Санта-Разуваевка. Сборник рассказов

Николай Лепота, 2016

Нет более правдивой истории, чем история жизни, ее отрывки, за которыми стоят реальные, жившие рядом с нами люди. Она может быть не полной, но точнее ее не бывает. Этот сборник рассказов создан как "открытый цикл", то есть он может быть продолжен и составлен из рассказов, практически лишенных художественного вымысла и лишь художественно обработанных. Такой была жизнь наших отцов и матерей, бабушек и дедушек. Она была трудна, но не лишена своих житейских радостей, они были иные – от малой малости, от того, что сегодня картошка не только с солью, но и с хлебом… А уж детское неуловимое счастье – живет в любые времена.

Дева Мария

Маруся Белорукова весь вечер шоркала тяжелой шваброй полы в школьном коридоре, потом прошлась по классам: проверяла — не валяется ли что-нибудь, чистые ли доски, может, мел где ребятишки растолкли… Тряпкой промахнула черные крышки парт, у директора в кабинете вымыла с мылом крашеную белую дверь. Он, директор, сказал ей еще утром, чтобы к завтрашнему дню все сияло, как солнце, что приедет из района проверяющий, что проверяющий очень строгий и «всем будет тошно».

— Всё тут отмыть-отутюжить! — Директор, стирая в воздухе невидимое белье, потер костяшками пальцев друг о друга. — Ни пятнышка!

Тоже, видать, переживал.

Из-за объявленной строгости проверяющего не было последнего урока: мальчишки лопатами расчищали во дворе снег, а девчонки скребли и мыли классы. Вот Маруся теперь и смотрела, чтоб уж солнце, так — солнце…

Ничего прибрались. Хорошо. Сиять не сияло, где там сиять — почернела школа за последние военные годы, но все же чисто было. Благодать. Так-то бы всегда, и ей бы работы меньше.

Утром она встанет пораньше, печки протопит получше, а то на окнах аж иней. Все будут довольны. И проверяющий не рассердится.

Она как-то не боялась проверяющего, а вот, когда перед выборами приезжал уполномоченный — ее аж трясло. Страшно было; и само слово, и то, что мог сделать уполномоченный, а что он может сделать, она не знала, и было от этого еще страшнее.

Маруся подумала-подумала и решила заранее, с вечера, затащить дрова, чтобы обсохли за ночь, и горели жарче.

Управилась часам к восьми. Темно уже на улице было. Луна мутнела за тонкими рваными тучами, февраль то и дело буранил, морозил. Весной даже не пахло. Эх, Сибирь-матушка; не зря сюда людей ссылали… А там, глядишь, март придет… Придет марток, надевай двое порток.

Маруся передернула плечами под истертым стареньким полупальто, оставшемся от мужа, придержала от ветра подол серой мешковатой юбки и, замкнув школу, скорым шагом направилась за угол, домой. Они с дочерью Шуркой жили здесь же, при школе, в небольшой полуподвальной комнате; в ней должна была быть кочегарка, но что-то там не вышло, наделали в классах печей, а кочегарку отдали под жилье сторожа-технички. Очень хорошо получилось: из-за комнаты Маруся и пошла на работу в школу. Их с Иваном дом сгорел в самом начале войны, от прежней жизни остались сажа, собака Тузик да дочка инвалидка. И вот пошли они скитаться по чужим углам. С муками, со слезами… Тузика пришлось прогнать, никто с ним брать к себе во двор не хотел, и бегал он беспризорно по улицам, а когда видел Марусю, то прямиком катился к ней рыжей шапкой. Хвостом крутил и подтявкивал. А она бежала от него, отворачивалась, и каждый раз хотела не плакать, и каждый раз плакала…

Тузика убили вскоре. Полез, видать, к кому-то погреться, ударили по голове. Нашли его ребятишки, в сугробе, в крови, прибежали: «Тетя Маруся! Тетя Маруся!..Там ваш Тузик…»

А потом ее в школу взяли, освободилось место. Жилье дали, и дрова давали, а уж она безотказно трудилась; что бы Леонид Семенович, директор, не велел — все старалась сделать в срок и на совесть. Леонид Семенович — фронтовик, человек военный, требовательный… Его Маруся боялась и уважала. У нее тоже муж фронтовик. Только вот пропал куда-то, второй год ни слуху, ни духу. Тяжело, когда не знаешь чего ждать. А главное Шурка немощная, ноги не шевелятся, висят плетями. Врачи говорят, позвонок куда-то отошел, пережал нервы. Не будет больше ходить никогда.

