Сталин летом сорок первого

Николай Фёдорович Шахмагонов, 2020

В романе показана деятельность Сталина, вынужденного взять на себя командование Красной армией, а затем и Верховное Главное командование, в самый тяжелый и драматический период истории нашей Родины – первые месяцы с начала Великой Отечественной войны. Несмотря на то что удалось точно установить день и даже час германского нашествия, а также направить в пограничные военные округа секретную директиву Генерального штаба от 18 июня 1941 года о приведении войск в боевую готовность, произошла катастрофа, приведшая к общим неудачам. Превосходство в танках, авиации, артиллерии, созданное благодаря самоотверженному труду советского народа, было утрачено по вине ряда военачальников, и прежде всего генерала армии Павлова, под командованием которого Западный фронт развалился в течение недели…

Дети своей Родины — России!

Так случилось, что молодой красный командир капитан Николай Алексеевич Теремрин окончил Военную академию имени Фрунзе весной сорок первого года, и ему, как отличнику учёбы и кавалеру ордена Красного Знамени, выпала честь побывать 5 мая в Кремле на торжественном приёме, устроенном в честь выпускников военных академий.

Слушая выступления Сталина, он сразу заметил, сколь разительно отличалось сказанное им от того, что писали газеты, журналы, о чём твердило радио. Если газеты говорили о прочном мире с Германией и не позволяли выпадов против Третьего рейха, а поджигателями войны называли Англию и Францию, то Сталин прямо указал на то, что фашистская Германия является главным очагом войны, и резко осудил её руководство за развязывание новой мировой бойни.

Конечно, в прочный мир с Германией мало кто, особенно из военных, верил. Просто человек устроен так, что всегда надеется на лучшее, а лучшее — это конечно же мир. Своим выступлением Сталин разрушил благодушные настроения и откровенно заявил выпускникам академий, что международная обстановка обостряется с каждым часом, а это означало одно — в ближайшее время можно ожидать нападения фашистской Германии на Советский Союз. Он призвал по прибытии к местам службы с первых дней отдавать все силы на борьбу за повышение боеготовности подчинённых подразделений. Главное, что уяснил Теремрин — о чём бы ни писали газеты, о чём бы ни говорили политики, военные должны твёрдо знать своё главное дело: они должны свято выполнять свой долг защитников Отечества.

Вспомним поэму Константина Симонова «Иван да Марья», вспомним строки об окончании военной академии: «Выпуск — праздник! Вдвоём — по Волге. В Сочи — месяц! В Крыму — неделя! Отдыхали так, чтоб надолго. Словно в воду оба глядели…»

После приёма в Кремле был ещё и выпуск в академии, ведь далеко не все смогли побывать на торжествах 5 мая. Получили дипломы, отметили выпуск, а потом настала пора прощаться с однокашниками. Теремрин был направлен в распоряжение командующего Западным Особым военным округом, его боевой друг по событиям на озере Хасан майор Андреев отправился в Прибалтийский особый военный округ.

В отпуск молодому капитану Николаю Теремрину ехать было пока не с кем, он ещё даже и подумать о женитьбе не успел. То учёба в Школе ВЦИК, то служба на Дальнем Востоке, то война с японцами, то учёба. Впрочем, он пока и не собирался на курорты. Тянуло домой, в деревню, к матери, где она учительствовала в школе, где он вырос, окончил начальную школу и откуда уехал к тётке — сестре матери — в Подмосковье, чтобы затеряться там в суете и спокойно поступить в военную школу. Причины затеряться были. Хоть и записано в документах, что отец погиб ещё в Первую мировую, в деревне-то многие знали, что успел он и у белых послужить, а потом уж и исчез неведомо куда. Может, и погиб… А если нет? Во всяком случае, и так ведь могли рассудить, если бы становился на воинский учёт в родных местах.

В Подмосковной Малаховке он закончил десятилетку и спокойно поступил в Школу имени ВЦИК.

И вот уже капитан, недавний — до поступления в академию — командир разведроты, а теперь, почитай, комбат.

