Чистая вода. Собрание сочинений. Том 8

Николай Ольков

Есть в русском народе правдоискатели, любому начальнику правду в глаза скажут. Но и сами себя ведут достойно. Таков мой герой Гриша – Чистая Вода. Но пришли перемены, все изменилось, и личная жизнь в прошлом благополучной семьи пошла кувырком. Честнейший человек, Григорий Андреевич этого перенести не мог…

2

Роман частенько возвращался из района поздновато, но знал, что жена его Маринка уже все управила. Глава сельской власти, хоть и имел приличную зарплату, но от домашнего хозяйства не отказался, держал корову с приплодом, парочку поросят, десяток овец, кур и гусей, гуси были с детства увлечением супруги. Все у неё получалось, посадит трёх гусих ранней весной, под каждую подкатит по одиннадцать яиц, тогда уж в доме запрещено курить, одеколоном пользоваться, в ботинках наваксенных заходить. И выйдут в один день, как в сказке, тридцать три жёлтеньких комочка, забота и забава хозяйки с детишками. Конечно, во дворе управа на мужчине, навоз вывезти, снег из ограды убрать, сена из стога накидать в запасник, чтобы даже десятилетний сын Бориска мог скотине разнести.

С Борисом получилось неловко. Рождение его совпало с двумя событиями, одно государственного масштаба, Ельцина избрали президентом, другое местного, ему, Роману Григорьевичу, бывшему совхозному парторгу, глава района Треплев Ермолай Владимирович предложил возглавить сельскую власть. В полупьяной эйфории от рождения сына и повышения и с поддержкой приехавшего по такому поводу районного начальника Роман записал сына Борисом. Под холостяцкую закуску выпили бутылочку коньяка. Вечером его поджидал у калитки отец:

— И как же ты сына своего первенца, внука моего единственного назвал, сукин ты сын! Именем Бориса, продавшего партию и советскую власть! Как ты мог, мой сын, упасть в угодники!? — И отец хлёстко ударил сына по лицу, тот ойкнул, захватился руками, но кровь пошла и через пальцы. — Забыли отцовское слово, сукины дети! Забыли, как в морду получать, ежели творишь неладное!? Переименуй завтра же, придёшь и доложишь.

Отец широким шагом пошёл к своему дому, сын долго останавливал кровь и дрожь в руках. Утром с постели поднял звонок, Треплев поинтересовался, как спалось одному, спросил, не заметил ли хозяин в доме чужой расчёски: — Неловко без расчёски, надо зайти, купить, да и в чужом доме такую вещь оставлять нельзя. Ничего, Роман, мне кажется, мы с тобой сработаемся. Ты с советами не лезешь, молодец. Есть новости?

Роман поделился:

— Ермолай Владимирович, вы же отца моего знаете, вчера мне выволочку сделал за имя для сына.

Треплев долго соображал:

— Что ему не понравилось? Как мы сына назвали?

Роман напомнил:

— Борисом, в честь президента.

Треплев опять задумался:

— И что тут такого? Борис есть Борис. Он что, не любит президента, он, поди, ещё и против президента голосовал?

Роман старался смягчить разговор:

— Ну, как он голосовал, я не знаю, а вчера крепко сказал: никаких Борисов в нашей породе не будет. Меняй имя.

— А ты что решил? — Треплев икнул.

— Не знаю, — несмело ответил молодой папаша.

— Зато я знаю, — оживился Треплев. — Сменишь имя — ищи работу и с моей стороны не жди внимания. Все. — И положил трубку.

Имя сыну менять не пошёл и к отцу на доклад не явился. Когда привёз Ларису из роддома, пригласил братьев, подошёл к дому отца. Мать вышла, видела, что сын побежал по родне, поняла: — Не заходи, Рома, не пойдём мы, отец сердит, в мастерской что-то колотит.

— Ты бы уговорила его…

— Рома, я в эти дела не лезу, да и он не любит. Отгуляйте, может, отойдёт.

Но Григорий Андреевич с того дня не замечал старшего, мимо пройдёт — как рядом с пустым местом, ни скажет, ни спросит. Зная отца, Роман назло не лез. Замирило их горе, когда вдруг потеряла сознание Лариса, и в районную больницу прилетали на вертолёте врачи из области, сутки с ней возились, только этим и спасли. У постели больной дежурили посменно, отец молча пришёл и бросил сыну:

— Иди, поспи, я сутки пробуду.

С тех пор кое-как восстановились отношения, но что-то все-таки между отцом и сыном было, Роман это чувствовал. Однажды за столом, когда всей большой семьёй отмечали Новый год, Роман подсел к отцу:

— Папка, объясни, ты почему такой стал?

— Какой? — уточнил Григорий Андреевич.

Сын стушевался:

— Чужой какой-то. В чем моя вина, скажи.

— Скажу, коли сам напросился. Мне эта власть не по душе, я секрета не делаю, а ты на моей родине и есть эта власть. Вот как мне людям в глаза глядеть и чего говорить, если вы все изнахратили, обещали золотые горы, про крестьянство наплели, народ вроде кинулся, а там шиш с маслом. Пособия люди месяцами не получают, пенсии тоже. Что это за власть, если она человека не видит?

