Рассказы не про всё

Николай Тычинский, 2020

Герои «Рассказов не про всё» живут в разное время, и даже в разные эпохи. Они – живые люди, со своими веселыми и грустными, порой бесхитростными, а иногда и непростыми историями. Это рассказы про нас. Про то, какими мы были еще в начале прошлого века, и какие мы сейчас. Как на нас влияло то, что происходило вокруг, и на что оно все равно не смогло повлиять. Это не столько про связь времен, сколько про поиск в нас главного, и есть ли оно…

…Не про всё

Облепиха

Катер отходил ровно в семь, и мы с братом, сонные, не понимали, что происходит и куда торопимся в такую рань. Но когда оказались на берегу у дощатого узкого трапа, было уже не до сна, все было захватывающе интересно. Катер казался огромным кораблем, а люди вокруг, что поднимались на него, — необыкновенно таинственными. Пассажирами, в большинстве, были женщины, у каждой было по одному, а то и по два ведра. У нашей мамы в руках тоже было большое зеленое эмалированное ведро. Как нам объяснила мама, мы пошли за облепихой.

Тогда садовой облепихи не знали, собирали дикую. Ее зарослями был покрыт весь берег Катуни с обеих сторон, но со стороны села берег был высокий, она росла только на небольших полянах-зимниках, и потому здесь ее собирали редко. А вот на левом пологом берегу она росла свободно по всей пойме реки, образуя плотные заросли. На том берегу у совхоза было отделение, куда катер ходил по расписанию три раза вдень. Большинство женщин с ведрами и плыли в то утро на заработки — собирать и тут же сдавать облепиху за небольшие деньги приемщикам витаминного сырья.

Думаю, что мне было тогда четыре с половиной года, а значит, брату моему — три. На катере мы оказались впервые, и, конечно, это было главное. Сидели мы по бортам на деревянных скамьях и держались руками за ограждение — цепь, покрашенную голубой краской. Мама строго велела держаться за поручни и сама в них вцепилась крепче нашего. Перед тем как отчалить, катер издал оглушающий воющий сигнал-сирену. Этот сигнал мы слышали ежедневно дома. Издалека он казался негромким приятным гудочком игрушечного парохода, а теперь он нас сразил своей мощью, было в нем что-то вольное, стремящееся вырваться и умчаться далеко-далеко.

Течение Катуни — быстрое, катеру нужно было идти против него, и казалось, если смотришь на берег, что он стоит на месте, только со временем можно было заметить, что мы все-таки движемся. А если смотреть за борт на воду, то казалось, что мы мчимся, как на ракете. Мы с братом стали смотреть на белесо-зеленоватую воду, показывая друг другу на огромные буруны, что время от времени появлялись рядом. Нам представлялось, что оттуда сейчас вынырнет огромная чудо-рыба. Мама все одергивала нас, боялась, что вывалимся за борт и не давала лишний раз повернуться — посмотреть по сторонам. Катер шел, казалось, очень долго. Мы уже клевали носом, когда вдруг неожиданно рядом оказался противоположный берег и катер, как тараном с разбегу, пробороздил носом пологий берег из мелкой гальки. Трап спустили прямо с носа, а не с борта, и он уходил вниз крутой горкой. С трапа нас подхватил и поставил на землю какой-то бородатый страшный дядька. Он и маму нашу хотел подхватить, но она отмахнулась от него и, осторожно балансируя руками, спустилась сама. Мама взяла брата за руку, в другой руке у нее было зеленое ведро, и мы пошли вдоль берега по тропе. Я все боялся отстать, и когда дистанция между нами увеличивалась и цветастый подол ее платья только начинал прятаться за кустами, бегом догонял их.

Наверное, мы шли долго, потому что когда вышли к протоке, что ответвлялась от основного русла Катуни, то видно было, что мы оказались значительно ниже нашего села, что осталось на другом берегу. Катунь в главном русле мощно и быстро несла свои холодные воды, к ней даже страшновато было подходить близко. В протоке же вода была тихой и чистой. Было видно дно и стайки мелкой рыбы. Какое-то время мы с братом наблюдали за рыбешками. Когда они всей стайкой вдруг делали крутой разворот и отплывали, то их белые бока пускали в нас много-много солнечных зайчиков. Когда проплывали несколько чебаков покрупнее, стайка мальков мгновенно исчезала куда-то и потом, словно из ниоткуда, появлялась снова. Солнце поднялось выше кустов и уже хорошо согревало. Мама разложила наше нехитрое снаряжение, расстелила клеенку на траве и достала еду. Есть уже давно хотелось.

Ломать ветки облепихи было нельзя. Мама рвала ягоду с куста в большой ковш, из которого потом пересыпала ее в ведро. Нам с братом следовало из ведра выбирать попавшие туда листья и сучки. Это было скучно. Самим рвать ягоду у нас не получалось, она была высоко, не достать, да и острые колючки на ветках не подпускали, даже если и можно было до яркой ягоды дотянуться. Однако мы все равно по одной ягодке то с одного куста, то с другого, каждый в свою маленькую кружечку, что-то насобирали. У нас был свой маленький белый бидончик, на котором была нарисована ярко-оранжевая веселая белка, туда мы свою детскую добычу старательно ссыпали. Потом мама сломала нам все-таки по несколько небольших, но рясных веточек, и, сидя на клеенке, мы с усердием их обирали. Уже голые, без ягод, ветки потом сбросили в реку. Река подхватила их, явно желая нам помочь. Словно узнав каким-то образом о сломанных ветках, где-то вдалеке на дороге за кустами появился егерь на коне. Мама прижала нас к себе, и мы, затаившись, ждали, когда страшный дядя егерь уедет. Конь его фыркал, не желая лезть в колючие кусты. Егерь гикнул на него, и вскоре они умчались по пыльной дороге. Нас он не увидел.