В середине мая все московские заботы и проблемы остались позади. Капитан Теремрин отправился на Курский вокзал, откуда шли поезда в родные края. Вокзал был полон пассажирами, отправляющимися на отдых: в Крым, на Кавказ. Теремрин в хорошо подогнанной военной форме, стройный, подтянутый, прошёл по перрону, привлекая внимание прохожих ярко сиявшим на груди орденом Красного Знамени, очень в ту пору почётной наградой, и сел в скорый поезд. В военной форме тогда было принято ходить почти постоянно, даже порой и в отпуске — народ уважал своих защитников.

Скорые поезда на небольшом полустанке Тульской области не останавливались. Теремрин тем не менее взял билет именно на скорый, чтобы сойти в Туле и пересесть на рабочий поезд, кланявшийся каждому полустанку.

Москва провожала совсем ещё молодой листвой, но Теремрин знал, что родные края встретят уже листвой более зрелой. Всё ж на двести с лишним километров южнее.

Сел в поезд ранним утром. Нужно было успеть добраться до небольшой станции с таким расчётом, чтобы засветло совершить двадцатикилометровый марш пешим порядком до деревни Тихие Затоны.

Вспомнил, как шёл в первый лейтенантский отпуск, разумеется, тоже в военной форме, как встретили его сельчане — с уважением встретили, даже с каким-то особым почтением. Всё-таки красный командир!

Ну а ныне и вовсе выпускник академии — «академик», как полушутя таковых называли в войсках.

В тот первый приезд с разговорами о политике особо никто не приставал, как-то успокоился народ после бурь Гражданской войны. А тут вдруг, едва поезд тронулся, сосед по купе, пожилой мужчина, весь седой от волос до бороды, с некоторыми намёками на былую выправку, сразу спросил:

— Ну что, командир, воевать с германцем будем?

Вот это «с германцем» сразу указало на то, что бывал старик в делах боевых, наверняка бывал.

— Конечно, руководством страны прилагаются все силы, чтоб избежать войны, — заученно проговорил Теремрин, не ведая, как лучше отвечать на подобный вопрос. — Но, — он развёл руками, понимая, что хоть что-то надо сказать бывалому воину, — но не всё от нас зависит, далеко не всё!

— Вижу, что боле ничего сказать не можешь, — вздохнув, проговорил старик. — Вижу! Да только и другое вижу — готовится германец, а уж если начал подготовку, непременно пойдёт на нас. Будет делать этот, как его дрыг нах остэн…

— Drang nach osten! — с улыбкой поправил Теремрин, но старик рассмеялся и заметил:

— А я говорю «дрыг», потому как заставит его наша Красная армия ножками дрыгать… А? Как, товарищ капитан, заставим? — И он засмеялся, радуясь своему неожиданному каламбуру и представляя, как дрыгают ногами эти самые немцы.

— Если пойдёт на нас, заставим дрыгать! — весело сказал Теремрин и ловко перевёл разговор на Первую мировую, на, как тогда говорили, германскую.

Старик рассказал, как воевал, как был ранен, как принял революцию. И, уже посерьёзнев, прибавил:

— Дрыг-то оно дрыг. Но скажу тебе, командир, что немец — противник серьёзный. Верю, что одолеем, но придётся нелегко, ой нелегко.

Немного помолчали. Но путь неблизок, поговорить было время.

— А орден-то за что? Великий орден! Почётный! — вдруг спросил старик и сам подсказал: — За японскую?

— Так точно, за неё самую.

— Ну понятно, что за Хасан или Халхин-Гол?! Для той-то, давней Артурской, молод ещё, — заметил старик, назвав этак вот по-своему Русско-японскую войну 1904–1905 годов.

— Не то что молод — вовсе не родился, — засмеялся Теремрин.

— Ну а я на той давней Артурской, ещё при царе-батюшке, хватил лиху. Молодым ещё хватил. А вот уж на германской-то в годах воевал, — поведал старик, к удивлению, произнеся вот это самое — при царе-батюшке.

Теремрин снова увёл разговор от себя, стал расспрашивать про ту, давнюю, названную стариком Артурской.

Пожилая женщина, сидевшая напротив, долго прислушивалась к разговору, а потом, тяжело вздохнув, сказала с нотками печали в голосе:

— Э-х! Дед… Мы-то с тобой пожили на свете белом. По-разному, конечно, — кто как, — но пожили, а у него-то, — она кивнула на Теремрина, — и у его сверстников, почитай, только жизнь начинается, а тут… Опять этот германец поганый лезет. Что б ему пусто было.

