Разбойничья Слуда. Книга 5. Самолет

Николай Омелин

«Самолет» – пятая книга романа «Разбойничья Слуда». Закончилась Великая Отечественная война. Пропавшее в 1914 году золото напоминает о себе снова, а героев книги ждут серьезные испытания.Книга публикуется в авторской орфографии и пунктуации.

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Разбойничья Слуда. Книга 5. Самолет предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

← Часть вторая

Часть третья

Июль 1953 года

Начало лета в Ачеме выдалось дождливое и холодное. Весна, вроде бы обнадежила: солнце быстро отогрело замерзшую за зиму землю, и уже к середине мая погода стояла по-летнему теплой. Однако к концу месяца погодный праздник закончился. Солнце, скрывшись однажды вечером за горизонтом, со следующим рассветом обратно не появилось. Небо заволокло серой стальной пеленой, которая закрыла небесное светило от деревенских взоров на многие недели. С приходом лета вдобавок ко всему заморосил мелкий противный дождь, и от майского тепла не осталось и следа.

Так прошел июнь. И только в первый день июля вместе с рассветом солнце появилось снова. И не просто засветило, а пригрело деревню так, что к обеду ачемяне наконец-то поверили, что на дворе уже июль. Лишь жидкие, словно застывшие в росте березовые листочки напоминали о неприветливом начале лета. Народ вспомнил об отложенных сезонных делах и забавах. Соскучившиеся по теплой водице ребятишки с самого утра обсуждали места скорого купания. Старики подоставали из сундуков и развесили по заборам шерстяные вещи на просушку, а на бельевых веревках и жердях затрепыхалось выстиранное накануне белье.

Но теплое счастье продолжалось недолго. С обеда непогода, словно огромным злым языком слизнула с небосвода жаркое светило, оставив на его месте тяжелую свинцовую тучу. Привычная за последние дни унылая погода вернулась на землю. А к вечеру небо уже полностью заволокло тучами, и подул холодный северный ветер. Июнь снова вернулся в деревню.

Однако Ивану Емельяновичу Ларионову вместе с его немногочисленным семейством погодные катаклизмы не омрачили приподнятого настроения. За радостными домашними хлопотами они и не заметили, что к вечеру воскресенья от лета не осталось и следа. Никто из них не обращал внимания на вернувшееся похолодание, и все еще расхаживали по двору в легких летних нарядах. Да и до погоды ли им было, если вместе с долгожданными лучами солнца с военной службы пришел старший сын. Младший Витька дома был уже почти год, хотя и ушел в армию позднее. А вот Толька вернулся лишь сегодня, потому как после срочной по просьбе начальства отслужил еще полтора года на сверхсрочной.

— Толька с бани придет, и будем садиться, — хлопотала рядом с принесенным во двор столом Евдокия Гавриловна. — Витька, тебе обезделья²⁶. Сбегай-ка за Граней. Скажи, чтобы обязательно пришла вместе с матерью. Пусть с нами посидит. Толеньке приятно будет. И помело²⁷ отнеси. Батько даве²⁸ им сделал.

— Ой, мать! Да, нужна она нашему Тольке, как телеге пятое колесо, — попытался отговориться Витька, покуривая на крыльце. — Он в город уедет и там на городской жениться. Я-то уж знаю. Ему рыжие и длинные не нравятся. Худая, одно косье²⁹. Тем более с конопушками на носу.

— Какая она рыжая? Волосы, как солома. У кого еще краше будут? А худоба ей к лицу. Красавица, одним словом. Понимал бы чего. И не перечь матери. Тебя не спросили, — прикрикнула на сына мать. — Я Клавдию позвала. Пусть и дочка с ней придет. Соседи все-таки. А Клава нянчилась с Толенькой. Как она его маленького любила, — мечтательно проговорила Евдокия Гавриловна.

— Она и со мной нянчилась, а ты чего-то ее с Граней не позвала, когда я вернулся, — Витька выпустил клуб дыма, загасил о землю окурок и там же его и оставил.

— Так ты будто не знаешь, почему?

— Да, помню, помню. По Семену Петровичу поминки были, — вставая со ступеньки, произнес Витька.

— Ну, а чего тогда разговор заводишь. Семен, как с войны вернулся, все болел, все болел, — вздохнула мать.

— Ладно, схожу, — проговорил Витька, глядя на потушенный окурок. — Может, в доме посидим? Не май месяц, — усмехнулся Витька своей шутке.

