Сегодня. Завтра. Когда-нибудь

Николай Терелёв

Что получается, если выводить гениев в теплице, музыку – писать на однострунной гитаре, а души – томить в одном теле? Если коротко, то ничего хорошего. Сборник рассказов Николая Терелёва "Сегодня. Завтра. Когда-нибудь" – это о самом беспросветном мраке с непробиваемым оптимизмом. И о самом святом – с иронией и скепсисом. Каждый рассказ – на стыке жанров. Тут и эссе длинною в жизнь, и настоящая интеллектуальная головоломка, и детективный триллер с элементами буффонады. И обязательно – финал, который все переворачивает с головы на ноги. Или наоборот. Электронную книгу "Сегодня. Завтра. Когда-нибудь" можно читать и скачать в формате epub, fb2, pdf.

КРАЙ ВЕЧНОЙ НОЧИ

— Два гея взяли на воспитание трёхлетнего пацана из приюта. Какова вероятность того, что мальчик, повзрослев, тоже станет зариться на мужицкие ягодицы?

— Ну не знаю… Это зависит… А кем были настоящие родители мальчика?

— Тоже геи.

Шок. Потеря сознания и пробуждение от стакана с холодным кофе.

— Как это? — спрашиваю.

Мой друг морщится, даёт дёру из своего стакана и выдаёт:

— Мальчика сдали в приют два гея, когда ему не было шести месяцев.

Ещё один глоток — и продолжение.

— Потом его воспитывали две лесбиянки и принесли обратно на следующий день после того, как он начал говорить. Те два гея, о которых речь — ты их знаешь — Павел и Павел — стали третьей парой гомосеков, которая меняла ему подгузники. Как думаешь — имеет ли хоть какой-то грёбаный смысл, кем были его родители?!

Весло на солёном ветру низвергается в воду, и я откладываю свою бурную реакцию на долгих семь минут. Мы делаем круг на взятой напрокат моторке с практически бесшумным двигателем. Подбираем силившееся утонуть вёсло. За это время я успеваю изрядно взмокнуть и едва не потерять весло номер два. Мой друг сидит и медленно смотрит, как я кочевряжусь.

Вёсла на месте, и я постепенно прихожу в себя.

— Этого не может быть, — говорю наконец, — чтобы одного мальчика воспитывало столько… слишком много совпадений… так не бывает!

— А как бывает? — насмешливо контратакует мой друг, — кстати, вероятность равна 98 процентов. Хочешь знать, куда делись ещё два?

Я не сразу сообразил, о чём это он. Сообразил позже.

— Бывает всё в этой жизни, — продолжает мой друг, — На правом плече не всегда сидит добрый ангел. А солнце иногда встаёт и в краю вечной ночи. Есть одна история. Любишь музыку?

Он открыл крышку, пятки ёрзали по спинке высокого кресла. Долгое время он так и сидел за инструментом: на спинке, опустив босые ноги на сиденье.

Под крышкой его ждал всё тот же неприятный сюрприз. Деревянный монстр о трёх ногах скалил на него свои чёрно-белые зубы, а в ровном лаковом нёбе монстра беспокойно отражалось едва знакомое лицо.

Прошлый раз он не выдержал испытания собственным отражением. Едва привык к жуткому оскалу отверзтой пасти, как в перпендикулярном измерении вдруг явилась его собственная бледная и растерянная копия. Выполненная, к тому же, весьма приблизительно.

Но на этот раз он не ушёл.

Первое прикосновение — к ноте «си» контроктавы. Инструмент отозвался охотно, спелым баском и так же весело пропел, когда заинтересовавшиеся пальчики шмыгнули в поднебесную даль сопрано.

Уже тогда он обнаружил, что все зубы — и целые, и с гнильцой — звучат по-разному. И звуки эти выстроены в некую странную очередь — от левого до правого мизинца — от грузного сердцебиения, оставляющего вязкий маслянистый след, до сердцебиения едва уловимого, тонкого и отлетающего в вечность.

— Когда он впервые ступил на песчаное прибрежье необитаемого острова в Индийском океане, ему не было и трёх лет. Его вёл за руку Учитель. Поклажу несли четверо здоровых мужчин — чёрных, как смоль в закрытой бочке. Отец и мать решили не сходить на берег, и лишь наблюдали за тем, как их спотыкающегося чада уводят из мира живых на двадцать лет. Очи виолончелистки с мировым именем пухли от двухнедельных слёз, но за руку её держали пальцы лучшего пианиста Британии, и она не смела.

«Он ни в чём не будет нуждаться, — сказал пианист ровным голосом, будто подчёркивая линию своего взгляда, — раз в месяц к нему будет приезжать наш семейный врач, раз в две недели — катер с провизией и пресной водой, раз в полгода настройщик. И не забывай — с ним всё это время будет Учитель».

«А кто всё это время будет со мной?!»

Виолончелистка лишь взглянула на мужа, мельком, нетребовательно — и снова вернулась к маленькой неуклюжей фигурке, старательно вышагивавшей по песку. Сейчас фигурка исчезнет на той стороне острова. Кто знает, какие возможности они отбирали у сына, давая ему взамен одну единственную?

«Ты видела беседку?» — спросил он, уже развернув яхту по ветру.

Виолончелистка с мировым именем вздрогнула, не то от ветра, не то от того, что этот ветер прочитал её мысли.

«И не думала на неё смотреть»

Пианист пожал плечами.