Пока убиралась в школе, Маруся несколько раз сбегала домой, печь растопила, картошку в чугуне поставила на огонь, велела дочери присматривать. Хотя какой тут присмотр, если сидит она на койке, у стены, а печка возле порога у другой стены. И дотянутся до нее (пусть и небольшая комнатушка) Шурка ни за что не сможет.

И как это позвонок отошел? Куда? Этого Маруся понять не могла. Она пыталась представить как оно там — внутри, трогала свой позвоночник, шуркин… Вроде так же. И не больно ей даже! А вот ушел позвоночник, гад такой, и осталась девка без ног. Кому она такая нужна? Да еще без отца? А вернется отец, спросит, что, мол, Маша, дочь не сберегла? Что отвечать?..

Эх! Да что-нибудь бы ответила, вернулся бы. А то, как отрезало, ни единой весточки. Кто ж так делает? Ну что ж, так в первый день его и убило? А как же другие?.. Ушел, а ты тут как хочешь!..

Одной ей тяжело, намучилась так, что хоть бы вот лечь и никогда не вставать. Проснется бывало перед утром, рассвет еще не наступил, серо, холодно… Как в могиле. И идут дни, идут… Никакой радости в них, и впереди нет радости. Начнет шептать, молиться… Хорошо, если заплачет, тогда уснет и станет легко. А день придет, днем не до тоски, жить надо.

…Проверяющий явился рано утром, приехал на коне. Небольшие санки-козырьки стояли прямо у крыльца. У лошади подвязан мешок с сеном к морде. Хрустит стоит, на Марусю и не глянула толком, покосилась да ушами дернула. Ну и пусть!.. Генеральша какая!

Ребятишек в школе еще нет. От лампы свет красный по коридору. А по углам темнота… Пусто. Тихо. Только дрова в печах пощелкивают-потрескивают. Рано приехал проверяющий, а Маруся еще раньше встала. Успела крыльцо еще на раз размести, печи затопить. Хорошо теперь в школе.

Приезжий прямо в шинели (тоже видать фронтовик) ходил по классам, держа в руке мохнатую невоенную шапку. Директор шагал сбоку, и старался не семенить, все же и он воевал, и бояться проверяющих ему не пристало. Напрягался от этого, ходил с деревянной спиной. Что-то иногда говорили глухо, что — Маруся не слышала.

Называл директор приезжего Ильей Викторовичем. Да ей что за дело. Она стояла в сторонке, не знала, здесь ей нужно находиться — вдруг спрос какой — или можно уйти, не путаться у начальства под ногами?

Пока думала, вот и они, долго ли обойти пять классов, школа не больно велика. Подошли к двери, возле которой Маруся стояла с тряпочкой в руке.

— Еще какие-то помещения есть? — спросил проверяющий директора. Но даже головы к нему не повернул. И, правда, строгий! А голос знакомый.

— Кабинет мой, учительская… Да! Еще комната уборщицы нашей — вот, — и кивнул в ее сторону.

А та стояла с улыбкой во весь рот. Вот так Илья Викторович! Это же Илюха Сичкарев! Ухажер ее бывший; было дело, шагу ступить не давал. В тридцать пятом уехал куда-то, сказал: «Комсомол зовет». А она осталась. Позже Иван Белоруков посватал, и Маруся пошла за него. Стали они жить — Иван да Марья. Но Илью вспоминала еще долго. Веселый был, песни пел… А глянь какой строгий мужик из него вышел!

Илья с директором остановились рядом с ней.

— Сторож наш, и уборщица, и вообще… — Леонид Семенович повел рукой по кругу. — Справляется.

— Вижу. Хорошо, мамаша, убираетесь. Вот только лампу в угловом классе почистить надо.

Улыбка еще на ее лице жила, а Маруся уже испугалась. И забыла, что не злодей перед ней, а Илья. Как же это — лампа-то!..

Директор кашлянул.

— Я утром занес из кладовой, чтобы ярче… Она не видела ее еще. — И Марусе: — Почисть!