— Да, кабы, май, то не хуже было. Отец придет, тогда и решим. Если скажет в избу идти, то пойдем. Не проводили тогда толком Толеньку, так хоть встретим по-человечески, — ответила Евдокия Гавриловна, расстилая на столе скатерть.

— Будто барина ждете али господа бога. Прости мою душу грешную, — вступила в разговор показавшаяся на крыльце Евдокия Антоновна. — Испотачили³⁰ парня. Робить не хочет, вот в город и норовит.

— Да, ладно, мама. Толя так решил. Чего ему у нас жизнь гробить. В городе человеком станет. Ты, мама, рано не ложись. Посиди с нами.

— А чего тебе, бабуля, не все ли равно. Тебе же спокойнее. Я вот, — Витька почесал затылок. — Я вот, подумаю, да тоже в Архангельск рвану.

Бабка взглянула поверх очков на внука и с сожалением вздохнула.

— Из-за тебя забыла, зачем шла, — она в нерешительности остановилась. — В изголовье³¹ высоко — спать неловко.

— Так возьми подушку другую. Слава Богу, этого добра у нас достаточно, — проговорила Евдокия Гавриловна.

— Возьму. А в городе будто ждут тебя, Витька, с распростертыми объятиями. Или кто посулил³² чего? Кому ты там нужен. Там масло по двадцать пять рублей, да молоко больше двух. Где ты такие деньжищи возьмешь? Поголодаешь и вернешься.

— Ты еще про водку вспомни. Она тридцать, — прыснул Витька.

— А что водка не надот? В городе вина где взять? Опять же в магазин идти надот.

— Так работать же будет, — отозвалась Евдокия Гавриловна. — Я не в том смысле, чтобы водку покупать, а на продукты и одежду какую.

— Одежду, — не унималась бабка. — А жить где?

— А чего жить? — оживился Витька. — Тетка Шурка же на первое время приютит. А там, говорят, со временем квартиры хорошие дают.

— Дадут. Жди. Работать он будет, — ворчала бабка. — Свои порты от грязи отшоркать³³ не может. Упетался³⁴ бедный. Серой³⁵ крыльцо вымазал, все никак не счистить. Мух имать³⁶ — вот твое любимое занятие… Работать он будет.

Витька понял всю бесперспективность обсуждения своего будущего с бабкой и повернулся к матери.

— Я к Сорокину схожу, — он дотронулся до плеча матери. — Обещал помочь косы поточить. И Толька просил его тоже к нам позвать.

— Сначала к Третьяковым.

— Хорошо, сначала к Граньке, — согласился Витька.

— Ты мою газету взял? — не унималась Евдокия Антоновна.

— Баба Дуня! А баб? Ты подумай, зачем она мне, — отозвался Витька.

Бабка перевела взгляд на невестку.

— Я не видела, мама.

— А куды она могла деться? Витька, ты, поди, сжег!

— Зачем мне? Что, кроме твоей газеты жечь нечего? — воскликнул Витька. — Ты все время ее теряешь. А читать-то толком не научилась…

— Витя, не нужно так говорить, — твердо оборвала сына Евдокия Гавриловна. — Я поищу ее, мама. Тольку накормлю и посмотрю, — попыталась она успокоить свекровь.

В семье все знали, почему Евдокия Антоновна так дорожила этим номером газеты «Правда». Именно в нем были напечатаны стихи Берггольц³⁷ на смерть Сталина, которого старушка очень любила. Она хоть и была малограмотной, но стихи так запали ей в душу, что баба Дуня даже выучила наизусть первые четыре строки. Газету еще весной принес от колхозного председателя Иван Емельянович и за пару вечеров прочитал вслух жене с матерью. После этого Евдокия Антоновна забрала газету себе и хранила за своими иконами.

— Ох, тих ти, — вздохнула бабка. — Вот нынче лето. Июнь в шапках проходили. Июль пролетит, а потом снова шапки надевать.

— Ты чего, мам? Так оно у нас на севере почти всегда короткое, — удивилась Евдокия Гавриловна.

— Жизнь у нас, Евдокия, как июль. Пролетит, и не заметишь.

— Ой, мам! Ну, не нагоняй тоску. Дел еще столько. Ты в погреб сходи за рыбой. Снизу только не бери, там мятая. Сверху положи.

— Схожу, чего не сходить, — ответила бабка Дуня и пошла в дом.

Толька давно так не парился. Нет, в армии баня была. И не плохая. Но тут другое дело. Дома, одно слово. Он и родился в бане. И брат Витька тоже. Да и большинство из ачемян тоже там начали свой жизненный путь. В бане по-черному атмосфера почти стерильная и где в деревне, как не в ней бабам рожать. И парная в ней ни с какой другой не сравнится. Тут и запах особый и жар такой бывает, что иной и в нее зайти не может.

