Последняя любовь Нарцисса

Николай Рудковский, 2006

Вольное переложение античного мифа о Нарциссе, который был наказан богиней любви Венерой. Только в пьесе действие происходит в одной из современных стран, где идет война. Воины убивают мирных женщин, три монаха ищут смысл в боли, два говорящих осла ищут смысл в происходящем, девушка Эхо ищет смысл в жизни, богиня Венера ищет смысл в политике, а наказанный военачальник Нарцисс ищет смысл в любви…

Акт первый

Сцена первая

Лес

Три странствующих монаха, два осла

1-й монах. Так что же там было?

2-й монах. Что с ними стало?

3-й монах. Они пахли грустью… Они так пахли грустью! Милые, бедные девушки, которые собирали урожай и ждали осень. Какое красивое было начало. Они стояли, нагнувшись под послеполуденным солнцем, и запах их сладкого пота смешивался с ароматом медовых яблок. (Бьет себя плеткой.) Их соски набухли от тяжести молодого молока и, как бутоны пионов, откровенно раскраснелись от прилива юной игристой крови. Даже многолетние опытные пчелы принимали их за цветки и роем лепились возле них, желая отведать их липкий сок. (Удар плетки.)

1-й монах. Они их не жалили в грудь?

3-й монах. Да что ты! Они нежно слизывали струящуюся в глубь платья густую сладость, предназначенную на ужин их детям-младенцам, и только небольшую часть улова относили в свой шумный улей. (Удар плетки.)

1-й монах. Это не больно?

2-й монах. Разве нежность может быть болью? (Бьет себя плеткой.)

1-й монах. Я молод. Я не знаю.

2-й монах. Тогда внимательно слушай, что было дальше. (Удар плетки.)

3-й монах. Боль появилась потом, когда влажными стали не только их груди, руки и лица, а когда вечерняя роса стала принимать форму капель, и дети этих грустных крестьянок стали плакать от голода. (Удар плетки.) От голода стали плакать проходившие мимо Воины. Женщины предложили им все, что могли, кроме своего молока, предназначенного младенцам. А именно его так хотелось всем: и детям, и пчелам, и воинам, и даже мне… (Удар плетки.)

2-й монах. Как вкусно ты рассказываешь. (Удар плетки.)

1-й монах. Замечательно. (Бьет себя плеткой.)

3-й монах. На самом деле это был только предлог. Воины не всегда хотят есть, а только когда им приказывают. Они брезгливо возбуждали в себе чувство голода и наконец проголодались. (Удар плетки.)

2-й монах. Мужчины в форме должны есть.

3-й монах. Но это было не то чувство голода, когда надо срочно заполнить сырым мясом призывную утробу. Это то редкое чувство, когда душа в военной форме, набрав безнаказанно силу, может бесплатно у беспомощных выпивать человеческое молоко. Но молодые женщины, несмотря на приказ, отказали воинам в молоке. Они их обидели тем, что согласились на смерть. (Удар плетки.)

2-й монах. А обиженная злость и мягкая безропотность только усиливает чужой аппетит. (Удар плетки.)

1-й монах. И как они его усмирили? (Удар плетки.)

3-й монах. Воины сначала попробовали их глаза, их смелые глаза, обильно пропитанные домашней правдой. Быстро проглотив аперитив, воины захотели избавиться от деликатесных рук. Руки бывают опасны для жизни, когда с ними грубо обращаются при готовке. Но воины знали толк в мастерстве кулинарии. Они правильно их заломили и быстро справились с салатом из рук, а потом перешли к первому блюду — холодной похлебке из острых языков и перченых проклятий, облитых обжигающим соком лимона. Душе в форме не очень приятны эти фразы, но воины уже давно привыкли поглощать это изощренное кушанье. (Удар плетки.)

1-й монах. На их месте я начал бы с языка.

2-й монах. На их месте лучше тебе не быть.

3-й монах. А потом перешли к горячему. Человеческие мозги! Их надо долго и тщательно промывать, чтобы нечаянно не принять в пищу ядовитые для здоровья и общества куски, зараженные опасной инфекцией. Воины разделали мозги и зажарили их вместе с такими неразборчивыми по слуху ушами. Остальные части тела оказались неинтересны для кухни народов мира. Их покромсали на десерт и выбросили. (Удар плетки.)

2-й монах. Как рыбью чешую в помойное ведро. (Удар плетки.)

1-й монах. Печально очень. (Удар плетки.)

