мыслях зазвучали слова хозяина трактира: «Не стоит даже глядеть на нее. И уж тем более — подходить к ней». Это означало, что никто не заходит в эти места, а если кто и окажется рядом, не станет даже смотреть в эту сторону. Не станут прислушиваться и не поспешат на подмогу, услыхав, как кто-то взывает о помощи…

Силы небесные, что же предпринять?

Браун постарался собраться с мыслями. Ситуация фантастичная, но она не может быть безвыходной. Он же взрослый мужчина, и силенкой Бог не обидел. Конечно, он же может дотянуться до карманного ножа, единственного режущего инструмента, который у него имелся, не считая зубов и ногтей, пускать в ход которые было бы все-таки неверно. А лианы держали крепко. Но выход должен быть! Нужно успокоиться и все обдумать.

В голову приходили мысли, но плана спасения не было. Вместо этого он представил, как висит здесь недели, месяцы, медленно умирая от голода и жажды или от зловонно-приторной отравы.

Это было так ужасно, и картина вдруг так ярко предстала перед глазами, что он чуть не пропустил другое, новое ощущение.

Но затем он отметил легкое подрагивание, хватка стала чуть крепче, а в следующее мгновение сильный рывок приподнял его над землей. Опутанный вьющейся сетью, он, разумеется, не упал. Точнее, ему показалось, что он падает вверх…

В течение нескольких секунд Браун не мог осознать, что происходит. Но достаточно скоро все стало ясно, для сомнений не осталось места. Невозможно было игнорировать тот факт, что земля резко уходила вниз, как и склон холма, поросшая лесом долина и даже сосны, росшие ниже по склону. Старые камни слегка терлись о него, а он все скользил вверх. Небо будто расступилось, стало шире и, уставив на него безглазый, но пристальный взгляд, наблюдало, как ползучее растение, мощное, будто руки великана, без видимых усилий тащит его к вершине древней башни.

Видимо, он ненадолго потерял сознание. Вот что случилось. Он лишь смутно ощущал, как его с силой сжимали, скручивали и протискивали сквозь узкую, твердую бойницу. Особенно пострадали при этом колени и плечи. Но синяки и ссадины — просто мелочи по сравнению с остальным.

Запеленутый в золотистый кокон из стеблей вьюнка, кашляя и с трудом подавляя периодически возникающие рвотные позывы, Браун узловатым пушистым шаром лежал на обжигающих холодом каменных плитах пола. Он не мог двигаться, даже слегка шевельнуться — казалось, даже в ответ на непроизвольные спазмы пищевода сети сжимают его еще теснее, еще сильнее.

В башне было сумрачно, хотя и не царил полный мрак. Дневной свет проникал сквозь узкое окно, бездушно озаряя золотые путы Брауна. Лучи света падали там и сям на каменные стены. Возможно, предположил он, когда-то, много веков назад в этом помещении располагался караульный пост. Но сейчас здесь ничего не было, кроме него самого и опутывающих его лиан.

Непроизвольно, почти случайно Браун дернулся, перекатился и забился в путах — точнее, попытался это проделать. Как и раньше, это не дало результата — по сути, стало даже еще хуже.

Браун заплакал было, но сумел подавить рыдания. Если он не сможет держать себя в руках, то у него ничего не останется. Совсем ничего.

Кто-то заманил его сюда. Это было очевидно. Они использовали вьюнок, обработав его, по всей вероятности, каким-то непонятным способом и наделив способностью привлекать и заманивать в ловушку. А потом подняли сюда, беспомощного, как рыба на крючке. Несомненно, совсем скоро негодяй вернется — или негодяи вернутся и предъявят ему счет, возможно, потребуют выкуп. Браун громко зарычал, подумав о двух своих тетушках, небогатых старых девах, и о бестолковом дядюшке, с которым он не виделся больше четырнадцати лет. Но, может быть, найдется другой выход. А может быть, он даже сумеет убежать, когда его развяжут. Браун не мог дождаться возвращения своего врага. Пусть только освободит его, срежет проклятые путы. Он подал голос, позвал — уверенно, подчеркнуто беззлобно, сначала по-английски, потом на местном диалекте.

