Бецкой и его государыня-дочь. Тайны царской династии в исторических романах

Николай Фёдорович Шахмагонов, 2019

В этом историческом романе, открывающем новую авторскую серию "Тайны царской династии", в остросюжетной художественной форме показана правда о происхождении Екатерины Великой, повествуется о близком знакомстве в Париже её матери герцогини Иоганны Елизаветы с камергером Бецким, внебрачным сыном князя Трубецкого, дальнего потомка Рюриковичей, о том, как князь Иван Юрьевич «прижил» сына в шведском плену, где оказался после "Нарвского позора" царя Петра и где шведы пытались его, как представителя знаменитого рода, склонить к измене Отечеству. Показаны попытки скрыть отцовство Ивана Бецкого путём организованного "исчезновения" в Пруссии подлинных документов о рождении Софии-Фредерики Ангальт-Цербстской, будущей Екатерины Алексеевны. Читатели узнают тайны рождения цесаревича Павла, загадки переворота 28 июня 1762 года и смерти в Ропше свергнутого императора Пётра Третьего, а также устранения в Шлиссельбургской крепости царственного узника Иоанна Антоновича.

Пролог

«Вашего Императорского Величества… Бецкой!»

Вечерело. Градус летнего зноя медленно снижался по мере того, как солнце опускалось к горизонту, оно опускалось, словно для того, чтобы лёгкий ветерок мог принести прохладу, но не собиралось гасить полностью свой свет, ибо в этот период времени года и в этих краях, если и наступают ночи, то лишь по имени, но не по существу, а потому их называют белыми. Белые ночи в столице ещё не закончились, ведь на календаре только начало июля — самое начало июля бурного лета 1762 года.

Градус летнего зноя снижался, но не снижался градус народного кипения на столичных улицах, торжествующих победу над тираном.

Императрица Екатерина Алексеевна, пока ещё только привыкающая к этой своей высочайшей роли государыни Российской, завершив неотложные дневные дела — те дела, которые действительно не терпели отлагательств особенно в такое необычное время, — в некотором волнении остановилась возле небольшого столика в только что оборудованном своём кабинете.

Предстояла важная встреча, встреча, которую она определила едва ли не первоочередной после своего вступления на престол. И теперь она решила, что проведёт эту аудиенцию именно здесь, по-домашнему усадив своего собеседника в кресло за столиком.

Она ждала на приём камергера Ивана Ивановича Бецкого и пыталась определить стиль поведения с ним — тот стиль, который должен остаться на всё время последующего их общения и в делах государственных, и в делах личных. Предстояла первая и самая для неё важная встреча после свершившегося переворота. И выбор Бецкого для первой аудиенции был не случаен.

Императрица не ведала, что Бецкого, который спешил в эти минуты по коридорам к её кабинету, волновали примерно такие же мысли. Как вести себя с императрицей, которая была его родной дочерью — дочерью по крови?

Бецкой знал о том, что Екатерина его дочь, от её матери — герцогини Иоганны Елизаветы. Но он не знал точно, знает ли о том сама Екатерина?

Екатерина знала от своей матери, кто настоящий отец её по крови, знала, что это русский вельможа, сын русского князя Трубецкого, причём князя знаменитого рода, восходящего к Рюриковичам. Ну а о том, что и Бецкой знает эту тайну, она могла только догадываться.

Императрица пригласила камергера Бецкого на аудиенцию именно сегодня, в один из первых дней своего царствования, потому что обстоятельства её рождения, известные ей и, скорее всего ему, были далеко немаловажными во всём построении государственного порядка, строить который, а точнее перестраивать, предстояло ей и начинать всё это немедленно, сейчас же, поскольку любое промедление могло вырвать из её рук инициативу, завоёванную в дни переворота.

Ей нужно было о многом расспросить этого удивительного человека, уважаемого придворными, причём из самых разных дворцовых группировок, человека, которого даже ныне свергнутый Пётр Фёдорович пригласил из заграницы и которому поручил весьма важные государственные дела.

Иван Иванович вошёл в кабинет без доклада и раскланялся. Как удалось войти без доклада, она не поняла, но вполне уяснила, что это намёк на то, что так будет и впредь. Ведь пропустили же! Почему? Или не только ей одной известно, кто для неё этот вельможа? Бецкой дал ей понять, что он — на особом положении, причём сделал это очень деликатно. Его необыкновенное воспитание уже порадовало её не раз, и она чувствовала, что будет радовать и в дальнейшем.

«Что ж, это принимается! — решила прозорливая императрица, оценив деликатный намёк. — Так с чего же начинать разговор?»

Конечно, была и официальная тема встречи — так, на всякий случай. Иван Иванович Бецкой положил перед государыней некоторые планы строительства в Петербурге. Она мельком взглянула и сразу заметила необычную подпись, сделанную не по дворцовому этикету: «Вашего императорского величества. Бецкой».

И никаких принятых при дворе слов перед фамилией — верноподданный и прочих.

Улыбнувшись, начала издалека:

— Хотела спросить… Это личный вопрос. Вы встречались с моей матушкой после её отъезда из России?

— Да, мы были вместе до её последнего часа.

— Она вам говорила.., — императрица сделала паузу, и Бецкой закончил за неё, почувствовав, что произнести следующие слова государыне сложно.

— Да, о том, что ты, матушка-государыня, наша с нею дочь я знал ещё раньше — я знал о том, когда ты была избрана в невесты великого князя.

— Потому вас и приставили к нам?

Бецкой улыбнулся и ответил:

— Тот, кто принял сие решение, государыня-доченька, не ведал того. Но ему было аккуратно подсказано.

Императрица сразу заметила, что Бецкой перешёл на ты и избрал эту необычную форму обращения — государыня-доченька. Она понимала, что нет никакой нужды предупреждать его о том, что подобное возможно лишь без посторонних ушей. Ровно, как и она не могла сделать ни малейшего намёка в своих словах на их отношения, разговаривая с ним прилюдно.

— Ну что ж, батюшка Иван Иваныч, вот и вынесла нас судьба на гребень истории. Ныне, пока ещё дела не навалились водопадом, как, полагаю, навалятся уже завтра, я хотела расспросить о многом.

— Вашего императорского величества Бецкой к твоим услугам, государыня-доченька.

Тонко сказано. Оценила императрица эту фразу. Всё аккуратно разделено: официально — императорское величество, неофициально — всё-таки государыня-доченька.

Что же далее крутить вокруг, да около!? Ей очень хотелось, да и было очень важно узнать как можно больше о своей тайной родословной. Узнать, конечно, для себя, но теперь ведь всё, что касалось её лично, не могло не коснуться при известных условиях всего государства.

— Да, мне матушка говорила, что я — дочь русского князя, — начала государыня. — Она призналась в этом ещё по дороге в Петербург, опасаясь, что в столице, может статься, и словом не перекинуться без посторонних ушей.

— Внучка русского князя Ивана Юрьевича Трубецкого, — поправил Иван Иванович, — Словом ты, государыня-доченька, по деду своему вовсе не Романова, а Трубецкая. Трубецкие же, сама знаешь, от рода русского, от Рюриковичей. Недаром князь из рода Трубецких, соратник освободителя Москвы князя Пожарского, был среди тех, кого прочили в цари на соборе февральском шестьсот тринадцатого года. Да вот только дочка не князя, а всего лишь камергера Бецкого, правда, хоть не в браке рожденного, а ведь того же всё-таки царственного роду. Закончилась династия Романовых, по умолчанию закончилась, хотя, конечно, звать-то государей будут не Рюриковичами. Что поделать?

— А, полно… Это всё условности: полагаю, что сын князя и есть князь. А верно ли говорили, что батюшка твой, Иван Юрьевич, собирался перед уходом в лучший мир дать тебе фамилию именно княжескую?

— Верно. Императрица Елизавета Петровна готова была утвердить сие его решение, да я отказался. Я уже сам был — Иван Бецкой! У меня уже было своё имя и хотел, чтобы оно у меня осталось.

— Не знаю, разумно ли, но, по-моему, всё-таки похвально! — резюмировала государыня: — Много я слышала о князе Иване Юрьевиче, очень много. Но, думаю, не всё или далеко не всё, что слышала, верно. Хотела бы от тебя услышать то, что ему удалось испытать в младые свои годы. Плен — не шутка. Про плен его разное говорено и написано разное. И твои личные впечатления интересны — ведь на свет-то ты там появился, в плену?

— Да, это так, — кивнул Бецкой: — Ну что же, много сам-то не увидел, а коли и увидел, то не осознал по младости лет. А вот батюшка не раз про свои злоключения рассказывал и по мере того, как я подрастал, со всё большими подробностями и подробностями важнейшими, о которых тебе, государыня-доченька, вряд ли сказывали, потому как, кроме него неведомо то было никому.

— Вот это и хотелось мне услышать. Чувствую, что много тайного в тех делах давно минувших лет.

Всё это время Иван Иванович Бецкой стоял неподалёку от стола, предназначенного для аудиенции, а императрица прохаживалась по комнате, чтобы иногда иметь возможность не смотреть в глаза собеседнику — так легче было вести этот непростой разговор. Теперь же она указала на кресло, а сама отошла к камину, быстро, сноровисто приготовила кофе и поставила на стол две чашечки.

Поразительные способности императрицы готовить этот поистине бодрящий напиток стали легендой. В более поздние годы рассказывали, что однажды полицмейстер, зайдя утром для доклада раньше положенного времени, застал государыню за питием кофе, приготовленным, по обычаю, ею самой. Она тут же угостила его, позабыв предупредить, что это за напиток, и ему после нескольких глотков потребовался лекарь. Едва откачали.

Но такого мастерства она достигла не сразу, не сразу и необходимость появилась подобным способом придавать себе бодрости на целый день — а дни государыни были в грядущем насыщены до предела и требовали от неё колоссального сосредоточения всех моральных и физических сил.

Бецкой поднёс к губам чашку — горячо. Поставил на стол. Проговорил задумчиво.

— Так вот, столько слышал я от отца, что могу рассказывать долго. Времечко-то есть у тебя, государыня-доченька?

— Нынче есть, батюшка Иван Иваныч, да, нынче только и есть, наверное, — она усмехнулась, — будет ли завтра, да и когда будет ещё, не знаю. Так что слушаю.

Иван Иванович Бецкой хорошо помнил рассказы отца, настолько хорошо, что стоило лишь закрыть глаза и ярко представлялось всё происшедшее с князем Иваном Юрьевичем в лихие для России годы — годы правления сначала царя, а затем и императора, бывшего Петром Алексеевичем (сыном Тишайшего), а ставшего после возвращения из весьма странной заграничной поездки, не очень похожим на того, кто уезжал в далёкое посольство — причём уезжал на две недели, а вернулся более через год, уезжал с целой свитой, а вернулся с одним Меншиковым.

Распространяться на эту тему отец не любил, старался не касаться её и Иван Иванович, а вот о войне, которая грянула вскоре после того посольства он не мог не рассказать — ведь события эти целиком и полностью касались личной его биографии…

Мы остановимся на этом рассказе, и остановимся быть может даже с большими подробностями чем мог это сделать Иван Иванович Бецкой в тот июльский вечер 1762 года — года, с которого началось возрождение России…

«И исшед вон, плакася горько».

Разбудил резкий окрик на непонятном языке.

И тут же, вторя ему, прозвучал другой, на довольно сносном русском:

— Кто здесь генерал Трубецкой? Встать.

Князь Иван Юрьевич Трубецкой приподнялся с брошенной на холодный пол еловой подстилки и с трудном встал на ноги. В полумраке сарая, в котором разместили пленных, было видно, как его сотоварищи с тревогой наблюдали за происходящим. Окрик взбудоражил всех.

В дверях стоял шведский офицер, рядом с ним два солдата с ружьями на изготовку. За их спинами прятался ещё один человек в штатском. В помещение, где содержались русские военнопленные, шведы входили с опаской.

Трубецкой сделал шаг к двери, сказал с вызовом, дерзко глядя на пришельцев:

— Ну я, князь Трубецкой. С кем имею честь?

Офицер, метнув на него пристальный взгляд, что-то сказал по-своему. Тот, что выглядывал из-за спины офицера, перевёл:

— Следуйте за нами!

На улице было ветрено, косой дождь, временами сдабриваемый хлопьями снега, бил в лицо. Вот в такую же промозглую ночь поздней осени, когда всё скрыла темень, хоть глаз коли, когда снег с дождём не переставал ни на минуту бить в лицо, дерзко и стремительно атаковал брошенные Петром Первым русские войска, осаждавшие крепости Нарву и Ивангород, шведский отряд под командованием короля Карла XII.

И отряд то невелик — всего тысяч шесть — да сплочён оказался лучше русских измотанных осадой крепостей соединений, был по-боевому сколочен, а многочисленное русское войско, приведённое в эти глухие края, к крепостям, окружённым лесами да болотами, хоть и превосходило его многократно, но было изнурено долгой и бесполезной осадой, голодом, холодом, да к тому же дезорганизовано бегством предводителя.

А всё дело в том, царь Пётр, едва узнав, что шведский король Карл XII двигается на выручку осаждённым гарнизонам крепостей Нарва и Ивангород, поспешно удрал, пояснив своим подчинённым, что едет за подкреплениями и продовольствием.

Даже военного совета не собрал. Да и что бы он мог сказать на военном совете иноземным залётным генералам, которых было в войсках около сорока, да и командующему — герцогу де Кроа? Им говорить ничего не надобно. Они своё дело крепко знали — служили за деньги, а как жареным запахло, все, во главе с герцогом, бежали из-под крепости вслед за царём. Бежали, конечно, к шведам. И сразу возник хаос, сразу началась паника, ведь слухи, распускаемые лазутчиками шведского короля, в создавшейся обстановке мгновенно достигали цели.

В Европе быстро отреагировали на это событие. Непобедимая Россия потерпела поражение! И неважно, что потерпел его европеизированный царь. Битва стала подлинной трагедией не для него, а для русского воинства, набранного царём взамен жестоким, чисто европейским образом истреблённых стрельцов, действительно воинов закалённых и прежде непобедимых. Была выбита памятная медаль, где Пётр I изображён на коне с выпадающей из рук шпагой, в сваливающейся с головы шапке и утирающим градом текущие слёзы. Надпись гласила: «И исшед вон, плакася горько».

Вслед за иноземными генералами стали разбегаться целыми полками и солдаты соединений, брошенных предводителями. Но дивизия русского генерала Трубецкого, подобно очень немногим, возглавляемых русскими командирами, не оставила своих позиций. Трубецкой лишь развернул часть сил, чтобы прикрыть направление вероятного удара войск Карла XII.

И грянул жестокий бой. Полки дивизии стояли твёрдо, несмотря на численное превосходство врага, действовавшего против них, поскольку остальные сбежали, унеся с собой и численное превосходство русских войск. Солдаты Трубецкого стояли твёрдо, насмерть на вооружении у них были негодные пушки, приобретённые царём перед самой войной у шведов, да и ружья не лучше.

Не помогла и круговая оборона. Враг использовал артиллерию. Артиллерия же русских была практически небоеспособна. Это показала осада. Ядра не долетали до стен Нарвы. Вот и теперь артиллерия не причиняла вреда атакующим шведам.

Генерал князь Трубецкой управлял боем до последней возможности. Близкий разрыв опрокинул его на землю и погрузил в небытие. Очнулся князь уже в плену. Его заставили встать и толкнули к уже выстроенным в шеренгу пленным офицерам и генералам. На некоторых белели повязки — на руках, на головах…

Пленных погнали в сторону тракта, который вёл от крепости вглубь владений Швеции.

Плен и предложение шведского короля

Начался тяжёлый изнурительный марш под конвоем.

Трубецкой ощупал себя, насколько это можно было сделать в движении. Ран не было. Только контузия. Сразу возникла мысль — бежать. Но как? В такую-то погоду? Как найти дорогу на незнакомой местности, в чужом краю, где ни у кого не спросишь подсказки?

Он не оставил эту мысль полностью, просто решил осмотреться, оценить обстановку. На первых переходах пленных никто не трогал. Кормили сухарями с водой, запирали в каких-то амбарах или сараях, а то и просто оставляли в открытом поле, окружая солдатами с угрожающе направленными ружьями.

И вот, когда загнали офицеров и генералов в какой-то сарай, затребовали почему-то именно его, князя Трубецкого. Видно, выяснили, кто он, узнали, что генерал, командир дивизии.

Привели в небольшой, довольно приличный дом. Велели остановиться в прихожей. Офицер скрылся за дверью, но тут же появился снова, указав Трубецкому жестом, чтобы вошёл.

Трубецкой переступил порог. В просторной, освещённой свечами комнате было несколько шведских генералов. Один из них, видимо, старший, указал на стул возле обычного тесового стола. Явно здесь располагался не штаб и не пункт управления. Скорее дом зажиточного шведа на маршруте движения, в который и прибыл важный шведский вельможа с какой-то, пока непонятной Трубецкому целью.

Генералы сидели на широкой лавке, вытянутой вдоль стены.

— Вы Трубецкой? — спросил один из них, видимо, главный.

Переводчик перевёл вопрос.

— Да, я генерал, князь Трубецкой, — ответил Иван Юрьевич, смело глядя в глаза спрашивавшему.

— Его величество король поручил мне говорить с вами. Он знает, что с победоносными шведскими войсками сражалась только ваша дивизия…

— Не одна моя дивизия, — возразил Трубецкой.

— Ваша дивизия сражалась лучше других, оказавших нам сопротивление, — уточнил шведский вельможа.

— Я выполнял свой долг, — сказал Трубецкой, ещё пока не понимая, к чему клонит шведский генерал, который не посчитал нужным представиться, а просто заявил, что прибыл по поручению самого короля.