Очень ценили облепиху в наших местах. Но был запрет на самостоятельный сбор дикой ягоды. Собирать её можно было только по специальному разрешению — бумажке с печатью. У кого бумаги не было, у тех собранную ягоду отбирали егеря. Нам нужна была ягода для себя, и наш сосед, лесник дядя Кузьма, выдал маме нужную бумагу. Но даже с бумагой мама очень боялась егерей и все старалась укрыться от их глаз и нас подталкивала, чтобы не маячили на виду.

Мама все собирала и собирала облепиху, а мы то бегали к протоке посмотреть на воду и рыбок, то смотрели в небе за коршуном, что стал кружить прямо над нами, то исследовали заросли дикого хмеля и крапивы, то срывали сочные сладко-кислые ягоды крупной ежевики, что росла тут же в изобилии. Когда нас сморил сон, из своей косынки мама соорудила небольшой навес на двух ветках. Под ним мы проспали еще очень длинную часть этого дня. Когда мы с братом проснулись, мама сидела рядом. Руки ее сплошь были покрыты маленькими черными точками от уколов шипами облепихи и пахли соком ягоды. После сна снова хотелось есть. Мама сказала нам, что если хлеб макать в воду реки, то это будет самая вкусная еда, которую дома попробовать нельзя. Стоя рядом друг с другом на камнях у протоки, мы макали хлеб в воду и смеялись. Вода была холодной, капли стекали по рукам, шее и падали на рубашку. Это был действительно самый вкусный на свете хлеб.

Обратный путь к причалу запомнился только тем, что мы очень спешили, боясь опоздать на вечерний катер. Мама несла брата на руках всю дорогу — одной рукой держала его, а другой ведро с облепихой. Я семенил сзади, сжимая в руке свой бидончик. На причале было шумно и людно. Два егеря, один с весами в руках, другой у трапа катера, громко ругались. На катере, который уже стоял у берега, сидело несколько человек, но внизу у воды было еще полно народу. Кто-то стоял в очереди к егерю с весами, чтобы взвесить ягоду, кто-то поднимался по трапу, а часть людей просто толпилась, собираясь подняться на борт. Второй егерь спорил с какой-то женщиной, что пыталась прорваться к трапу. У нее было огромное ведро полное облепихи. Егерь снимал фуражку с кокардой, вытирал мокрый лоб и орал на женщину, что не пустит ее и не даст пронести ягоду. Мы с братом испугались этого страшного егеря, который так громко кричал. Еще рядом с ним стоял черный конь под седлом и угрожающе переминался с ноги на ногу. Мы спрятались за маму и старались больше не смотреть на страшного дядьку. Женщина, которую не пускали, тоже громко что-то кричала и размахивала руками. Потом она выхватила свое ведро из рук егеря, махом, словно выплеснула воду, высыпала облепиху из ведра на землю и стала топтать сочные ягоды. Ягоды рассыпались по пыли, часть их скатывалась ручейком по уклону берега в холодную воду. Женщина, утирая слезы, поднялась по трапу. Потом, пока плыли, я видел ее еще раз — она плакала, повиснув руками на голубых поручнях, и ветер трепал ее косынку, будто пытаясь утешить.

Мы прошли на катер без препятствий. Наверное, бумага была действительно важной, но мы с братом видели, как мама волновалась и боялась егеря. На катере некоторые женщины тоже были с облепихой. У них были полные с горкой ведра, повязанные сверху платками. В нашем зеленом ведре было не столько много красивой и замечательно вкусной облепихи — ягоды моего детства. А еще у нас был наш маленький бидончик, тоже неполный, но очень дорогой для нас, c нарисованной белкой, точно такого же оранжевого цвета, как та яркая кучка высыпанных на землю ягод.

На обратном пути по течению катер летел с огромной скоростью, и это было не менее здорово, чем когда мы плыли утром. Когда наш корабль сделал резкий поворот за островом Медвежьим, у меня перехватило дыхание от восторга, а брат засмеялся. Катер замедлил ход и плавно подошел к берегу. Наше большое путешествие закончилось.

В походе

— Говорил же русским языком: близко к печке ничего не ставить, не вешать — сгорит. А ну, дай сюда, посмотрю, — Бурав выдернул из рук Веры ботинок-вибрам и разглядывал его покореженный кожаный носок и слегка обгоревшую резиновую подметку. Он был скорее удовлетворен тем, что оказался прав, чем расстроен случившимся.

Расстроены были остальные. Особенно виновница Вера. Хотя она, казалось, еще не понимала, что случилось, и, сидя перед печкой на куче елового лапника, беспомощно улыбалась.

— Ну и что делать будем? — Бурав передал ботинок по кругу, чтобы все увидели глубину проблемы. — Она не сможет теперь маршрут пройти.

— Да уж, серьезно скрючило, — Костя почесал курчаво-лохматую голову и передал ботинок дальше.

— Может, отремонтируем, а, ребят? — Альфия чуть не плакала. Она переживала за других больше, чем за себя.

— Вер, ты попробуй надеть его. Может, и не так страшно, — Макар был самым спокойным. С ним считались, и иногда казалось, что это он, а не Бурав, руководитель группы.

— Да какое там… — Бурав — Вовка Бураев, разозлился еще больше.

— Надевай, — Антон протянул ботинок Вере. Он из всех был самым опытным, хотя никогда не высовывался и редко вообще что-нибудь говорил.

Вера взяла ботинок и, вконец смущенная вниманием к тому, как она будет обуваться, стала его натягивать на шерстяной носок. Альфия и Машка стали ей помогать. Ботинок не лез. Кое-как его натянули на тонкий носок, без шерстяного. Видно было, что Вере ботинок тесен, но она старалась справиться с эмоциями.

