Годы безвременья. Сломанные судьбы, но несломленные люди!

Николай Углов

Началась война. Отец главного героя – офицер Красной армии, будучи раненым и обмороженным, попал к немцам в плен. Ему дали 10 лет лагерей. Жену с двумя малолетними детьми сослали в Сибирь. Семья терпит неимоверные трудности – голод, холод, побои и унижения от комендантов. От гибели семью спасает первая учительница малышей и помещает в больницу, а затем в детдом. Герой полюбил чтение книг и заводит дневник, где описывает все события, которые легли в основу книги.

Испытание продолжается

В стране, рождённой в Октябре, стал богом Сталин

Мы спохватились лишь сейчас, как в годы эти жили — были.

Чем больше презирал он нас, тем больше мы его хвалили.

Норильский мемориал. 1991г

Наконец, одержана великая победа в войне с немцами! Три дня все деревни гуляли — даже разрешили открыто гнать и продавать самогон! На улицах заиграли гармони, как говорили, впервые за все годы войны. А играли в основном женщины, да старики. Люди бесшабашно веселились, обнимались, целовались и все ждали в свои дома уцелевших освободителей. Мы тоже ждали и надеялись, что теперь — то справедливость восторжествует, и нас тоже освободят. Откуда нам было знать, что пока жив Сталин — это никогда не наступит! А имя вождя советского народа я уже не раз слышал и запомнил.

В мае 45 — го нас перевезли в деревню Носково. Это поселение было значительно больше, чем Лёнзавод. Располагалась оно по обоим берегам знакомой реки Шегарки, в восьми километрах от Вдовино. Нас опять, все пять семей, разместили в правлении колхоза в большом бараке, а правление переехало в Лёнзавод.

Нам выделили пять соток вязкой, болотистой целины, которую мы единственной лопатой начали с трудом переворачивать, копать. Это был невероятно тяжёлый труд! Продав последние золотые и серебряные безделушки, мать купила мелкой семенной картошки и мы кое — как посадили её в перевёрнутые пласты целины. Мать стала работать на ферме птичницей, а мы с Шуркой ей помогать. Птичник располагался на краю деревни в длинном сарае с маленькими оконцами. Стены и крыша состояли из соломы, набитой между жердями. Несколько сот курей, десятка два петухов и столько же квочек, за которыми приходилось смотреть особенно тщательно, чтобы выросло всё потомство и цыплят не растащили кошки, собаки, коршуны и т. д. Председатель колхоза Калякин — крикливый, вздорный мужик, сразу предупредил мать:

— Смотри, Углова! Будешь с детьми яйца воровать или потеряешь хоть одного цыплёнка — выгоню из колхоза и из хаты! Берегите птиц! Не воруйте! Зубами держись за работу!

Работа нам всем нравилась. Была весна, тепло. Куры весело кричали на все лады, грозно распустив крылья, квохтали наседки, водя жёлтых цыплят. Но трава быстро вымахала в наш рост, и трудно было уследить за цыплятами, т. к. они убегали то на речку в тростник, то в лопухи, коноплю и крапиву, росшие рядом с курятником. Раз в неделю нам привозили на быках корм: овсюг, картошку, рожь. Мы кормили курей, чистили навоз, следили за птицами. Особенно тяжело было загонять их на ночь в курятник, и мы постоянно пересчитывали курей и цыплят. Еды было уже вдоволь. Мать варила здесь же, на улице, в чугунке суп из крапивы, добавляя картошки, ржи, которую брали от птиц. Из овсюга варили отличный, как нам казалось, кисель, добавляя в него кислицы, росшей кругом в перелесках. Яйца приходили чуть свет собирать из правления две шустрые тётки и иногда неожиданно среди дня, а также по вечерам. Они всё оглядывали, зорко смотрели по всем углам и, особенно, в наш чугунок. Но изголодавшиеся долгой зимой по теплу и зелени куры отлично неслись — яиц было много. Несколько хохлаток не захотели нестись в общих гнёздах внутри курятника, находили укромные места в лопухах и откладывали туда яйца. Мы с Шуркой выслеживали хитрых хохлаток по их крику, когда они снесли яйцо, и собирали яйца, оставляя по одному, чтобы курица не бросила гнездо. Мать, оглядываясь и пугаясь, мыла их и бросала в суп с лебедой. Мы потихоньку вылавливали варёные яйца, ели, а скорлупу бросали в речку.