Роман молчал. Да и что он мог ответить человеку, всю жизнь отдавшему сначала колхозу, потом совхозу в родной деревне, а при ликвидации получившему пять гектаров неизвестно где находящейся земли да «долю» в рублях, а те рубли в технике и скотобазах, которые в несколько дней приватизировали толковые мужики. Правда, среди удачливых оказался брат Никита, работавший в совхозе главным агрономом, его мужики пригласили возглавить крестьянское хозяйство, в которое сволокли все свои паи и доли в конкретной земле и технике. Получилось, что центральное отделение стало самостоятельным кооперативом, а Никиту стали именовать председателем. И над названием не долго думали, раз совхоз был «Кировский», значит, и кооператив таким должен остаться. На этом настоял отец, он член-пайщик, присутствовал на собрании.

Когда стали разбираться со структурой нового хозяйства, Никита вдруг предложил отказаться от животноводства:

— Вы все знаете, что молоко и мясо почти всегда были убыточными, но то государство давало дотации и покрывало убытки, а сейчас ждать нечего, каждый живёт, как может.

Старший Канаков спросил с места:

— И какие у тебя предложения? Коров разобрать по дворам, как после войны? Или на колбасу и завтра же создать изобилие?

— Но другого выхода нет, Григорий Андреевич, — развёл руками сын.

Григорий встал:

— Тебя какой подлец этому научил? Ты же вечно деревенский, деревня всегда на корове выезжала, да корову впору русскому человеку священным животным сделать, как в Индии, а ты под нож! Ты сейчас рассуждаешь, как Гайдар с Чубайсом: это выгодно — наше, это убыточно — в расход. Если бы коммунисты так рассуждали, нам бы никогда из разрухи не вылезти. Ты теперь наш руководитель, должен свою голову на две половинки разделить, пусть одна экономит, а другая следит, чтобы от этой экономии людям польза была. Вопрос о скотине надо снять, он глупый и вредный. Новому председателю объявить внушение, чтобы обдумывал впредь свои предложения.

— Верно сказал, Григорий Андреевич, — встал с места Иван Лаврентьевич, когда-то лучшим механизатором был в совхозе. — Я по части скота поддерживаю. Ликвидируем, а людей чем занять, баб, то есть женщин? Никак нельзя без скотины. А ещё вношу: ввести в правление Григория Андреевича, для порядку.

Народ зашумел:

— Верно!

— Избрать!

— Тут мы дали маху!

Пришлось вставать, за добрые слова поблагодарил, но сказал:

— Для правления и одного Канакова достаточно, а коли я есть отец и член партии, то контроль обеспечу, в чем и ручаюсь.

А когда первый урожай собрали, приехали перекупщики, молодые ребята на иностранных машинах, правда, изрядно поношенных. Зашли в кабинет, в котором в бытность парторгом сиживал брательник Роман, сели вокруг стола:

— Наше предложение такое: мы прямо у тебя в складах закупаем все товарное зерно, конечно, проверим качество, цена вот такая. — Старший написал на бумажке цифру и показал Никите. Тому цифра не понравилась.

— Нет, мужики, по такой цене отдать зерно — голыми останемся. Что я людям скажу?

Гости засмеялись:

— Ты о себе думай, начальник, а о людях партия и правительство позаботятся. Имей в виду, я пошёл по мизеру, могу накинуть, причём с каждой тонны тебе копейка отдельно. Ладно, если цены будут, а если спроса не окажется, мы же не одни работаем, все связано, не будем брать зерно, и сиди с ним до весны. А людишки требуют, ребятишки голодные, женщины в пустые кастрюли колотят. Тогда как?

У Никиты ладошки вспотели, воткнулись в мозг слова о копейках, которые ему с каждой тонны. Гонит мысль, а она упрямо крутится. Сказал сломавшимся голосом:

— Назовите свою окончательную цену.

Старший опять пишет на листочке:

— Но это вместе с бонусом. Тебе сколько с тонны? Мы можем сейчас выдать, авансом, под расписку, правда, баксами, деревянных не держим. А остальное — как только зерно заберём, сразу фирму закроем, нас нет. Так что никакой проблемы.

Старший открыл дипломат, отсчитал нужную сумму, постучал по столу: расписку! Никита взял лист бумаги.

— Пиши: получено наличными от предъявителя… сколько там? Сумму прописью. Все, хлеб наш, деньги привезём, когда машины пригоним под зерно.

Гости поочерёдно пожали Никите руку и вышли. Он открыл ящик стола и сгрёб туда деньги. Было стыдно и страшно. Выглянул за дверь — никого. Сложил деньги в папку с бумагами, которые всегда возил с собой и вышел.

Так опустился первый раз, позорно, стыдно. Была даже мысль сдать завтра в кассу как аванс от покупателей, но папку открыл, посмотрел на зелёненькие бумажки и сник. Жене ни слова, спрятал в ящике для ружья, она туда не лазит.