Отчёт перед Эль Греко

Никос Казандзакис (2024)

Никос Казандзакис (1883-1957) — крупнейшая фигура в греческой литературе ХХ века — романист, эссеист, драматург, эпический поэт, литературный критик.Автор начинает свое повествование с обращения к читателю:«На этих страницах, читатель, ты увидишь красную линию, обозначенную каплями моей крови и отмечающую мой путь среди людей, страстей и идей. Каждый человек, достойный именоваться Сыном Человеческим, несет свой крест и восходит на свою Голгофу. Многие, большинство, поднимаются на первую или же на вторую ступень, выбиваются из сил и падают наземь посреди пути, так и не достигнув вершины Голгофы. Я хочу сказать — вершины своего долга: подвергнуться распятию, воскреснуть и спасти свою душу. Они проявляют малодушие и боятся распятия, не ведая, что распятие есть единственный путь к воскресению. Иного пути нет».

6. Смерть деда

Я ходил еще в начальную школу, когда однажды из деревни поспешно прибыл пастух и повез меня к деду, который помирал и желал благословить меня. Помню, был август, стояла жара, я сидел на ослике, а за мной шел пастух с раздвоенной хворостиной, на конце которой был гвоздь. Пастух то и дело стегал животное до крови, и оно, вскидывая от боли копытами, бежало быстрее. Я повернулся к погонщику и попросил:

— Тебе что, не жалко? Пожалей его! Ему ведь больно!

— Только людям больно, — ответил тот. — Ослы есть ослы.

Но вскоре я забыл о страданиях животного, потому что мы проезжали мимо виноградников и маслин, и цикады совсем оглушили меня. Женщины еще убирали виноград и развешивали его на шестах, чтобы получился изюм. Мир благоухал. Одна из сборщиц увидела нас и засмеялась.

— Почему она смеется, Кириак? — спросил я погонщика, уже успев узнать его имя.

— Щекочут ее, вот она и смеется, — ответил тот и сплюнул.

— А кто ее щекочет, Кириак?

— Демоны.

Я не понял, но испугался, закрыл глаза и ударил ослика кулаком, чтобы проехать побыстрее и не видеть демонов.

В одном из сел, через которые мы проезжали, огромные, полуголые, заросшие волосами мужчины давили виноград в давильне, танцевали, отпускали шутки и смеялись. Земля пахла суслом, женщины вытаскивали из печи хлеб, собаки лаяли, осы и пчелы гудели, и солнце шло на закат — ярко-красное, будто и оно, совсем захмелев, тоже давило виноград. И я тоже стал смеяться и, насвистывая, взял у пастуха раздвоенную хворостину и принялся хлестать осла, всаживая гвоздь ему в круп.

Голова шла кругом от усталости, солнца и цикад, и когда, приехав к дому деда, я увидел, что он лежит посреди двора в окружении детей и внуков, мне стало радостно, потому что уже наступил вечер и стало свежо, а глаза у деда были закрыты, он не узнал о моем приезде, и я тем самым спасся от его грубой ручищи, от прикосновения которой кожа моя краснела.

— Я хочу спать, — сказал я женщине, которая, взяв меня в объятия, сняла с осла.

— Потерпи, — ответила она. — Дед твой вот-вот дух испустит. Побудь с ним, чтобы он дал тебе благословение.

Даром чудотворным, дорогой игрушкой представлялось мне это благословение, за которым я прибыл из такой дали. Должно быть, это волос змея, о котором рассказывают сказки, — его нужно хранить как талисман, а в случае крайней необходимости сжечь, и тогда явится змей и спасет тебя. Так вот, я ожидал, что дед откроет глаза и даст мне волос.

В это мгновение дед вскрикнул и свернулся калачиком на постеленной овчине.

— Увидел своего ангела. Вот-вот душу отдаст, — сказала старуха.

Она перекрестилась, взяла кусок воска и принялась разогревать его дыханием и разминать пальцами, чтобы сделать крест и запечатать им уста покойнику.