3-й монах. И тогда все грудное молоко, из-за которого началась эта история, вылилось, смешалось с кровью и весело потекло к ближайшему морю. Но на полпути оно прокисло и свернулось. А фруктовые деревья молча глядели на изумленные от обиды тела крестьянок и с вечерним сомнением посыпали их первыми пожелтевшими листьями, пока те окончательно не пропали из виду. (Удар плетки.)

1-й монах. Скажите мне, молодому: им было больно отказывать воинам?

2-й монах. Когда все время больно, уже совсем не больно.

3-й монах. Воистину! (Удар плетки.)

Все скромно бьют себя.

1-й осёл. Слышишь, Серый? Какую плохую музыку извлекают люди из этих плёток?

2-й осёл. Потому что плётки играют не на наших спинах, а на плечах наших хозяев.

1-й осёл. Главный хозяин бьет наших хозяев, а наши хозяева бьют нас, и все эти годы на наших спинах гремел самый лучший тяжелый рок.

2-й осёл. Да, Малой. У меня только двадцать пять процентов шкуры осталось нетронутой.

1-й осёл. А остальные семьдесят пять процентов?

2-й осёл. А остальные изнывают от какой-то жалкой разрешенной музыки. А я так порой любил слушать старый славный запретный свист на плетках.

1-й осёл. Прекрасное было время.

2-й осёл. Помнится, по молодости пришел я как-то в стойло на танцы. Сижу на соломе, погоде осенней радуюсь, и тут приходят две ослицы со значками одиозными на крупе. Я им говорю: «Привет, ослицы! Чего такие скучные?». А они мне отвечают: «Мы не скучные. Мы никак обрадоваться не можем. По-настоящему, как некоторые. Даже разозлиться не получается». Я поинтересовался: «Может, с вами что-то не так?». Они долго думали, что же с ними не так. Вроде такие же, как я, а оказалось потом, что они в музыке любят только официальный всеобщий ослиный рёв. Ну, ты представляешь, Малой, это зрелище, когда откормленные ослы устраивают свое сборище в большом сарае. Приходит главный осёл, и все поют в позорном порыве, с таким ослиным шовинистическим надрывом и чуть ли не со слезами в глазах от переполнения собственного пафоса: «Иа! Иа! Иа! Иа!». Я двум ослицам и ответил, что это мой самый ненавистный в жизни звук, и отказался с ними брыкаться.

1-й осёл. Что-что, а брыкаться как надо мы, ослы, всегда умели.

2-й осёл. Только не с такими дурными ослицами. Или с людьми.

1-й осёл. А с людьми почему нельзя брыкаться?

2-й осёл. Ой. Брыкаться-то можно, но понимаешь, Малой, у людей все происходит под музыку. Плохое настроение под музыку и любовь под музыку. Классическая любовь под нетрадиционную музыку, а нетрадиционная любовь под классическую музыку. Веселые похороны, кровавые свадьбы, порочные зачатия и непорочные рождения, радостные разводы и так далее, далее, далее — всё тоже под музыку. И порой под такую нестройную, неладную, так им, людям, неподходящую и неподобранную по смыслу музыку. Как вот сейчас. Этим людям и так плохо, зачем еще плетками озвучивать это? Посмотри на них, Малой. Их и так бьют, так еще и они себя.

1-й осёл. Когда сам себя — не так обидно, а некоторым даже приятно.

2-й осёл. Ой, Малой, пошутил.

1-й осёл. Странные люди. Как быстро они все полюбили боль. Страна мазохистов.

2-й осёл. Целая страна мазохистов. И в этой стране мы с тобой два разочарованных в жизни осла.

Оба задумались о жизни.

1-й монах. Скажите мне, кто воинам отдал такой приказ, который при самых страшных спазмах в области желудка другой стеснялся бы исполнить, потому что он краснел бы от своего поступка ярче, чем цвет крови? (Удар плетки.)

2-й монах. Как кто? Скорее всего, он. (Удар плетки.)

1-й монах. Он? (Удар плетки.)

2-й монах. Нарцисс. (Удар плетки.)

1-й монах. Он тоже участвовал в этом жутком обеде? (Удар плетки.)

3-й монах. Нарцисс никогда не ест с воинами. Он сыт своим превосходством, силой и гордостью. Но иногда он ест лениво и вальяжно, никогда не задумываясь о ненасущной пище. (Удар плетки.)

1-й монах. Говорят, что он очень красив. (Удар плетки.)