Правда, в этот раз все было чуть иначе, потому как топили ее накануне, когда все мылись. Не ждали, что Толька приедет. А сегодня он лишь подтопил и просушил помещение. Но все равно жар от камней был хороший, настоящий. Толька и за веником свежим сбегал в лес. И вот теперь, сидя на полке, хвостал им себя с остервенением. Жаль, что по спине пройтись некому. Потому и веник сложил подлиннее, чтобы сам лопатки прохлопать смог. Любил он париться. Витьку, младшего брата, на полок не затащишь. А вот ему тут была благодать. Особенно, когда с жару в прохладную речную водицу окунуться можно было.

Вот и сейчас, положив веник на лавку, он вышел в предбанник, натянул трусы и поспешил к Нижней Тойге. Мелкие прибрежные камни болезненно врезались в ступни, и он пошел аккуратно, смешно ковыляя и размахивая по сторонам руками. От бани до реки было метров двадцать. Толька дошел до воды, чуть согнулся и неуклюже плюхнулся на прибрежную мель. Перевернувшись на спину, раскинул руки по сторонам и прикрыл глаза. Жаль, солнца не было: любил он понежиться, щурясь от его яркого света. Но и без него лежать в чистой Нижней Тойге было много приятнее, чем купаться в бетонном бассейне полковой бани в Вюнсдорфе³⁸.

Служба Тольке нравилось. Вернее, он не испытывал особых неудобств от армейских будней. Порядок и дисциплина ему были по душе. А уж служить в Германии, где еще совсем недавно капитулировал фашизм, было для него предметом особой гордости. Потому и дослужился до старшины довольно быстро. В Минимально возможные для этого сроки. И на сверхсрочную остался не только по просьбе командира, но и от желания продлить такое свое положение.

Единственным не столько сложным, а скорее неудобным для себя периодом он считал время, проведенное в самом начале службы. В учебке почему-то, несмотря на хорошее питание, постоянно хотелось есть. Отчего-то портянки в сапогах все время сбивались, и ноги постоянно были в мозолях. Не сразу привык Толька и к тому, что его непосредственным командиром был военнослужащий, который был младше его возрасту. Поначалу он не понимал, зачем будущему механику-водителю, а именно этому военному ремеслу он обучался, нужны ежедневные занятия на плацу. Сама строевая подготовка вопросов у него не вызывала. Только вот зачем этим заниматься по четыре часа в сутки, Ларионов, честно говоря, недоумевал. Как не понимал, почему за любую провинность его отправляли в наряд по кухне. Картошку чистить он умел. Да и сам процесс нравился. К тому же при кухне всегда можно разжиться каким-то дополнительным пропитанием. Были у Тольки и другие вопросы и сложности, но постепенно все вошло в привычку и встало на свои места. К концу курса молодого бойца из круглолицего лоснящегося деревенского паренька он превратился в стройного дисциплинированного солдата.

— Дядя, ты с войны вернулся? — детский голосок заставил его открыть глаза.

Толька, не поднимая головы, посмотрел глазами по сторонам и увидел на берегу девчушку лет шести с желтыми волосами в легком выцветшем платье. На месте ей стоялось с трудом. Она, то переминалась с ноги на ногу, то поднималась на цыпочки или ковыряла ногой прибрежный песок, одновременно пытаясь накрутить подол платья на палец. Девочка с нескрываемым любопытством разглядывала лежащего в воде парня, и увиденное зрелище ее явно заинтересовало.

— Почему ты так решила? — удивился Ларионов.

— А ты утром по деревне шел в военной форме, — бойко ответила та. — И след от пули как у дядьки Прохора, — она отпустила подол и указала пальцем на Толькин живот.

— То вилами. Еще в детстве. Случайно на сенокосе задели, — он прижал подбородок к груди и покосился на едва заметный шрам. — Я просто в армии служил.

— М-м, — разочарованно протянула девочка и присела на корточки. — Как дядька Сережка, значит. Он в самой Германии служил. Среди немцев, — последние слова она произнесла почти шепотом.

— Случайно не Сорокин?

— Ага, — обрадовалась девчушка. — А ты как угадал? — изумилась она.

— Случайно, — слукавил Толька.

Так уж получилось, но со своим приятелем они служили в одной части. Сорокина, правда, призвали позднее, через полгода после Ларионова, а демобилизовался он наоборот, много раньше своего деревенского друга.

