Орнитология. I have to kill this goddamn bird

Николай Слесарь

Хоть птица птице рознь, любая птица дополняет человека в его стремлении к свободе. И, может быть, в своем понимании свободы человек подобен ей лишь в том самом извечном стремлении к недостижимому.

II

Раздражение. Весь мир вокруг заполнен теперь этой чумой. Одно сплошное раздражение на любое движение и неподвижность, любой шорох и внутри, и снаружи. И больше ничего.

Правда, нет, еще есть окно. Высокое белое окно, за которым ничего не существует. Рама крашеная-перекрашеная, облупившаяся и потрескавшаяся. Ее уже давно повело так, что половинка с половинкой не сходится. Потому из окна отчаянно дует.

И это тоже здорово раздражает. Будто кто-то специально измывается надо мной. И этот сквозняк выдувает из головы последние мысли, не оставляя ничего, кроме раздражения, не привнося при этом ни свежего воздуха, ни облегчения.

И совершенно неважно, кто ты есть теперь. Неважно, кем ты был раньше. Теперь только этот бесконечный бледный день, такой, что и деталей никаких и никакого перемещения, лишь блеклый белый свет вокруг и больше ничего.

Разве еще где-то сбоку тикают часы. Мне их не видно теперь, но я знаю, что они там и что они вечно куда-то идут. И раз услышав их тиканье, не замечать их больше не выйдет.

И если что-то движется теперь вокруг меня, то именно таким образом — оставаясь на одном месте. И появляется устойчивое ощущение, что все только делают вид, что что-то делают и куда-то там идут. И это, наверное, главный источник раздражения.

Ничего не изменяется, а вид у всех до того деловой и сосредоточенный. Целеустремленный взгляд и строгий голос. От одного вида просто тошнит.

Жаль, окно не открыть. Хоть и кажется, будто оно не закрывается, и щели между створками чуть ли не толщиной с палец, а не открыть. То ли переклинило его, то ли в последний раз его красили не краской, а клеем. И петли под краской проржавели. И шпингалеты не поддаются. Словом, окно не открыть.

Я специально уселся напротив окна, замотавшись в домашний халат, чтобы не видеть ничего больше. Максимально исключить интерьер и не смотреть ни на что и ни на кого. Тусклое окно идеально подходит для подобной расфокусировки, своим ровным белым светом оно затмевает все остальное. Так проще ни о чем не думать. Проще рассредоточить свой взгляд и затеряться вместе с ним на грани света и тени.

Ибо нет больше никаких дел, нет обязательств и нет самой необходимости. Ничего нет. Есть только реакция, на все одна и та же. И, слава богу, никого рядом.

Видимо, я снова спутал вход и выход, не вовремя сменил направление, ну или сделал что-то такое, чего не следовало бы делать. Теперь уже неважно, в чем именно заключалась причина. Любая ошибка порождает ошибку.

И лишь раз подумав о причине, я стал думать о ней уже непроизвольно, проклиная все на свете и испытывая новый приступ подступающей тошноты и раздражения.

Все же странно. Ладно бы теперь еще кто-то был рядом. Что еще может так изводить, как не другие люди в непосредственной близости? Ведь все остальное вечное и пресное, всегда одно и то же и настолько примитивное и неповоротливое, что должно восприниматься не иначе как никак. Лишь что-то живое и воспроизводящее звуки может вызывать столь однозначную и бурную реакцию. Что-то такое, что будто бы существует в противоположность тебе и всему твоему существу.

Хотя полно и всяких иных внешних раздражителей. Телефонные звонки, телевизор за стенкой, со всеми его новостями и рекламой, автомобили на улице, соседи, предметы и образы, вызывающие ненужные воспоминания, и общее неустройство бытия.

Оно, это неустройство, обычно всплывает именно в такие вот моменты острой неудовлетворенности всем. Что называется, невзначай попадается на глаза и что есть сил разъедает изнутри, поглощая остатки душевных сил.

Вообще, я человек неприхотливый, уравновешенный и спокойный, но только не теперь. Наверное, подобные вещи происходят со всеми, так или иначе. Может, не столь ярко и эмоционально. С другой стороны, раздражение есть признак существа разумного и живого. Что должно звучать если и не ободряюще, то утешительно.

Я принялся отковыривать краску с оконной рамы и настойчиво убеждал себя, что причин для расстройства на самом деле нет никаких. Эдакая вялая терапия.

Но в подобные моменты меня уже так просто не проведешь. Знаю я, как обстоят дела на самом деле. Именно теперь по-настоящему открываются глаза, чем когда убеждаешь себя, что все это ерунда, не стоит твоего внимания и бывает значительно хуже. А на общей кухне меж тем отвалилась очередная кафельная плитка, течет труба где-то под унитазом, а в ванной протекает уже от соседей — снова весь потолок в подтеках. Ну еще, как водится, денег нет ни хрена, а под зеркалом где-то в этой же самой комнате стопка квитанций и счетов еще с прошлого месяца. Кредит за ноутбук не выплачен. Кариес, методично переходящий в пульпит. Поясница ноет, спать не дает. Запущенные и истерические родственные связи. Ну и так далее.

