Любовные письма с Монмартра

Николя Барро, 2018

Еще недавно молодой писатель Жюльен Азуле мог назвать себя счастливым человеком. Все изменилось после смерти его жены Элен: когда-то открытый и общительный, Жюльен замкнулся в себе. Ни маленький сын, ни друзья, ни издатель не могут снова пробудить в нем интерес к жизни. И только письма к по-прежнему горячо любимой жене, которые Жюльен носит на кладбище, дают ему возможность излить свою печаль. Но однажды письма исчезают, а вместо них Жюльен обнаруживает каменное сердечко. Это знак свыше или чья-то злая шутка? Чтобы узнать ответ на этот вопрос, Жюльену нужно начать новую главу своей жизни и открыть сердце для новой любви. Впервые на русском языке.

Глава 3

Не годится мужчине одинокая жизнь

— Ой, парень, парень, на кого ты похож! Прямо совсем доходяга! Ты хоть иногда вспоминаешь поесть или держишься на одних сигаретах?

Я покачал головой:

— За что я люблю тебя, Александр, так это за то, что ты всегда умеешь поднять человеку настроение!

Я украдкой бросил взгляд в венецианское зеркало, висевшее слева от входа в лавку. Вид у меня действительно был довольно-таки запущенный: густые волнистые волосы давно требовалось подстричь, под глазами — темные круги.

— А ведь еще с утра мне казалось, что этот день выдался более или менее ничего, — вздохнул я, пригладив волосы.

В последнее время я привык делить дни на хорошие, более или менее ничего и совсем паршивые. Причем хороших практически не выпадало.

— Да что ты? Вот уж ни за что не подумал бы.

Александр держал в руках кольцо-печатку из красного золота; посмотрев его на свет, он удовлетворенно кивнул, уложил его в темно-синий бархатный мешочек и только тогда обратил на меня строгий взгляд:

— Скажи, пожалуйста, ты когда-нибудь надеваешь что-то другое или так и ходишь все время в этом сером свитере?

— Чем тебе не нравится мой свитер? Это же кашемир!

— Да. Но ты что — дал зарок носить его не снимая? Буду, дескать, ходить в этом свитере до самого Страшного суда? — Он усмехнулся, высоко подняв брови. — Я давно не вижу на тебе ничего другого.

— Чушь собачья! Ты же не видишь меня каждый день.

Я зашел к Александру в его лавку на улице Гренель. Едва очутившись здесь, я сразу почувствовал, что на душе стало лучше — как всегда, когда я встречал Александра. Дело в том, что Александр был единственным человеком в моем окружении, который вел себя со мной нормально. Он не делал скидки на мои «обстоятельства», и хоть его бесчувственность и раздражала меня иногда, но я прекрасно понимал, что эта грубоватость наигранная.

Из всех, кого я знаю, Александр Бонди обладает самой большой эмпатией. В душе он художник, полный безумных идей, и большой мастер своего дела. Александр — мой друг и, если понадобится, ничего для меня не пожалеет. Раньше мы с ним каждую зиму отправлялись кататься на лыжах в Вербье или Валь-дʼИзер и веселились вдвоем напропалую. Мы выдавали себя за братьев, уродившихся непохожими: он — черноволосый с карими глазами, я — русый с голубыми, и называли друг друга Жюль и Джим^[10]. Я, разумеется, был Жюль, а он — Джим. Только, в отличие от героев фильма, мы, к счастью, не влюблялись в одну и ту же девушку. На мое тридцатилетие Александр подарил мне часы, на задней крышке которых было выгравировано «Жюль». Гравировку он выполнил собственноручно.

Александр — ювелир, один из самых креативных и дорогих в Париже. Его небольшой магазинчик называется «L’espace des rêveurs» — «Мир мечтателей», и, по-моему, ни одна женщина не может оставаться равнодушной к его изысканным изделиям ручной работы, украшенным то мелкими драгоценными камнями, переливающимися нежными весенними красками, то крупными блестящими черными жемчужинами южных морей — довольно редкими, судя по цене. Круглые или прямоугольные подвески матового чеканного золота или серебра с выгравированными на них цитатами из Рильке или Превера; мерцающие остроконечные сердечки из розового кварца, агата или аквамарина, вставленные в золотую крестовидную оправу, а в центре украшенные рубином величиной с булавочную головку, — такой любви к деталям, как у Александра, я больше не встречал. Раз в квартал он перекрашивает стены своей лавки в новый цвет — то темно-серый, то зеленый, как липовый лист, то в цвет бычьей крови; а по стенам у него развешаны молочно-белые керамические плитки ручной работы, на которых черной краской написаны одно-два слова: например, «Цветочная пыльца», или «Chagrin dʼAmour» («Любовная тоска»), или «Королевство», или «Toi et moi» («Ты и я»).