— Ничего, не волнуйтесь, мы свой долг выполним! — бодро сказал Теремрин, а она не ответила, только посмотрела на него как-то очень тепло и мягко, по-матерински, и, отвернувшись к окну, смахнула слезу.

Было заметно, что в Москве люди как-то очень благодушно воспринимают то, что творится в мире. То ли большой город не даёт сосредоточиться на тревогах и опасениях, то ли кажется им, уже вкусившим и удобств, и прелестей городской жизни, которая была к тому времени уже полегче деревенской, что вот так всё в мире устроено, что будет незыблемым и спокойным.

Наконец поезд остановился в Туле. Теремрин вышел на перрон и тут же увидел палаточку со знаменитыми тульскими пряниками, памятными ещё с детских лет. Рабочий поезд отходил через час. Побродив по вокзалу, накупил пряников, ну и дождался, наконец, когда подали короткий — всего в несколько вагонов — состав. До станции Лазарево поезд тащился долго, хотя и ехать-то всего ничего — километров сорок.

Наконец кондуктор объявил станцию, Теремрин взял чемодан и спустился на низкую, едва возвышающуюся над железнодорожными путями платформу. Рабочий поезд продолжал стоять, как выяснилось, пропускал скорый, потому что Теремрин не успел дойти до станционного здания — одноэтажного, выкрашенного в грязно-жёлтый цвет, или просто перекрасившегося от постоянной копоти железной дороги, как в южном направлении промчался пассажирский состав со сливающимися на скорости в сплошные полоски вагонными окнами. Дал гудок паровоз, на платформу упали клубы паровозного дыма, всё вокруг наполнилось шумом и грохотом.

Теремрин проводил взглядом скорый и, не заходя на станцию, направился к большаку, который сначала спускался в низину, а затем поднимался в гору мимо расположившейся слева от него машинно-тракторной станции. Дальше путь лежал по проселкам, по чернозёму. Радовало, что не было дождя, а то ведь в Черноземье, едва ли ни при первых дождевых струях дороги мгновенно превращались в чёрное, мягкое, скользкое маслянистое покрывало, особенно весной, когда земля ещё не совсем просохла, и осенью, когда дожди заставляют её набухать от непросыхающей влаги.

Шёл споро, легко, весело вспоминая прибаутки типа: «Пехота! Сто прошёл — ещё охота!»

Наконец с возвышенности, по склону которой спускались к реке деревенские домики, увидел «каменку», дорогу, выложенную ровными, обтёсанными камнями. Сверкнул вдали синий глаз Ключей, небольшого озерка со студёной и необыкновенно вкусной водой. А скоро вдали показались высокие лозинки на косогоре, сквозь ещё не слишком сочную листву которых краснели капельки крыш.

Остановился у Ключей, присел, зачерпнул пригоршню студёной воды, напился с пылу и жару дороги, оросил лицо и, легко поднявшись, бодро зашагал дальше.

Если в дороге особо с расспросами не приставали — может, потому что сосед попался грамотный, понимавший, что не всё может в это суровое и неясное время сказать военный, то здесь — дело другое. Тут его ещё мальцом знали.

Конечно, в основном все в поле, но и в деревне у кого-то дела есть. Встретился ехавший на телеге по каким-то делам колхозник.

— Тпрууу! — остановил он лошадь. — Николай, аль ты?! Ишь ведь и не узнать. Каким стал!

— Я-я, дядь Кузьма.

— На побывку?

— В отпуск! Ну а потом к новому месту службы.

— И далече?

— В Белоруссию! В Западный Особый военный округ.

Лучше б не говорил. Кузьма спрыгнул с телеги, подошёл, спросил тихо, заговорщицки:

— Скажи, война-то будет аль нет?

Ну что тут ответить? Как сказать, чтоб удовлетворить далеко не праздное любопытство.

— Эх, дядь Кузьма, кто ж знает, будет иль не будет?

— Понимаю, понимаю. То, что рано или поздно будет — это всем ясно. А вот будет в году нонешнем аль нет?