— Нормально.

— Встань на него.

— Подметку можно парой стежков по канту прошить, а кожа чуть подмокнет и растянется, мерзнуть только будет, — Костя был ответственным за ремонт снаряжения.

— И что, она босиком в двадцатиградусный мороз будет идти? Кто отвечать за это потом будет? — Бурав злился все больше.

— Вова, я правда смогу идти, — в голосе Веры прозвучала твердость. — А на остановках буду разуваться и ногу греть. Можно еще поверх ботинка в бахилы чем-нибудь его утеплить. Не переживайте вы за меня. Сама виновата…

— Раньше думать надо было. А теперь я тебя должен с маршрута снять. — Бурав, похоже, не ожидал от себя такой решимости. Все замолчали и смотрели на него.

— Ну знаешь что, Бурав? Ты последний, между прочим, у печки дежурил, мог бы и подвинуть ботинок в сторону, раз увидел, — Машка встала, насколько ей это позволяла высота палатки, и нависла над их руководителем, грозная и большая.

— Если бы увидел, убрал бы. Я еще и виноват?

— Да никто тебя, Бурав, не винит. Но думать надо и решать быстрее. Может, и ничего страшного, дойдет Вера, — в голосе Макара уверенности не было.

— Ладно, раз вы считаете, что я решение неправильное принимаю, что… Давайте тогда пусть все выскажутся и будем голосовать. Антон?

— Наверное, Бурав прав, лучше Вере вернуться.

— Костя? — Бурав после поддержки Антона, на которую не очень рассчитывал, стал решительней.

— Я думаю, что пусть Вера сама решит, сможет ли она идти.

— Это не ответ. Ты «за» или «против»?

— Воздержусь. Чего ты наезжаешь, Бурав? Не обязан я такое решение принимать. Ты начальник, ты и решай, а лучше пусть Вера сама…

— Я решение приму, когда всех выслушаю, — Бурав немного унял начальственный пыл. — Ну что ты сама скажешь, девица наша?

— Ребята, дойду я, справлюсь. Конечно, вас мне подводить не хочется, поэтому, если считаете, что буду мешать, то… Как скажете, — похоже было, что только теперь до нее дошло, что случилось серьезное, и ей, возможно, придется вернуться домой, а группа пойдет дальше без нее.

— Альфия?

— Я за то, чтобы Вера шла с нами дальше. Она сможет, и мы будем помогать.

— Ну теперь тогда Машка, чтобы уж сразу всех женщин выслушать.

— А ты женоненавистник, Бурав? Чего это ты нас так обособил? Я тоже считаю, что Вера сможет идти. Она еще фору кое-кому тут даст. Она, между прочим, больше всех тренировалась, да и поход у нее не первый.

— Понятно с вами. Ну давай теперь ты, Макар, скажи, — именно решение Макара для Бурава было важным.

— Снимать Веру надо. Не дело это, в самом начале похода так попасть. Мы ж не знаем, что нас еще дальше ждет. Не думайте, что легче будет.

Трое парней было за то, чтобы вернуть Веру домой, три девушки были против, один воздержался — нейтральный. Но у них был еще восьмой член команды.

Юрка был первокурсником, застенчивым пареньком, которого часто не замечали или забывали про него. В этот поход — серьезную лыжную «двойку» по Южному Уралу с подъемом на вершину Ямантау, его взяли почти случайно. Он попросился к ним после своего первого похода в «единичку» в Бузулукском Бору, и его руководитель Бочкин (Витя Бочкарев) — непререкаемый авторитет в их студенческом клубе, дал хорошую рекомендацию Бураву на него. Юрка сидел в глубине палатки, еще не совсем отойдя ото сна, смотрел на всех со стороны, словно его это не касалось. Он не мог долго заснуть в эту первую ночь их похода из-за того, что рядом с ним в палатке оказалась красавица Альфия, и несмотря на то что на него она, естественно, никак вообще не реагировала, его это волновало. Заснул он уже под утро, после того, как отдежурил свой час у печки и лег на новое место с краю. Юрка не ожидал, что спросят его мнение. Оказалось, что теперь именно от него и зависело, пойдет ли с ними дальше Вера.

— Я не знаю, вообще-то.

— Ну вот еще один уклонист. Давай, парень, определяйся. В походах приходится решения принимать, иначе из тебя ничего путного не выйдет.

— Наверное, тогда все-таки лучше ее вернуть. Тяжело будет еще восемь дней с таким ботинком…

— Ну что ж? Тогда будем считать, что большинством решение принято. Снимаем. Антон, возьмешь Верин рюкзак, она — твой с самым необходимым. Проводишь ее на вокзал в Миас, дальше она сама, а ты к концу дня налегке по лыжне нас нагонишь. Сегодня далеко не уйдем.

Когда Юрка выбрался последним из палатки, он увидел, как все три девушки стояли в стороне от костра. Вера и Альфия, обнявшись, плакали, а Машка стояла с ними рядом и сердито посмотрела на него, Юрку. Бурав с Антоном что-то обсуждали у костра, остальные были заняты сборами. Из котла для чая уже вовсю валил пар, а каша была накрыта крышкой. Хотелось есть. Мороз за ночь усилился и быстро вытянул все тепло из-под сразу вставшей колом анораки. Юрка чувствовал себя виноватым. Теперь он жалел, что высказался за уход Веры, но было поздно что-то менять. После завтрака стали укладывать рюкзаки. Все происходило молча. Костя с Макаром складывали палатку. Дело это было непростое: палатка за ночь покрылась ледяной коркой, и теперь ее приходилось долбить, чтобы сложить в несколько раз и стянуть чехлом с ремнями, как у рюкзака. Палатку нес самый крепкий из них — Макар. Как только палатка была упакована, Антон с Костей повесили ее ему на плечи. Макар слегка пошатнулся на лыжах, но устоял и скоро, не дожидаясь других, пошел в глубь леса. Остальные еще с полчаса собирали свои рюкзаки и потом догоняли медленно идущего Макара. Антон с Верой проводили всех и тогда сами встали на лыжи.