Цыплята всё — таки пропадали. То тонули в речке, то исчезали неизвестно как. Как-то неожиданно рядом со мной пронёсся вихрь; закудахтали, разлетелись куры. Огромный коршун схватил сразу двух уже довольно крупных цыплят и начал взлетать. Но также стремительно на коршуна налетел большой чёрный петух и ожесточённо дотянулся на взлёте шпорами и сбил его. Тот выронил одного цыплёнка, а со вторым всё же успел подняться из пыли, теряя перья. Цыплёнок остался жив, петух победно заорал, а я, наконец, пришёл в себя и с палкой долго бежал за коршуном до самого леса, не давая ему сесть. Было жалко цыплёнка, я плакал от обиды и на всю жизнь возненавидел ястребов и коршунов, которые питаются беззащитными птичками.

Как-то всё-таки мы попались хитрым тёткам, которые открыли наш секрет с супом в чугунке. Заорали, закричали, заматюкались на мать:

— Воры кавказские! Твари бессовестные, мать вашу так!

Схватили чугунок они, убежали с ним. Через некоторое время появился грозный Калякин. Что тут было! Разорался, расслюнявился, замахивается на мать, пинками бьёт нас. Мы все плачем, просим прощения, мать упала в ноги к Калякину, и он чуть отошёл, успокоился.

После этого случая Калякин перевёл мать работать дояркой. Теперь мы ходили на другой конец села пасти коров, а мать с другой дояркой трижды в день доили коров, собирали в вёдра и цедили молоко, мыли фляги, убирали навоз. За молоком приезжал ежедневно мужик на бедарке из Вдовино. Коров было более трёх десятков, и в стаде был огромный бугай, которого мы с Шуркой очень боялись. Он, говорили, забодал до смерти одного пьяного мужика, который ради шутки сунул ему под хвост горячую картофелину. Стояла середина лета и коров безжалостно донимали крупные, больше пчёл, пауты. От их укусов сочилась кровь из многочисленных ранок на теле бедных животных. А вечерами роились, зудели, кусали тучи комаров и мошки. Где-то к полудню вдруг взбрыкнёт какая — нибудь корова, поднимет хвост, понесётся к реке, а за ней и всё стадо и тогда — берегись! Бегут сломя голову, ломая мелкий лес и кустарник на пути, пока не ухнет всё стадо в Шегарку. Залезут по самые рога в воду — стоят, отдуваются, остывая от гнуса. В один из таких дней утонул в реке телёнок — его унесло течением. Калякин неиствовал:

— В рёбра мать! Враги народа вы и есть враги! Недотёпы несчастные! Куда ваши глаза смотрели, когда стадо паслось? Углова! Как ты мне надоела со своими выблядками! Всё! В последний раз тебе даю работу. Не справишься — пеняй на себя!

Теперь Калякин перевёл нас в свинарник ухаживать и пасти свиней. Свинарник находился рядом. Раз в день привозили корм — отруби, жмых и сыворотку. Теперь мы постоянно жевали жмых — не халва, но вкусно! Мужик привозил сыворотку — ни разу не предложил, подлец, нам попить! Всю её выливает из фляг в длинное корыто. Свиньи набрасываются и выстраиваются вдоль. В корыте мелькают кусочки творога, вкусно пахнет, чушки смачно чавкают, пропуская сыворотку через клыки, и отцеживают творог. Стою, не дождусь, скорей бы уехал скряга — мужик, кидаюсь сразу к корыту, отгоняю хворостиной хрюшек и вылавливаю руками оставшиеся крупные куски творога и пью, не брезгуя (где уж, голод — не тетка!).

Свиней пасти — это не коров, гораздо труднее! Всё время они разбредаются, всё норовят куда-нибудь залезть: в хлеба колхозные, в огороды личные, в лес, на реку и т. д. Целый день носишься за ними, некогда нам с Шуркой поиграть, покупаться в реке. Сентябрь. Уже убрали хлеб, становилось холоднее, и мы пасли свиней на полях. Они подъедали колоски ржи после уборки. Шурка пошёл в школу, и мне теперь было труднее управляться одному со стадом.