— Могу сказать одно, — вздохнув, ответил Теремрин, — очень бы хотелось, чтоб не было. Наша Красная армия перевооружается, оснащается новейшей техникой. Нам бы ещё годик-другой, да хотя бы и годик!

— А ноне что ж, аль не готовы, что ль?

— Готовы! Долг каждого военного — всегда быть готовым, в любую минуту. Но лучше бы ещё немного, ведь промышленность только недавно стала осваивать выпуск новейшей боевой техники — между прочим, лучшей в мире.

— Это хорошо, что лучшей. Да ведь германец-то не лыком шит. — Он махнул рукой и спохватился: — Да что это, право, иди, иди скорее, мать небось заждалась тебя.

Вот и дом на взгорке, скрывшийся за пятью лозинками со стволами даже не в два, а в три обхвата. Мать словно почувствовала, вышла на крыльцо, всплеснула руками:

— Радость-то какая. Сыночек!

Теремрин не сообщил о приезде, но она знала из писем, что скоро, скоро выпуск из академии и отпуск.

Отпуск. Беззаботное время, замечательное время. Целый месяц. Месяц в деревне. Жаль только не сезон — ни ягод, ни грибов. Разве что рыбалка на тихой извилистой речке с тенистыми заводями и с разрушенной мельницей чуть выше по течению.

Мать не задавала лишних вопросов. Когда он обмолвился, что слушал речь Сталина, но тут же замолчал, она только и сказала:

— Можешь ничего мне не объяснять. Я пережила уже начало одной мировой войны, помню июль девятьсот четырнадцатого, помню тревогу на лицах крестьян нашего села, особенно на лицах женщин, матерей. Вот и теперь — то же. Германия — серьёзный противник. Твой отец не раз говорил, что в мире есть только две настоящие армии, только два настоящих солдата — это русская и германская армия, это русский и немецкий солдат. Остальные — барахло. И остальные европейцы — барахло, и американцы — полное барахло. Правда, когда уже война началась, он резко изменил своё мнение. Резко. И не случайно. Немецкие солдаты показали себя с самой ужасной стороны. Это нелюди…

— Звери, — сказал Николай Теремрин.

— Нет. Нельзя зверей оскорблять сравнением с этими жестокими, бессовестными, безнравственными нелюдями.

Николай посмотрел на мать с некоторым удивлением, во-первых, потому что она не любила делать резких и нелицеприятных оценок, а во-вторых, об этой стороне будущей войны до сих пор не задумывался, ведь ещё не стали известны ужасающие примеры изуверств двуногих животных самого низменного пошиба, ведь ещё не пришли на русскую землю чудовища в крысиной форме и с крысиными замашками.

Мать несколько секунд колебалась, потом решительно встала и подошла к книжному шкафу. Вынула несколько томов из первого ряда и достала из второго ряда какую-то книгу, которую Николай раньше не видел. Очевидно, мать не случайно прятала её от него. Время-то было сложное!

— Вот, сынок, это книга Ивана Алексеевича Бунина. Сейчас этот изумительный писатель не особенно в моде. Хотя есть некоторые сведения, что Сталин поручил нашим дипломатам и литераторам убедить Бунина вернуться на Родину. Но… Вероятно, нашлись бы в России и такие силы, которые не простили ему его «Окаянные дни». Я не видела этой книги, но слышала о ней. Страшные вещи говорятся там о нашей революции, но что делать. Революция подняла со дна всю чернь, которая далека была от светлых идей. Зато первой ринулась грабить и убивать, да, да, — грабить и убивать. А о немцах вот, возьми и почитай. Первая мировая началась в августе четырнадцатого, а уже четырнадцатого сентября, через полтора месяца, Бунин написал воззвание о бесчеловечности немцев. Тогда уже проявилась их лютая жестокость. Это тогда, когда не было советской власти. Теперь же всё, что прочтёшь, думаю, можно будет возвести в квадрат…

Теремрин открыл книгу. Читал Бунинские строки и ужасался:

«То, чему долго отказывались верить сердце и разум, стало, к великому стыду за человека, непреложным: каждый новый день приносит новые страшные доказательства жестокостей и варварства, творимых германцами в той кровавой брани народов, свидетелями которой суждено нам быть, в том братоубийстве, что безумно вызвано самими же германцами ради несбыточной надежды владычествовать в мире насилием, возлагая на весы мирового правосудия только меч».