— Это хорошо, что ты не с войны. Или еще откуда-нибудь, — вздохнула желтоволосая.

— Наверное. А ты, видимо, рано встаешь, раз меня утром видела.

— Ага, рано. Дел много, — серьезно ответила девчушка.

— Понятно. А чья ты будешь, красавица?

— Мамкина.

— А мамка кто? Как мамку зовут?

— По-разному.

— Это как, по-разному?

— Я мамкой зову, Нинка с Фиской тоже. Подружки мамкины ее Нюркой кличут. Колька няней. Тетка Мария, Аннушкой все звала, пока не уехала.

— А папка?

— Папки нету.

— Понятно, — протянул Толька.

Банный жар прошел, и вода уже не казалась такой ласковой и приятной. Он присел.

— Ты не замерзнешь? — поинтересовался он.

— Не. Я привыкшая.

— А чего одна тут?

— Я не одна. С козой. Пасу ее, — девочка указала рукой куда-то за бани.

Тольке понравилась забавная девчонка, и неизвестно, сколько бы еще они проговорили, если бы с угора не послышался женский крик.

— Танька! Танька, давай домой!

— Мамка! — в полголоса проговорила девочка, втягивая голову в плечи.

Толька вгляделся в женский силуэт, пытаясь узнать ее мать. Тем временем женщина спустилась к реке и подошла ближе.

— Здравствуй, Толя, — проговорила она. — Вернулся?

— Здравствуй, Нюра. Да, отслужил свое, — Толька, наконец, узнал жену своего бывшего бригадира Митьки Гавзова.

При виде молодой женщины он почувствовал себя неловко и медленно переместился чуть дальше от берега, пока трусы полностью не скрылись под водой.

— Вернулся…, — задумчиво протянула Нюрка. — Вот, егоза, убежала без спросу, — словно оправдываясь, добавила она.

— И ничего я не убегала. Я козу спасла, — с важным видом ответила Таня.

— Ой, господи… От кого опять спасла? — Гавзова устало вздохнула.

— От одиночества. Ей грустно одной было. Вот я и пошла с ней, — серьезно проговорила девочка.

— О козе она переживает, а младший брат один остался. Пошли уж, заботливая моя.

— Как Дмитрий Павлович? — стесняясь подняться, спросил Толька.

— Да, все также. Все также, — поспешно и без особого желания продолжать разговор ответила Нюрка. — Пойдем мы. А ты не мерзни зря: в бане-то теплее, — она ухватила дочку за руку и потянула за собой.

Толька хотел сказать, чтобы она вечером к ним приходила, но было уже поздно: мать с дочкой скрылись за ближней баней.

К вечеру в огороде у Ларионовых собралось человек двадцать. Глава семейства Иван Емельянович столько не ждал. Хотел лишь с семьей посидеть, отметить возвращение сына, а из деревенских лишь соседей да Толькиных приятелей позвать. Но деваться было некуда: не прогонишь же людей, когда те приходят на сына посмотреть. Особого угощения на столе не было. Даже пирогов. Утром, когда печку топили, Тольку еще не ждали, а днем из-за них снова топить не стали. Собрали, что было. Все, как у всех и как обычно для этого времени: свежая рыба и прошлогодние заготовки. Вернее, то, что еще осталось из них. Харисок³⁹ соленый с отварной прошлогодней картошкой пошел «на ура». Рыбку только вчера подсолили. И тоже не знали, что сын вернется. Младший Витька с мужиками бродили⁴⁰ накануне вечером. Ее порозовевшее мясо с приятным солоноватым привкусом этим вечером довольно быстро исчезло из пятилитрового туеса.

Когда Толька вернулся из бани, отец попросил Тольку не надевать гражданку, а предстать перед гостями в парадном форменном обмундировании. Толька попытался было возразить, но отец и слушать его не захотел.

— Пусть видят, какой у меня старший сын! И до какого звания дослужился! — с нескрываемым чувством гордости сказал он. — Тут стесняться нечего. Не украл, не нашел м в карты не выиграл. Своим потом и усердием чести такой удостоился.

Разговоры за столом все больше, конечно же, касались Толькиной службы. Интересовались всем: от питания до политической ситуации в мире. Вопросы задавали не спеша, стараясь как можно точнее обозначить их суть. И также не торопясь Толька на них отвечал. Не на все вопросы он знал правильные ответы. Но отвечал все равно на все, довольно не плохо импровизируя, придумывая и объясняя сказанное. В пространные речи не пускался, говорил лаконично, время от времени вставляя заученные фразы своего армейского командира.