Мелькнула даже мысль, что за это самое сопротивление его казнят. Но шведский генерал в следующую минуту буквально ошарашил князя своим заявлением:

— Его величество король поручил мне предложить вам, генерал, поступить к нему на службу. Вы хороший командир, вы — настоящий командир. Если вы дадите согласие, мы немедленно выезжаем в ставку для встречи с его величеством. Король, как только вернётся из похода, примет вас лично.

Трубецкой с удивлением посмотрел на говорившего. Не шутит ли швед. Но тот спрашивал серьёзно. И столь же серьёзно повторил свой вопрос. Но русский князь, потомок Ольгердовичей, сражавшихся вместе с Дмитрием Донским на поле Куликовом, происходивший из славного рода воинов — рода, который восходил к Рюриковичам, мог ответить только отказом. Впрочем, ведь это слишком просто. Не лучше ли поиграть с врагом и, Бог даст, использоваться для побега пустую для князя, но обнадёживающую для шведов говорильню.

Нельзя сразу давать надежды, но нельзя и отказываться наотрез. Время! Нужно выиграть время. Пусть уговаривают.

Одно удивляло, почему выбрали именно его? Какие дальние цели в этой игре? Князь ответил, что предложение слишком неожиданно. И не по адресу, ведь он — русский князь, род которого знаменит в России. Его род мог вполне оказаться на троне в 1613 году, поскольку предок его, князь Дмитрий Трубецкой, был кандидатом на выборах во время Московского Земско-Поместного Собора.

Офицер что-то сказал переводчику и тот заговорил в более уважительном тоне, нежели прежде, причём, назвав Трубецкого князем, а не только генералом:

— Его величеству королю Карлу Двенадцатому известна родословная князя Ивана Юрьевича Трубецкого. Известно, что его пращур князь Дмитрий Трубецкой отличился при освобождении Москвы от поляков. — Он сделал паузу и сказал с нажимом: — От поляков — врагов России, с которыми Швеция ныне ведёт войну. Но известно, что на том же соборе среди кандидатов был и королевич Карл Филипп, сын шведского короля.

— Да, я знаю, — кивнул Трубецкой. — Но это не меняет дело. Я присягал русскому царю!

Князь Иван Юрьевич выбрал в своих ответах такой тон, который мог дать надежду шведскому генералу. Пусть думает, что он не совсем уверен, надо ли стойко стоять на своём. В каждую фразу — побольше сомнений. Главное — ничего не обещать твёрдо, не давать никаких обязательств и ничего не подписывать.

Постепенно он начинал догадываться, к чему клонит шведский генерал. Видимо, призвать в свою пользу того, чей предок мог стать царём в тринадцатом году, было для него важно. Не ради ли очередной смуты в России? А смута — залог успеха любой агрессии.

— Скажите, князь, — неожиданно заговорил на довольно чистом русском языке один из шведских генералов: — Разве вы не догадываетесь, что на русском престоле находится не сын Алексея Михайловича, которого вы прозвали Тишайшим, а совершенно другой, подставной человек. Не догадываетесь, что из Европы вернулся в Россию вовсе не Пётр Алексеевич? Разве не удивили вас некоторые моменты? Разве не удивило поведение царя после возвращения из поездки?

Трубецкой пристально посмотрел на говорившего. Кто он? Почему так хорошо знает русский язык? Войсковой генерал? Вряд ли. Дипломат? Вот так… Плен оборачивался изощрённой дипломатической игрой. Князь не торопился с ответом. Поспешишь — проиграешь. Пока он ощущал некоторое своё превосходство в споре. Конечно, не допускал и мысли о предательстве. А вот его противники, видимо, допускали такую мысль, надеялись, что князь, попавший в безвыходное положение, дрогнет. Ну а для того, чтобы он дрогнул, были припасены убийственные факты. Правда, шведы не спешили выкладывать эти факты. Если бы князь сразу и с радостью согласился перейти на службу шведскому королю, это было бы победой над ним, но победой весьма сомнительной. Можно было узреть какую-то хитрость, какие-то далеко идущие планы. Понятно, что разбежались четыре десятка петровских генералов, нанятых за рубежом. Их задача — деньги заработать, и при этом остаться целыми и невредимыми. Для них Россия — источник доходов. Для русского князя Трубецкого она — родной дом.

Но ведь его Отечество в большой опасности, ибо управляет им правитель кровавый и жестокий. Шведская разведка приносила известия о том, в какой ужас привёл Россию этот самый царь своей изуверской казнью стрельцов. Швеция — сосед России. Сосед неспокойный. Сколько войн уже было в истории! А сколько ещё будет! Впрочем, о том, сколько их будет, никто не мог знал.

Отношения России и Швеции вовсе не дело только русских и шведов. Сколько интересов европейских стран завязано на этих отношениях!

Пауза затянулась, и шведский генерал, вступивший в разговор, прямо спросил:

— Вы не заметили, что царь ваш подрос во время поездки по Европе больше, чем на два вершка?

И поскольку Трубецкой продолжал молчать, генерал продолжил:

— Вы, князь, не обратили внимание на то, что вместо планируемых нескольких недель царь пробыл в Европе почти полтора года, что ещё из Европы он отправил распоряжение постричь в монастырь свою супругу царицу Евдокию? А вас не удивило то, что из всего посольства остался при царе лишь один Меншиков. Неужели это не навело вас на мысли о том, кто вернулся из Европы? И отчего вдруг восстали против царя стрельцы? Почему не приняла царя родная сестра царевна Софья Алексеевна?

Вслушиваясь в этот длинный монолог, Трубецкой поражался осведомлённости шведов о делах в России. У князя и без этого монолога возникали некоторые сомнения. Возникать возникали, да только он гнал их от себя, потому что не мог найти ответа, а искать этот ответ было опасно, очень опасно. Стрельцы уже испытали на себе царский гнев, да какой! Нет, не русским, далеко не русским был тот страшный гнев. Этого Трубецкой не заметить на мог. Такой жестокости, которую продемонстрировал царь во время истребления стрельцов, Россия ещё не знала. Разумеется, и в России приходилось казнить приговорённых к смерти, но чтоб казнь доставляла наслаждение царю — такого никогда не случалось прежде.

Во время разговора Трубецкой думал не только о том, что слышал от шведского генерала, но и о том, какова должна быть его личная реакция на все эти слова. Нужно было переиграть. И он, всем видом показывая интерес к услышанному, воскликнул:

— Я многое замечал! И мне многое до сих пор не ясно.

Кажется, шведы клюнули на эти слова. Старший среди шведских генералов спросил через переводчика, готов ли Трубецкой послужить России под знамёнами шведского короля? Хитро задан вопрос — не предать Россию, а послужить ей?!

Трубецкой сказал:

— Я поражён тем, что видел сам и тем, что услышал сегодня. Дайте мне подумать, — и повторил для пущей важности, разыграв некоторую растерянность: — Я ошеломлён, я поражён…

Произнося эту фразу, он не слишком играл, поскольку действительно был ошеломлён, но не только тем, что услышал. Он осмысливал в эти минуты то, что волновало прежде. Единственной целью оставался побег, и князь мучительно думал, возможен ли он, и, если возможен, каким образом его осуществить.

— Хорошо. Мы дадим вам время подумать над нашим предложением! — сказал через переводчика старший из шведских вельмож. — Время на размышления — дорога до Стокгольма. Завтра вас ждёт переход в Ревель. Оттуда путь к Стокгольму. Вас разместят на окраинах шведской столицы. Помните, его величество король ждёт вашего решения! Никаких иных способов возвращения в Россию у вас нет и не будет.

«Разместят на окраинах Стокгольма, — мысленно повторил Трубецкой. —

Что это даст? Усыпить бдительность и бежать? Но каким образом добраться до своих? Нет, это потом. Главное вырваться из плена, а там… Там уж как придётся».

В эти минуты он даже не подумал, сколь сложна для побега сама дорога из Швеции в Россию.

На обратном пути назад, в сарай, куда его вели шведские конвоиры, Трубецкой от возбуждения, не заметил промозглого ветра, снега с дождём. Их словно и не чувствовалось, хотя погода не изменилось нисколько. Он был сосредоточен на своих мыслях, всё постороннее отошло на задний план.

Конечно, он далеко не так наивен, как сумел, видимо, показаться шведам. Конечно, он прекрасно понимал, что всё сказанное ему, сказано врагами, с которыми вело войну Отечество Российское, именно Отечество, а не царь Пётр, хотя царь и был инициатором этой войны. Конечно, он понимал, что любой враг готов использовать всё возможное для достижения своих целей. Конечно, он понимал, что всему тому, о чём говорит враг — грош цена. Но он не мог не сознаться самому себе, что не так просто опровергнуть сказанное шведским генералом. Более того, ему самому были известны многочисленные факты, поражавшие тех, кто был близок к трону. Мало того, что царь вернулся подросшим на два с лишним вершка — это заметили многие, кроме тех, кто не хотел или не решался заметить, мало того, что приказал заточить свою супругу — царицу Евдокию — в монастырь ещё до того, как прибыл в столицу, судя по всему, чтобы она не могла увидеть и разоблачить его, так он ещё и не узнавал тех вельмож, которые провожали его в Европу, а теперь встречали в Москве, путался в дворцовых коридорах Кремля, да и говорить стал с акцентом.

Да и сам Трубецкой, когда смотрел на царя, не узнавал его. Он относил это ко времени взросления, когда порой внешность человека слегка меняется, но это было в общем-то нелепым объяснением. А ведь род Трубецких близок к трону, и сам князь Иван Юрьевич лично известен был Петру Алексеевичу, ещё в младые лета царя.

Иван Юрьевич Трубецкой, сын боярина Юрия Петровича Трубецкого и княжны Ирины Васильевны Голицыной — сестры знаменитого фаворита царевны Софьи Алексеевны, Василия Васильевича Голицына. Он часто бывал при дворе, поскольку состоял на службе царской.

Князь Иван рано лишился матери — умерла урождённая княжна Голицына в 1679 году, когда ему исполнилось всего два годика.

Род Трубецких знатен, известен на всю Россию. Породниться с ним — честь великая. Восходит род Трубецких к воинам храбрым, сложившим головы за Русскую Землю. Внук Гедемина, Дмитрий Ольгердович, князь брянский, стародубский и трубчевский, дрался с врагом на Куликовом поле, отстаивал Отечество на других рубежах и погиб в битве на Ворскле в 1399 году вместе с сыном Иваном. Князь Михаил Дмитриевич, второй по старшинству сын Дмитрия Ольгердовича, правил княжеством отца, а затем, когда настал его час уйти в мир иной, разделил княжество между сыновьями Семёном Михайловичем и Юрием Михайловичем. Род Юрия Михайловича пресёкся в 1565 году. А сыновья Семёна Михайловича продолжили династию Трубецких. Один из его потомков, Никита Романович Трубецкой по прозвищу Косой, и являлся прапрадедом пленённого шведами Ивана Юрьевича Трубецкого. А племянник Никиты Романовича, Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, участвовал кандидатом в выборах государя на знаменитом Московском соборе 1613 года. Причём, у него, как и у князя Дмитрия Пожарского, шансов занять престол было никак не меньше, чем у Михаила Романова. А потому в день выборов князей Трубецкого и Пожарского «взяли в осаду» в их собственных домах и не пустили на Собор. Это сделали представители тех сил, которые были заинтересованы в избрании Романовых. Впоследствии Дмитрий Тимофеевич Трубецкой был отправлен воеводой в Сибирь, где скоропостижно умер при загадочных обстоятельствах. Истинных руководителей Ополчения, организаторов освобождения Москвы в 1612 году быстренько отодвинули от престола и предали забвению.

Ну а князь Иван Юрьевич уже не представлял никакой опасности для царствующей династии, поскольку не являлся прямым наследником кандидата в государи Дмитрия Тимофеевича Трубецкого. Так считали сами Романовы и их ближайшее окружение, но, видно, вовсе не так думали шведы.

Предложение шведского короля явно не случайно, явно продумано в достаточной степени. Наверняка учтены все нюансы. Ведь для того, чтобы в трудные для страны времена замутить смуту, нужно к капельке правды прибавить бочку лжи, которую вылить на хорошо подготовленную почву.

Учли и родословную князя и его нынешнюю близость к престолу.

Князь Иван Юрьевич женился рано, выбрав в жёны княжну Анастасию Степановну Татеву, известного старинного и уважаемого русского рода, который на ней и оборвался. Женился рано — рано и овдовел. Умерла молодая жена в 1690 году.

К числу любителей холостых забав князь Иван Юрьевич не относился, он мечтал о хорошей, доброй семье, а потому уже в следующем, 1691 году, венчался с новой избранницей — двадцатидвухлетней Ириной Григорьевной Нарышкиной, троюродной сестрой матери царя Петра, царицы Натальи Кирилловны. Тоже ведь брак, который ещё более приблизил к царскому трону.

Через год родилась в семье первая дочь Екатерина.

Казалось бы, жить да жить. Что ещё нужно богатому и знатному молодому человеку?! По службе продвигался Иван Трубецкой быстро. Сказывалось родство с царской семьёй. Уже в 1693 году стал капитаном, а через год полковником Преображенского полка.

А ведь возвратившись шведы, несомненно, были осведомлены в положении князя при дворе. Недаром де возвратившись из европейской поездки, царь вспомнил — наверное правильнее заметить, что царю подсказали, что есть такой князь Трубецкой, верный трону. Трубецкого сразу привлекли к делам ответственным, связанным с разгромом стрелецкого восстания.

И это, как выяснилось из бесед со шведскими вельможами, было хорошо им известно…

Князь Трубецкой на волоске от смерти.

Когда грянуло восстание стрельцов, лично поручил князю Ивану Юрьевичу охрану царевны Софьи Алексеевны, заточённой в Московский Девичий монастырь. Задача не из лёгких. У стрельцов — вся надежда на царевну Софью. Не ведали в ту пору русские люди, как можно управлять страной без самодержавного государя, не признавали странные европейские институты власти.

Князь Иван Юрьевич едва не погиб при выполнении этого задания царя. Стрельцы решили освободить Софью, сделать её своим знаменем, посадить на престол российский, чтобы избавиться от странного царя — явно не от царя Петра, а от неведомого чудовища, явившегося на русскую землю из потерявшей всякий человеческий облик Европы.

Князь Трубецкой подивился царю, выглядевшему весьма и весьма странно, да и говорившему не так, как говорил прежде. Но делать нечего, надо было принимать его таким как есть. Ну и стал стеречь Софью Алексеевну самым строжайшим образом. Приказ есть приказ.

Но однажды ночью разбудил его невероятный шум. Прибежал один из стражников и сообщил о том, что стрельцы — в монастыре. Они уже освободили царевну Софью Алексеевну и теперь истребляют стражников, подчинённых князю.

Князь заперся в келье, впрочем, не слишком надеясь на то, что удастся отсидеться. Ожидая расправы, думал-гадал, каким таким образом удалось стрельцам в монастырь ворваться. Лишь потом стало известно, что они незаметно сделали подкоп, причём вывели его точно под караульное помещение, в котором находились солдаты. Проломив пол, они перебили караульных и, легко отыскав келью, где была заперта Софья Алексеевна, освободили её.

Настала пора добраться и до него, начальника охраны.

Спасло чудо. Среди стрельцов оказался один из бывших подчинённых князя Ивана Юрьевича по службе, причём был он обласкан князем и вполне доволен прежней своей службой под крылом его. Быстро смекнув, кого ищут его соратники-стрельцы, он сумел найти способ спасти князя Трубецкого.

Уже были слышны их крики близ кельи. Князь приготовился к смерти. Что он мог сделать один против многих? И тут услышал знакомый голос, доносившийся из коридора. То был голос его бывшего подчинённого. Тот кричал, обращаясь к своим сообщникам:

— Вот, туда, скорее за мной… Он бежал по коридору. Я видел… Быстро за мной, догоним…

Голоса стали удаляться. Трубецкой понял, что опасность, хоть и не миновала совсем, но всё же отодвинулась на время, которым надо воспользоваться немедля.

Он быстро покинул келью и бесчисленными монастырскими лабиринтами, с которыми успел познакомиться в предыдущие дни, покинул монастырь.

Царевну Софью Алексеевну вскоре снова схватили царские слуги. Восстание стрельцов захлебнулось. Немногим из восставших удалось скрыться. И начались жестокие, кровавые, по-европейски изуверские казни. Царь привлёк к ним верных ему князей, бояр и дворян. Трубецкой оказался в их числе.

Кровь лилась рекой у ног обезумевшего от садистских наслаждений царя. Глаза навыкате, дыхание тяжёлое, ноздри раздуты. Голос дрожал при отдаче всё новых и новых жестоких приказов. Не то что заговорить, взглянуть на него страшно. Царь заставлял бояр и дворян участвовать в казни наравне с палачами. Заставлял рубить головы, хотя многие приходили в ужас от этого, да и в неумелых руках топоры становились не только орудием казни, но и орудиями неимоверных пыток. Трубецкому удалось отговориться, сославшись на то, что крепко ушиб руку при побеге из монастыря. Царь посмотрел на него бешеным взглядом, набрал воздуху, чтобы прокричать что-то, но махнул рукой, мол, согласен. История с освобождением Софьи Алексеевны царю была известна. Трубецкому удалось оправдаться — слишком неравны оказались силы. Свидетельством тому гибель почти всех стражников.

Царь позволил князю не участвовать в рубке голов стрельцов, приговорённых к казни. Действо было особой жестокости.

На глазах Трубецкого бояре, дрожащими руками, брались за топоры, подходили к плахе, примеривались и р-раз… Мимо. Топор соскальзывал. Кровавые брызги разлетались, попадая на кафтаны, на лица палачей. Царь в азарте кричал:

— Давай ещё… Давай… А-а, дай покажу.

Царь хватался за окровавленный топор, рубил сам, причём, рубил ненамного удачнее, чем дрожавший всем телом боярин. Некоторые горе-палачи падали в обморок. Пётр приказывал окатить их водой и снова заставлял браться за топоры.