Как же точно сказано! Вот ведь только несколько минут назад, когда мать коснулась зверств немецких солдат, он тоже не сразу поверил в такое. Не верил, видимо, и писатель Бунин, не верил до тех пор, пока не были обнародованы первые факты дикого поведения германского воинства.

Далее в книге говорилось о германских солдатах и офицерах, которые, по словам Бунина, «как бы взяли на себя низкую обязанность напомнить человечеству, что ещё жив и силён древний зверь в человеке, что даже народы, идущие во главе цивилизующихся народов, легко могут, дав свободу злой воле, уподобиться своим пращурам, тем полунагим полчищам, что пятнадцать веков тому назад раздавили своей тяжкой пятой античное наследие: как некогда, снова гибнут в пожарищах драгоценные создания искусства, храмы и книгохранилища, сметаются с лица земли целые города и селения, кровью текут реки, по грудам трупов шагают одичавшие люди — и те, из уст которых так тяжко вырывается клич в честь своего преступного повелителя, чинят, одолевая, несказанные мучительства и бесчестие над беззащитными, над стариками и женщинами, над пленными и ранеными…»

— Мама, можно я возьму с собой эту книгу? Она будет так необходима, когда грянет…

Он не сказал «грянет война», но разве надо было добавлять, что может грянуть в любую минуту на наших западных границах.

Мать отрицательно повела головой, забрала книгу и поставила её на своё место в шкафу. Николаю же деликатно, но твёрдо сказала:

— Вот этого делать не надо!

— Отчего же? Бунин выступал против зла, против жестокости, против… — Пока он подбирал слова, мать, перебив, пояснила:

— Не то сейчас отношение властей к писателю из-за всё тех же «Окаянных дней». Но, думаю, это в конце концов изменится, а книга пока подождёт своего часа. А сейчас можешь почитать вот этот сборник Бунина. Тут в основном рассказы, очень художественные, очень лиричные. Но и её с собой не стоит брать.

Мать достала из того же шкафа и тоже из второго ряда скромно изданную книжку.

Теремрин читал всю ночь, читал и делал даже некоторые выписки к себе в блокнот, не указывая на всякий случай автора. Сами же выписки были более чем патриотичны…

Он записал мысли Бунина о единении с русским народом, том единении, которое он осознал, лишь покинув Родину, и понял: «Прелесть была в том, что все мы были дети своей родины и были все вместе и всем нам было хорошо, спокойно и любовно без ясного понимания своих чувств, ибо их и не надо, не должно понимать, когда они есть. И ещё в том была (уже совсем не сознаваемая нами тогда) прелесть, что эта родина, этот наш общий дом была — Россия, и что только её душа могла петь так, как пели косцы в этом откликающемся на каждый их вздох берёзовом лесу».

Этот небольшой рассказ и назывался «Косцы».

А ещё Бунин писал в нём о песнях, о былинах, сказаниях и сказках, в которых обязательно говорилось о жестоких нашествиях на Русскую землю… И защите народа русского…

«И из всяческих бед, по вере его, выручали его птицы и звери лесные, царевны прекрасные, премудрые и даже сама Баба-Яга, жалевшая его „по его младости“. Были для него ковры-самолёты, шапки-невидимки, текли реки молочные, таились клады самоцветные, от всех смертных чар были ключи вечно живой воды, знал он молитвы и заклятия, чудодейные опять-таки по вере его, улетал из темниц, скинувшись ясным соколом, о сырую Землю-Мать ударившись, заступали его от лихих соседей и ворогов дебри дремучие, чёрные топи болотные, носки летучие — и прощал милосердный Бог за все посвисты удалые, ножи острые, горячие…»

А когда Теремрин на следующий день взбежал на возвышенность, огляделся вокруг и прошептал накрепко врезавшиеся в память строки: «Казалось, что нет, да никогда и не было, ни времени, ни деления его на века, на годы в этой забытой — или благословенной — Богом стране».

А когда вернулся домой и мать спросила, что больше всего понравилось в книге Бунина, Теремрин ответил:

— Как же точно сказано: «Все мы дети своей Родины!» — И прибавил: — Все мы дети — России!»