2-й монах. Его почти никто не видел. (Удар плетки.)

1-й монах. Как никто не видел? (Удар плетки.)

2-й монах. Почти никто. Вблизи. (Удар плетки.)

3-й монах. Такие люди встречаются редко в природе. Они почти не видны, но всегда присутствуют в твоей жизни. (Удар плетки.)

1-й монах. Тогда откуда, из каких ветров и мыслей возникли все эти разговоры о его красивом лике? (Удар плетки.)

3-й монах. Это миф. Для одних он действительно очень красив, как тропическая тень в летний зной. Для других он неприятен, как теплая водка воскресным днём. Все зависит от того, какими глазами ты на него смотришь: приниженными или открытыми, с ужасом или притворно ласково. Поэтому разные взгляды рождают разные чувства — или безоговорочного обоготворения Нарцисса или полного омерзения от его вида. Но, так или иначе, кто может судить о его красоте, если взгляды у всех разные? (Удар плетки.)

1-й монах. Я подумал, что красивые люди не могут отдавать такие приказы. (Удар плетки.)

2-й монах. В этих приказах и погибает его красота. (Удар плетки.)

3-й монах. Но его приказы почти никто не слышал. И неизвестно, Нарцисс их отдавал или они приснились воинам, когда им чудилось под утро грудное молоко крестьянок. (Удар плетки.)

2-й монах. Неизвестно или все-таки понятно? (Удар плетки.)

3-й монах. Конечно, понятно, но так всё неизвестно. (Удар плетки.)

1-й монах. Так же, как боль. Так понятна и так непостижима… (Удар плетки.)

2-й монах. Как молод ты и прав. Я думал, что к боли можно привыкнуть. Но это не так. (Удар плетки.)

3-й монах. Тот, кто постигнет боль, тот достигнет мудрости. (Удар плетки.) Но почему же мне так больно? (Умирает.)

2-й монах. В этой стране так больно жить…

1-й монах.…и так больно умирать…

В страхе бросают плетки.

1-й монах. Что будем делать?

2-й монах. Его надо похоронить в хорошем месте. Лучше рядом с погибшими девушками. Земля там мягкая, увлажненная их молоком и кровью. Ее будет легко копать, и ему там будет слаще и теплее.

1-й монах. Но где это место?

2-й монах. А ведь действительно! Мы ничего не знаем, а воины не скажут, где спрятаны тела. Они не то пропали под листьями деревьев, не то укрылись мхом зелено-изумрудным, не то растаяли на поле, как медузы, нечаянно попавшие на землю.

1-й монах. Разве люди могут, как медузы, просто так пропадать?

2-й монах. Тс-с-с. На наших полях может произойти всё, что угодно. Даже чудо исчезновения.

1-й монах. Тогда это великое чудо.

2-й монах. Самое великое в наши дни.

1-й монах. Давай найдем другое место для прощания с покойным. Мы взвалим его на осла, что крупнее телом, и уйдем скорей отсюда. Холодает.

2-й монах. Но сначала помолимся за душу.

Молятся.

1-й осёл. Как ты думаешь, Серый, ты крупнее меня?

2-й осёл. Крупнее тебя? Хм. Смотря с какой стороны за мной наблюдать.

1-й осёл. Если за тобой наблюдать с поезда, идущего с восточных русских лесов, то это будет напрасно. Тебя не заметят. Слишком ты заурядный для них осёл.

2-й осёл. Несомненно.

1-й осёл. Если смотреть с самолета, летящего с севера, то ты будешь для них неприметной точкой. Если присмотреться к тебе в бинокль с западных гор, то ты, несомненно, вызовешь у них некоторый коммерческий интерес. Ну а если кто-то будет сидеть в южных подсолнухах и издали любоваться тобой, то эта крупная любовь вызовет даже у меня большую зависть.

2-й осёл. С этих сторон я себя не представлял в разрезе. Я думал, Малой, что ты меня оценишь проще — сверху или снизу.

1-й осёл. Ну, знаешь, милый друг, чем рассматривать твой вид и в профиль и анфас, уж лучше оценивать тебя по весу. Это весомое занятие — перевозить на себе трупы в мир иной в наш шаткий век.

2-й осёл. Век расшатался, и страшней всего, что я рождён на своей спине везти его.

1-й осёл. Нет ничего страшнее для хозяев начитанного умного осла.

2-й осёл. Пускай боятся.

1-й осёл. Боюсь, что бояться им недолго.