На хорошее просто не хватает фантазии. Есть, конечно, и свои положительные моменты, но какие-то уж больно ничтожные и абсолютно пассивные.

Так что вот она — правда жизни. На самом деле все очевидно плохо и даже отвратительно устроено. И можно либо с этим мириться и стараться не замечать, либо сходить с ума и справедливо рвать на себе волосы.

Весь подоконник передо мной уже был усеян отколупленными белыми кусочками старой краски. И я решил прекратить это занятие. Дабы не плодить вокруг себя дополнительную разруху и хаос.

Потом я совершенно механически повернулся, и тут же мой взгляд упал на проклятые часы.

Я их всегда ненавидел, но это была ненависть бытовая, вполне себе мирная. Чья-то очередная полуистлевшая память о ком-то. И с ними приходилось мириться.

Обычно они привносили с собой вполне естественный дискомфорт, но теперь я вдруг узрел на них четыре часа дня и неожиданно моментально успокоился. Будто кто-то там, наверху, сказал — хватит. И чья-то величественная, властная рука выключила рубильник.

За окном немедленно проступил внятный и вполне себе терпимый город. Ценность жизни вновь сделалась весомой, хоть и сомнительной, а материальные неудобства неспешно отошли на второй план.

Даже комната несколько ожила и предстала передо мной вполне себе терпимой жилплощадью.

Хорошо еще, что обстановки в комнате никакой особо не было. Старинный огромный шкаф, вмещающий в себя всякое тряпье и прочий хлам, куда уж без него. Небольшой книжный шкафчик, довольно узкий, но высоченный, заставленный по преимуществу всяческой специальной литературой. Где-то там, на самом верху шкафа, торчал чей-то пыльный гипсовый бюст, подаренный кем-то из знакомых, ну и маячила дежурная, пыльная же ваза. Потом двуспальная кровать, довольно обширный обеденный стол, заменяющий при случае любую рабочую поверхность вообще, два стула и дежурная табуретка. Пожалуй, что и все.

Нет, еще был один маленький журнальный столик и внушительная корзина для белья. Довольно много вещей стояло и лежало прямо на полу. Это были, так скажем, вещи первой необходимости. Электрический чайник, обувь, какие-то сумки с чем-то, немногочисленный музыкальный аппарат, синтезатор, некоторое количество посуды и что-то еще. На стене висел маленький неработающий телевизор, чтобы не путался под ногами. И, в общем, на этот раз все.

Вместе с этим жилище выглядело вполне опрятным и удобным для проживания. Интерьер завершали давно уже выцветшие, старинные полосатые обои, одинаково нас с женой устраивающие своим нейтральным незаметным сине-зеленым оттенком, ну и достаточно скромная, но веселая люстра, висящая настолько высоко, что на нее уже давно никто не обращал никакого внимания.

Раздражение так или иначе посещает всех. По крайней мере, всех моих многочисленных друзей, родственников и знакомых. И у всех это проявляется непременно как-нибудь по-своему.

Кто-то откровенно бесится и кидается на всех, хлопает дверьми и посылает всех куда подальше. Кто-то, наоборот, специально выискивает жертву, какую-нибудь особенно беззащитную и безответную, ну и сливает на нее по полной программе с извращенно-садистским наслаждением. Кто-то погружается в себя настолько глубоко, что и не докричишься. А кто-то, наоборот, мысленно скрипя зубами, держит себя в руках и стоически терпит всех и вся, улыбаясь при этом разве несколько отрешенной улыбкой — настолько не выказывающей ничего, что присутствующие остаются не в курсе истинного положения вещей до первого сердечного приступа.

Я так обыкновенно кипел внутри себя, но, впрочем, на грани легкого срыва, переставая различать детали и людей вокруг, будто только что принял смертельный яд, и вот он уже действует. Меня выворачивает наизнанку, и все неминуемо летит черт знает куда, а мир как был, так и остается равнодушно-плоским и безнадежно дурацким во всех своих направлениях.

Но по сравнению с иными, прочими подобные приступы посещали меня, как мне кажется, все же не слишком часто. Так, раз в неделю, а то и реже. Ерунда. Не патология.

Правда, жена моя всегда считала иначе. Ну да она уже пару месяцев как в отъезде.

У нас вообще отношения с ней превалировали изысканно-предупредительные и довольно ненавязчивые. Как в санатории или в дурдоме. Но несмотря на то что жилось нам вместе вполне себе комфортно и легко, я по ней до сих пор почти совсем не скучал. Так, вспоминал периодически и все. Никаких таких особых сантиментов.

В коммунальной квартире подобные мелочи были, в общем, простительны. Ибо многообразие форм жизни, всей этой флоры и фауны, в столь сжатом пространстве накладывало особый отпечаток на отношения с людьми вообще.