— Франция, Испания и другие страны скоро станут тоже социалистическими, потому что капиталистическими они уже стали, а других путей развития после искоренения фашизма, в мире не осталось, — отвечал он словами ротного на вопрос соседки Клавдии Третьяковой о будущем стран Европы. — Богатых скоро не будет совсем, потому, как при коммунизме не будет бедных. А если нет бедных, то и богатых не может быть, — пояснил он Агафье Чуровой любимой фразой того же ротного.

Сидевшая до того молча Зинаида Лапина по прозвищу Финка вытянула вверх руку и громко спросила:

— Вот скажи-ка Толя, а правда, что тем, кто в Германии служит, деньги большие платят? А потом на эти деньги удовольствия всякие там покупают?

— Да кто тебе такого наплел, теть Зин! — усмехнулся Толька. — Денежное довольствие, конечно же, платят. А куда тратить, сами военнослужащие решают. Кто в буфет ходит, кто на увольнительное. Хотя сейчас и в увольнительное ходить смысла никакого нет. Все есть на территории гарнизонов. И магазины и клубы. Я, к примеру, семь классов в гарнизонной вечерней школе закончил. У нас такая школа самая первая открылась. А потом по всем гарнизонам собственные советские школы стали открываться. Сейчас учатся и дети военнослужащих, и жены, и сами военные. Так-то вот. И музыкальную школу у нас в Вюнсдорфе открыли.

— Где? — не поняла Финка.

— Городок, где я служил, так называется. Там и собственный ансамбль песни и пляски есть. А скоро и театр откроют. Так что куда-то ходить и деньги тратить, смысла никакого нет. В части все, что надо есть. Даже то, чего в самой Германии нет.

— Может, и тебе, Зина, в Германию податься, раз там так хорошо! — хихикнула Клавдия Третьякова.

— А я не против. Вместе с Мишкой завтра же и поедем, — крикнула Финка и рассмеялась.

Неизвестно как долго еще земляки доставали Тольку расспросами, если бы не отец. Слегка покачиваясь и раскрасневшись от выпитого, Иван Емельянович обвел всех взглядом и громко произнес:

— Так, уважаемые товарищи! Пора и честь соблюдать.

— А что блюсти, коли всю мужикам отдали, — выкрикнула Финка и снова громко захохотала.

— Типун тебе на язык бесстыдница, — прикрикнула на нее Агафья Чурова. — Прости, Господи, ее душу грешную, — перекрестила старушка.

Заметив недоуменные взгляды гостей, хозяин широко улыбнулся и добавил:

— Нет, вы сидеть, сидите. Никто не гонит. Я к тому, что с вопросами давайте повременим. Анатолий Иванович, — он слегка наклонился над головой сына. — Да, теперь он не Толька, а Анатолий Иванович, — серьезно подчеркнул Ларионов-старший.

— Да, ладно, отец, — сконфузился Толька.

— И он, может, хочет отдохнуть с дороги, с бани и по-ба-ла-гурить. А не лекции читать о ситуации в мире. Вот так, — не обращая внимания на сына, заключил отец.

— Да мне не тяжело, — попытался успокоить отца Толька.

— А никто и не говорит, что тяжело. Просто во всем нужно знать меру, — поддержала мужа Евдокия Гавриловна.

— Все правильно. Чего к парню пристали! — удивила всех Евдокия Антоновна. — Привыкли лясы точить. А завтра робить с утра. Толька утром мне помогать будет, потому отдохнуть ему нужно. Не собака сутками лаять.

Гости после слов бабы Дуни повеселели.

— Ты, Евдокия уже внука поженила на своих делах. Парень только в дом ноги занес, а ты уже хомут ему приготовила. Ты, поди, давно работы-то припасла! — улыбнулась, сидевшая до этого с серьезным выражением лица, Агафья Чурова.

Толька не стал слушать, чем закончатся застольные препирательства, и поднялся из-за стола.

— Пойду по деревне пройдусь, — шепнул он матери.

Та понимающе кивнула головой и промокнула глаза уголком платка. Вот де, смотрите, как у меня от гордости и радости за сына слезы наворачиваются. Следом за старшим сыном попытался встать Витька, но мать потянула его за рубаху, и тот плюхнулся на скамейку.

— Сиди. Без тебя сопровождающие найдутся, — она выразительно посмотрела на сидящую напротив Граню.

Девушка правильно поняла ее взгляд. Выпорхнув из-за стола, она поправила на плечах платок и засеменила ногами вслед за Толькой.