Но и этих изуверств царю показалось мало. Он придумал ещё более изощрённую казнь. По его приказу сложили этакий штабель: ряд брёвен — ряд стрельцов, ряд брёвен — ряд стрельцов. Укладывали так, чтобы головы стрельцов торчали из штабелей. С жутким, леденящим смехом, царь говорил, что это, мол, слоёный пирог.

Даже его сподвижники с ужасом ожидали, что же будет дальше. А дальше… Царь приказал принести пилы. Одним раздал ножовки, другим — двуручные…

Подзывал к себе мертвенно бледных своих сподвижников и указывал, мол, давай, пили…

Первый же боярин, подошедший к этому жуткому штабелю, упал в обморок. Царь выкрикнул что-то непонятное, схватил пилу и провёл ей по шее первого стрельца. Тот терпел, хотя боль была невероятной. Царь озверел от того ещё больше, начал пилить резкими движениями, с нажимом, пока голова не оторвалась и не упала к его ногам, окрасив кровью сапоги.

— Давай! Заорал царь! — пнув одного из бояр, — Иль сам хочешь стать начинкой пирога?!

Боярин дрожащей рукой взял ножовку, но она не слушалась. Царь отпихнул его и поставил двух других с пилой двуручной. Постепенно это жуткое дело наладилось при его постоянных понуканиях.

Трубецкой молча, едва скрывая ужас, наблюдал за происходящим. И вдруг он заметил того самого своего спасителя, который увёл стрельцов от его кельи и дал возможность бежать.

Как тут быть?! Не заметить, промолчать? Но князь был не робкого десятка, к тому же не мог он по натуре своей смотреть на то, как погибнет его спаситель.

И он склонился перед царём в искренней и отчаянной челобитной. Рассказал о том, как спас его бывший его подчинённый, а раз спас того, кто выполнял волю царя, стало быть и не слишком уж против царя выступал — так, случайно оказался в рядах восставших.

Те, кто слышал страстное обращение князя Ивана Юрьевича, замерли в ужасе, ожидая, что царь и его самого отправит на плаху. Но неожиданно царь, выслушав Трубецкого, махнул рукой, мол, забирай его.

Тотчас Трубецкой отправил помилованного в одну из своих деревень. Спешил, пока царь не передумал. Велел сидеть там тихо. Тут же распорядился и о выделении земли, и об освобождении от оброка.

В те страшные дни стрелецких казней царь выглядел совершенно невменяемым. Трубецкому довелось бывать на буйных пирах, которые устраивал тот, заливая нервное перевозбуждение горячительными напитками, ещё более распалявшими его. На одном из пиров царь разошёлся так, что стал рубить своих же подданных шпагой, нанося серьёзные раны. Успокоить его удалось лишь Меншикову. Меншиков всех удивлял. Один единственный вернулся с царём из европейской поездки. И имел какое-то странное, мистическое влияние на того, кто вроде бы был Петром Алексеевичем, а вроде бы им и не был.

Но и Меншикову порой доставалось. Вышел однажды Алексашка, как прозвали его в ту пору, плясать, позабыв снять саблю. Тоже ведь пребывал в страшной и странной эйфории от участия в кровавых казнях. Возмутился царь, набросился на него и избил в кровь.

Ну а Трубецкой, то ли благодаря своему благородному облику, то ли благодаря какой-то внутренней силе, ощущаемой окружающими, оказывался на особом положении. Царь ему доверял и продолжал поручать дела важные. Вскоре после стрелецкой казни пожаловал генерал-майорский чин и назначил губернатором Новгорода.

Князь уезжал с тяжёлым чувством. Многих казнённых стрельцов он знал лично. Как тут осмыслить то, что произошло!? Как понять действия царя, не просто приговаривавшего к казни, но измывавшегося над своими жертвами, которые ведь были его подданными. Не знала Русь до сей поры подобного садизма.

Перед отъездом Трубецкой побывал у стен монастыря, в котором чуть было и сам не стал жертвой восстания. На виселицах ещё раскачивались на ветру тела повешенных. Их, как сказал князю один из стражников, было 195. Охрана выставлена, чтобы тела казнённых не смогли забрать родственники и предать земле по русской традиции.

Посмотрел Трубецкой и на окна кельи, в которой заточена царевна Софья Алексеевна, посмотрел и ужаснулся. Трое стрельцов были повешены у самых окон царевны. В руки их были вставлены какие-то листы, как выяснил Трубецкой, челобитные с издевательским текстом.

Князь поспешил из Москвы, из трупного смрада от разлагавшихся тел. Царь запретил убирать повешенных. Особенно тяжко было царевне Софье Алексеевне, у окон которых висели три стрельца на расстоянии вытянутой руки. Софья спешно была пострижена в монахини под именем Сусанны.

Уже потом выяснилось, что по всей Москве тела казнённых не убирали почти полгода.

В Новгороде князь Трубецкой несколько успокоился. В 1700 году у него в семье родилась вторая дочь Анастасия.

После передряг, связанных со стрелецким восстанием, жизнь и карьера Ивана Юрьевича Трубецкого складывались более чем благополучно. В тридцать один год он стал генералом. К генеральским званиям тогда ещё только привыкали. Введены они были Алексеем Михайловичем, и первым русским генералом стал, как известно, отважный, дерзкий, талантливый военачальник Григорий Иванович Косагов.

Ивот грянула Северная война, необыкновенно длинная и тяжёлая для страны. Генерал-майору Ивану Юрьевичу Трубецкому царь вручил в командование дивизию, которую вместе с другими соединениями повёл на Нарву и Ивангород.

С этого похода и начались беды и злоключения молодого генерала.

Спасение только в побеге

Всё дальше и дальше од родной русской земли уводили пленных. Всё меньше оставалось надежд вырваться на волю и добраться до России. А тут ещё постоянные предложения шведов.

«Измена? Никогда. Лучше смерть!» — так думал князь Трубецкой, оценивая предложения шведов и ту безвыходную обстановку, в которой оказался он.

Снова и снова он пытался понять, почему же им так заинтересовались шведы? Верно ли он разгадал их замысел? Неужели действительно готовят новую смуту и в подготовке её отводят ему, представителю знаменитого рода, одну из ведущих ролей?

Казалось бы, для царствующей династии князь не представлял опасности? Но так ли это? Конечно, живя в России и находясь на службе царской, он бы так и оставался военачальником. Но… В руках врагов он мог представлять серьёзную силу для сокрушения существующего строя. Да, он не прямой потомок, но ведь он — представитель рода Трубецких, а значит при известных стараниях заинтересованных сил мог превратиться в то знамя, которое «по свистку из-за бугра» могли поднять силы, недовольные правлением Романовых или просто заточенные на смуту в стране.

И, оценивая своё положение в плену, князь Иван Юрьевич всё более сознавал, что близок к разгадке замысла шведов.

Было, что вспомнить, было о чём подумать князю Ивану Юрьевичу. Прежде всего, не покидала мысль о побеге. Но пока он не представлял себе, как это сделать. Охрана была надёжной, да и запирали пленных, выбившихся из сил во время перехода, в добротных сараях или амбарах, из которых просто так, без каких-либо подручных средств не выбраться.

Первое время его держали вместе со всеми пленными. Затем отделили генералов и офицеров от солдат, так что он оказался в одной группе вместе со своими подчинёнными. С ними легче было договориться о побеге, наметить план, выбрать удобное время.

Когда после беседы со шведскими генералами, охранники втолкнули князя Трубецкого в сарай, к нему подошли офицеры его дивизии. Они не спали, ждали своего командира.

— Не чаяли в живых вас увидеть, — сказал полушёпотом полковник Теремрин.

Этот офицер командовал одним из полков в дивизии Трубецкого. Полк принял на себя удар превосходящих сил и держался стойко, пока его не обошли с правого, незащищённого фланга. Фланг открыли бежавшие части, брошенные своими иноземными командирами. Полковник сам возглавил контратаку, но в рукопашной был оглушён ударом сзади, и также как Трубецкой, очнулся уже в плену. Повезло, что не было огнестрельных ранений. С огнестрелами выжили немногие. Никакого милосердия к пленным у шведов не было, не было и никакой медицинской помощи. Хорошо ещё что не сразу не расстреляли. Видимо усматривали какие-то выгоды, иначе… Иначе всё! Шведы русских людей, за людей не считали.

Трубецкой тихо сказал:

— Как видите, жив. Предлагали перейти к ним на службу. Так что и вас это ожидает. Дивизия дралась насмерть. Это их и подкупило. Будьте готовы к подобным предложениям…

— Чёрта им лысого, — сказал один из офицеров.

— Только не спешите отказываться сразу. Тяните время, а пока продумаем, как бежать. Кто за побег?..

За побег были все…

Трубецкой не боялся говорить о планах. Те, кто попал с ним в плен, дрались мужественно, дерзко. На них можно было положиться. А вот от офицеров других соединений посоветовал пока планы свои скрывать. Кто знал, как всё обернётся?

В сарае холодно. Собственно, та же промозглость, что и на улице. Разве, что ветер не так сильно холодит, хоть и проникает через щели в стенах, да и дождь со снегом не лупит, а лишь небольшие струйки просачиваются через крышу.

Вот ведь как устроен мир. Европейцам, к примеру — большинству европейцев, всех, наверное, нельзя меркой одной мерить — совершенно безразлично, кому служить. Тот, кто платит, тот и приятель. Скорее не приятель, а хозяин. Ведь и союзничество у них особое. Ведущие страны готовы приглашать в союзники страны слабые, но, если помощь понадобится странам слабым, стоп… Дружба дружбой, а табачок врозь.

Иное дело Россия и русские. Тут уж очень и очень редкое исключение, если кто-то предаст по слабости или полному отсутствию духа. Ведь известно, что душа и тело есть у многих живых сущностей на земле — практически у всех теплокровных. А вот что касается духа!? Дух и духовность категории исключительно русские, а под русскими надо понимать все народы и народности, объединённые священным словом Русь!

Просто с времён петровских началось умышленное, намеренное, настойчивое разбавление русского народа подлыми выходцами с прогнившего уже к тому времени Запада. Вот там действительно очень и очень большой редкостью стали люди духовные, то есть те, у которых, кроме тела и души, был ещё и дух…

Звериная, лютая жестокость, коварство, подлость, отсутствие всякой порядочности, забвение нравственности — вот неполный перечень характерных черт западного европейца. И, конечно, поголовная трусость — когда их много, храбры, когда силы с неприятелем равны, осторожны, нерешительны, ну а уж если числом уступают, лживы, коварны, омерзительны.

Долго не мог заснуть князь Трубецкой в ту ночь. Едва хватило, чтобы выдержать ещё один дневной переход. Хлюпала вода под ногами, дороги были разбиты. Не все, конечно, были негодными, но пленных вели не по большакам, а по просёлкам, там, где всё размокло от дождей. Поздняя осень. Тут уж лучше даже, если бы морозец ударил небольшой. Но стояла все дни промозглая погода. Редели ряды. Утром оставались в сараях бездыханные тела. А выжившие продолжали свой путь в неволю.

Трубецкой шёл, осматривая местность. Укрыться-то есть где — леса, сплошные леса вдоль дороги. Да только далеко ли пройдёшь по лесу без еды, без возможности отдохнуть, просушить одежду, к тому же при этакой распутице.

В Ревеле генералов отделили от офицеров, и пропали надежды Трубецкого на то, что удастся организовать побег вместе со своими надёжными и проверенными подчинёнными. Но видимо изменились планы и у шведского командования. Дали отдохнуть и далее генералов в столицу повезли на подводах. Подводы открыты всем ветрам, холодно, но всё же не месить грязь на дорогах. Как поступили с офицерами, было неизвестно.

Всё сложнее было совершить побег, всё труднее становилось, даже если он удастся, добраться до России. Но князь не видел иного выхода. Он уже решил для себя твёрдо: побег или смерть!

Трубецкой оказался на одной подводе с генералами Бутурлиным и Вейде.

Сразу заговорить о побеге остерёгся. Как знать, о чём думают его товарищи по несчастью. Перебрасывались незначащими фразами. Вскоре Трубецкой понял, что и его попутчики изучают местность, что и у них, видимо, мысли о возвращении в Россию появляются. Ну а каким путём может быть это возвращение? Выкуп или обмен пленными? Пойдёт ли царь на выкуп? Зачем ему русские генералы? Ему только иноземцы любезны. Ну а с обменом не получится. Нет у царя Петра пленных шведов, тем более генералов, так что и менять не на кого.

А между тем приближалось время дать ответ на предложение шведского генерала.

«Почему вызывали только меня? — снова и снова думал князь Трубецкой. — Почему не вызывали на беседы других генералов? Или, может, вызывали, да я не заметил? Нет. Не похоже… Значит их привлекла не столько стойкость моей дивизии, сколько то, что род Трубецких — царский род… Мог быть царским родом, а раз мог в шестьсот тринадцатом году, то сможет и в будущем. Ну уж нет, ничего не выйдет у них. Бежать, только бежать. И не тянуть с этим. Только немного бдительность усыпить, и бежать. Но одному трудно. Одному невозможно. Выяснить нужно, как отнесутся к планам на побег Бутурлин и Вейде?».

Трубецкой посмотрел на своих попутчиков. Вид у них удручённый. О чём думали? Наверное, тоже, как и он, о семьях, что остались в России, о жизни прошлой, которая какой бы там не было, всё лучше, чем плен. А жизнь в России после возвращения царя из европейского путешествия, для всех была тревожной — никто не знал, что ждёт завтра и какие ещё причуды ожидают по воле Петра — Питера.

Долгими ночами плена Трубецкой задумывался о том, что произошло с ним. Да и днём было время подумать, особенно когда прекратился изнуряющий пеший марш, и повезли пленных генералов на повозках.

И, конечно, размышляя о побеге, пытался оценить, кто же его товарищи по несчастью. Трубецкой вспоминал всё, что знал о них.

Вот командир дивизии генерал Вейде… Тридцатитрёхлетний Вейде Адам Адамович — сын немецкого офицера. Вырос в печально знаменитой Немецкой слободе, там и сдружился с юным Петром Алексеевичем. Тот определил его в свои потешные войска. Быстро стал майором Преображенского полка, отметил его царь за участие в Кожуховских манёврах, что прошли в 1694 году. А затем были Азовские походы. В них отличился уже в боевых делах. А вскоре после походов Пётр Алексеевич, которого Лефорт уговорил поехать в Западную Европу, посмотреть, как там люди живут, направил Вейде в Прибалтику, Пруссию, Австрию, Голландию и Англию, чтобы подготовить почву для Великого посольства. Многое, видно, известно генералу Вейде о том посольстве. Впрочем, сам он в нём не участвовал. Но зато в 1698 году составил и подал царю «Воинский устав», который во многом списал с уставов европейских.

В 1699 году Вейде был назначен командиром Лефортовского полка и получил чин бригадир-генерала. А в канун войны царь поручил сформировать дивизию, в составе Генеральского Лефортовского полка, драгунского и восьми новонабранных пехотных полков. Вот командуя этой дивизией Вейде и попал в плен под Нарвой.

Князь Трубецкой размышлял:

«Можно ли довериться генералу Вейде? Из немцев… Не здорово это. А вдруг переметнётся к шведам? Вдруг выдаст планы на побег и тем облегчит себе участь в плену? Нет, нет, не может быть! Хотел бы предать Россию, ушёл бы к шведам сразу, с теми сорока генералами, что драпанули вслед за главнокомандующим. И всё же? Как оценить? Явно был близок к царю. Но ведь к тому царю, который отправлялся в посольство. Что он вообще думает о царе? Нет, нет, спрашивать не стоит. Подожду, подумаю ещё!»

А вот генерал Иван Иванович Бутурлин вызывал большее доверие. Он постарше, сороковой год шёл. Внук окольничего при царе Алексее Михайловиче и сын стольника. При формировании Преображенского полка стал премьер-майором, а уже спустя три года произведён в генерал-майоры. Под Нарву он привёл Преображенский, Семёновский и 4 пехотных полка. Царь находился в его соединении. Значит, доверие особое. Командовал отражением польского удара храбро. На следующий день после битвы шведский король направил ему предложение о почётной сдаче в плен, обещая, что в случае сдачи «на капитуляцию», получит свободный пропуск в Россию. Выдержавшие удар шведов полки, по приказу Бутурлина сложили оружие. Шведский король обманул. Все подчинённые Бутурлину полки во главе с ним оказались в плену.

«Что ж, у Бутурлина есть все основания ненавидеть шведов и более уже не верить их лживым посулам. Не в бою вследствие ранения попал в плен, а понадеявшись, что может вернуться в Россию вместе со своими солдатами и офицерами. С него и начну разговоры о побеге, когда придёт время…»

Тревожило Трубецкого то, что шведы словно забыли о своих пленниках. Ни с Вейде, ни с Бутурлиным и вовсе не разговаривали ни разу, да и его перестали вызывать на беседы. Впрочем, так ведь и предупредили — ответ он должен дать, когда прибудут в конечный пункт.

Что же случилось под Нарвой?

Снова и снова возвращался князь мыслями в Россию, где остались жена и две дочери. Как-то они там? Да и вообще, что происходит в России после столь сокрушительного поражение под Нарвой и Ивангородом?

Пройдут годы и историки, принадлежащие к враждебному России ордену русской интеллигенции, будут искать оправдания петровской бездарности, петровской бесчеловечности, петровской трусости в первом деле Северной войны — деле под Нарвой и Ивангородом. И ведь, конечно, найдут причины. Армия, мол, была молодая. Только училась воевать. Молодая армия? Да ведь Россия уже не одно столетие побеждала врагов, многократно превосходящих. Записаны в золотую летопись побед и разгром шведов на Неве, и поражение псов-рыцарей на Чудском озере, и великая победа на Куликовом поле, и другая, за два года до неё, баснословная победа на реке Воже, когда был уничтожен ордынский тумен, а дружина Московского князя Дмитрия Иоанновича — будущего Донского — потеряла всего семь человек. Намеренно забыта великая победа войск Иоанна Грозного при Молодях. И многие другие.