Один из сыновей деда, с колючей, цвета воронова крыла бородой, поднялся, пошел в дом, принес оттуда гранат и вложил отцу в руку, чтобы тот взял его с собой в аид.

Мы все подошли ближе и стали смотреть на него. Одна из женщин затянула было причитание, но сын с колючей бородой зажал ей рот:

— Молчи!

Дед открыл глаза, кивнул. Все подошли еще ближе. В первом круге стояли его сыновья, за ними — внуки мужского пола, дальше — дочери и невестки. Дед вытянул руки. Одна из старух подложила ему под голову подушку. Дед заговорил:

— Будьте здоровы, дети. Я съел свой хлеб и ухожу. Я наполнил двор детьми и внуками, наполнил кадки маслом и медом, а бочки — вином. Жаловаться мне не на что. Будьте здоровы!

Он помахал руками, прощаясь. Медленно повернулся, обвел всех взглядом одного за другим. Я забыл о благословении. Меня он не видел, потому что двоюродные братья скрывали меня от его глаз. Все молчали. Дед снова разжал губы:

— Обратитесь в слух, дети. Услышьте последние мои наказы. Заботьтесь о животных, — о быках, овцах, ослах. Знайте, что у них тоже есть душа, они — тоже люди, разве что носят шкуру и не могут разговаривать. Они — люди испокон веков, кормите же их. Заботьтесь о маслинах и виноградниках, — унавоживайте их, поливайте, подстригайте ветви, если хотите, чтобы они плодоносили. Они тоже — люди испокон веков, но слишком уж испокон веков, и потому не помнят об этом. А человек помнит, потому он и есть человек. Слышите? Или я глухим все это говорю?

— Слышим, дедушка… Слышим… — раздались голоса.

Дед вытянул ручищу и позвал своего старшего сына:

— Константис!

Константис, седобородый, курчавый верзила с бычьими глазами, коснулся отцовской руки:

— Я здесь, хозяин-батюшка. Чего прикажешь?

— В малой кадке у меня — отборное зерно. Я его уже давно храню себе на кутью. На девятый день сваришь его и добавишь побольше миндальных орехов, — добра у нас хватает, слава Богу! — и не скупись, как ты привык, на сахар, — слышишь? Ты прижимист, я тебе не особенно доверяю.

— Верно ты говоришь, — ответил старший сын, качнув головой. — Верно ты говоришь, хозяин-батюшка, только и другие пусть потратятся. Все это хорошо, только и другие пусть потратятся. Это же — кутья, расходы нешуточные, а потом и свечи нужны, и попу заплатить нужно, и могильщику, и поминки справить, и стол накрыть с закусками, с вином. Добавь сюда и кофе для женщин, — все это расходы и нешуточные. Все должны поучаствовать.

Он повернулся к стоявшим по обе стороны братьям:

— Слышали? Каждый — свою долю! Орешки — врозь.

Сыновья что-то пробормотали сквозь зубы, а один из них сказал громко:

— Хорошо, хорошо, Константис! Ссориться не станем.

Между тем я проскользнул в первый ряд. Смерть, как я уже говорил, всегда была для меня дивным, притягательным таинством. Я подошел ближе, чтобы увидеть, как умрет отец моей матери, и он меня заметил.

— А! Добро пожаловать, маленький кастриец! Нагнись, — дам тебе благословение.

Старуха, мявшая воск, опустила ладонь мне на голову и нагнула ее. Тяжелая ручища покрыла мне все темя.

— Прими мое благословение, внук из Кастро, — сказал дед. — Стань человеком!

Дед пошевелил губами, желая сказать еще что-то, но силы его иссякли, и он закрыл глаза.

— В какой стороне солнце садится? — спросил он, затихающим голосом. — Поверните меня туда!

Два сына взяли его и повернули лицом к западу.

— Будьте здоровы! — прошептал дед. — Я ухожу.

Он глубоко вздохнул, вытянул ноги, и голова его, соскользнув с подушки, ударилась о камни, которыми был вымощен двор.

— Умер? — спросил я моего маленького двоюродного брата.

— Эх, и этот готов! — ответил мне тот. — Пошли, поедим!