— Анатолий! — негромко окликнула она парня, когда поравнялась с ним. — Можно я с тобой пройдусь, а то сидеть за столом уж мочи нет.

— Не моя дорога, иди, — обронил Толька.

Какое-то время они шли молча. Дойдя до конца деревни, он остановился у края поля и, глядя на колосящееся жито⁴¹, ласково произнес:

— Ну, здравствуй, поле! Я вернулся, — Толька поднял голову и глубоко вдохнул.

— Нынче рожь засеяли, — Граня попыталась поддержать разговор. — Хотели ячмень, а почему-то рожь растет, — смутилась девушка будто она ее посеяла.

— Я отсюда, можно сказать, в армию ушел. Мне о повестке здесь Конюхов сказал. Эх, какие годы были, — протянул он.

— В армии?

— И в армии тоже.

С поля потянула холодом и Граня подернула плечами.

— А тебе сколько лет, красотуля? — Толька снисходительно улыбнулся и посмотрел на девушку.

— Двадцать… Будет осенью.

— Да, ты что! Я бы тебе и пятнадцати не дал, — серьезно проговорил Толька.

— Ой, да ну тебя, Толя, — смутилась девушка.

— И не ну совсем. Я в двадцать в армии пошел. У меня уже усы с бородой росли, а ты вон…

— Что вон?

— Пигалица.

— Сам ты…

— Ну, договаривай, — улыбнулся Толька, снял парадный мундир и накинул ей на плечи.

— Ой! Ты чего это? — она попыталась скинуть мундир. — Я же не навязываюсь.

— Да, я же совсем не потому…

— Меня твоя мать попросила тебе внимание уделить, чтобы легче было от армейской жизни отвыкнуть, — обиженно проговорила Граня. — А ты!

— А я чего? Тебе же холодно. Вот и грейся. А за внимание спасибо. Только я привыкать к деревне не буду. В город уеду.

— В город, — протянула девушка.

— Ага.

На полевой дороге показалась повозка.

— Конюхов, — зашептала Граня. — Он у нас за главного в деревне. Председателем сельсовета Михеева выбрали в прошлом году еще. Только он в Нижней Тойге нынче заседает. А Конюхова вместо него назначили колхозом руководить.

— Избрали, наверное.

— Да, Бог их знает, избрали или назначили. Захотят, так и изберут, кого надо. Нас разве спросят?

— Старший-то у Михеева Афанасий?

— Да. Он контуженный с японской вернулся. Сейчас в Архангельске работает. Средний Федька погиб на войне, а младший Колька после армии в Верхней Тойме живет.

Тем временем повозка их нагнала и остановилась рядом с ними. Григорий Конюхов аккуратно сполз с телеги и раскинул в стороны руки.

— Толька! Вернулся! — крикнул Конюхов. — Ну, подходи, я тебя обниму. А то костыли на пожне забыл. Дурак старый, — он аккуратно сполз с телеги и встал на единственную ногу.

— Здравия желаю, Григорий Пантелеевич. Вот, демобилизовался, — произнес Толька и подошел к председателю.

Конюхов схватил его за руку, потянул к себе и обхватил за плечи.

— Ого! А возмужал как! Вот оно целебное средство для нынешней хилой молодежи, — воскликнул он, глядя через Толькино плечо на Граню.

— Да, ладно вам, Григорий Пантелеевич, тоску из всего наводить, — воспротивилась девушка. — Все у вас молодежь никчемная и ни для чего не годная.

Конюхов отпустил Тольку и по-отечески потрепал парня по голове.

— Ну, ты посмотри на нее. Я слово, а она тут же зубки свои неокрепшие показывает, — проворчал председатель и облокотился на телегу.

— А вам только дай волю, — обиделась Граня или по крайней мере очень убедительно его изобразила.

— А ты чего, дядя Григорий к нам не пришел. Витька говорит, что звал Анисью Филипповну, — Толька чуть отступил назад, поправляя взъерошенные волосы.

— Дела, Анатолий. Дело, прежде всего, — с сожалением произнес Конюхов.

— Ага, поди, на своей пожне косил, а делами прикрываешься, — усмехнулась Граня.

— А как бы и так. Коровы они, что колхозные, что свои, есть хотят одинаково, — спокойно ответил Конюхов. — Ты бы бежала домой, а то нам с Анатолием поговорить нужно.

Девушка хотела было сказать, что на колхозной повозке по своим делам не ездят, но промолчала.

— Хорошо, секретничайте, — она стянула мундир с плеч и протянула Тольке.

— Оставь, я потом заберу, — махнул он рукой.