Даже бегство царя, именуемого Петром, объяснили стратегической необходимостью — он, мол, вовсе не бежал. Он поехал за подкреплениями. Аж в Польшу! Карл XII уже на подходе, а он за подкреплениями! Это ж какое расстояние надо преодолеть, чтобы Польши достичь, да ещё крюк дать, чтоб со шведским королевским отрядом не столкнуться!

А каково было русским солдатам, офицерам и генералам испытывать на себе так называемую учёбу европеизированного царя, презиравшего всё русское и вооружившего свои войска негодными пушками с негодными боеприпасами к ним?!

Воины дивизии князя Ивана Юрьевича не дрогнули, они сражались стойко, и вот теперь многие из них вынуждены были терпеть унижения плена, унижения, которые они не заслужили, а царь, повинный во всём этом, где-то бегал, якобы, в поисках подкреплений.

Помнил князь Иван Юрьевич сколько бравурных разговоров было о формировании полков нового строя, то есть, как тогда твердили, о создании регулярной русской армии. Но запомнилась одна фраза, сказанная молодым царём перед отъездом за границу во время одного из бесконечных учений, которые тот проводил регулярно. Кто-то льстиво сказал о том, что царь, де, создаёт новую армию. А Пётр Алексеевич возразил:

— Понеже всем известно, каким образом отец наш… начал регулярное войско употреблять, и устав воинский издан был.

Ну и год назвал — 1647 год. Точнее, в ту пору, до возвращения из Европы,

год, который указал молодой царь, был 7155 годом от Сотворения Мира. Это в 1700 году он — а точнее, тот, кто приехал вместо него, изменил старое летоисчисление Сотворения Мира. Первое января 7208 года царь сделал первым января 1700 года. Разница в годах составила 5508 лет!

Реформа вооружённых сил, начатая царём Алексеем Михайловичем, названным в народе Тишайшим, привела к тому, что к вступлению на престол его сына полки нового строя составили 70% численности вооружённых сил России, а к концу царствования того, кто считался его сыном и создателем армии, — 80%. То есть царь вовсе не создавал армию нового типа. Её уже создал до него Алексей Михайлович. Правда, Тишайший предпочитал иноземцам русских офицеров и генералов. У царя Петра преобладали иноземцы. И вот с этими продажными залётными проходимцами он затеял войну со шведами.

А между тем, Швеция к концу XVII века стала серьёзным противником. Она настолько расширила свои завоевания, что фактически превратила Балтийское море в «шведское внутреннее озеро». И этого захватчикам казалось мало. Шведский король Карл XII задумал захватить русские города Новгород, Псков, Олонец, Архангельск. Ему удалось создать сильную коалицию — «Союз морских стран» — в составе Швеции, Англии, Голландии и Франции. Союз оказался довольно прочным.

Царь Пётр — или тот, кто исполнял его роль — тоже стал собирать союзников, но малограмотность, отсутствие исторических знаний и понимания обстановки в Европе, сделали этот союз, как показали дальнейшие события, крайне ненадёжным.

Кстати, свою малограмотность он также признавал. Императрица Елизавета Петровна вспоминала, что однажды царь-отец зашёл в комнату, когда она занималась по учебникам. Взял в руки учебник, посмотрел и сказал со вздохом: «Эх, если бы меня так учили!»

Да, где-то, откуда он прибыл, его, видимо, совсем ничему не учили. Факт остаётся фактом: образования он не получил. Историк Николай Костомаров отметил, что «Пётр не умел правильно написать ни одной строки, и даже не знал, как отделить одно слово от другого, а писал три-четыре слова вместе с беспрестанными описками и недописками».

Ну а как можно управлять государством, не имея ни малейшего представления об управлении, ничего не понимая в политике, в дипломатии, как можно воевать, понятия не имея ни о стратегии, ни о оперативном искусстве и даже о тактике действий? Это, наверное, известно лишь почитателям Петра, поскольку сами они уж военному делу точно не учились.

Составляя коалицию, Пётр выбрал в союзники и уговорил выступить на стороне России Польшу, точнее даже не всю страну, а лишь короля Августа II, едва державшегося на троне. Зазвал Пётр в свою коалицию и Данию. Но она могла стать, скорее, обузой для России, нежели её помощницей. Датская армия была настолько слаба, что не смогла даже отстоять свою столицу и разбежалась при появлении 15-тысячного отряда шведов.

Тем не менее, царь Пётр спешил вступить в войну и обещал открыть боевые действия сразу после заключения мира с Турцией. Слава Богу, его убедили, сколь опасной и бесперспективной могла быть война на два фронта.

18 августа 1700 года мир с Турцией был заключён, и уже на следующий день 19 августа царь объявил войну Швеции.

Вернувшийся из европейской поездки царь показал себя крайне неуравновешенным. Он любил повторять, что может управлять другими, но не умеет управлять собой.

Трубецкой помнил, как вовремя посольского приёма Пётр бросился на генералиссимуса Шеина, грозя ему: «Я изрублю в котлеты весь твой полк, а с тебя самого сдеру кожу, начиная с ушей».

Не сумел оценить царь боевую мощь своего противника, а о полководческих способностях шведского короля Карла XII вообще понятия не имел.

Историк Николай Костомаров дал Карлу весьма лестную оценку:

«Достойно замечания, что этот молодой король, подавший своими шалостями врагам большие надежды на успех, получив известия о посягательстве врагов на его владения, вдруг как бы преобразился, и сделался на всю жизнь необыкновенно деятельным и неутомимым; с тех пор его образ жизни представлял совершенную противоположность с образом жизни его врагов, датского и польского королей. Последние страстно предавались неге, забавам, пирам, фавориткам и придворной суетности; Карл всю жизнь свою не пил вина; не будучи женат, не держал любовниц, не терпел никакой роскошной обстановки, вёл самый простой образ жизни и притом был чужд всякого коварства, действовал прямо, решительно…»

Относительно отсутствия коварства историк, конечно, преувеличил. Предложение русским войскам «сдаться на капитуляцию» с обещанием открыть им путь в Россию, было наглой и коварной ложью. Но наши тоже хороши. Да разве ж можно верить иноземцам, пронизанным до мозга кости подлостью и алчностью. Одно неоспоримо — шведский король оказался сильнее в силу того, что не поддавался порокам, которые поразили его противников, разумеется, в первую очередь предводителей стран, с которыми он воевал.

Пётр I, подобно своим союзникам, немало времени проводил в забавах и кутежах. Пьянство в любезном ему Кокуе стало нормой жизни, по душе пришёлся и ничем не прикрытый разврат.

Вся Москва возмущалась его связью с дочерью винного откупщика-чужестранца Анной Монс. И в то же самое время красавица жена Евдокия, урождённая Лопухина, была насильно пострижена в монастырь и содержалась там под охраной в величайшей строгости.

В сентябре 1700 года русские войска осадили шведскую крепость Нарву. Под началом Петра было 35 тысяч человек (по другим данным даже 42 тысячи). Гарнизон Нарвы насчитывал 1 тысячу 900 человек. Превосходство у Петра было неслыханным.

Но каковы его действия? Он пришёл под Нарву и встал перед ней, не зная, что делать далее. Русским генералам он не доверял. На себя брать ответственность боялся. Он избрал в жизни удобную позицию. Находясь при войсках или силах флота, в случае победы, присваивал себе все плоды и лавры, а в случае неудачи оставался в тени. Неудачи его, даже самые ужасные, именовались уроками. Мол, молодой правитель молодой страны учился!

Под Нарвой Пётр I отдал армию во власть иноземца герцога фон Круе, полководца бездарного, продажного и трусливого. Частными начальниками над полками и дивизиями были 40 иноземных генералов. Русских средь военачальников было раз, два и обчёлся. Да и оставались в строю из природных русских в основном приближённые к Петру генералы.

Князь Иван Трубецкой ратные науки свои прошёл в потешных войсках, потом стал капитаном-преображенцем, а через год полковником.

Когда он привёл свою дивизию под Нарву, где впервые предстояло серьёзное дело, лишь тогда задумался о том, как воевать? Как вести осаду крепости, как готовить войска к штурму, как вести их на штурм?!

Осадными работами Пётр поручил руководить саксонскому инженеру Галларту, который и вовсе не собирался служить России — он только материальное вознаграждение за эту видимость службы спешил загребать. А потому умышленно затягивал дело, пока не понял, что вот-вот придёт пора ответить за свои достижения, и перебежал к шведам в крепость, твёрдо зная, что Петру не по зумам Нарва.

Нерешительные, а то и просто предательские действия командования привели к тому, что более месяца сухой погоды было потеряно напрасно. Когда же зарядили дожди, началась, наконец, бомбардировка крепости. Вот тогда-то и выяснилось, что пушки, купленные Петром перед самой войной у шведов, никуда не годятся. Нашёл, у кого покупать! Так бы ему и продали что-то путное, ведь понимали шведы, что столкновение с Россией неизбежно.

При стрельбе ядра не долетали до стен крепости. Да и маловато заготовили боеприпасов. Они скоро закончились, и даже такую самую ограниченную артиллерийскую подготовку штурма, просто шумовую, чтобы попугать, пришлось прекратить. Подвозить же боеприпасы, продовольствие, снаряжение стало невозможно из-за сильной распутицы и почти полного отсутствия дорог. В войсках начался голод.

Деморализованное иноземными генералами, униженное равнодушным к нему отношением со стороны царя русское войско уже не представляло реальной силы. Солдаты видели, что творится вокруг. Они наблюдали, как ядра шлёпаются в грязь, едва вылетев из стволов пушек, они мучились с отсыревшими зарядами для ружей, они печально смотрели на пустые, потухшие котлы полевых кухонь.

Русский солдат — самый выносливый и неприхотливый солдат в мире, как, собственно, и весь русский народ — самый стойкий народ в мире. Это доказано историей, это отмечено во многих трудах. Но для стойкости беспримерной нужно совсем немного — нужно, чтобы командиры и начальники дурными не были, нужно, чтобы авторитетом пользовались. Недаром даже криминальный мир выкрал это положение. Авторитет — и всё сказано. И лишних слов не надо.

Иван Трубецкой проходил под Нарвой уроки, которые стали ему хорошей школой — но не военной, ибо там учиться было нечему. Жизненной. И это тоже повлияло на будущность того, кто сыграл в судьбе России необычную и важную роль.

Основу осаждающих Нарву войск составляли именно те полки, которые создавал лично Пётр после зверского уничтожения настоящих, хорошо подготовленных и отважных воинов — стрельцов. Вот эти новые петровские, необученные полки и показывали себя во всей красе…

17 ноября царь получил сообщение о том, что Карл XII идёт на выручку осаждённого гарнизона с мобильным отрядом всего в 8 тысяч человек. А у Петра 36 тысяч, если не более того. Что уж тут переживать? Да с таким-то превосходством гениальному полководцу и делать особо нечего.

Но венценосный предводитель, видимо, хорошо осознавал свои гениальные способности. Что же делать? Оставаться со своим войском? Но ведь так можно в плен угодить, а то и того хуже — жизни своей драгоценной лишиться. Жестокие люди никогда не отличаются личным мужеством. Ну а жестокость царь доказал, лично рубя головы стрельцам.

Какие уж там картинки всплывали перед венценосным взором, неведомо, только выход он нашёл, как ему, видимо, показалось, блестящий. Едва пришло сообщение о движении шведского королевского отряда, сразу вспомнил царь о необходимости срочно доставить в лагерь русской армии продовольствие, дабы солдат голодных накормить. А кто это лучше всех сделать может? Только он. Ну и подкрепления ведь нужны. Как же это можно с 36 тысячами против 8 тысяч выходить?!

И объявил царь, что срочно выезжает «резервные полки побудить к скорейшему приходу к Нарве, а особливо, чтобы иметь свидание с польским королём».

Всё это непременно надо было сделать именно перед сражением с королём шведским. Конечно, беседа с польским королём оказалась очень и очень необходимой. Выбрал Пётр в спасители России польского короля, которого самого-то того и гляди с трона могли сбросить.

Бегство царя вылилось в трагедию для русской армии. Трубецкой помнил и об одном в первый момент непонятном эпизоде. Когда началась паника, вылившаяся в повальное бегство, рухнул единственный мост через Нарву. Казалось бы, частям и соединениям надо было ощетиниться против шведов, но не тут-то было. Паника не прекращалась.

Генерал-майор Иван Трубецкой продолжал командовать так, как умел, и его полки встретили врага стойко, насколько стойко можно было встретить в неразберихе, не имея прикрытия с флангов, подвергаясь ударам хорошо подготовленных шведских частей. Дивизия держалась около четырёх часов, но враг проявил упорство, захватил десять орудий главной батареи и фактически окружил дивизию.

Сколько попало в плен солдат, не счесть. Одних офицеров шведы взяли около 780, да генералов, кроме князя Трубецкого, ещё четырёх — Ивана Ивановича Бутурлина, князя Якова Долгорукова, Артамона Михайловича Головина, Вейде, да ещё Имеретинского царевича Александра.

Войска, брошенные сбежавшими генералами, оказались в таком положении, что сопротивляться было невозможно.

Но шведский король понимал, что всё это может измениться, стоит только найтись хотя бы одному мужественному и распорядительному командиру. Он знал простую истину — нельзя загонять в угол противника, надо дать возможность отойти русским войскам, огромной массе русских войск, иначе ведь они могут и повернуть против него сами, без своего сбежавшего царя, и тогда всё непредсказуемо. И король отдал уникальное распоряжение. Он приказал своим солдатам немедленно починить мост, чтобы разрозненные русские подразделения смогли отойти за Нарву. Всех же в плен не возьмёшь. Конвоировать некем.

Карл XII, в отличие от Петра I, был образован, он знал историю, знал, что прежде, до Петра, русские были непобедимы.

Увы, такого командира, который бы мог спасти положение, не нашлось. Грамотные, волевые, закалённые в боях и походах русские воины, имевшие за плечами опыт побед, были колесованы, обезглавлены и удушены в «утро стрелецкой казни», которое, по образному выражению историка, обернулось для России долгой непроглядной ночью.

Всё было потеряно: артиллерия, стрелковое и холодное оружие, военное имущество. Тысячи погибли под Нарвой, многие тысячи замёрзли и умерли от истощения и голода по пути к Новгороду, страшному пути по бездорожью, слякоти, топям и болотам. Тысячи были замучены и уморены голодом в плену.

Прежде чем говорить о побеге, князь Трубецкой попробовал вызвать Бутурлина и Вейде на разговор о трагедии под Нарвой. Интересно было услышать их мнение, узнать, кого они винят во всех бедах. Но они не сетовали на Отечество, не винили царя в случившемся. Они вообще не искали виноватых, хотя каждый для себя виноватого, наверное, всё-таки нашёл. Ведь память хранила картинки случившегося, одну невероятнее другой.

— Кто же мог себе представить такое? — говорил Бутурлин Трубецкому. — Помните князь, как всё начиналось?! Ясный, тёплый солнечный день. Перед глазами крепостные стены Нарвы. Грозные то грозные! Но, казалось, с такой силищей всё сметём. И вот заняли позиции, а ночью я посмотрел и подивился: насколько глаз хватает, костры, костры, костры — наши бивачные огни!

— Что же вы хотите?! — вставил генерал Вейде. — Тридцать шесть тысяч у нас. Тридцать шесть! Слышал, что и ещё в резерве шесть! Всего сорок две тысячи. А в гарнизоне Нарвы?

— У шведов было менее двух тысяч, — сообщил князь Трубецкой. — Если точно — тысяча девятьсот! Я сначала даже не поверил, когда узнал, что комендант Нарвы отклонил ультиматум о сдаче. Как отважился стоять против такой силищи! Нам нужно было сразу идти на штурм!

— Почему же не пошли? — спросил Вейде.

— А помните? — задумчиво спросил Трубецкой. — Помните первую бомбардировку крепости?

— Этого забыть невозможно, — сказал Бутурлин. Ярка я картина. Пушки на позициях, расчёты на местах. Всё готово. Вот сейчас, ещё минута, другая и разорвут тишину мощные залпы. А за ними — лёгкий шорох ядер и разрывы в крепости. Пожар. Паника.

Да, ожидать можно было именно того, о чём говорил генерал Бутурлин. Все ждали решительных действий. И вот уже царь торжественно занял свой наблюдательный пункт. Прозвучала команда. Загрохотало по всему фронту осады. С шипением вылетели из пушечных жерл ядра и… пролетев несколько десятков метров, зарылись в землю далеко от крепостной стены. Последовал ещё один залп — тот же результат, третий — не лучше.

Царь вскочил с походного трона, забегал перед шатром. Лицо красное, глаза на выкате. Сбил шапку с одного из приближённых, оттаскал за волосы другого. Никто и вякнуть не смел, ведь любое слово поперёк, стоило бы жизни. А сказать то можно было лишь одно: «Почто батюшка-царь гневаешься. Сам такие пушки и заряды к ним у шведов купил. Сам…»

Поскакали гонцы на артиллерийские батареи. Царь требовал продолжения стрельбы. Требовал, чтобы подсыпали пороху побольше. А разве ж это можно?! Ствол пушки не труба водосточная, в которую сколь воды не лей, всю пропустит постепенно. А тут какой напор газов-то пороховых! Мгновенно! Снова приготовились. Снова команда. Грохнули орудия, да как грохнули, разлетелось вдребезги несколько стволов, сокрушая всё на позициях, разбрызгивая кровь пушкарей из пушечных расчётов.

Снова безудержный гнев царя, снова полетели шапки с голов тех, кому царь головы готов был отсечь за свои то промахи.