«Там «Стейнвэй и sons». Из специальных пород дерева. В тропиках — защита от повышенной влажности. Это чудо простоит 20 лет и ещё 20, когда он вернётся»

Глупое самолюбование — кажется, «Стэйнвей» для него сейчас важнее, чем «son». Но она слишком хорошо знала своего мужа. Он тоже нервничал, и придумывал разные способы — лишь бы не думать о возможном провале.

А вдруг один инструмент будет недостоин другого?

Первым делом он научился выговаривать собственное имя, короткое и порывистое. Гай. Потом запомнил имя своего Учителя, а слова «мама» и «папа» впервые услышал спустя тринадцать лет. В них не было надобности, как и в доброй половине других слов.

Досуг на острове был убийственно однообразен. Стерильные условия, в которых предстояло расти Гаю, должны были неминуемо подтолкнуть его к той единственной мысли, ради которой, собственно, и жили несколько десятков поколений предков.

— Гхм…прости, но…

Это уже мой голос вклинивается в его монолог.

–…мне ничего не понятно, — говорю я, — Что за бред? Зачем, ради чего весь этот цирк? Десяток поколений? Кого они растили из мальчика? Потомственного Робинзона Крузо? Способного выжить в нечеловеческих условиях?

Мой друг затягивается сигаретой — он теперь курит, кофе уже уныло плещется ниже ватерлинии. Мягко не спеша — смотрит. Затягивается снова.

— Я издалека, ладно? — говорит.

Я киваю. Давай, мол, издалека.

— Во времена твоих пра-в-четвёртой-степени-бабушек, — начинает он, — жил да был некто Людвиг Ван Бетховен. Умел он Музыку сочинять — высшего качества. Как оно в нём рождалось и изливалось — умишком не докумекать, да вот оглох преждевременно, и лучшего своего произведения не написал. Чувствовал парень, что зудит его космос, ну тот, что ему Музыку надиктовывал, и способен излить нечто, после чего Юленька Гвичарди охотно трахнула бы саму себя. А знаешь ли, не каждый день красотки вроде Юленьки имеют самих себя, а уж Людвиг…

Ладно…В общем, страдал он. В конце своей замечательной жизни — но не от неразделённой любви. От того, что не смог вычистить космос до нуля. Хотел его полностью опустошить, чтобы никаким там чайковским и челентано не осталось. Хотел что-то неземное создать, вопреки законам. Но в то же время хоть и глух был парнишка, да не глуп. Понимал — не сможет он по-неземному сочинять. Как ни крути — человек-то воспитан по-человечьи, полжизни по готовым лекалам существует. Для неземной музыки-то, поди, неземной кто-то и нужен.

Движимый этой навязчивой идеей, идеалист и глухарь Людвиг Ван посылает на хер свою боевую подругу Терезу и влипает в семейный скандал. Уводит жену брата, совершенно невзрачную женщину с изрытым оспинами лицом и надсадным, гортанным скрипом вместо голоса. Благо, последний факт Бетховена не особо беспокоил. Единственный — и далеко не очевидный — плюс — она была гениальнейшей виолончелисткой того времени. У них рождается сын. Брат в курсе, но, страдая, переволновался и умер. Эксперимент, придуманный Бетховеном, нужно было хранить в тайне, и родившийся от их тайной связи незаконнорожденный Седрик объявлен племянником композитора. Мать Седрика узнала о том, что задумал ее гениальный любовник уже на его смертном одре. Людвиг ван ткнул на кружевную подушку, заставил распороть подкладку и извлечь на свет секретное завещание. Она кивнула в ответ и едва её тайный супруг отошёл, послала за Седриком. С того самого дня у Седрика больше не было нянек.

У незаконнорожденного сына Бетховена и гениальной виолончелистки не было отбоя в поклонницах. Был даже один поклонник, всадил один раз, и на этом дело закончилось. Тем не менее, предназначение исполнилось. Седрик Бетховен женился на дочери Йоганна Гуммеля, в то время дико талантливой пианистке. Впрочем, о том, чтобы переплюнуть свого папеньку, не было и речи. Из женщин в то время редко вырастали персонажи помасштабнее салонных игруний, да и сын Людвига Вана карьерой жёнушки не интересовался. Что действительно представляло интерес, так это хорошая наследственность. И широкие бёдра.

Из этих бёдер — каждый в своё время — выползли восемь отпрысков, и вот здесь уже началась полномасштабная селекция. Вначале — под руководством бабушки, позже, она сыграла в ящик, за культивацию правильного потомства взялся ответственный сынок. Из восьми детёнышей трое отпали сразу. На дочерей в эпоху махрового патриархата и абсолютного неверия в связь женщины с источником вечного вдохновения не было решительно никакой надежды. Прочие обладатели мужских гениталий получили блестящее музыкальное образование. Людвиг Ван в своё время посчитал, что образование предков — ключ к музыкальному совершенству грядущих поколений.

Бетховен Изначальный вообще много всего считал. Можно сказать, он предвидел открытие гена на рубеже девятнадцатого-двадцатого и на простом основании своего неизбывного гения был уверен, что музыка, скрещиваясь с музыкой до бесконечности, в заоблачной будущности даст сверхрезультат, сверхмузыку. Искомый Идеал.

Бетховен допускал наступление этого момента спустя десять-пятнадцать поколений. О том, что же делать с сыном пятнадцатого по счёту мужа, рекомендации были весьма туманны. Лишь один абзац — самый важный, отчёркнутый красными чернилами — давал его потомкам пищу для ума.

Конец ознакомительного фрагмента.