Конюхов быстро проводил девушку взглядом и повернулся к Тольке.

— Нравится?

Толька пожал плечами.

— Она девчонка не плохая. Токо вот терпения маловато. Все ершится. Но это ничего. В обиду себя не даст. А со временем и выдержки прибавится, — рассудил председатель. — А давай-ка я тебе нашими угодьями похвастаюсь. Если, конечно, временем располагаешь. Залезай. Мне-то не ускакать за тобой.

Толька согласно кивнул, поставил ногу на ось колеса, и чуть помедлив, лихо уселся на край телеги. Конюхов тоже забрался в повозку, устроился рядом и потянул за вожжи.

— Прошлый год за полем еще пашню распахали, — произнес он, когда подвода покатила по узкой полевой дорожке. — Теперь красота: и рожь и ячмень. Всему места хватает. Рук вот только не хватает, — председатель сделал паузу, надеясь, что Ларионов что-то ответит.

Толька намек на счет рук понял, но промолчал.

— Ну, ничего скоро Митька вернется. Мне сказали, что он под амнистию тоже попал. Вместе хорошее звено у вас получиться. Знаю, что в танковых войсках служил. Уж с трактором справишься. Брата своего возьмешь к себе и ого-го! Плановые показатели колхозу семечками покажутся, — перешел к делу Конюхов.

— Григорий Пантелеевич! Все-таки, почему Митьку с Васькой посадили? Трактор же заглох тогда. Но его отогнали. Он ничему не помешал, а самолет не прилетел, — Ларионов тронул председатель за рукав. — Мать писала, но я так толком и не понял. Сегодня Нюрку видел. Смотрела на меня, будто я виноват, что меня в армию забрали.

Конюхов остановил лошадь. Похлопал себя по карманам.

— Не куришь?

— Нет, но папиросы есть, — Толька сунул руку в карман штанов и вытащил непочатую пачку папирос.

— Не куришь, а папиросы носишь. Зачем-то? — удивился Конюхов.

— Держи, Григорий Пантелеевич! Как говорится, кури на здоровье, — усмехнулся Ларионов и протянул пачку председателю. — На всякий случай в Москве на вокзале купил несколько пачек, когда возвращался.

Григорий повертел пачку «Герцеговина Флор» в руках. Разные папиросы ему доводилось курить в своей жизни, но такие еще не доводилось.

— Диковинные какие, — отметил он. — Спасибо, Анатолий.

Конюхов аккуратно подцепил ногтем за край упаковки и приоткрыл пачку. Вытащил папиросу, аккуратно прикрыл отверстие и сунул пачку во внутренний карман пиджака. Затем долго нюхал хрустящую папиросу, пока не прикурил.

— Ну, так что Григорий Пантелеевич?

Конюхов выпустил струйку дыма.

— Я не часто курю. В следующем году седьмой десяток разменяю. Фельдшерица говорит, вредно курить, — словно разминаясь перед долгим рассказом, рассуждал он. — Хороший табак.

— Григорий Пантелеевич! — не выдержал Толька.

— А Васька Оманов еще месяц назад освободился, глядя куда-то вдаль, продолжил Конюхов. — К матери в город уехал, в Архангельск. Катерина со своим мужиком года три назад туда с Шольского перебрались. Гаврила-то ее из переселенцев, но видать смышленый. От слова мышь, наверное. Вроде в горкоме сейчас водителем. Ты об этом помалкивай. Никто не знает, что он освободился. А то Митька все еще там, а Васька на свободе. Народ у нас… Вообщем, не нужно про Ваську кому-либо говорить. Я-то от старых товарищей информацию имею.

Толька кивнул и приготовился слушать дальше.

Ноябрь 1948 года

Кровать противно скрипнула, когда Митька попытался перелезть через Нюрку. Ох, уж эти доски, на которых лежал матрац. Сколько он не перекладывал их, все одно спустя какое-то время начинают скрипеть. Кто-то ему сказал, что из сухой ольхи хорошая постель получается. Но до экспериментов у него все руки как-то не доходили. Он обычно ложился с края кровати и ночью к детям сам вставал, чтобы жену не беспокоить. Или по нужде сходить, или воды попить тоже много проще: ноги свесил и никаких проблем.

Вчера после ужина Митька прилег «на пять минут» и лишь под утро проснулся. Видать во сне к стенке перевернулся, а Нюрка беспокоить не стала и легла с краю. С рождением сына годовалую Таню стали укладывать в маленькую огороженную кроватку, а в подвешенной рядом с родительским ложем зыбке теперь спал Колька. Мальчуган был спокойным и особых хлопот ночью не доставлял.