Вечером, когда уже начинало темнеть, но еще была различима лыжня, на их новую стоянку пришел Макар. От него валил пар, словно он только что вышел из бани. Над палаткой стоял столб дыма от печки, в котлах закипала вода, и вся их группа потихоньку подтягивалась к костру, чтобы потом, когда сварится ужин, можно было уже окончательно на ночь уйти в теплую палатку и там снять с себя лишнее. Макар курил свою трубку, Костя дымил сигаретой и в свете костра что-то чинил в креплении лыжи, остальные стояли вокруг костра и смотрели на пламя.

Перед тем как уйти в палатку, когда они остались у костра вдвоем, Юрка вдруг спросил Бурава:

— Скажи, Бурав, а Вера правда же не смогла бы с нами идти дальше?

— Да почему? Куда бы она делась, дошла бы, конечно… — он негромко рассмеялся.

Этот смех и пренебрежительное «дошла бы…» еще долго звучали в ушах Юрки и не давали ему заснуть. Хотя в спальнике было тепло, уютно, а лапник под ним был мягким, как перина на кровати в бабушкином доме. Дежурный Костя приоткрыл дверцу у печки и пускал туда сигаретный дым тонкой струйкой, думая, что никто не заметит, что он закурил в палатке. Видимо, так оно и было, все спали. Юрке хорошо было видно через щель пламя в печи, и он даже чувствовал на лице его жар. Костя открыл печь шире и подбросил дров. Как он закрыл печь, Юрка уже не видел…

Барабан

Наш духовой оркестр как лучший в районе часто приглашали обслуживать различные торжественные собрания, партийно-комсомольские конференции, слеты передовиков и прочие мероприятия. Играли марши, гимн, туш, а иногда в перерывах что-нибудь более веселое и легкое: вальсы или песенную музыку. Обычно это происходило в большом городском дворце культуры химиков, зал которого не уступал приличному оперному.

Так как большей частью эти мероприятия состояли из самих заседаний, то нам преимущественно приходилось скучать и дожидаться своего выступления. В оркестре редко играл кто-то из взрослых, в основном мы: мальчишки четырнадцати-пятнадцати лет.

Было две придуманных нами самими игры, чтобы скоротать время в оркестровой яме.

Первая игра заключалась в том, что большой барабан клался на бок, получался этакий семейный круглый стол, и на нем раскладывалось несколько костяшек домино. Поочередно колотушкой стучали в барабан и подсчитывали количество очков на перевернувшихся вверх точками доминушках. Выигрывал тот, кто набирал больше. Конечно, стучать надо было осторожно, чтобы звук был едва слышным, в зале же обязательно шло какое-нибудь заседание и, как правило, кто-нибудь уже вовсю выступал с трибуны, а рядом на сцене сидело жюри или президиум. Но если стукнуть совсем слабо, то костяшки не переворачивались. Поэтому надо было умудриться так ударить, чтобы максимальное число костяшек перевернулось, но чтобы гром барабана не был слишком ясным среди дремотной тишины зала. И вот время от времени, впрочем, с заметной ритмичностью, раздавалось негромкое «бум-м». Кто-то в зале вскидывал голову и тревожно оглядывался, кто-то думал, что это доносится шум с улицы, а кому-то это вообще казалось естественным фоном, когда долго бубнят с трибуны. Выигрывали те, кто не боялся рисковать. Игра заканчивалась каждый раз одним и тем же: кто-нибудь входил в азарт и так долбил по подпрыгивающему барабану, что внезапный артиллерийский гром заставлял подскочить ползала; члены жюри смотрели на председателя, председатель, покрутив головой, утыкался в регламент, будто там было написано, по какому поводу синкопа, а наш Андреич, дирижер и руководитель оркестра, отвлекался от своей книжки «Три мушкетера», которую обычно читал, и грозил нам всем худеньким кулаком. Он снимал и снова надевал очки, вскакивал, но тут же садился назад, потому что тогда его становилось видно из зала. Грозил снова уже пальцем и всех заставлял вернуться на свои места. Андреича не боялись, но расстраивать не хотели: он всегда всё сильно переживал.

Вторая игра была более интеллектуальная. На тот же барабан клался коробок спичек, и ударом пальца по тугой коже надо было заставить коробок встать. Если он вставал на торец, это было верхом мастерства. Для своего хода каждый музыкально талантливый игрок выбирал свое изначальное положение коробка на игровом поле: одни ближе к краю (тогда стучать надо было не по центру, а между ним и коробком), другие клали коробок в середине и барабанили пальцем уже рядом с ним, кто-то экспериментировал и размещал его радиально под углом. Допускались к этой игре только элита оркестра: первые трубы, баритон, тенор, бас и иногда — тромбон. Никогда не светило попробовать себя в игре альтам, кларнету или вторым трубам из новичков. Хозяин большого барабана робко сидел в стороне от своего инструмента и даже не пытался как-то обозначить свою принадлежность к объекту игры. Только когда игру прекращали и надо было что-нибудь уже сыграть из музыки, барабанщик отважно бросался за инструментом, сметая по пути пюпитры с нотами, за что получал подзатыльники и тычки от «настоящих» музыкантов. Эта игра была не так опасна в смысле смущения публики; звук получался не такой громкий и глухой, как при игре в домино, а более звонкий, остренький, чистый. На него редко кто обращал внимание, наверное, его принимали за естественные природные звуки. Обычно играли по двое на щелчки. Право первого хода (стука) было у владельца коробка или победителя первого этапа. Правила игры порой менялись и совершенствовались, в этом тоже было развлечение и немалое творчество. Например, если коробок улетал со стола, то игрок на всю игру отстранялся от участия, или коробок открывался на три четверти и надо было уже не поставить его, а выбить из него спички, которые подсчитывались. Однако игра «в коробок» не была так азартна и быстро надоедала участникам соревнований. В «домино» играли чаще.