Мы жили с ней в одной комнате и нагляделись друг на друга уже на сто жизней вперед. Теперь можно было позволить себе отдохнуть друг от друга столь же полноценно и всесторонне…

Меж тем состояние мое столь же быстро улучшалось, сколь быстро портилось еще час назад, почти сразу после обеда.

Ах да, ведь был еще обед. Что-то я там такое ел. Так, может, проблема в нем?

Правда, будучи уже вторую неделю на больничном, я практически совсем перестал есть и сегодня съел лишь пару ложек гречневой каши, сваренной еще неделю назад, да выпил чай с бутербродом.

Ни от того, ни от другого такой бурной реакции последовать было не должно. Не тот размах. Скорее уж долбанные выборы президента, на все времена одного и того же, или же совершенно не к месту, предательски хорошая погода. Теперь, когда я уже вторую неделю безвылазно сижу дома.

За окном над крышами неожиданно показался маленький, словно игрушечный самолетик и, прошелестев еле слышно почти до середины окна, выпустил из себя целую вереницу барахтающихся человечков, у которых через равные промежутки времени вырастали сверху разноцветные купола.

Меня здорово зацепила эта картинка. Какое-то время я застыл на месте, завороженно на них глядя. Но парашютисты довольно быстро исчезли где-то там, за крышами, а самолет улетел. Потому наблюдать далее стало не за кем.

Я в очередной раз истерически попытался открыть окно, дергая его так, словно мне стало нечем дышать, в результате лишь приоткрыв форточку сантиметров на пять, что все же было несомненным результатом.

Мне в лицо тут же повеяло свежим, прохладным воздухом, а звуки с улицы сделались отчетливее и громче.

Какое-то время я просто дышал этим свежим воздухом и равнодушно прислушивался к знакомым звукам, стараясь вспомнить, какие у меня были планы на вечер. Хотя какие у меня могли быть планы? На второй неделе больничного…

Тут за моей спиной, в недрах квартиры оглушительно хлопнула входная дверь. Потом почти сразу еще одна. И дальше тишина.

Ясно. Это дядя Коля вернулся. Как всегда, обиженный на весь мир. И за неимением других родственников неизменно срывающий эти свои обиды на дверях. Ну и на соседях. То есть в данном случае на мне.

Но мне теперь было уже совсем по барабану. Разноцветные парашютисты и глоток свежего воздуха окончательно привели меня в чувство. Теперь я был спокоен, как танк.

А дядя Коля был вообще человеком абсолютно безобидным и даже не совсем потерянным для общества в целом. Такое теперь не про всякого скажешь. Ему явно было здорово одиноко, и он по-своему жаждал общения, но при этом совершенно не умел ни общаться, ни поддерживать отношения. Я тоже, в общем, был не силен в разговорах. На том мы с ним и сошлись.

Интересно, как общаются парашютисты в воздухе? Особенно когда у них какие-то совместные фигуры с затяжными прыжками. Общение без разговоров. Это было бы здорово! И не только в воздухе. Дяде Коле бы это понравилось.

Вообще, дядя Коля был хороший, добрый и удивительно воспитанный, но по той же причине совершенно не подготовленный к внешним агрессивным условиям. Даже на коммунальной кухне он был в опасности. А на улице чуть ли не ежедневно он нарывался на очередное изысканное хамство. Оно, впрочем, так к нему и лезло, при всей его субтильно-интеллигентной внешности и повышенной чувствительности.

И вот после очередного подобного приключения дядя Коля возвращался сам не свой, стучал дверьми, не выходил на свет божий и не отвечал ни на какие вопросы.

Я так и видел, как он скукожившись сидит у себя в комнате на табурете, обхватив голову руками, и от него клубами валит пар или даже дым идет из ушей.

Все же как хорошо иной раз пожить одному, да еще посидеть вот так дома на больничном. А то вон как дядя Коля страдает и мучается, небось, снова досталось ни за что, ни про что. Тут ведь только выйди из дома — подставляй карманы, навалят полные, а еще и догонят потом.

В квартире снова еле слышно хлопнула дверь, и вскоре послышались приближающиеся шаги.

Кроме нас с дядей Колей в это время в квартире обычно обитали лишь старая глухая бабка, которая в эту часть квартиры никогда не заходила, да еще дедушка-инвалид. Тот только на кухню выходил да в туалет. Так что шаги могли принадлежать только дяде Коле.

И только я об этом подумал, как в дверь мою еле слышно постучали.

Не дожидаясь ответа, дверь уныло отворилась, и ко мне протиснулся сам дядя Коля, собственной персоной, как всегда гладко выбритый, в своеобычных синих джинсах и глаженой рубашке с галстуком, потерянный и бледный.

Не глядя на меня, он неровной походкой прошел к окну, уткнулся седой лысеющей головой в ободранные обои и еле слышно заскулил.

Если не дано иметь крылья, то не плохо было бы заиметь хотя бы парашют.