Едва утихомирил его вездесущий «Алексашка» — чудодейственно уцелевший во время заграничного похода Александр Меншиков. Только он один мог утихомирить царя, да и то далеко не всегда.

Ну а что генералы русские — именно русские, а не инородцы, нанятые царём?

С горечью смотрели на эту артподготовку штурма Трубецкой, Бутурлин и другие.

Теперь, в плену, они не могли не вспомнить всё, что случилось, да говорить о том решались только в общих чертах. Всё же царь! Как его обсуждать, а тем паче осуждать. Но думать-то, думать разве запретишь? Вот и думали горькую свою думу.

Отчаянный шаг

В самые трудные минуты плена, когда шведы пытались сломить русских генералов холодом и голодом, и князя Трубецкого и его товарищей по несчастью спасали мысли о России, мысли и родных и близких. Когда заговаривали о доме, сразу оживлялись и словно на какие-то мгновения отступала промозглая погода, преследовавшая пленников даже за стенами сарая, потому как не спасали от ней эти стены, и даже голод забывался. У всех одно желание, одна мечта — вернуться домой.

Трубецкой не знал, ему ли одному или и другим генералам шведы предлагали перейти к ним на службу. Но видел одно, самое важное для него — Бутурлин и Вейде рвались домой, в Россию. И он откровенно заговорил с ними:

— Пропадём мы здесь. Если бежать, то сейчас? Потом поздно будет. Пока они держат нас не за семью замками, можно вырваться.

Бутурлин с тревогой посмотрел на Трубецкого, переспросил:

— Бежать? Да как же это возможно?! Если убежим, как дорогу найдём?

— И ведь ни у кого не спросишь, — прибавил Вейде.

Трубецкой, порадовавшись тому, что его сотоварищи тоже давным-давно, судя по реакции, думали о побеге, сказал:

— Пока везли сюда, я запоминал наиболее важные местные предметы: населённые пункты, реки, мосты, озёра.

— Ну и что? — снова заговорил Бутурлин. — Во-первых, не убежать. Часовые бдительны. Да если и убежим, тут же словят. Всё здесь чужое и все здесь чужие.

Трубецкой резонно напомнил:

— Если не убежим, сгноят нас здесь.

— Может, поменяют, — предположил Вейде.

— Чтобы менять, нужно пленить того, на кого менять, — заметил Трубецкой. — А наши, думаю, никого из ихних генералов в плен не взяли. Никого. Да что там генералов — офицеров-то вряд ли захватили. Так что-либо сами о себе позаботимся, либо здесь и сгинем. Неужто домой не хотите, неужто по женам, да детям не соскучились?

— Не о том речь, — проговорил Бутурлин. — Домой-то хотим. А ну как словят, да и.., — он провёл рукой по шее.

— По мне так — лучше рискнуть и домой прорваться, чем здесь ждать своего часа последнего, — продолжал убеждать Трубецкой. — От голода и холода передохнем. Кормят-то как? Нешто это еда? Хозяин собак так не кормит. Я даже не о добром хозяине говорю, а о злом, жестоком, ведь и тот так не кормит.

— Надёжи мало на то, что сложится дело наше, — наконец, сказал Бутурлин. — Ой, мало надёжи, но, ты прав, князь. Прав — что уж тут говорить?! Не выжить нам в плену, как пить дать не выжить. Так что решаться надобно… Надобно решаться. Ну? — повернулся он к Вейде. — Твоё слово теперь?

— Будь что будет, а только и мне тут не по душе торчать, — махнув рукой, решительно заявил Вейде.

— Тогда так… подсоберём еды немного. Ну хлеб хотя бы. Чтоб на первые дни. Здесь-то никуда не зайдёшь — сразу сдадут. А чуть дальше, глядишь, и придумаем что, — начал выкладывать Трубецкой свой давно продуманный план.

— Летом бы, — покачал головой Бутурлин. — Летом сподручнее, да и в лесу с голоду летом не помрёшь.

— Ясно, что летом лучше. Ясно, что сейчас замёрзнуть можно, да только до лета много воды утечёт. Может статься ещё дальше увезут. Или в острог запрут, — заметил князь. — Нет уж. Недаром говорят — куй железо пока горячо!

— Да вот только не горячо вокруг-то, — отозвался Бутурлин. — Ну да ладно. Готовимся. А покуда готовимся, и покумекаем.

— Должен вам ещё кое-что сообщить, — осторожно начал Трубецкой. — Слушайте…

И он в общих чертах поведал о тех предложениях, которые ему делали шведы. Ну и как бы подытожил:

— Так что обмена ждать бесполезно. Не поменяют. Будут держать и добиваться согласия служить им. Я согласия не дам, а потому конец для меня один. А потом и за вас возьмутся. Вы тоже на заметке. Недаром нас троих в столицу привезли.

Ну что ж, побег, так побег. Решили сначала часовых изучить — кто как ведёт себя, кто повнимательнее, а кто рассеян. Да и бдительность их усыпить своим примерным поведением.

Трубецкой сразу предупредил, что часовых жизни не лишать — связать крепко, да и запереть туда, где сами сейчас сидят.

— Отчего так? — спросил Вейде. — Нет, я не за кровь, а просто… Почему так?

— Не надо себе лишних проблем создавать. А то ведь глядишь и поводом это будет, чтоб нас.., — и он повторил красноречивый жест, который Бутурлин сделал в начале разговора.

Одна смена часовых показалась наиболее подходящей. Два немолодых уже шведа были как-то более спокойны и доверчивы. Пленники с самого начала вели себя смирно, ну а теперь и подавно старались показать, что ничего крамольного у них и в мыслях нет. Впрочем, часовым даже в голову не могло прийти, что русские генералы бежать вздумают. Куда же здесь убежишь?! До России не дойти.

Сарай стали слегка подтапливать, понимая, видно, что не выживут пленные в холоде, никак не выживут. Вот тут-то и сложился окончательно план побега. Во-первых, хлеба немного насушили. Во-вторых, подсушили солому и лапник. Да и серники подсобрали. И вот в ненастный день, когда морозы, было наступившие, снова сменили снег с дождём, изобразил Трубецкой, что плохо ему, а видно часовых предупредили, которого из пленников не только стеречь, но и беречь надобно. На то и расчёт. Прибежал один часовой. Руками развёл, напарника своего крикнул, и велел ему поспешать куда-то и кому-то сообщить о том, что случилось с пленным. А через минуту оставшийся с пленниками швед уже лежал с кляпом во рту и связанными накрепко руками. Причём связан был его же собственными ремнями.

Пленные бросились к лесу. Лес, что начинался неподалёку, был достаточно густым, и мог стать первоначальным убежищем. Погода же была такой, что следов не оставалось на земле. Важно только было выбрать какое-то неожиданное для преследователей направление, чтобы не вышли на след и не догнали.

Трубецкой понимал, что второй часовой наверняка уже сообщил о случившемся, да только ведь никто особенно не будет поспешать, чтобы взглянуть на пленного. Подумаешь… отлежится, да оклемается.

Так оно и было. Прибежал часовой, постучал в дверь, где располагалось ближайшее его начальство. Погода ненастная, вечер длинный. В доме все спали. Пока соображал проснувшийся офицер, что там случилось, пока одевался, не спеша, пока собирался, времени прошло вполне достаточно, чтобы беглецы могли добраться до леса и углубиться в него.

Когда скрыла спасительная чаща, у Трубецкого мороз пробежал по коже — он вдруг понял, что осенний, промокший от дождей со снегом лес для них столь же спасителен, сколь губителен.

— Ну вот, мы и убежали, — сказал Бутурлин, переводя дух. — Что дальше?.. Дальше-то что?

— Дальше? — переспросил Трубецкой и тут же ответил: — Когда везли нас, я запомнил, что от развилки свернули вот сюда, в это предместье. Значит, нужно теперь идти, прижимаясь вправо, чтоб не заплутать. Идти вдоль дороги, но к ней не приближаться. Она выведет на большой тракт. Ну а оттуда я путь знаю, — и повторил: — Сейчас важно не заплутать… Ну а дальше? Дальше разберёмся.

— Как бы нас возле этого самого тракта и не сцапали? — сказал Бутурлин. — Но как без него? Не пройдём мы долго по бездорожью.

— Ничего, не сцапают, — возразил Трубецкой. — Днём в чаще отсиживаться будем, подальше от тракта, а ночью можно и по дороге пойти. Чуть что — в лес. Одно плохо — искать они нас, конечно, будут к югу от того места, где в сарае содержали. Но не пойдём же мы в северном направлении. Можно было бы, конечно, для отвода глаз, да ведь силы не безграничны. Не хватит сил-то ложные манёвры производить.

Чуть-чуть передохнув за разговором, беглецы поспешили в выбранном Трубецким направлении.

— Эх, карту бы какую-никакую, — приговаривал он, пробираясь сквозь чащобу. — Ну да ладно, примерно помню. Да ведь и тракт ведёт в нужном нам направлении.

До тракта добрались благополучно. Была ночь, тёмная ненастная ночь. На тракте ни души. Когда вышли на опушку, Трубецкой некоторое время размышлял, потом сказал вполголоса:

— Ну вот, видите впереди просвет? Это лес обрывается на берегу. Там мост. Может и вы помните?

— Я помню, — сказал Вейде.

— Да и мне что-то здесь знакомо, — отозвался Бутурлин.

— Тут самое опасное место, — предупредил Трубецкой. — Если нас хватились, могут устроить засаду именно у моста. Ведь эта дорога, если и не в саму Россию, то в направлении русской земли ведёт. Реку перейти можем только по мосту. Не та погода, что бы плавать.

Дальше двинулись осторожно. Трубецкой предупредил:

— Всё, молчим. Больше ни слова.

Немного прошли по дороге. Совсем немного, всего метров сто. Потом всё же свернули в лес, углубились и двинулись дальше, стараясь не удаляться далеко от тракта.

Скоро услышали шум реки. По реке шла шуга. Никак не могла встать река — морозы ещё не окрепли.

Остановились. Прислушались. Долго тоже стоять было нельзя. Ведь преследователи, если ещё не вышли к мосту, могли выйти в любой момент. И тогда всё значительно усложнится.

— Ну, будь что будет, — шепнул наконец Трубецкой. — Идём молча, старайтесь ступать осторожно. Шуга нам на руку: скрепит, трещит, ломается нетвёрдый лёд.

У самого моста постояли ещё немного, прячась за деревьями.

— С Богом! Вперёд! — скомандовал шёпотом Трубецкой.

Собрав последние силы, перебежали мост и тут же снова углубились в лес, благо он и на противоположном берегу довольно близко подходил к реке.

Трубецкой лишь на миг задержался у перил. Потом пояснил, что запомнил их — эти перила. Мало ли в темноте то… Как бы тракт не перепутать. Кто ж знает-то, вдруг и ещё дороги похожие поблизости есть, да и реку не ту можно перейти. Теперь успокоился. Определил, что направление взято верное.

Впрочем, верное-то верное, а сколько ещё идти?! По прямой-то не близко, а петляющими дорогами вёрст не счесть. А реки как преодолевать? Где обогреться, где обсушиться? Не то чтоб сомнения иногда наваливались, а всё ж мороз пробегал по коже. И он снова и снова думал, верно ли поступил, что товарищей своих подбил на этот побег? Чем может он обернуться? Не смертью от холода и голода?

Не подумал о том, где можно обогреться, где просушить одежду. Вон уже почти совсем вымокли. Сколько так можно выдержать? Найти бы деревушку какую, попроситься обогреться, поесть, да вот только денег с собой нет. Кабы знать, что плен, можно было бы как-то спрятать, ну хотя бы в камзол зашить. Не слишком надёжная захоронка, а всё лучше, чем получилось. Обыскали в первые же минуты плена. Обыскали и всё забрали. Очнувшись, Трубецкой сразу обнаружил, что карманы у него пусты. То же и у товарищей его… Хоть и не было особенных ценностей, точнее не держали их при себе, но шведы позарились и на безделицы. В обозе действительно что-то было на крайний случай, но обоз шведы захватили и полностью разграбили сразу.

Когда затеплился тусклый осенний рассвет, Трубецкой тихо сказал:

— Запоминаем место, до которого добрались. И теперь перпендикулярно в лес. Я сделаю едва заметные знаки на деревьях, чтоб дорогу не потерять. Уходим подальше. Поищем такое место, где костёр безопасно развести можно.

Бутурлин сказал задумчиво:

— А ведь ненастье и против нас, и за нас. В такую погоду вряд ли кто по лесу шастать будет. Если костёр развести, дым не пойдёт столбом вверх, а расстелится по земле, смешиваясь с туманом. Обсушиться обязательно надо, не то ноги сотрём, да и простудиться можно.

С первым дневным отдыхом повезло. Вышли к небольшому озерку. Собственно, озерко или затон, в густом тумане не понять. Осмотрелись. Чуть поодаль что-то темнело. Оказалось, что это какое-то заброшенное строение. Сказать дом — слишком сильно для такой халупы. Но и не шалаш вовсе, а что-то посерьёзнее. Бутурлин, приглядевшись, определил:

— Охотничий домик. В нём можно и пищу какую приготовить. Рыбаки, видно, пристанище соорудили. Озерко-то, верно, рыбное.

— Сколько мы от дороги отошли? — спросил Вейде у Трубецкого. — Видно будет, если костёр разложим?

— Ночью-то, особенно ясной, огонёк далеко видать! — сказал Трубецкой: — Даже и через лес. А вот нынче туман всё скроет.

В доме ничего не нашли. Пусто. Видно, если и использовали его, то летом.

Вряд ли бы что вышло из затеи, с костром связанной, если бы не оказалось в домике немного соломы для розжига. Конечно, влажным всё это было. Влажным — не мокрым. Ещё раз всё осмотрели. Кое какие остатки снастей обнаружили.

— А что, если рыбу поймать? — спросил Бутурлин.

— Ничего не выйдет, — возразил Трубецкой, — на озере лёд встал, ну не лёд, а каша, но забрасывать удочку некуда. Время зимней рыбалки ещё не пришло. Да и что за снасти… Нет. Вряд ли что получится. Отдыхать будем. Дежурство по очереди. Давайте, устраивайтесь у костра. Я первым покараулю наш бивуак.

Шелестел мелкий, надоедливый дождь. Крыша старая, дырявая. Удалось правда выбрать место, где костёр развести, чтоб сверху огонь не залило.

Генералы улеглись на постели не только не генеральские — а на такие, что и солдатам при самом плохом командире не сгодятся.

Странное дело. Трубецкой предыдущую ночь не спал, но и теперь спать не хотелось. Когда нашли халупу, в которой можно обогреться и одежду хоть чуточку просушить, он приободрился, укрепилась в нём надежда на то, что удастся добраться до дому. Гнал от себя мысли о том, насколько это трудно. Да что там трудно — можно сказать, почти нереально.

Разбудил Бутурлина уже в середине ночи, когда почувствовал, что сможет заснуть. Вейде он решил поставить на дежурства уже под утро.

Костёр скорее тлел, чем горел. Более или менее сухой хворост закончился, а мокрый, что собрали вокруг, сначала подсыхал и лишь потом слегка воспламенялся. Тем не менее, тепло давал. Домик без печи, без дымохода, но и угореть не было страшно — кругом одни дыры, да такие, что угарный газ не скапливался в этакой развалине.

Только заснул, а вот уж и ночь минула. Разбудил его Вейде. Костёр был затушен. Вейде, приложив к губам палец, жестом попросил прислушаться.

Издалека, с тракта, доносился шум. Что там такое? Не идти же проверять. Главное определить, не их ли ищут, не облава ли? У страха глаза велики.

Что стоит шведам лес прочесать?! И всё. Куда уйдёшь? А если и удастся уйти далеко вглубь леса, заплутать можно.

Трубецкой шепнул:

— Все последствия нашего здесь пребывания нужно ликвидировать. Засыпаем костёр, быстро. Да и сверху мокрый валежник надо набросать. Они ж не знают, где мы, и сюда-то навряд ли дойдут, а вот если те ж охотники забредут и следы костра увидят, сразу сообщат. Тогда уже серьёзно искать начнут.

Так и осталось загадкой для Трубецкого и его попутчиков, что за шум был на дороге. Может действительно их искали, а может, очередную партию пленных вели.

Между тем густели сумерки. Пора было собираться в путь. К тракту шли осторожно. Трубецкой сверял маршрут. Наконец, он нашёл уже наощупь последнюю отметину на сломанном дереве и сказал:

— Осталось шагов сто, не более. На дорогу выходить не будем. Пойдём вдоль дороги, пока ночь полностью не опустится. Вечером ещё может кто-то проехать.

Пошли веселее, чем накануне вечером. Дождь прекратился, и подсушенная обувь больше не промокала. Но это, конечно, на дороге не промокала, да только дорогу-то пришлось покинуть, чтоб не нарваться на всадника запоздалого или курьера. Любая встреча была смертельно опасна. Ведь их не могли не искать. Любого беглеца искали бы, а тут три генерала, причём один из них очень и очень нужный.

Ближе к полуночи вышли-таки на дорогу и прибавили шагу. Трубецкой пытался подсчитать, сколько они шли, а затем ехали из-под Нарвы. Но понял, что лучше пока не считать — страшно становилось.

На тракте — ни души. До утра никто не встретился, и никто не догонял. Так что с дороги сходить необходимости не было.

Шли молча. Разговаривать было нельзя, потому что и голос далеко разносится, да и о чём говорить то? Переливать из пустого в порожнее? Ничего серьёзно просто не лезло в голову.

На третий день пути снова прятались в лесу, подальше от тракта, хотя, казалось, что можно было бы идти спокойно. Безлюдно. Ни кареты, ни повозки, ни всадника, ни, тем более, пеших путников. Дождь со снегом, слякоть. Какие уж там путешествия?! Очень редко кто-то и проезжал. Да ведь верно говорят: бережёного Бог бережёт.