Ответа не последовало. Вообще здесь не раздавалось ни звука — если не считать, конечно, редких порывов ветра за окном да шума птичьих крыльев.

Один раз ему почудилось, что он слышит, как раз-другой тявкнула охотничья собака, в лесу у подножия холма, — вдруг, если позвать еще раз, его услышат?

Браун собрался с силами, лежа на холодном, жестком полу, постарался забыть о неудобной позе и ноющей боли во всем теле. Он должен сохранять терпение, выдержку и рассудок.

Спазмы почти прекратились. Приторный запах как будто немного рассеялся. Наоборот, Браун теперь чувствовал слабое, но тяжелое зловоние — так пахнет в закрытых и непроветриваемых помещениях со спертым застоявшимся воздухом, особенно если много лет назад там подохла какая-то тварь.

Он прикрыл глаза, уж слишком сильно слепил свет, а тени, по контрасту очень темные, казались полными паутины, мрачными и непроницаемыми — вот только показалось вдруг, что где-то на самой периферии зрения (когда он, насколько мог, постарался повернуть туго обмотанную голову) различимо нечто, что могло быть очень низкой дверью, вроде арки… а могло и не быть.

У Брауна остановились часы — видимо, в результате удара об оконную амбразуру. Но время продолжало идти, и день клонился к вечеру. Небо за окном башни постепенно окрашивалось в мягкие, нежно-сиреневые тона, а сбоку, видимо, с западной стороны, ползли широкие огненно-красные языки. Еще немного, и станет совсем темно. Наступит ночь.

Приходил ли кто-нибудь проверить свой капкан? Брауну казалось, что никого не было, но ведь он, кажется, проваливался в тяжелую дремоту или какую-то разновидность транса.

Тошнота и удушье прошли, но теперь он совсем не смог бы шевельнуться или забиться, даже если бы обвившие его путы позволяли это сделать. Как странно, размышлял Браун (погруженный в странное состояние, не вполне подотчетное ему, почти наркотически убаюкивающее), как странно, это же паутина. Разве не похож этот вьюнок на паутину? Привлекательную и по-своему прекрасную, но клейкую, коварную западню, средство захвата. И хранения.

Не позвать ли еще раз на помощь? Если кто-то вошел в башню и остается внизу, они обязательно поднимутся взглянуть на него. Начнутся угрозы, возможно и насилие, но если они надеются получить выкуп, то, по крайней мере, постараются сохранить ему жизнь — такая надежда у него есть. Только бы суметь заговорить с ними, он бы не поскупился на обещания — пусть лживые и невероятные — лишь бы заинтересовать. Он еще не сдался! Браун крикнул, как мог громко и в то же время сдержанно. Подождал с минуту и крикнул снова.

И — да. До него донесся, наконец, слабый, но различимый звук, движение откуда-то снизу и сзади. Если бы он только мог повернуть голову. Браун изловчился было, но шею болезненно дернули и скрутили. Он испустил крик боли, протеста и разочарования.

Но движение, звук повторились, потом еще и еще раз. Шаги, подумал он, мягкие, тихие, какие-то шаркающие шаги. То ли старик, то ли кто-то, неуверенно стоявший на ногах, карабкался, поднимался к нему.

Слава Богу, подумал Браун. Слава Богу.

— Добрый вечер, — произнес Браун учтиво, но хладнокровно, тоном вполне достойным, счел он, для того, чтобы приветствовать своего безжалостного захватчика. Прошло много времени, пока шаги добрались до него, и, пока они слышались, Браун покричал еще раз, но теперь, подав голос, он замер, трепеща каждой жилкой, каждым нервом, в ожидании ответа — любого.