2-й осёл. Своими длинными ушами я слышу приближение людей.

1-й осёл. Вперед на поиски могилы!

За сценой раздаются громкие и протяжные крики женщин.

1-й монах. Сюда стремятся люди!

2-й монах. Как некстати!

1-й монах. Встревожил кто-то вечерний мировой покой. Надо удаляться потихоньку.

2-й монах. Окончена молитва, мы уходим.

Монахи кладут труп на осла. Все уходят.

Сцена вторая

Там же

Местные пожилые жительницы

Жительницы. Быстрее! — Скоро будет поздно! — Быстрее! — Скоро будет поздно! — Ищите их! — Солнце садится! — Доченька! — Дочка! — Солнце садится! — Сколько можно работать? Хватит трудиться! — Чем же поля их взволновали? — Дети проснутся, нечего кушать! — Доченька! — Дочка! — Эх! Солнце садится! — Урожай подождет! Осень не близко! — Чем же поля их взволновали? — Нет нигде их? Может, погибли? — Может, гуляют? — Доченька! — Дочка! — Нигде не видно! — Чем же поля их взволновали? — Как же обидно! Солнце садится! — Чувствую сердцем: что-то случилось! — Дети проснутся, нечего кушать! — Доченька! — Дочка! — Какие стога их в сено забрали? — Хочется плакать! — Только нашлись бы! — Детей накормите, гуляйте хоть сутки! — Младенцы рыдают! — Солнце садится! — Что же случилось? — Хватит трудиться! — Доченька! — Дочка! — Какие стога их в сено забрали? — Хватит работать! Осень не близко! — Дети проснутся, нечего кушать! — Доченька! — Дочка! — Старые стали матери ваши! Ржавые очень! — Ноет простуда! — Ржавчина точит ржавые груди! — Мы ж не накормим деточек ваших! — Куда вы пропали? — Мы заржавели на поле проклятом! — Доченька! — Дочка! — Солнце садится! — Груди засохли! Детей накормите! — Накормите детей и гуляйте, сколько хотите! — Гуляйте всю жизнь, если жить так хотите! — Солнце садится! — Боже! Темнеет! — Доченька! — Дочка! — Чем же поля их взволновали? — Какие стога их в сено забрали? — Как же найти их? — Рыдайте так громко, чтоб до звезд доносилось! — Быстрее! Ищите их! — Терзайтесь так мощно, чтоб сердце разбилось! — Доченька! — Дочка! — Что вы творите? — Детей вы убьете! — Боже! Темнеет! — Нас до могилы вы доведете! — Боже, как страшно! — Темно и не видно! — Только нашлись бы! — Нет в живых их! — Что говоришь ты? — Как же обидно! — Быстрее! Быстрее! — Твари вы старые! Неситесь резвее! — Всё! Мы устали. — Сердце не ноет. — Слезы не льются. — Неситесь резвее! — Сердце не ноет. — Горло не стонет. — Темно и не видно! — Неситесь резвее! — Твари вы старые, что же вы сели? — Резвее бежать мы не умеем. — Темно и не видно! — Можешь одна ты кричать до рассвета. — Больше бежать мы не умеем. — Буду кричать я до конца света: Доченька! Дочка! Доченька! Дочка! — Надо домой возвращаться. — Так страшно. Чем мы внуков накормим кричащих? — Надо домой возвращаться. — Разотрем свои старые груди. Может, они не поймут. — О грудном молоке позабудут. — Что говорит она, старая дура? — Как растереть их? — Ржавчину снять как? — Надо домой возвращаться. — Хоть топором её обрубите, хоть тесаком морщины снимите. — Доченька! Дочка! — Да не шуми ты! — Пойдемте, подруги. — Хоть обманулись бы все наши внуки. — Доченька! Дочка! — Глупая баба, чтоб ты пропала! — Доченька! Дочка! — Мы возвращаемся. — Не слушают ноги, не слушают руки. — Как дойти нам до дома? — Мы возвращаемся. — Ползите, подруги. — Ползите резвее, внуки там плачут. — Ползите, как змеи. Ползите, как гады. — Может, успеем. — Ползите, так надо! — Доченька! Дочка! — Меня подтолкните. — Какие мы старые. — Пока ползёте, влажной листвою груди трите. — Меня подтолкните. — В ночной траве сухую грудь размягчайте. — Доченька! Дочка! — Боже! Проклятье!

Конец ознакомительного фрагмента.