— Ты куда такую рань? — услышал он голос жены, когда попытался перекинуть через нее ногу.

— Спи, — прошептал Митька. — Я сегодня пораньше уйду. — День ответственный. Дел много с утра.

Он чмокнул жену в щеку и уже не церемонясь, слез с кровати.

— Тихо, ноги мне переломаешь, медведь! И ребятишек не разбуди. Колька животом мается. Спал сегодня плохо. И Анфиса температурит чего-то. Ночью хныкала, — еле слышно проговорила Нюрка. — Я печь сама затоплю. Тоже скоро вставать буду. За заборкой⁴² на столе сверток лежит. Возьми его с собой. Меевник⁴³ завернула. Поешь днем, а то опять на обед не придешь.

Митька тихо, чтобы не потревожить детей, умылся. Затем, не зажигая лампу, достал из печи чугун с теплой кипяченой водой и налил в кружку. Он быстро съел две увесистые шаньги, макая их мякиш в миску с молотыми ягодами. Затем запил все водой и стал одеваться.

— Фонарь на мосту стоит на полу. Возьми. Я его керосином вчера заправила. Чего в потемках по деревне бродить, — снова подала голос Нюрка.

Митька благодарно кивнул, хотя в темноте жена это вряд ли увидела и вышел. К взлетной полосе он подошел, когда до рассвета было еще долго. Бросив доски к амбару, посмотрел в сторону стоявшего трактора. Инструмент, необходимый для ремонта в амбаре был в кабине. В полумраке железный силуэт напомнил ему сейчас подбитый немецкий танк. Митька привычно сжал кулаки, но тут же опомнился и пошел к трактору. Ночью опять шел снег, и его пришлось обметать прежде, чем забраться в кабину.

Со снегом в отличие от мотора он управился быстро. А тот упорно не хотел запускаться. Митька мучился почти час, пока двигатель, наконец, не стал подавать признаки жизни. Но ненадолго оживший мотор, запустившись, тут же глох. Прошло еще полчаса, и трактор, наконец, завелся по-настоящему. Митька облегченно вздохнул и, оставив его работать на холостом ходу, пошел менять доски в полу амбара.

Внутри помещения было очень темно. В нем никогда не было окон, хотя в этот час и они не помогли бы. Митька зажег фонарь и вывернул максимально фитиль. Стало светло. Последний раз он заглядывал сюда еще мальчишкой. В памяти сохранились неприятные ощущения от увиденного здесь. Везде была грязь и мышиный помет. Но сейчас внутри амбара стало много лучше. За последние дни стараниями Тольки Ларионова и Марии Сальниковой оно заметно преобразилось.

Положив доски и инструмент на пол, Митька сунул руку за пазуху, вытащил сверток и развернул на небольшом столе. Меевники он любил. Когда еще сюда шел, думал, что съест его при малейшей возможности. Откусив кусок, прислушался. Звук работающего двигателя его успокоил. Откусив еще, обвел взглядом помещение. Место, где был лаз в подпол, портило всю картину. Неровные гнилые доски явно выделялись на фоне идеального порядка.

Прожевав кусок пирога, он поднялся и подошел к лазу. Надавив ногой на одну из прикрывавших отверстие досок, понял, что та вот-вот сломается. Ему понадобилось несколько минут, чтобы оторвать сгнившие доски. Из подполья потянуло морозной сыростью. Митька взял фонарь и склонился над проемом. Он собирался увидеть нелицеприятную картину, которую когда-то там видел, но внизу ничего не было. По крайней мере, в середине помещения. Любопытство взяло вверх, и он спустился вниз. Высота помещения позволяла находиться в нем во весь рост. Первое, что бросилось в глаза, это то, что кто-то тут явно побывал — все, что раньше валялось где попало, было сложено в углу погреба в одну большую кучу. Стены и потолок из лиственницы были в приличном состоянии. Отметив, что погреб вполне еще мог бы служить по назначению, Гавзов выбрался наверх.

На улице забрезжил едва заметный рассвет и из-за лесного горизонта стали пробиваться первые лучи утренней зари. Гавзов выпилил по размеру доски и надежно заколотил вход в погреб. И только теперь обратил внимание на стоящую вокруг тишину. Выскочив на улицу, понял, что двигатель заглох. Спустя час бесплодных попыток завести трактор вновь, стало ясно, что тот в ближайшем будущем не заведется. Гавзов вытер пот со лба и побежал в деревню.

Конец ознакомительного фрагмента.

← Часть вторая