Однажды первые трубы с тенором так увлеклись игрой, что не вернули инструмент барабанщику, когда Андреич поднял свою палочку и грянул марш, а продолжали соревнование, при этом старались не облажаться и верно вести свои музыкальные партии. Теперь колотушкой стучали, уже не таясь, от души, потом колотушку бросали, а следующий оркестрант свободной от искусства рукой ее подхватывал и делал свой ход. Конечно, марш с неравномерно звучавшим барабаном слушался необычно, но это продолжалось недолго. Бешеные глаза Андреича в этот раз были страшнее его занятых дирижированием рук. Барабанщик, растолкав всех и утирая слезы, наконец, уже стучал в свой большой бубен, находясь, правда, не на своем положенном месте, а в середине оркестра.

Ох и досталось нам тогда!.. Некоторых Андреич даже обещал отлучить от оркестра. А вот публика снова ничего не заметила; разве что наиболее музыкально изысканные уловили в «Тоске по Родине» некоторую особую тоску и пронзительность, доходящую до смены ритма.

Оркестр любил играть как можно больше и разное. Если играть не давали, он все равно во что-нибудь играл.

Мука

Баба Аня, или, как ее сокращенно звали все в деревне, — Бабаня, встала, как обычно, без пятнадцати шесть. Старательно пробормотав утренние молитвы, долго умывалась холодной водой и на кухню, место своего обычного дневного обитания у окошка, вошла уже бодрой, хотя кряхтеть и охать не перестала. Эти продолжительные вздохи и бесконечные «господи, помилуй» сама она не замечала, не слышала, они были частью ее старушечьего дыхания.

Пока Бабаня пила черный чай с чабрецом без сахара, но с мятной конфетой, она прикидывала, чем займется в наступивший день. Это летом длинного дня на все не хватает, а зимой день короткий, но тянется, и заполнять его надо так, чтобы прошел он с толком. «Господь не зря так придумал, что летний день вдвое больше зимнего, чтобы постарались мы, а нам его все равно не хватает, ленимся, видать…» — потянуло ее философствовать. «Пирог испеку с картошкой и грибами, — вдруг сказала она самой себе вслух, — хоть и не пост еще, пусть будет постный. Зато яйцо намешаю…» Грибы у нее были и сушеные белые, и замороженные опята. Опят осенью сама собрала немного, да соседка еще принесла ей большой пакет. Так что она потом не знала, что с грибами делать, и забила ими целый ящик в морозилке. Благо он обычно у нее пустовал.

Бабаня обрадовалась, что придумала себе хорошее занятие, и полезла в угол у печки за мукой. Тесто надо было поставить сейчас же. Муки в большой железной кастрюле под деревянной крышкой не было. «Вот старая! Совсем бестолковая стала, с прошлого раза же еще знала, что мука кончилась», — она расстроилась, но решила не отступать, раз наладилась на стряпню. Магазин открывался через полтора часа, пока можно было прибрать в комнате.

На улице, когда она вышла, было темно, фонарь горел только над сельсоветом, а дальше была темень до самого магазина. Пробиралась она осторожно, боясь оступиться с тропинки или поскользнуться. Мороз к утру отпустил, дышалось легко. «Вот кости-то и ломало…» — сказала она в темноту.

— Бабаня, вы? Ой, хорошо, что встретила. Хотела забежать, но, думаю, рано еще, разбужу, — молодая соседка Валя, что жила через двор, догнала старуху.

— Здравствуй, Валя. На автобус торопишься?

— Да, но успею еще. Бабань, вы не могли бы мне на три дня рублей пятьсот одолжить? Врач вчера Светке выписал новые таблетки, а у меня денег уже нет. На работе стыдно занимать, неудобно. Выручите?

— Валенька, конечно, моя хорошая. Сейчас, только на свет давай выберемся, — они уже подходили к магазину, где горел фонарь, а над крыльцом сияла реклама. В кошельке как раз оказалась пятисотка. — Ну слава богу, что с собой есть. Держи, Валюша. Отдашь, как сможешь, не переживай. Со Светой-то кто остался, в садик же ее не повела хворую?

— Ольга Ивановна, соседка. С ней Светка нормально остается. Спасибо вам, Бабаня, опять спасаете меня прямо буквально. Через три дня верну.

— Беги давай, а то на автобус опоздаешь.

Бабаня постояла, глядя в след Вале, пока та не скрылась за поворотом. Поднялась на ступеньки магазина и вошла в нарядный и теплый продуктовый зал. Муку она всегда покупала алтайскую, из нее выпекалось все вкуснее. Когда брала пакет с мукой, подумала, что денег в кошельке может и не хватить. Положила муку на место и снова заглянула в кошелек. Там осталось чуть мелочи, ее не было смысла и пересчитывать.

— Бабушка, вы что-то не нашли? Помочь вам?

— Ничего, девушка, спасибо. Бабка старая деньги забыла. Схожу сейчас.

— А что хотели?

— За мукой я.

— Вы возьмите муку, а деньги потом занесете. Вы же еще сегодня пойдете сюда. Я вас помню, вы каждый день бываете. Живете, наверное, рядом.

— Недалеко, да. А ты городская, наверное, не знаю тебя.

— Из города.