Уже по утрам выпадал иней, а затем и мелкий крупчатый снег, а я продолжал бегать босиком (а босиком тогда бегали все деревенские ребята с мая по сентябрь, т. к. ни у кого не было обуви). В единственных галошах Шурка ходил в школу. Утром выгоняешь свиней — холодно, сырой туман стелется по полям, след от босых ног остаётся на мёрзлой траве, а сзади провожает мать, плачет, крестит вдогонку. Ногам холодно, ступни красные. Летние кровавые цыпки с ног уже сошли, т. к. на ночь ежедневно мать намазывала толстый слой солидола. Стараешься ступать, перепрыгивать, где меньше инея, по деревяшкам, по кочкам, по пенькам, посуху. А корма становилось всё меньше и меньше. Свиньи просто оборзели, и разбегались в разные стороны. Побежишь, уже не разбирая, куда ступать. Соберёшь стадо, станешь на кочку или бревно. Ногами скинешь иней, снег и стоишь то на одной, то на другой ноге, греясь. К полудню снег оттаивал, становилось теплее, и я переставал плакать от холода. До самого снега бегал пасти свиней босиком и ни разу не простудился — просто удивительно! Более того, и в следующие нелёгкие годы детства, когда не было одежды, обуви — ни разу мы не простудились, а о сегодняшнем гриппе тогда никто ничего не знал.

С нашего участка мы собрали два мешка мелкой картошки. Целина, земля не разработалась, да мы и не умели это делать как следует. На все летние трудодни матери отпустили полтора мешка овса. Вот с этими запасами нам предстояло зимовать.

На ноябрьские праздники колхоз устроил всем коллективный обед. Детей не разрешали брать, но я всё же, взяв Шуркины галоши, прибежал туда. Выглядываю из-за угла, ищу мать. За длинными столами с едой в бараке сидело много народа. Говорил Калякин:

— Товарищи! У нас сегодня большой праздник — 28 лет Великой Октябрьской революции! Это великая дата! Но у нас есть и свой маленький праздник. Мы убрали весь урожай и выполнили государственный план по поставкам хлеба, льна и всей остальной продукции — мясу, молоку, яйцам, шерсти, кожи. Все хорошо потрудились — даже враги народа, которых нам прислали на перевоспитание. Но самый большой праздник — победа товарища Сталина над Гитлером в этом году! Именно благодаря великому вождю мы победили! Так выпьем же за его здоровье! Слава товарищу Сталину! Ура!

Все поддержали, выпили, начали есть, заговорили. Стаканы с мутным самогоном быстро наполнялись и выпивались, в бараке начался невообразимый шум. Заиграла гармонь. Я нашёл мать в самом дальнем углу барака и проскользнул к ней. Мать не удивилась — она уже примирилась с моим упрямым характером, пододвинула тарелку с мёдом, наполовину опорожнённую. Я жадно накинулся на мёд — ничего вкуснее не ел в жизни! Мать толкала меня под столом ногой, оттягивала меня от тарелки, шипела, но я не мог оторваться от мёда, пока полностью не вымазал хлебом досуха тарелку. На нас уже косились. Мать всучила мне в руки два пирожка, дала подзатыльник и прогнала домой. Шёл по глубокому снегу в темноте, грел за пазухой пирожки, но всё — же не утерпел, достал их и обгрыз края. Принёс Шурке — тот с жадностью накинулся на них.

Становилось всё холоднее, в бараке мы все мёрзли. Три семьи как-то договорились, подружились, и ушли в избы к местным сибирякам. А надо сказать, что отношение к нам сибиряков с годами так поменялось, что мы все стали друзьями и они поняли, что мы не какие враги, а просто пострадали от режима большевиков безвинно. В бараке остались мы со Спириными, которые вообще нигде не работали. Мать, жалея их, кормила своей картошкой и она быстро расходилась. И мать начала потихоньку приносить «свинячую» — мелкую и мёрзлую. Кроме картошки не было, по сути, ничего другого, и мы захлёбывали её киселём из овсюга. Спирины были из соседнего с Кисловодском города Ессентуки, и мать Клавки постоянно рассказывала, какой это прекрасный город, как там цветут вишнёвые сады, сколь дивных фруктов растут на плодовых деревьях у всех жителей, какие чудесные поля с цветами сразу за городом и т. д. Плакала:

— Переживём ли эту зиму? Боже, какие холода здесь! За что мы так страдаем? Я не пойму, почему нас выслали в этот ад! За что?

Мать успокаивала:

— Вот увидишь, Надя, разберутся, простят. Это какое — то недоразумение. Надо написать письмо товарищу Сталину. Это, скорее всего, сделали его враги — троцкисты. Помнишь, сколько их судили до войны, но, видать, ещё много их осталось у власти.

И вот кто-то доложил Калякину, что мать таскает картошку, которую привозили для свиней. В этот раз Калякин был неумолим, прогнал мать с работы и выкинул нас со Спириными из барака. Мать плакала, рыдала, падала в ноги к Калякину, просила дать хоть какую-то работу и угол, но всё было бесполезно. Мы поселились прямо в телятнике — и нас ожидал самый свирепый год в Сибири.