Отсиживались в балках, даже костры разводили, хотя с каждым разом делать это было всё сложнее, да и спички-серники берегли, потому что много приходилось тратить на разведение огня. Заканчивались и сухари. Воды же без костра, на котором снег растапливали, не получить. Разве что в водоёмах пока удавалось взять, но не вечно же будет плюсовая температура. Зима наступала неотвратимо.

Конечно, лучше бы по весне было бежать — там и в лесу укрыться легче, зелёнка спасёт от посторонних глаз, да и не замёрзнешь. А тут…

Пошла четвёртая ночь пути. К утру стало заметно холодать, повалил снег крупными хлопьями. Поначалу он таял, достигнув земли, но скоро стал ложиться, устилая всё вокруг.

Заволновались спутники Трубецкого.

— Всё, зима, морозы… Конец нам! — сказал Бутурлин.

— Тебе ль не знать, что снег окончательно ложится лишь на сухую мёрзлую землю. А этот стает, — возразил Трубецкой.

Так оно и случилось. К вечеру снова очистилась земля, снова всё потемнело вокруг. Оно и хуже, и лучше — когда снег, далеко видно. А тут хоть глаз коли. Если б не было необходимости в разведении огня, можно бы и в ста метрах от дороги отсидеться.

— Может, заглянем в деревеньку какую? — не выдержал Вайде. — Сил нет. Не выжить нам так. Не дойдём.

Трубецкой не спешил с ответом. Он и сам уже понимал, сколь рискованное мероприятие задумал. Всё чаще мысли убегали вперёд, на юг, где за пеленой непогоды лежала Россия, где в стольном граде Москве ждала семья, ждала жена. Что-то она думает о нём, знает ли что в плену, надеется ли на то, что жив?

Из всех беглецов он один был непреклонен и стоек. Но когда начинал сознавать, сколько вёрст ещё идти по бездорожью, сам приходил в ужас. Что там, впереди? Ну хорошо, дойдём до родных рубежей, хотя и это тяжело, очень тяжело. А что там? Есть что-то вроде стражи? Есть ли вообще где остановиться? А может шведы всё истребили, и нет ни души на многие версты.

Несмотря ни на что Трубецкой не жалел, что решился на побег. Он считал, что лучше уж погибнуть на пути в Россию, чем бесславно сложить голову в плену.

Ружьё, отобранное у часового, несли по очереди, заботясь о том, чтоб не отсырели заряды. Мало ли что встретится на пути. А если стая волков? Или другой какой зверь?

Ненадёжное пристанище

На пятую дневку, когда отсиживались в лесной чаще, Бутурлин обратил внимание, что лес в стороне от дороги, несколько редеет. Он прошёл немного и оказался на опушке. С неё-то и увидел вдалеке какое-то строение.

Вернулся и объявил:

— Кажется сарай за лесом, правда, в открытом поле. Но какое-никакое, а убежище.

Все втроём вышли на опушку. Действительно, вдали виднелся сарай, судя по всему, заброшенный. Возможно, лишь летом для каких-то целей используемый. Может вдали от деревни поставленный, чтоб сено там хранить заготовленное. Но деревни не видать. Лишь небольшой снегопад, да мягкая, успокаивающая тишина вокруг.

— Может лучше всё же хуторок найдём?! — взмолился Вайде, вглядываясь в снежную пелену. — Ночь в тепле проведём, а поутру снова в путь? Хоть отогреемся, а потом, пока снег не лёг, укрыться успеем. Если даже и задумают донести, пока доберутся до постов каких, пока те доложат по команде, далеко успеем уйти.

— Да, отдых не мешал бы, — поддержал Бутурлин. — Просушиться, в порядок себя привести, может, одежонкой какой разжиться…

— Разжиться? — усмехнулся Трубецкой. — Так на что разживёшься? Нас ведь полностью выпотрошили.

Долго думал-гадал Трубецкой. Он прекрасно понимал, что нельзя никуда заходить, нельзя показываться. Если их не нашли до сих пор, значит не вышли на след, значит понятия не имеют, где искать. Может ещё несколько деньков — ну неделю — поищут, а потом решат, что сгинули беглецы, погибли, да и бросят поиски. Но силы действительно были на исходе. Нельзя показываться кому бы то ни было, нельзя заходить даже на самый заброшенный хуторок. А как же иначе? Ну, хорошо, обогреются, отдохнут, а потом. Не убивать же тех, кто приютил, чтобы сдать их не могли. Нет, на такое пойти Трубецкой по существу своему не мог. Тем более, заранее не предугадаешь. В доме могут быть и женщины, и дети… нет, не годилось такое решение.

Тем не менее, где-то надо было отсидеться в тепле до наступления холодов, пока не станут реки, пока не покроются льдом заливы. Иначе и вовсе не дойти до России.

Как же добраться до дому из этих Богом забытых мест? Трубецкой обдумывал перед побегом два варианта пути. Один: дождаться, когда замёрзнет Ботнический залив и перейти через него. Рискованно. Очень рискованно. Но на финской стороне можно укрыться в каком-то населённом пункте. Другой вариант — идти на юг вдоль залива, а затем каким-то образом переправиться на европейский берег, в Данию. Это спасение. Дания — союзник России. Какой никакой, но союзник. Главное — выбраться из Швеции.

Карты, конечно, негде было взять. Но у Трубецкого отличная память. Закроет глаза, и предстают перед ним основные начертания побережья, которые запомнил ещё перед походом. Но одно дело вот этакое запоминание общего порядка, другое — конкретика. Когда он рассматривал карту, его интересовало совсем другое — не мог же он предположить, что будет бежать из плена.

Посовещались на опушке леса. А сарай так и манил.

— Давайте-ка сделаем отдых, — решил Трубецкой, чувствуя, что угадывает желания и Бутурлина, и Вейде. — Костёр разведём, пока погода стоит мокрая, туманная. Погреемся, одежду обсушим, ну и порешаем, что дальше делать.

И Бутурлин, и Вейде предложение восприняли с энтузиазмом.

Оставалось преодолеть открытое поле. Конечно, дело опасное, но не дожидаться же вечера. Чай не дорога здесь столбовая. Вокруг никаких больше строений, кроме сарая. Ну кто будет бродить по полю, уже давно убранному. Чай не лето и даже не ранняя осень.

И всё же шли с опаской.

Сарай оказался сенным. Тоже, конечно, продуваемый во всё щели, но крыша, по крайней мере, залатана. Всё же сено хранилось.

— Осмотримся, — сказал Трубецкой и, приставив простенькую деревянную лестницу, забрался на сеновал.

Он долго рассматривал что-то из-под самой крыши. Переползал с места на место и, наконец, спустился вниз.

Бутурлин и Вейде с нетерпением ждали, что скажет.

— Ну что же. Видимо, хранят здесь жители посёлка сено. Сам-то посёлок вон там, — Трубецкой указал в том направлении, на которое смотрели ворота сарая. — Большой посёлок. Правее поле, переходящее в заливной луг. Левее тоже поле до самой опушки леса. Хорошо, что обзор есть. Врасплох нас не застанут.

— Кто? — спросил Вейде.

— Неважно кто, — сказал Трубецкой. — Хоть те, кто ищет нас, хоть поселковые жители. Вот придут за сеном, увидят, ну и сразу сообщат, куда следует.

— Что решим? — спросил Бутурлин.

— Костёр разведём, перво-наперво. Согреемся, отдохнём, — ответил Трубецкой.

Решили сначала согреться, может даже выспаться по очереди, а уж потом держать совет на свежую голову. Вот только еды никакой — всего несколько сухарей осталось.

Бутурлин пошарил в углу сарая и принёс старый чайник и кружки глиняные.

— Ну вот, можем чай приготовить из разнотравья. Сейчас гляну, какое там сено в стогу.

Согрелись, попили чай с сухарями. Оставили самую малость. Ну на один, максимум на два раза. Выспались поочерёдно. А когда стемнело, настало время принимать решение. Прежде всего обсудили, каким путём добираться до России. Чтобы добраться через залив, нужно было дождаться, когда лёд встанет. Чувствовалось, что морозы не заставят себя ждать. Чувствовалось, что зима уже пробует силы. Что ж, до залива совсем недалеко. Найти бы небольшой рыбачий посёлок, а в нём домик на отшибе, ну и отсидеться, отдохнуть перед опасной и долгой дорогой, в конце которой тоже ведь ещё не Россия.

Конечно, финны с шестнадцатого века под властью шведов, конечно, Финляндия не Швеция, а Великое герцогство Финляндское, но тоже ведь на кого нарвёшься. Может статься укроют, а может, и властям сдадут.

Бутурлин неожиданно сказал:

— Кстати, в Швеции, как я слышал, принята осенняя глухариная охота. Показалось мне, когда шли сюда, будто глухарь пролетел вон туда, в сосновый бор.

— Так охотится то надо, когда токует, — отозвался Трубецкой. — Сейчас и не подойдёшь. Да и собака нужна.

— И без собак охотятся. Словом, пойду, поброжу.

Никто и не возражал. Оголодали так, что и чувство опасности притупилось. Впрочем, ни Трубецкой, ни Вейде не верили в то, что Бутурлин отыщет глухаря. Да и не так просто свалить птицу из ружья того времени, особенно если она успеет взлететь.

Долго ли коротко ли отсутствовал Бутурлин, только прогремел выстрел, а вскоре он и сам появился:

— Ну повезло так повезло, — заявил с порога, — правда, сам чуть не погиб. На стадо кабанов вышел. Ну и пальнул в кабанчика небольшого. Наповал. Оставил его метрах в пятистах. Идёмте, заберём.

Кабанчик — не глухарь. Разделывать труднее, а уж готовить в спартанских условиях, тем паче. Но, голод не тётка.

Пошарили в сарае, нашли топор, старый, с зазубринами, видно, оставленный хозяевами так, про запас.

Долго возились с добычей, но всё же к вечеру сумели приготовить себе что-то типа шашлыка. Уже стемнело, когда повеселевшие, сели у костра поговорить о дальнейших планах.

Эту ночь решили провести в сарае. Отдых был нужен. Правда, побаивались, что хозяева явятся за сеном, но не ночью же. А днём можно и понаблюдать с чердака за подходами к сараю.

Ночью вызвездило небо. Уходила непогода, мороз постепенно готовил ей смену. Он наступал без резких перепадов, но наступал.

Костёр с наступлением темноты погасили. Это в дождь со снегом да туман ещё можно было рискнуть, а в ясную погоду ночью издалека огонёк будет видно. С чердака следили за посёлком, что на берегу залива. Видно, был то большой рыбачий посёлок. Он вовсю светил огнями.

— Ну что ж, настала пора подумать, что дальше? — спросил Бутурлин. — Сможем залив-то по льду одолеть? Там ведь ни перелеска, ни сарайчика не найти. А ширина какова? — повернулся он к Трубецкому.

— Не помню точно, но в самой узкой части — верст семьдесят.

— Семьдесят вёрст!? Это сколько ж идти то? И без отдыха, — сказал Вейде. — Сможем ли? На льду и замёрзнем.

— Да и заблудиться можно. Как направление определить? — спросил Бутурлин.

Трубецкой проговорил задумчиво:

— Если будет ночь ясной, попробую по звёздам. Научил меня один старец в детстве ещё.

Помолчали.

— Хочу заметить вот ещё что, — сказал, наконец, Трубецкой. — Если даже дойдём, а я верю, что дойдём, — поспешил он добавить, — окажемся мы не в России, не на своей территории. Окажемся в герцогстве Финляндском, а значит во власти всё тех же шведов. Один неосторожный шаг, и всё наши испытания — напрасны. Ну а из герцогства до России тоже путь не близок и не менее опасен.

— Ну а какие ещё варианты? — спросил Вейде.

Трубецкой пояснил:

— Идти на юго-запад, вдоль берега залива, чтобы попытаться переправиться в узкой горловине Балтийского моря.

— Море там замерзает? — поинтересовался Бутурлин.

— Чего не знаю, того не знаю, — покачал головой Трубецкой.

Да и откуда знать? Географию в ту пору не преподавали. В общих чертах, конечно, что-то наиболее образованные люди знали, но так ведь и теперь спроси даже у человека с высшим образованием, какая часть Балтики и какие Балтийские заливы замерзающие, а какие нет, вряд ли ответит? Читатели могут легко проверить сами себя. А в ту пору?

Единственно, что мог предположить Трубецкой, так это то, что чем дальше на юго-запад, тем больше плотность населения, тем гуще сеть дорог, тем меньше укрытий для беглецов. Да и как осуществляется переправа со Скандинавского полуострова на европейский берег, никто толком не знал.

— Больше вариантов нет? — спросил Вейде.

— Отчего ж нет? Есть, — ответил Трубецкой. — Самый долгий, но самый надёжный — вряд ли там сыщут. Идти на северо-восток, чтобы обогнуть залив. Это очень далеко и долго. Дойдём ли?

— Вряд ли, — покачав головой, сказал Вейде.

Трубецкой развёл руками:

— Вот именно! Но это вариант. А потому нужно добраться до мест, малозаселённых. Думаю, что чем дальше на северо-восток, тем больше таких. И вот там найти хуторок, где можно отсидеться. То есть, путь займёт месяцы, может, и год. Нужно добраться до тех мест, где нас не будут искать, поскольку никто не поверит, что можно преодолеть такое расстояние зимой, без пищи, да по морозу. Верный способ стать добычей волчьих стай. Ну а в небольшом хуторке как-то уже договоримся, чтоб не выдали.

— И здесь волки! — воскликнул Вейде, зацепившись за фразу об этих хищниках.

— Не то слово, — заметил Трубецкой. — Небось, позлее наших. Край-то суровый, северный. Голодные звери.

— Бог мой, как мы ещё не встретились с ними?! — с тревогой сказал Вейде.

— Бог-то и хранит! — Трубецкой перекрестился и продолжил: —

Повторяю: если пойти на север, выбрать хуторок небольшой и отсидеться, то можно потом, уже весной продолжить путь. Тогда уж точно про нас забудут.

— Думаешь, князь Иван Юрьевич, что нас до сих пор ищут? — спросил Бутурлин.

— Убеждён!.. — ответил князь.

И всё же переждать резкую смену погоды решили в сарае, где удалось приготовить какое-никакое питание, где можно было по крайней мере укрыться от пронизывающего ветра, где хоть и в неотапливаемом помещении, но сухом, можно было спастись от сильного снегопада, обрушившегося на землю.

Кому принадлежало это строение, кто хранил здесь корм скоту, было беглецам неведомо. Теплилась надежда, что сено тут собрано на долгую зиму, про запас, и в ближайшее время не понадобится. Близость залива, видимо, всё-таки предопределяла главное занятие — рыболовство. Но не могли же сельские жители, ну и или жители рыбачьих посёлков, полагаться только на рыбное своё предприятие. Ясно, что держали они и скот.

Беглецы не знали, что там за посёлок, иногда заявлявший о себе. Когда ветер дул со стороны этого населённого пункта, доносились мычание коров, блеянье овец, даже иногда обрывки фраз, если кто-то что-то кричал громко. Ну и прочие шумы разного происхождения долетали. В ясные дни виднелся дымок из труб. Но в снегопад всё замирало. Тут и беглецы решались развести костёр особенно днём — ни огонька, ни дымка видно не будет.

Трубецкой поглядывал на своих спутников изучающе. Пытался понять, не жалеют ли они о том, что согласились на испытания, в которые втянул их? Он не хотел даже для себя назвать его безнадёжным, но где-то в глубине души, снова и снова оценивая возможности добраться в Россию любым из путей, понимал, что все они один тяжелее, ежели не безнадёжнее другого. Если бы хоть деньги, хоть ценности какие были. А то ведь всё вычистили у них при пленении.

Шведы не очень различали пленников по их чинам. Что ж, если рассуждать здраво — и солдат есть солдат, и офицер — солдат, и генерал — тоже солдат. Вот его вроде бы и выделили и виды на него имели какие-то, да и то положение в плену не сделали особым. Может, хотели, чтобы пораньше пришел к необходимости сотрудничать?

Ну а генералы Бутурлин и Вейде как будто бы никого из шведских чинов не интересовали. Павда, может, пока не интересовали?!

Трубецкой понимал, что и он нужен на перспективу, как орудие в далеко идущих планах, в серьёзной игре, которая будет иметь смысл только в том случае, если его убедят принять в ней участие добровольно и осознанно. Заставить сложно, слишком высока цена ошибки. Ведь Трубецкой мог бы на всё согласиться, а едва вырвавшись в Россию, ото всего отказаться. Что тогда делать?

Ему было неведомо, как собираются решать с ним вопросы. Ломал голову, думал, гадал. Разное можно было предположить, да что толку в предположениях.

Снег шёл целый день и целую ночь. Навалило сугробы — будь здоров. Вышли по утру из сарая, едва-едва дверь отворив, а вокруг насколько глаз хватало — снежная целина. Как по такой идти? Куда идти? Да и следы сразу выдадут неведомых путников.

— Ну что будем делать? — спросил Вейде, с ужасом обозревая снежную равнину.

Он попытался отмерить несколько шагов — но ноги утонули в снегу почти по колено.

— По целине далеко не пройти, — заметил Бутурлин. — А дороги, небось, ещё не пробиты. Да и когда пробьют, разве что санный след будет. Захолустье.

— Думаю, что у них порядок с дорогами, — возразил Вейде. — Выгонят народ, ну и всё расчистят, — и прибавил: — если, конечно, нужны дороги к посёлку.

— Будем ждать, когда прекратится снегопад, — решил Трубецкой. — В такой круговерти заплутаем. Тут уж, поди, хоть днём, хоть ночью ни зги не видать.

— Хлеб кончился, соль на исходе. Серников совсем мало, — сказал Вейде. — Да и на одной жареной на костре кабанятине не проживём.