— Каждый день сюда катаешься спозаранку, вот наказание-то. А наши в город полдеревни, тоже каждый день. Сама деревня будто уже и не живет ничем.

— Муку-то берите, бабушка.

— Нет, милая, не пойдет так. Спасибо тебе, но схожу, не рассыплюсь.

Бабаня, недовольная собой, пошла домой. Небо на востоке подсвечивалось холодным фиолетовым светом, но тропинка была по-прежнему плохо видна, и пару раз она оступалась в сугроб. Дома решила отдышаться — отдохнуть. Сначала так и сидела, не раздеваясь, в кухне, но потом разделась, умыла руки и решила пока распустить-замесить дрожжи. Затем прошла в комнату и включила телевизор, чтобы послушать погоду. По телевизору передавали новости, погоду надо было дожидаться. Не вслушиваясь в то, что говорили, она смотрела на картинки — они были словно одни и те же каждый день. «Все врете и врете», — привычно сказала она. Про погоду она поняла, что снова похолодает, но пока телевизор выключала и шла на кухню, уже забыла весь прогноз. «Сварю к обеду картошки целиком и поем с капусткой… А пирог к ужину испеку. Тесто к обеду не поспеет…» Стало чуть веселее, когда в руках появилась работа. Картошку начистила, поставила на плиту, но зажигать газ не стала. «Быстро сварится, успею еще, а пока в магазин сбегаю…» Из-под клеенки на столе достала тысячную бумажку.

Стало совсем тепло, так что с крыш закапало как весной. Бабаня пожалела, что вышла в валенках. «Не забыть потом сушить поставить…» В магазине встретила Вовку, сына ее давно ушедшей подруги. Вовка пил, но в последнее время бывал трезвым и выглядел посвежевшим. Вовка справился у нее о здоровье и пообещал на днях заглянуть. Она похвалила его: «Видишь, как сразу на человека стал похож. Ты же, Вовка, умный мужик». Повздыхала вслед ушедшему Вовке и пошла за покупками. Вспомнила, что надо купить порошок стиральный и мыла, а к картошке решила прикупить еще и селедки. Увидела ее в витрине в аппетитном рассоле, и захотелось. На кассе взяла упаковку со спичками — они у нее почему-то быстро кончались. Довольная собой, что оказалась такая предусмотрительная, направилась домой. У самой калитки сидела чужая собака и смотрела на нее. «Вот развелось бездомных, откуда они берутся? Раньше сроду собак просто так не болталось по селу», — разворчалась она. Отломила краюшку и бросила собаке. «Поешь и ступай отсюда», — наставительно и серьезно сказала она собаке.

Пока разделась, поняла, как устала. Так что есть совсем расхотелось, но она зажгла газ под кастрюлькой и поставила валенки на толстую трубу отопления. И только тут вспомнила про тесто — увидела раскисшие дрожжи в ковшике. Дрожжи распустились и покрылись пузырьками пены. «Вот раззява старая… что же я такая есть-то — опять муки не купила…» — Бабаня не расстроилась, она разозлилась. А когда она так сердилась, то становилась упрямой и активной. Силы к ней тут же вернулись, она заново оделась и снова пошла в магазин.

День уже перевалил за вторую половину. В середине зимы это особенно заметно, когда солнышко, чуть поднявшись, уже снова катится низко к земле, словно передумав подниматься по-настоящему. «Глянуло на нас одним глазом, да напугалось толчеи земной — покатилось спать. Вернусь — сама раньше лягу, с солнышком же», — прошептала она, на мгновение остановив путь. До магазина она еще не дошла, увидела у сельсовета Евгению Петровну, пенсионерку-учительницу. Та только что вышла из дверей местной власти. Еще не старая, моложе Бабани, но все же пожилая женщина плакала. Плакала она молча, утирая слезы варежкой, в другой руке сжимая носовой платок.

— Евгения Петровна? — Бабаня подошла ближе.

— Не знаю уже, к кому идти. Никто ни за что не отвечает… Здравствуйте.

— Что такое?

— Бульдозер дорогу расчищал вчера и вход мне в калитку завалил. Выше забора куча. Не пройти, и не расчищу я такую гору. Уже пробовала, а оно все комьями смерзлось. Соседа просила — тому некогда. Звонить пробовала в контору нашу коммунальную — не наше, говорят, дело. Вот и председатель…

— Отказал? Вот ирод.

— У него, говорит, своей техники никакой нет теперь, ничем помочь не сможет.

— Да ты что!? — Бабаня закипела от возмущения и от этого не заметила, как перешла на «ты». Она всегда с учителями была на «вы». — Пойдем еще раз вместе к нему.

Учительница не соглашалась пойти к председателю еще раз, но Бабаня, настроенная решительно, сломила ее сопротивление, и они, поддерживая друг друга, стали подниматься на ступеньки сельсовета.

Председатель, едва увидев Бабаню в дверях своего кабинета, тут же вскочил ей на встречу, но заметив за ее спиной Евгению Петровну, сменил приветливую улыбку на озабоченность и серьезность. Говорить он ей не дал, тут же заверил, что немедленно снег у калитки Евгении Петровны расчистят, что он уже дал на это распоряжение. В доказательство своих слов он вернулся к столу, поднял трубку с красного телефона и потряс ею в воздухе, будто хотел именно оттуда вытрясти нужного работника с лопатой. Обе женщины, довольные собой, вышли из кабинета председателя и еще какое-то время разговаривали в коридоре администрации.

— Дочка к себе звала на зиму. Да не поехала я, что молодым мешаться.

— Давно не была ведь она у вас. Умница, и муж хороший…

— Весной обещают приехать, как у детей каникулы начнутся. Как вы, Бабаня, поживаете? Спасибо, что помогли.