Не имея возможности повернуться и посмотреть, Браун мысленно рисовал бесчисленные портреты человека, поймавшего его, сделавшего своим пленником. Бандит, а может быть, просто деревенский житель, втянутый в преступление, или эксцентричный землевладелец, запущенный ребенок или подросток — при этом, конечно, инвалид, судя по тому, как он еле волочит ноги, — и тем не менее, очевидно, опасный и, предположительно, слабоумный. Нужно действовать очень осторожно. Между тем, фантазируя таким образом и все это обдумывая, он чувствовал за спиной чье-то присутствие — тот, кто там был, теперь не двигался, вероятно, пытался отдышаться после подъема, хотя ни тяжелого дыхания, ни усталого оханья слышно не было.

Может быть, его беспокоила старая рана, нечто привычное, к чему он давно приспособился. И теперь стоял у входа в комнату, внутренне ликуя и восхищаясь. Или… что-то другое? Грабитель, сожалеющий о содеянном или обеспокоенный тем, что жертва под путами выглядит совсем не такой уж слабой или неспособный на…

— Что вы сказали? — спросил Браун. Реплика прозвучала слишком торопливо, и его голос выдавал испуг. — Я не расслышал, — добавил он более уверенно (даже слишком, по-учительски, подумал он).

Но пришедший, по крайней мере, издал звук, очень тихий. Не слово, нет, это был не разговор. Что-то на манер шелестящего, присвистывающего шепота.

— Вот что, — начал Браун, — скажите мне лучше прямо…

У него хватило времени только на эти слова, прежде чем пришедший резко двинулся вперед, оказавшись напротив и ближе, и совсем рядом с ним.

Еще раньше, стоя снаружи, у подножия башни, он мельком заметил высоко вверху что-то сияющее и белое — теперь ему показалось, что это маска, бледная, как мрамор, но блестящая и лоснящаяся от маслянистой жидкости, которую сама же и источала. И эта маска не имела ничего общего с человеческим лицом.

Она была вытянутой, длиннорылой и как бы слепой (но при этом существо могло видеть), из нее торчали громадные иглы, длинные и тонкие — вероятно, зубы. Крупное, тяжелое туловище, вытянутое горизонтально, явно было из плоти, но при этом жесткое и бледное, оно влажно блестело и издавало смрад. А еще… руки — много-много мертвенно-бледных рук, всего по четыре пальца на каждой, и все они шевелились, мелькали и вдруг вцепились в Брауна, принялись терзать его, сперва слишком быстро, чтобы он почувствовал боль, но потом боль пришла, она накатывала долгими волнами, и он закричал и забился в крепко опутавших его золотистых сетях, походивших на волосы, да только они не поддались, не отпустили его и не порвались, это Брауну предстояло сдаться и быть растерзанным, и он сдался и был растерзан, и крик его перешел в тупой и бессмысленный стон, а потом и это прекратилось, когда существо, которое взрастила ведьма при помощи травы-рапунцеля, преступления и тьмы, всеми своими ядовитыми клыками и тридцатью двумя когтями неторопливо принялось пожирать свой ужин. Как уже делало прежде столько раз, что невозможно и сосчитать.

* * *

Танита Ли родилась в северном Лондоне. Она страдала дислексией и поэтому начала учиться читать только в восемь лет, учил ее собственный отец. Так для нее открылся мир книг, а позже она и сама начала писать рассказы. Она сменила несколько профессий, была продавцом в магазине, официанткой, библиотекарем и клерком, пока в издательстве Дональда А. Уоллхейма DAW Books не был выпущен ее роман «Восставшая из пепла» (The Birthgrave). Впоследствии были изданы еще двадцать шесть ее романов и сборников. В целом с тех пор она написала около девяноста книг, в том числе более 300 маленьких рассказов. Четыре радиоспектакля по ее произведениям транслировались на BBC, ею написаны сценарии для двух серий культового телесериала «Семерка Блейка». В 1992 году она вышла замуж за писателя, художника и фотографа Йона Кейна, с которым встречалась с 1987 года. Они живут в Суссекс-Уилде недалеко от моря, в доме, полном книг и растений, с двумя черными с белым кошками, которых считают своими хозяевами.

Примечания

3

Это был не Томас Гарди. Браун, скорее всего, вспоминает первую строку из стихотворения другого «известного и уважаемого» писателя, Джеймса Джойса («Lean out of the window, Goldenhair…»), послужившую названием этому рассказу.