Трубецкой пока не ощутил упрёка в голосе Вейде, но тот мог из деликатности тщательно скрыть его. В конце концов, никто силком в побег не тянул. Дело добровольное. Да ведь уж забыли, что, если здесь хотя бы кабанятина, то там, в плену, такая еда, что не приведи господи. Бросали объедки.

Но он понимал и другое — человек остаётся человеком. Значит нужно показывать пример. Быть настойчивым, деятельным, упорным в действии. Шли по раскисшей земле, прятались в промокших оврагах, где только чудом можно было найти местечко, в котором обогреться и тайком костёр развести. Ощущали постоянную опасность. Это сколачивало, это придавало сил. Вот и держались, с надеждой глядя вперёд. Казалось, что вот ещё немного, ещё рывок, и полегчает. И вот полегчало. В первый день отдыха, когда нашли это строение, решили, что действительно полегчало. Но постепенно приходило понимание, что это — просто ловушка.

— Надо идти к людям, — в который раз предложил Вейде. — Назовёмся странниками, ищущими работу.

— Да уж, — усмехнулся Трубецкой. — Хороши странники в форме военной?

— Надо подумать, как объяснить, — не сдавался Вейде. — Есть же какой-то выход.

— Погорячились с побегом, — тяжело вздохнув сказал Бутурлин. — Погорячились…

— Не спишите с выводами, — возразил Трубецкой. — Подумайте, что нас там ожидало? Помещение — ничем не лучше, чем это. Полная неясность, что впереди…

Действительно, сарай, в котором их держали в предместьях шведской столицы, был, пожалуй, похуже того, что попался им теперь на пути. Да и морально здесь легче. По крайней мере, никто не понукал.

Тем не менее, Бутурлин не согласился:

— Там хоть кормили… А тут что? Мясо уж в глотку не лезет. И никакой еды не достать.

— Говорю же, надо к людям, — повторил Вейде. — Иначе погибнем.

— А там, по крайней мере, не погибли бы, — снова заговорил Бутурлин. — Если б хотели нас убить, давно бы убили.

— Ну что ж, — как бы подвёл итог Трубецкой, — сдаться никогда не поздно. Сдаться и покаяться. Мол, простите неразумных… Кто хочет, пожалуйста. В посёлок можно пойти, ну и там кто-то же есть — староста какой. Он сообщит властям. Заберут, — он сделал паузу и заключил: — Я не пойду… Только просьба сказать… Ну тому, кто пойдёт, что один уцелел, остальные сгинули, все беглецы… На небеса отправились… Может тогда поиск прекратят. А относительно еды, тут хоть мясо, а там, — и он махнул рукой, сочтя нецелесообразным развивать бесполезную тему.

Вейде выслушал и сказал с убеждением:

— Да уж, уверяю, князь, уверяю, что давно никто нас не ищет. Действительно считают, что мы сгинули. Может замёрзли, может, волки растерзали. Это нам повезло ещё, что не стали добычей волчьей стаи. Просто, что б учуяли они нас, нужно след какой оставить? А уж учуют, тогда и сдаться не успеем. Возвращение в плен — раем покажется.

— Везло до сих пор, — заметил Бутурлин. — То дожди всё вымывали, то снегом засыпало. Ни зверью, ни шведским стражникам нас не выследить. Но надолго ли? Согласен с Вейде — к людям надо идти. Нет. Не сдаваться. Просто попытать счастья, а там будь что будет.

Трубецкой подошёл к двери глянул в поле. Снег, снег, снег… Действительно не найти их здесь. Когда уговаривал бежать, просто не подумал о стаях голодного зверья, которое бродит где-то по лесам в поисках добычи.

Друзья по побегу — друзья по несчастью — ждали, что он скажет. Они надеялись на него, совсем ещё недавно строгого, требовательного, деятельного командира дивизии. Когда положение кажется безвыходным, многим хочется полностью положиться на кого-то знающего, грамотного, властного, начальственного. Они такие же командиры дивизии, но теперь, без своих соединений превратились можно сказать в рядовых, признавая первенство князя. Трубецкой это понимал, но понимал и другое — командовать дивизией и группой из трёх человек, оказавшихся в безвыходном положении — далеко не одно и тоже.

Там, под Нарвой, он действовал дерзко, и не его вина, что вот этак всё кончилось, что соседи справа и слева дрогнули и разбежались в панике. А ведь можно, можно было всё обратить в победу при столь огромном численном преимуществе. Ещё как можно было…

Недаром шведский король, когда рухнул мост через реку Нарву (Норову), и русским войскам было некуда деваться, приказал срочно поправить мост. Знал, что найдётся среди русских кто-то из офицеров и генералов, кто соберёт бесформенные толпы и они ополчатся на шведов.

Да, если бы не контузия, он, Трубецкой, вполне мог оказаться таким генералом, который обратил бы чашу весов в русскую сторону. У шведского короля — шесть или восемь тысяч, а у русских аж тридцать шесть…

Но ведь сто баранов, предводимых львом, сильнее ста львов, предводимых бараном.

А ведь надо заметить, что шведские воины, приведённые королём под Нарву, были далеко не бараны. Что же касается русских — так и они не были слабенькими. Хоть и плохо подготовили полки и дивизии иноземные генералы, но это были русские полки и дивизии. Ну а у русских в крови победы военные. Они все герои на генетическом уровне. Сколько Россия вынесла нашествий и вторжений, в скольких битвах бились русские воины, защищая родную землю!

Между тем, смеркалось. Затушили костёр — не совсем затушили, оставили тлеющие головешки, чтобы поддерживать это тление до утра. Беречь надо было серники.

Импровизированные постели свои оборудовали на чердаке. Сделали норы из сена. Не такими уж тёплыми получились они, но и их не сравнить с теми, что были в первые дни после побега.

А снег всё сыпался и сыпался с неба. Можно было бы и не притушивать костёр. Всё от него теплее.

Вейде вообще предлагал развести костёр внутри строения — пол земляной, не страшно. Главное, подальше от склада сена. Но Трубецкой сразу сказал:

— Печки нет, стало быть, дымохода нет. Угорим.

Все знали, что угореть недолго. И не заметишь. Но, с другой стороны, столько щелей в стенах, всё продувается. Может и ничего…

Да, испытания выпали трудно переносимые. Если бы простые деревенские мужики в таком положении оказались, куда ни шло — они привычны, они приспособлены для выживания. Сколько русских мужиков, если удавалось вырваться на заработки, странствовали по любой погоде. Правда они могли погреться да перекусить на постоялом дворе. А тут… Тут либо лес, либо поле открытое, либо вот такое строение. А генералы не приспособлены к этаким испытаниям.

Кто страшнее — шведы или волки?

Ближе к полуночи раздался далёкий непонятный звук. Он леденил душу. Трубецкой прислушался… Понял: волчий вой.

Ему приходилось видеть волков в своих родных краях, но в основном либо пойманных, либо во время охоты издалека. Помнил рассказы об их повадках, помнил рассказы о том, что, чем севернее край, чем суровее природа, тем больше в размерах хищники. А уж тут куда севернее, чем русские равнины.

Проснулись Бутурлин и Вейде. Вой хоть и далёкий, но силу имеет магическую, всё внутри переворачивает даже у человека не робкого десятка. Порою тот, кто смело идёт под пули и ядра врага, может дрогнуть перед этим жутким воем.

— Что это? — с тревогой спросил Вейде.

— Боже, неужто волки, — вторил ему Бутурлин. — Вот ведь… Легки на помине.

— Волки, но далеко, — поспешил успокоить Трубецкой, как можно более равнодушно.

Вейде возразил:

— Пока далеко.

— Где-то выследили добычу. А нас в такой снегопад не учуют и не найдут, — уверенно заявил Трубецкой, чтобы успокоить своих спутников, хотя на самом деле этой уверенности у него не было.

Тем не менее, продолжил:

— Говорю же, далеко. Они если и чуют добычу, то не более чем за полторы — две версты. Ну а след могут учуять не более чем за двое суток. Это мне в деревне рассказывали, когда ещё мальцом был. Так что следы наши давно уж не найти, тем паче они под снегом.

Тем не менее, на ночь беглецы забрались на чердак, распределили между собой дежурства, и ночь провели в тревоге. Огонь поддерживали в вырытой ложбинке близ входа. Задача эта возлагалась на дежурного.

Трубецкой выбрал себе самые тяжёлые, предутренние часы.

Спустился с чердака, взял у Вейде ружьё. Осмотрелся, прислушался. Леденящий душу вой возникал время от времени, но по-прежнему где-то вдалеке.

«Ну и ладно, — подумал он. — Нет худа без добра. Глядишь, поселковые не сунутся к нам. Но с другой стороны… Если будет необходимо, так целой группой пойдут, да с оружием?! Хорошо, что снега много намело. Быстро не подберутся, заранее увидим».

Но он понимал, что увидеть мало, нужно ещё успеть скрыться. А это уже сложнее, ведь уходить придётся по глубокому снегу, оставляя достаточно ясные следы.

Вполне понятно, что, обнаружив пребывание в хранилище сена посторонних людей, посельчане попробуют их догнать, или, если не догнать, то сообщить о них.

Зимой светает поздно. Да и как определишь время? Часы-то естественно, при пленении отобрали. Собственно, и не нужно было время. Придумали только как дни считать. Взяли длинную верёвку, случайно под рукой оказавшеюся, и каждое утро завязывали на ней новый узелок. Вот уж с десяток узелков на верёвке, а ясности, что ждёт дальше — никакой.

Из еды у беглецов только мясо кабана, да травяной чай. Благо было откуда выбрать пахучих трав. Целый сеновал. Это, конечно, не питание.

Трубецкой всё более и более ощущал свою ответственность за беглецов, которых подговорил на такое трудное, да и, как всё более осознавал, почти что бесполезное дело.

В то утро светало медленно. Снег, на удачу или на беду, не прекращался. На удачу, потому что и волкам издалека не учуять, и поселковым жителям до сеновала не дойти. Он ещё раз осмотрел это довольно объёмное хранилище кормов для скота, пытаясь понять — так, от нечего делать — почему поставили его далеко от посёлка. То ли не успели перевезти сено, то ли возле домов и хранить негде. А возможно и от лишних глаз спрятали. Что б не очень заметно было обилие кормов. А вокруг посёлка кто высматривать будет?

Проснулись Вейде и Бутурлин. Спустились с чердака.

— Ну что? Тихо? — спросил Бутурлин, просто так, чтоб заговорить.

— Тихо. И волки замолчали, — ответил Трубецкой. — Собственно, день они проводят в норах, каждая пара в своей. Ну а в сумерках выходят на охоту. Вой же, который мы слышали ночью, это как раз сигнал сбора. Помню, мне рассказывали в детстве знатоки-охотники, что просто так волки редко воют.

— Как бы для души?! — усмехнулся Бутурлин.

— Вот именно, для души… Когда душа пищи просит, тогда вой призывный, это как боевая сигнальная труба вожака, собирающего стаю на охоту. В ответ воют те, кто принял сигнал. Вот и получается разноголосый вой. Кстати, слушать вой волки очень любят. У нас охотники даже рожки научились изготавливать, чтобы волков приманивать. Иногда получалось, хотя волки очень умны и обмануть их сложно.

— Говорят, они всеядны? — сказал Вейде.

— Это вы к тому, что мы можем стать хорошей пищей, — отреагировал Бутурлин.

— Человек — вовсе не основная пища, — возразил Трубецкой и прибавил, главным образом для того, чтобы успокоить своих спутников: — В этих краях, думаю, им хватает кабанов, лосей, да и то, скорее, зимой на них нападают, когда пищи мало. А так, мелкие зверьки в ход идут — зайцы, суслики, сурки, даже мыши-полёвки. Бывает, что и рыбку едят, конечно, если поймать смогут. Кстати, они и травоядны. Ну и ещё… Снег глубокий для них — не такая уж и преграда. Лапы — шире, чем у собак, а потому, когда собак против волка пускали, те догнать его по снегу не могли, вязли.

— Не успокаивайте нас, дорогой князь, — сказал, наконец, Вейде. — Положение наше со всех сторон никудышнее. Если даже волки не нападут, так мороз заморозит, да голод сгложет. Давайте-ка, друзья мои, ещё раз прикинем, что делать.

— Но прежде подкрепиться надо.

Снова растапливали снег на костре, снова заваривали травы, снова поджаривали куски кабанятины. То, что оттепель прекратилась, было на руку. Мясо могло храниться дольше.

— Эх, кусочек бы хлеба, — сказал Бутурлин, с трудом пережёвывая мясо.

Между тем, Вейде ещё раз обследовал весь сеновал, обследовал углы и нашёл какой-то чугунок.

— Вот, — порадовал он. — Можно и суп сварить.

— Щи, — засмеялся Трубецкой, — А вместо капусты — травы. Там же и лопухи, и крапива.

После завтрака Трубецкой объявил, что прежде, чем говорить о планах, хочет выспаться, и полез на сеновал. Он оттягивал размышления о грядущем. Ничего путного не лезло в голову.

Проснулся. Спутники его о чём-то мирно беседовали у костра. Уже начали густеть сумерки, и ружьё они поставили поблизости. Напугал он их разговорами о волках.

Жечь костёр по-прежнему было безопасно — стояла между ними и посёлком плотная стена снега. Снег лёг покрывалом на крышу сеновала, и внутри стало теплее — ветер не задувал.

— Не знаю уж, что вам желать, князь, — сказал, приметивший Трубецкого Бутурлин: — Доброго утра или доброго вечера.

— Главное, чтобы доброго, а утра или вечера, не важно, — усмехнулся Трубецкой.

Едва стемнело, снова, как и накануне, донёсся вой.

Вейде и Бутурлин замерли. Вот так — отважные воины, храбрые генералы, не пасующие в бою, где смерть витала вокруг, замерли в оцепенении, услышав эти жуткие переливы.

— Ближе сегодня воют, — сказал Вейде.

— Так кажется, — возразил Трубецкой. — Но оружие надо приготовить. Зарядить. Стрелять будем в крайнем случае. Выстрелы могут услышать в посёлке.

Как и прежде распределили ночные дежурства, но спать никто не хотел.

— Днём выспимся, — сказал Бутурлин. — Костёр надо посильнее сделать. Думаю, из посёлка в снегопад не заметят. В такую ночь вряд ли кто там по улице бродит.

Трубецкой успокаивал своих спутников, но прекрасно понимал, что в этакую снежную круговерть столь отчётливо вой может быть слышен, если стая волков гораздо ближе, чем накануне. Оставалась надежда на то, что снег помешает волкам учуять беглецов.

Князь с детства слышал немало рассказов о волках, которые представляли серьёзную опасность для запоздалых путников. Да и как иначе. Представьте себе бескрайние просторы, заметённые дороги настолько, что верстовых столбов не видать. И лошадь с путником в санях… Какая уж там защита? Лошади заранее чуют волков, боятся их. Но в глубоком снегу они бессильны. Не оторваться от преследования, когда и ноги вязнут и сани становятся неподъёмными.

В детстве Трубецкой много времени проводил в подмосковном имении, бывал в Тульских краях, гостил и в Рязанской губернии у родственников.

Всё в прошлом, правда не в таком уж и далёком. Генералу Трубецкому всего-то тридцать пятый год. Какая карьера впереди! Уже дивизией командовал. И успешно командовал, правда, успешно в мирно время. А в самом начале войны — плен.

Постоянно думал Трубецкой о том, что он мог сделать в том жестоком бою под Нарвой? Дивизия-то была полнокровной, вполне боеспособной. Так почему же неудача? Как же подействовала паника, как оголила фланги!

Да и контузия. Если б не контузия!? Если б сознание не потерял?! Что теперь скажешь? После драки кулаками не машут. Хотя задуматься следует.

Этими мыслями он гнал от себя другие мысли, которые давно уже становились не просто страшными — жуткими. Он держался стойко, виду не показывал. И вот ведь завёл своих спутников в ловушку.

Думал свою думу?

«Некуда деваться. Стоит покинуть своё убежище, и верная смерть в открытом поле или в лесу от холода и голода, да и от хищников. Остаться? Так рано или поздно найдут те, кто приедет за сеном. Наверняка ведь на подводе приедут. А если отобрать подводу? Что изменит?».

Нет… Лучше уж анализировать военную неудачу, словно когда-то ещё придётся командовать дивизией в бою.

— Волки! — вскричал Вейде. — Вижу волков… Вон один, второй…

Трубецкой подошёл к приоткрытой двери, перед которой горел костёр.

Тёмные тени животных показывались из пелены снега и исчезали. Горели в темноте глаза, слышалось рычание. Злились волки — не любили они огня, вот и злились.

— Ружьё! — спокойно сказал Трубецкой и взял из рук Вейде единственное их спасение в этой критической обстановке.

Но стрелять Трубецкой не спешил. Думал… Был ещё выход. Метнуть в волков головешку. Недаром велел поддерживать огонь, пригодилось. Сказал Бутурлину:

— Буду держать подходы к костру под прицелом… Нужно попробовать угостить их огнём…

— Понял…

Бутурлин осторожно приблизился к костру, взялся за длинный конец ветви. Специально так костёр сложили. Часть горевших ветвей и сучьев деревьев сделали как бы метательными орудиями.

Тёмные тени мелькали за пеленой снегопада. Разрезал тишину вой, от которого мороз по коже.

«Собирает стаю на охоту! — понял Трубецкой, — Значит, здесь не вся стая. Ну и что? Хоть и не вся, так скоро вся будет. Прорываться то некуда».

Он держал ружьё наизготовку. Стрелял хорошо. Был уверен, что не промахнётся. Пытался вспомнить как реагируют волки на потери в своих рядах. Уходят или злее становятся?