— Все хорошо. Что у меня старухи может быть? Все одно и то же. Живем, картошку жуем… Ой! Картошка! — она вспомнила про включенный газ.

Когда, запыхавшись, вернулась домой, то услышала шипение из кухни. Последняя вода докипала под разварившейся картошкой, но она была еще вполне кондиционной, для еды годилась. Выключив газ, Бабаня, не раздеваясь, тут же рядом с плитой села на табурет. Она посмотрела на ковшик с дрожжами, стоявший на столе и придвинутый к теплой батарее, и опять же вслух пошутила: «Воды добавить, и готова брага…» Смех ее получился негромкий и короткий. «Если кто с улицы услышит, решит, что старуха совсем спятила, — подумала она и вытянула на столе свои большие корявые руки со вздутыми венами. — Завтра новый пирог затею…»

Тополиный пух

(из дневника)

…Сегодня произошло странное. Навстречу шла девушка и мне улыбнулась. Я сразу подумал, что вот в такую девушку я смог бы влюбиться. Оглянулся на нее и увидел, как она тоже оглянулась. Она была очень красивой…

…Сегодня сдал последний экзамен. Первый курс позади. Но отчего-то ничему не рад, а тоска снова накрыла с головой. Вдруг вспомнилась та девушка в белом платье, что улыбнулась мне тогда, целый год назад. Тогда было очень жарко, а тополиный пух кружил вокруг словно снег…

…Эта новогодняя ночь удивительна. Что себя обманывать и тянуть свое же не бесконечное время, мне уже пора. Она правда мила и, наверное, надо делать ей предложение. Лучше я уже все равно вряд ли кого встречу. Да, решился. Самому смешно от этого напавшего и заставшего меня врасплох настроения: снег, ночь, новый год, тишина и торжественность. Все банально, но почему-то приятно и слегка грустно. Пытаюсь понять, отчего. А снег сегодня удивителен — он точно такой, каким был тот сумасшедший тополиный пух, когда я увидел ту девушку. Она была в белом платье с воланом, и у нее были изумрудные глаза. Она тогда оглянулась и смотрела на меня дольше, чем это было можно. Она улыбалась. Как хорошо я помню этот взгляд…

…У дочери взгляд как у той девушки. Хотя глаза совсем не похожи…

…Сегодня шел по бульвару там, где встретил ту девушку. Сразу всплыли в памяти ощущения и то настроение. Она шла здесь, и вот именно в этом месте, где асфальт неровный и сейчас, оглянулась на меня и смотрела в мои глаза с легкой, задорной и такой ласковой улыбкой. Волна нежности оттуда, из дальних лет, снова согрела. Солнечные волосы в беспорядочных кудряшках, бледная розовость щек, тонкий нос и удивительные глаза. Еще она держала что-то в руках, размахивала…

…Пора, пора решиться и что-то менять. Эту чертову работу, на которую хожу бесконечно и ничего не добился, эту конуру в общежитии вместо квартиры, эту свою так называемую «семейную жизнь». Если нельзя все поменять сразу, то хотя бы что-то. Если что-то одно изменить, ведь сразу же неизбежно изменится и все остальное, это обязательно. Всегда, сколько себя помню, подгонял себя подобными размышлениями — уговорами: пора что-то менять, предпринять, изменить, решиться, но всегда менялось что-то само или совсем не по моей инициативе, а чьей-то, а я, как обычно, следую за этой чужой, внешней волей. Признавать это не очень приятно, но это так, так. А может, и нет? Виной всему хандра, она всегда достает меня неожиданно. Никто же не сомневается в моих способностях, профессионализме и порядочности. Да, порядочность… засунуть бы ее куда-нибудь… И порядочность моя — обман. Трусость и обман.

Как она была прекрасна в этом голубом ясном небе в облаке тополиного пуха! Волосы ее разлетались, и в них путались эти пушинки, а она улыбалась и смотрела на меня. Еще она размахивала большой папкой с нотами и, наверное, напевала себе какую-то удивительно замечательную мелодию. Мне даже кажется, что я сам слышал эту мелодию, она тогда тоже доносилась до меня, и поэтому я оглянулся, и она видела, что я слушаю ее музыку. На асфальте пух лежал легким налетом, и от ее движения он расступался, разлетался и скатывался в маленькие прозрачные рулончики. Как было радостно…

…Вот и все. Наверное, это надо было сделать давно, но дочь… Для нее папа тогда многое значил, тогда… Не смог бы я оставить мою ласковую девочку. Как бы и кем бы я сам был без нее? А теперь у нее муж, и папа давно не рядом. Все разбежались. И не надо ныть, сам стремился к этому — к свободе, к спокойствию и равновесию. Быть самим собой и не подстраиваться ни под кого. Теперь все сам. Привыкну. Надо делать дело. Горит же в голове тот, уже почти забытый, огонек из юности, он все тот же, в задумках и мечтах, и руки чешутся. Наверстаю. Такой вот седой юноша со взором горящим.