Человек, придумывающий и создающий своими руками такие чарующие вещи, непременно должен обладать тонкой интуицией, и, я думаю, Александр, как никто другой, понимал, что творилось в моей душе в эти дни, но он терпеть не мог банальностей и потому не приставал ко мне с ходячими фразами, вроде того что «время все залечит» и «все пройдет».

В том-то и беда, что ничего не проходило. Никакие утешения на меня не действовали. По крайней мере, пока. А уж если когда-нибудь этому все-таки суждено случиться, то я, наверное, и сам почувствую без чужой подсказки.

— Я только что с кладбища, — сказал я.

— Прекрасно. Значит, проголодался. На свежем воздухе всегда появляется аппетит.

Он бережно спрятал бархатный мешочек в расположенный у дальней стены сейф, закрыл тяжелую дверцу и набрал кодовую комбинацию.

Я кивнул и, к собственному удивлению, почувствовал, что и впрямь проголодался. Круассана, который я рассеянно съел за утренним кофе, хватило ненадолго.

— Сейчас я тут быстренько кое-что приберу, и пойдем. Габриэль будет здесь с минуты на минуту.

Он скрылся в дальнем помещении, и я услышал, как он там гремит инструментами. В отличие от меня, Александр — большой аккуратист. У него все вещи находятся на своих местах. Беспорядок причиняет ему прямо-таки физическую боль. Я отошел к входной двери. Закурил сигарету и стал смотреть, когда появится Габриэль.

Габриэль — стройное бледное создание с собранными в узел волосами. Она всегда одета в черно-белые свободные платья. Тайная повелительница «Мира мечтателей» («L’espace des rêveurs»), Габриэль от руки выписывала темно-синими чернилами чеки на листах кремовой бумаги ручного изготовления. Она с неподражаемым шармом носила и продавала, не будучи продавщицей, создаваемые Александром украшения. Она была его музой и, подозреваю, тайной властительницей его сердца. Я не знал в точности об их отношениях, но, судя по всему, они замечательно подходили друг другу: оба не от мира сего и оба наделены обостренным чувством стиля.

Видя, что Габриэль не торопится приходить, я затоптал сигарету, вернулся в магазин и начал разглядывать украшения, выставленные в освещенных витринах на фоне небесно-голубых стен. Одно кольцо особенно привлекло мое внимание. Его массивный ободок состоял из многократно переплетенных между собой тончайших золотых нитей. Такое украшение было достойно средневековой королевы. Ничего подобного я еще не видел. Очевидно, это была новая модель.

— Ну что? Нравится тебе мое плетеное колечко? — с гордостью спросил Александр, поправляя черные очки. — Мое новейшее произведение. По желанию можно, конечно, получить вариант, украшенный вделанными бриллиантами и рубинами.

— Настоящий шедевр! — выразил я свое восхищение. — Как будто соткано прекрасной дочерью мельника из сказки. — И со вздохом добавил: — Жаль, что мне уже некому дарить такие вещи.

— Действительно жаль, — согласился он, не церемонясь. — Зато сбережешь кучу денег, так как эту безделушку не получишь за бесценок, как золото прекрасной мельничихи.

— Очень утешительная мысль!

— А что я тебе говорю! Давай пойдем поедим! Мне уже надоело ждать.

Мы уже собирались выходить, как в лавку впорхнула в своем черном вороньем наряде Габриэль. Переступив через порог, она сдержанно поздоровалась и привычно расположилась за прилавком. Вскоре мы с Александром уже сидели за стойкой его любимого ресторатора на улице де Бургонь, где в это время дня полно народа, и угощались курицей в красном винном соусе с отварным цикорием. На бутылочку мерло я согласился без всяких уговоров. Мы беседовали о том о сем, избегая только упоминать об Элен, и, по мере того как внутри у меня разливалось тепло от выпитого вина, ко мне на время вернулось «нормальное» ощущение жизни. Я слушал рассказы Александра, отщипывал кусочки хлеба от свежего багета и с наслаждением макал их в остро наперченный соус.

Еда была простая и сытная.

Александр вытер рот салфеткой:

— Ну а как подвигается книжка?

— Никак, — честно ответил я.

Он неодобрительно поцокал языком и покачал головой:

— Пора бы тебе встряхнуться и взяться за дело, Жюльен!

— Не могу. Я так несчастен, — заявил я.

Я допил свой бокал и ощутил, как на меня накатила жалость к самому себе.

— Ну ладно! Только не разревись, — сказал Александр, но посмотрел на меня встревоженно. — Большинство великих писателей лучше всего писали, как раз когда были очень несчастны. Возьми, к примеру, Фрэнсиса Скотта Фицджеральда или Уильяма Батлера Йейтса, или Бодлера! Большое несчастье иногда дает такой творческий толчок, что только держись.

— Только не в моем случае, пойми это, наконец! Мой издатель хочет от меня очень смешной роман — ко-ме-дию, видите ли!