Оскаленная пасть вырвалась из снежной круговерти. Именно пасть бросилась в глаза — не весь хищник, а его пасть. Бутурлин сработал сноровисто. Сунул вперёд горящую слегу. Попал. Волк взвыл и скрылся в пелене снегопада.

Слышно было как скулит от боли. А вокруг рычание, вой…

«Вот сейчас бы подстрелить парочку! — подумал Трубецкой. — Ошеломить, обратить в бегство!»

Зверь скулил где-то неподалёку. Остальные не появлялись. Какова же реакция волков на стрельбу?

Впрочем, конечно, и костра достаточно. Волки боятся огня. Но ведь волк — умнейшее животное. И поведение непредсказуемо. Вполне могут и подождать. Рано или поздно костёр погаснет. Как на виду у волков сходить за дровами? Хорошо ещё, что приготовили заранее достаточное количество.

Видно, было, что хищники пытались подобраться к сараю с разных сторон. Но вход был там, где костёр. И они стояли на некотором расстоянии, пока один не приблизился слишком, ну и получил ожог.

А между тем, рычания слышались то с одной, то, с другой стороны.

И вдруг Трубецкой вспомнил, что волки способны забираться и на крыши, чтобы оттуда проникнуть в помещения, где находятся домашние животные. Да, это непростой зверь. Страшный. Весь резон забраться, чтобы обойти огонь и…

И тут послышался рык с тыльной стороны строения. Волки пытались прорыть лаз, чтобы пролезть к своей добыче, минуя огонь.

Строение было сделано на скорую руку, с расщелинами в стенах. Ну и без фундамента, а потому у хищников были шансы пробраться внутрь.

Трубецкой решительно взял ружьё, пошёл на шум, присмотрелся, и когда глаза привыкли к темноте, просунул в одну из расщелин ствол. Взять на мушку зверя было несложно. Там было несколько волков. Они не сразу заметили опасность, увлечённые желанием проникнуть в сарай.

Ну что ж, из двух зол надо было выбирать меньшее. Конечно, можно и здесь попробовать помахать головешкой, но как бы не запалить сеновал. Трубецкой перекрестился. Получше прицелился и выстрелил.

Один из волков, а он выбрал того, что покрупнее, рассчитывая, что это, возможно, вожак, взвизгнул, подскочил и рухнул в снег, дергаясь в конвульсиях. Через секунды он затих. Остальные волки отскочили от строения и скрылись в снежно-ночной пелене.

Что ж, начало было положено. Нашумели. Трубецкой вернулся к двери, высмотрел волка, крадучись обходившего костёр, и свалил его метким выстрелом.

Всё стихло…

Ни слова не говорили и беглецы.

— Ну что, пронесло. Ушли? — наконец, спросил Бутурлин, хотя понимал, что вряд ли кто-то может дать ответ на этот вопрос.

— Волк — умнейший хищник, — сказал Трубецкой. — Старики говорили, что с волками надо держать ухо востро. Они очень хорошо оценивают обстановку. Очень хорошо. Если надежд на успех нет, уйдут. Но откуда мы можем знать, как они оценили на этот раз. Говорят, очень терпеливые звери. Если загонят жертву в ловушку, в которой она, по их мнению, долго не выдержит, будут ждать. Ну, скажем, залезет человек в глухом лесу на дерево. Соображают ведь, что там долго не просидит. И ждут. Но здесь не дерево, да и ружьё у нас, а ружей они не любят. Предпочитают ретироваться.

— Ну, дай-то Бог, — сказал Бутурлин.

— Тут другое важно нам понять. Слышны ли выстрелы в посёлке? — покачав головой, спросил у всех, а прежде всего у самого себя Трубецкой.

— Да, сначала поселковых мог привлечь внимание волчий вой… Его-то в посёлке наверняка слышали. Не услышат люди, так собаки взлают, и скотина нервничать начнёт, — заметил Бутурлин. — А тут ещё два выстрела. Кто может стрелять в такую пору, да в такую погоду близ посёлка? Кого может занести в лес? А если нас ищут и сообщили всем в округе?

Никто из беглецов не знал, насколько близок к истине Бутурлин, высказавший такое предположение.

Поиски не прекращались с самого момента побега. Было ясно, что нелегко скрыться беглецам в стране, где всё чужое и где не найдёшь ни союзников, ни сочувствующих. Как-то должны рано или поздно о себе заявить. Шведские власти уже на следующий день разослали приметы беглецов во все кирки, во все населённые пункты. Ездили по округе гонцы, объявлявшие о том, что за помощь в поимке русских пленных будет дано крупное вознаграждение.

Ну а надежда на то, что сгинули беглецы, погибли, была слабой. Шведы знали стойкость русских людей, знали их выносливость, знали отвагу. Победу под Нарвой они приписывали скорее безумной политике царя, поставившего во главе своего войска предателей и трусов, да закупившего у них же, у шведов, негодное вооружение, а вовсе не тому, что русские солдаты плохо удар держали.

По всей округе было объявлено, что ушли трое русских, и что забрали они у часового ружьё с боевыми зарядами. Предлагали остерегаться, не спешить самим задерживать беглецов, а немедленно сообщить властям. Не устраивала власти любая потасовка, поскольку в ней мог погибнуть наиболее важный для них русский — князь Трубецкой. Остальные особой ценности не представляли, но всё же решили их держать на всякий случай. Вдруг да понадобится менять на своих, попавших в плен. Хотя война и началась для шведов лихо и бодро, хотя царь, правивший Россией сам по себе никакой угрозы как военачальник не представлял, тем не менее, надо было проигрывать всякие варианты.

Шведский король и его окружение знали многое такое, о чём мыслящие русские могли только догадываться, ну а не слишком мыслящие и не подозревали вовсе.

Тревожную ночь провели беглецы. Волчий вой время от времени повторялся, но уже на некотором отдалении.

«Неужели ушли? — думал Трубецкой. — Но что нам это даёт? Покинуть своё убежище? Но встреча с волчьей стаей в поле или на дороге может окончиться плачевно».

И вдруг он вспомнил о запасах продовольствия — о туше кабана, разделанной и уложенной за строением. В строении то всё же удавалось поддерживать некоторое тепло. Потому и хранили мясо кабана на улице, засыпав снегом.

Выходить в темноте было рискованно. Пришлось ждать до утра. Подумал о том, что неспроста волки копались за строением. А если они и не собирались проникать внутрь, если…

Утром предположение подтвердилось. Остатки кабана волки растерзали и уволокли.

Теперь лишь туши убитых хищников валялись близ строения. Их отнесли подальше и присыпали снегом.

И снова плен

День занимался медленно. Беглецы молча делали какие-то нехитрые дела. На текущий день, ну может ещё на следующий, мясо осталось. Накануне сварили много, впрок. Но что же дальше? Еды вообще никакой. Так хоть сдабривали кабанятину травяными гарнирами и кое как жевали, хотя пища такая надоела смертельно. А что же теперь?

Поочерёдно дежурили на чердаке, вглядываясь в том направлении, где был посёлок. Конечно, подступы и с других направлений обозревали, но всё же главная опасность была со стороны посёлка. Могли ведь и просто за сеном явиться поселковые жители. Ну а теперь, когда пошумели, как знать, может, кто-то захочет поинтересоваться, что был за шум.

Когда уже совсем развиднелось, послышался лай собак. Лай приближался.

— Ну вот и всё, — скорее не с ужасом, а с некоторым облегчением сказал Вейде. — Это за нами…

С облегчением, во-первых, потому, что, когда долго ждёт человек неминуемой, но неведомой опасности, порой, даже успокаивается, если она проясняется. Можно действовать уже в конкретной обстановке. К тому же оказались беглецы в таком положении, что и выхода не видно…

Фигурки людей приближались. Было не менее десяти человек. На некоторых уже можно было разглядеть военную форму. Несколько человек держали собак на поводках.

Трубецкой посмотрел на своих спутников и тихо сказал:

— Сопротивление бесполезно. Что можем с одним ружьём? Только разозлим. Собаками затравят.

Бутурлин и Вейде молчали. Да и что говорить?!

Было видно, что по снегу идти трудно. Вон сколько навалило за минувшие дни! Скоро можно было уже различить ружья в руках солдат. Они держали их наизготовку.

Солдаты приняли что-то наподобие стрелковой цепи. Впереди шли люди в штатском с собаками. Видимо, местные. За цепью пробирались сквозь сугробы офицер и ещё какой-то с виду важный господин.

— Ясно. Идут за нами. Вон, какой-то вельможа, — указал Трубецкой. — Что ж, придётся сдаться, — прибавил он. — Только выходим сразу с поднятыми руками. Ружьё оставим здесь. Ещё начнут стрелять, если увидят, что мы вооружены. Держите себя спокойно, с достоинством. Грубить не надо. Те, кто за нами пришли, не виноваты, что мы проиграли…

— Ещё под Нарвой, — уточнил Вейде.

— Что, под Нарвой? — не понял Бутурлин.

— Проиграли под Нарвой… ну а здесь, какой уж проигрыш? Сделали всё, что могли, — сказал Вейде специально для Трубецкого.

А шведы между тем подошли совсем близко. Собаки заволновались, залаяли. Группа замедлила шаг.

— Выходим, пока собак не спустили. Выходим с поднятыми руками, — напомнил Трубецкой.

Сам шагнул первым. Остановился, поднял руки, махнул платком, который когда-то был белым. За ним шагнул в неизвестность Бутурлин. Вейде вышел последним.

Было видно, что вельможа что-то говорит офицеру. Тот подал какую-то команду, и солдаты, обогнав людей с собаками, пошли вперёд с ружьями наперевес.

За ними двинулся ещё один в штатском, на которого сначала Трубецкой не обратил внимания. Он оказался переводчиком. Приблизившись, спросил на довольно правильном русском:

— Кто здесь князь Трубецкой?

— Я, — сказал Иван Юрьевич и сделал шаг вперёд.

— Идите за мной! — сказал переводчик.

Трубецкой сделал несколько шагов и обернулся. Бутурлин и Вейде так же стояли перед шеренгой солдат. Мелькнуло опасение: «Вдруг их расстреляют?!»

— Что будет с моими спутниками? Они не виновны в побеге. Это я их подговорил…

Переводчик посмотрел на князя и сказал:

— Этого я не знаю. Велено арестовать вас и отвезти в Стокгольм.

— Я не пойду без своих спутников! — решительно заявил Трубецкой и попытался вернуться назад.

По знаку переводчика путь ему преградил солдат.

— Им смерть не грозит, — успокоил переводчик. — Будет наказание… Для всех будет лучше — и для вас, и для них — если пойдёте сами, иначе вас поведут силой.

Вельможа оказался знакомым — Трубецкой видел его несколько раз во время бесед, на которые его приводили до побега.

Он что-то сказал, и переводчик перевёл:

— Побегали? Видите, что бесполезно? Далеко не ушли.

Трубецкой промолчал. Не стал говорить, что вот, мол, волчья стая помогла, по которой стрелять пришлось, иначе. А что иначе? Он уже понял, что побег из Швеции невозможен. Причём, ни летом, ни зимой. Зимой сугробы, холод, да и хищники бродят по лесам. Летом такое количество заливов, рек, болот топких, что и не счесть.

Трубецкого усадили в карету вместе с вельможей, его спутников скрутили и бросили в санную повозку.

Ехали недолго. Вскоре показались знакомые месте. Не так уж и далеко удалось уйти от места содержания под стражей.

На этот раз пленников разделили.

Трубецкой не знал, куда отправили Вейде и Бутурлина. Лишь значительно позже стало известно, что Вейде посадили в тесную коморку, морили там голодом и он чудом остался жив. Нелегкой была и участь Бутурлина.

Самого же Трубецкого заперли в доме, где, как он узнал, держали осуждённых на смертную казнь перед исполнением приговора. Этакое помещение для покаяния. На ночь в комнату сажали двух караульных, которые отвечали за его содержание под стражей, хотя ясно было, что больше на побег он вряд ли решится.

«Зачем служить подставному царю?»

В неведении князь пребывал несколько дней. Кормили несносно, поговорить было не с кем. Солдаты угрюмо молчали и внимательно следили за ним. На ночь связывали. Он ждал вызова на беседу. Понимал, что всё ещё нужен шведским властям, планы в отношении него пока не отменены.

Наконец, однажды утром пришёл тот самый вельможа, который забирал его из сарая.

Усиленная стража сопровождала его. Трубецкого это даже немного развеселило. До побега его водили под конвоем двух солдат. Теперь прибыли за ним аж пять человек. Все с ружьями. Завязали руки за спиной, повели. Вельможа не проронил ни слова. Может, потому что не было переводчика?!

В добротном доме какого-то важного чиновника руки развязали, втолкнули в комнату, где были уже знакомые лица.

— Ну что, помог вам ваш царь Питер? — с издёвкой спросил вельможа, с которым прежде уже не раз беседовал Трубецкой. — Ему сообщено о том, сколько русских генералов у нас в плену. Предложено выкупить. Он не дал никакого ответа…

Трубецкой молчал, понимая, что не это главное в предстоящем разговоре, что это только прелюдия.

— Вы должны перейти на нашу сторону. Русскому царю вы не нужны. Вы должны стать правителем России и работать в союзе со шведским королём на благо двух стран, — начал вельможа.

Трубецкой прекрасно понимал, что о благе двух стран — пустые слова. Сказали бы уж сразу — во благо Швеции.

Россия всем нужна лишь как сырьевой придаток, да источник дешёвой рабочей силы.

Вельможа пристально посмотрел на Трубецкого и снова заговорил:

— Россией управляет не Пётр Алексеевич. Пётр в Бастилии, в железной маске. Никто не знает, кто спрятан под маской, никто не знает, что это царь Пётр Алексеевич. Если будет попытка освободить, его убьют. Настоящий Пётр написал шведскому королю. Просил помощи. Шведский король хочет помочь, но вытащить Петра Алексеевича живым, невозможно. Надо что-то делать. Его величество король выбрал вас, князь Трубецкой, потому что вы имеете право на престол русских царей.

— И когда надо сесть на престол русский? — спросил князь Иван Юрьевич, едва скрывая сарказм. — Завтра? Я готов завтра стать царём.

— Для того надо разбить войска самозваного Питера, — недовольно возразил вельможа и сделал паузу.

Трубецкой никак не мог понять, к чему клонит этот его оппонент. Посадить на трон? Если это даже и было возможно, то безо всяких гарантий для самих шведов. Тогда что же?

Вельможа и не скрывал планов…

— Вы готовы быть царём? Хорошо. Тогда будем делать это вместе. Вы напишете письмо русской знати, которой вы хорошо известны. Расскажете, что на троне самозванец, назначенный в Европе для погибели России. Вы напишете, что придёте с нами и сбросите самозванца. И тогда вы будете править Россией в союзе с королём Швеции.

— Письмо я такое писать не буду, — твёрдо сказал Трубецкой. — У меня одна голова… И у меня в России жена и две дочери. Пётр или как вы говорили, Питер, казнит их.

Он специально принял игру. Питер так Питер… пусть будет Питер. Потом разберёмся, что к чему. Уж больно много фактов, которые вопиют… Нарвский позор невероятен. Тридцать шесть тысяч против менее чем двух! С таким перевесом не мог одержать победу разве что бездарь или… Вот об этом «или» и приходилось теперь размышлять. Трубецкой не хотел верить в подмену — слишком невероятно. Но шведы втолковывали факты ему, предлагали вспомнить, с кем царь Пётр отправился в европейское путешествие и на какой срок? Вместе нескольких недель он там провёл почти два года. Как мог царь бросить страну на два года? А вернулся с кем? С одним лишь Меншиковым. Остальные сгинули, потому что хранить тайну согласился только Меншиков. Вот и уцелел.

И какие указы царь слал в Россию из-за границы?!

Во время одной из бесед шведский вельможа спросил:

— Вы помните приезд царя в Россию? Вы ничего не заметили странного в нём?

— Нет… Ничего не заметил…

Трубецкой сказал неправду. Ему в первую минуту показалось, что царь подрос за время поездки на два с лишним вершка…

*(вершок — ок. 4.5 см)

И это за год с небольшим? Многовато. Пётр выехал из Москвы 10 марта 1697 года. Стоп… Трубецкой не мог так назвать мысленно этот год. Для него год начала посольства — 7205 от Сотворения Мира, а год 1698, когда 25 августа царь вернулся в Москву, 7206-й.

И что началось потом? Что произошло? Страшные месяцы стрелецкой казни.

— Мы получаем данные из Москвы, — сказал вельможа. — Вас не удивили зверства казни стрельцов?

Хотел Трубецкой сказать, мол, сами-то каковы? Как к пленным относитесь?! Сколько пока гнали из-под Нарвы уморили! Но промолчал. Да ведь и что скажешь?! Шведы врагов морили, а царь-то — своих соотечественников истязал. До сих пор было жутко вспоминать то, что Трубецкой увидел воочию, вспоминать о том, как и сам чуть не погиб в те страшные дни.

На беседы вызывали часто. Настаивали на том, чтобы написал письмо русским вельможам, но Трубецкой ссылался на то, что боится за жену и дочерей. И вот однажды вельможа сказал:

— Вот бумага! Пишите. Пишите письмо!

— Нет, не буду писать. Можете казнить, но под погибель детей своих подставлять не буду…

— Жене пишете, пишите жене своей, чтобы приехала к вам сюда, — сказал вельможа.

— Что? Я не понимаю…

— Его величество король позволил вам вызвать сюда свою семью.

Было над чем подумать генералу Трубецкому. Получалось, что он делал заложниками своего пленения жену и дочерей? С другой стороны, он не мог ручаться, что в Москве им будет лучше, чем здесь. Он и верил, и не верил тому, что говорили о царе. Но было и у него время убедиться и до Нарвы, и под Нарвой, что жизнь русского человека для того, кто был на троне — не стоит ни гроша…

Конец ознакомительного фрагмента.