В тот дальний летний день, когда пух ореолом волшебного вихря указал мне ту девушку, я был таким же. Видела бы она меня сейчас, уверен, что узнала бы. И я бы ее узнал, глаза, роняющие лучи, волосы облаком… У нее была крохотная, едва заметная родинка над левой бровью, и когда она мне улыбалась, эта родинка дрогнула вверх… Чистый открытый лоб и прилипающие к нему тополиные пушинки. Тогда казалось, что весь мир остановился, замер вокруг нас и мерцал словно мираж в знойном воздухе, а мы стояли и улыбались не просто друг другу, а нам обоим, как единому. Такая родная ее ласковая улыбка, губы, пересохшие от жары… Руки — тонкие и совсем не загорелые, а розовые и словно светящиеся собственным светом. На ладони у нее осталась красная полоса от веревочной ручки папки с нотами, когда она переложила ее в другую руку, и все так же продолжала ею размахивать. Да, еще из папки доносилась только нам двоим слышимая мелодия. Я никогда после не слышал эту мелодию, но хорошо ее помню — музыка радости, торжества и легкой грусти одновременно, музыка танца и полета. Казалось, что она даже чуть пританцовывала, но нет, она замерла на миг, когда обернулась и улыбалась, просто ее высокие ноги, изумительно красивые даже под длинным белым платьем, выдавали безудержную энергию молодости, так что казалось, что она танцует всегда, что это единственно для нее возможное состояние. Красные туфли — лодочки с ремешком вокруг щиколотки, они были уже не новые, но очень шли ей. Как-то давно, когда дочка еще заканчивала школу, я увидел точно такие же лодочки в окне-витрине и не удержался, купил их. Дочке они не подошли, а жена косилась на меня как на идиота. Почему-то я никак не могу найти портрет — фотографию или картинку, — похожий на нее, мою девушку из далекого жаркого июня…

… Почти забыл я про свой дневник. Сегодня должен сделать в нем последнюю запись. Завершить, а то останется незамкнуто. А потом я его сожгу. Долго придумывал, как сжечь дневник, непросто, оказывается. Они вряд ли догадываются, что я сам смог сесть за стол и еще способен писать, значит, и с этим справлюсь — сожгу. Сегодня жарко. С кровати было видно, как кружит белый пух. Его в этом году особенно много, столько никогда не было. Только в то лето, когда она шла ко мне и улыбалась. Через открытое окно пух залетает в комнату и его уже много здесь, но ни одна пушинка так и не упала ко мне на кровать. Мне кажется, что внизу за окном под этим снегопадом стоит она. Стоит и улыбается, ждет меня. Поэтому я поднялся посмотреть на нее.

Отдых дикарями

…За поворотом открывался новый вид, еще более неожиданный и яркий. Усталость как рукой сняло. Ехать было весело, словно и не было позади более трех тысяч километров пути, а они только вот сейчас, в предгорьях Алтая, и начали свое путешествие. Гор долго не было видно, тянулись поля, мелькал лес. Потом голубые зубцы стало видно где-то далеко впереди, но за деревней Сростки, сразу за небольшим поворотом, вдруг появилось ощущение, что они уже в горах. Разговор зашел о том, какие они все-таки молодцы — решились на эту поездку, и что друзья их Скворцовы пожалеют, что не поехали с ними.

— Двумя машинами, может, и хуже бы было — поджидали бы друг друга. А так сами по себе, — сказала Ира.

— В паре было бы спокойнее — мало ли что в дороге. Но пока все нормально, то одним, конечно, проще, — Матвей добавил газ, впереди был прямой участок отличной дороги. Рядом за деревьями угадывалась большая река.

— Да-а! Обзавидуются Скворцовы, когда им фото покажем. Смотри, какая красотища.

— Они будут делать вид, что им интересно и радуются за нас, а сами… Это Ленка всё, без моря она, видите ли, не может. В купальнике пофорсить хочет.

— На море теперь как раз лучше зимой летать, а летом у себя, по родным просторам… Но я думаю, что не из-за этого они не поехали, просто Серега поленился несколько дней за рулем сидеть.

— Давай им какой-нибудь подарок привезем, что-нибудь особенное отсюда, из гор, чтобы офигели.

— И чего мы им купим? Мед, орехи, лапти?

— Не знаю. Что-нибудь увидим необычное, рынок будет где-нибудь, попадется обязательно. Купим на что глаз ляжет. У меня так всегда бывает. Помнишь, как в Испании — у всех одно и то же, а я увидела тот колокольчик на блошином рынке, и всё, на него запала, а потом все спрашивали, где я такое чудо откопала. В путешествии всегда должны быть неожиданности.

— Скоро будет Горно-Алтайск. По навигатору он не по трассе, чуть в стороне.

— Ну и бог с ним. Давай не будем останавливаться. Хочется быстрее в настоящие горы, чтобы скалы, тайга и река шумела.

Москвичи, Матвей и его жена Ирина, любили путешествовать на машине. В это лето у них был запланирован Алтай. Отпуск тщательно продумывался всю зиму, покупалось недостающее снаряжение и изучался маршрут. По вечерам они часто, сидя обнявшись, разглядывали в гугле, подробно, с фотографиями и видео, Катунь, Телецкое озеро, извилистый Чуйский тракт; читали форумы и выбирали места, где будет протекать их активный отдых. Решено было, что сначала они проедут вдоль Катуни до села с загадочным названием Элекмонар, останавливаясь в самых живописных местах, затем вернутся на Чуйский тракт и от него доедут до Тюнгура — места, где дорога заканчивается. Там остановятся на турбазе и неделю проведут в горах в окрестностях Белухи. На саму вершину они не собирались, но готовы были примкнуть к какой-нибудь группе, чтобы увидеть хотя бы издалека легендарную гору. Ирина увлекалась эзотерикой, рериховским учением, картинами и по дороге рассказывала мужу про музей Рериха в селе, где до сих пор живут староверы и куда им непременно надо будет заехать. На обратном пути они хотели заглянуть на Телецкое озеро и сравнить его с Байкалом, на котором они были два года назад, им говорили, что озера похожи. Все путешествие должно было уместиться в три недели. Еще неделю от отпуска они оставляли в резерве, чтобы успеть дома в Москве какие-то дела сделать, побывать в Рамено на даче у родителей, например. Строго по дням свой маршрут не расписывали, по опыту они знали, что в этом нет необходимости. Находиться в свободном полете был особенный кайф. Теперь их замысел блестяще осуществлялся.

Конец ознакомительного фрагмента.