Я уставился на свой бокал, но тот, к сожалению, был уже пуст.

— Ну и что? Все хорошие клоуны — на самом деле люди совсем не веселые.

— Может быть, и так. Но я же не в цирке работаю, где выливают себе на голову ведро воды или падают, поскользнувшись на банановой кожуре. То, чем я занимаюсь, все-таки немножко посложнее.

— То есть не занимаешься, а отлыниваешь. — Александр подозвал стоявшего за стойкой богатырского вида официанта и заказал два эспрессо. — Ну а дальше что?

— Не имею понятия. Может, вообще надо бросить писательство.

— И чем же ты тогда будешь зарабатывать?

— Чем-нибудь таким, что не требует богатого словарного запаса, — ответил я цинично. — Почему бы, например, не стать продавцом мороженого? Куплю себе мороженицу и тележку, и пожалуйста — ванильное, шоколадное, земляничное…

— Блестящая идея! Печальный мороженщик с бульвара Сен-Мишель. Так и вижу эту картину. Люди будут толпами стекаться, чтобы полюбоваться твоей мрачной физиономией.

Богатырь-официант огромными ручищами поставил перед нами две крохотные чашечки из толстого фарфора и рядом со стуком опустил сахарницу.

— А что мне делать? Ну нет у меня вдохновения!

— Хочешь знать мое мнение? — сказал Александр, размешивая в чашечке сахар.

— Нет, не хочу.

— Тебе просто не хватает женщины.

— Правильно. Мне не хватает Элен.

— Но Элен умерла.

— Представь себе, мне это тоже известно.

— Не надо сразу обижаться.

Он успокаивающе положил руку мне на плечо. Я стряхнул ее:

— Довольно, Александр! Не говори пошлостей.

— При чем тут пошлости? Я — твой друг. И я сказал, что тебе не хватает женщины. Не годится мужчине одинокая жизнь. Это просто вредно.

— Но я же не выбирал, о’кей? Я был очень счастлив.

— В том-то и дело. Ты был счастлив. А теперь — нет. О чем тут спорить?

Я опустил голову и закрыл лицо ладонями:

— Я ни с чем не спорю. И что теперь?

— Теперь… пора об этом подумать, потому что время идет, оно не стоит на месте.

— Послушал бы ты себя со стороны! — отозвался я глухим голосом. — Это же прямо проповедь.

— Я всего лишь хочу сказать, что тебе надо бывать среди людей. Тебе тридцать пять лет, Жюльен, а ты уже полгода живешь затворником. — Он легонько тряхнул меня за плечо, и я убрал от лица ладони. — В субботу после Пасхи я устраиваю весеннюю выставку и хочу, чтобы ты на нее пришел. Может быть, ты найдешь там свое пропавшее вдохновение, кто знает? Выйдешь в свет, это пойдет тебе на пользу.

Он одним глотком выпил свой эспрессо и вдруг весело усмехнулся, посмотрев на меня:

— Ты что, не знал, что грустные молодые вдовцы очень высоко котируются у дам? Женщины ведь одержимы синдромом спасения погибающих!

— Меня это не интересует.

— То же самое относится, разумеется, и к старым вдовцам, но только при условии, что они очень богаты. Наверное, тебе все-таки лучше по-прежнему писать бестселлеры, а идею насчет мороженщика отложить на следующую жизнь.

— Ладно, хватит тебе, Александр!

— Bon^[11], умолкаю, да и пора уже возвращаться в лавку. — Тут он взглянул на свои часы, точную копию моих. — Только обещай мне, что придешь!

— Обещаю, хотя и неохотно.

— Это ничего. Невозможно же всегда делать только то, что тебе хочется.

Александр положил на стойку несколько банкнот, и мы вышли на улицу и распрощались.

До Пасхи оставалось две недели, а моя матушка собиралась уехать с Артюром на две недели к морю. Так что, если захочется, я вполне смогу прийти на выставку Александра. Не исключено, что праздничная атмосфера действительно наведет меня на другие мысли: как-никак это будет заметным событием в моей монотонной и безрадостной жизни, в который все дни сливались в одно неразличимое целое, подчиняясь однообразному ритму сна и бодрствования, приема пищи, утреннего похода с Артюром в детский сад и второго похода, чтобы забрать его оттуда.

Я действительно решил пойти на эту весеннюю выставку. Я даже записал дату, семнадцатое апреля, в свой деловой календарь, хотя меня немного пугала мысль о том, что там я могу встретить кого-нибудь из знакомых. Я никогда не отличался выдающимися способностями вести светские беседы.

И если в конце концов случилось так, что я все-таки туда не пошел, то случилось это по другой причине, которая повергла меня в крайнее замешательство.

Примечания

10

«Жюль и Джим» — фильм Франсуа Трюффо (1962).

11

Хорошо (фр.).