— Щас же иду! — И угнувшись, стремительно двинулась по коридору, тотчас исполнить, чтоб, значит, сияло, так сияло.

— Вот-вот, иди! — Раздался у нее за спиной директорский голос с повторной строгостью. И уже в сторону, мягко: — В кабинет?

Маруся сбегала, начистила стекло у лампы, протерла ее со всех сторон и скоренько пошагала домой. Что-то сварить надо, да и спрятаться от греха. Вот тебе и Илья!

А через час примерно, дверь в ее комнату отворилась, и сверху длиннополая тень легла на ступени. Илья пришел.

Вспомнил все же!

Следом вошел и директор.

Маруся подскочила, и, не замечая того, встала как солдат навытяжку. Снова у нее в руке тряпка оказалась.

Она что-то перетряслась вся перед тем. Нехорошо было на душе. Прямо какая-то ночная тоска. Сидели с Шуркой на кровати, закутавшись в одеяло. Она говорила что-то, говорила… Опять было такое на сердце — лечь, уснуть и не вставать. Отчего же это? Может, обида взяла, что мамашей назвал? Да какое там!.. Ну — не разглядел. Темно. А кто она? Мамаша и есть. Дочь у нее. Да еще жизнь — какая? Согнула всю… Нет! Не то. Как-то холодно внутри…

— Как живете? Печь в каком состоянии? — услышала она голос Ильи. И в классах к каждой печке подошел, оглядел. Она через двери видела — даже наклонялся. И тут вот — про печку первым делом. Пожара боится!..

— Слава богу. Не дымит.

— Хорошо. А это дочь ваша?

— Шурка, — только и сказала Маруся.

— А что на кровати сидит? Матери не помогает?

— Так это… — Маруся растеряно оглянулась. В деревне все знали про ее горе, а тут… — Не может она. Ноги не ходят.

— Ноги? К врачу надо.

Не узнал он ее. Ни на граммулечку не узнал. Да и пусть! Пусть уж уходит скорее.

Чего она боялась, сама не знала. Ведь похвалили ее за уборку, и облигацию госзайма она взяла, как положено. На целых ползарплаты. Самим есть нечего, а взяла… И уже второй раз за год. Чего бояться-то? Веселей надо!

— А вы, может, присядете? Илья Викторович! — И тряпкой стала обмахивать табурет.

— В другой раз. Дела еще…

И уж поворачиваться стал, да на шкаф глянул.

— А это что у вас? Икона что ли?

Леонид Семенович только носом зашипел.

— Белорукова! — И еще раз носом зашипел.

— Икона, — покорно ответила Маруся.

— Какая еще икона! — Всем видом показывая, как он сокрушен, воскликнул директор.

— Дева Мария.

— Какая еще Дева Мария! — Леонид Семенович смотрел на нее, стуча в воздухе пальцем по несуществующему столу, а глаза косил все время в сторону — на проверяющего.

— Так какая?.. Матерь Божья… — Голос ее упал чуть не до шепота. Вот оно, чего боялась, не зная еще!

— Какая еще Матерь Божья!

На это она уже не знала что ответить.

— Верующая нашлась!.. — Вздохнул горестно директор. И проверяющему: — Это так она чего-то. Блажит.

— Икону уберите, — сказал спокойно Илья. — Ей тут не место.

И повернулся уходить.

Узкая спина его в шинели, высокая, прямая, как столб, встала перед глазами Маруси. И в этот столб она произнесла:

— Почему? Я вот — Шурке чтоб, калеке. Дом тут мой, как же?..

— Не дом, а школа, — сказала спина. И твердо добавила, зарубку поставила: — Леонид Семенович.

Все ясно. Обсуждению не подлежит.

И шаги застучали по ступенькам вверх.

Директор пришел через полчаса.

— Ну, ты что?

— Что?

— Дурочкой не прикидывайся. Икону почему не убираешь?

— Так нельзя нам без нее, — Маруся смотрела растерянно. Понимала, что-то нехорошее случилось. Но еще не верила, что ничего не изменить, не вернуть.

— Ты что плетешь? Тебе сказано — школа!

— Леонид Семенович!

— И не говори даже! Ты работница хорошая, так-то тебя бы сразу гнать надо за такие происки, а так…

— Какие происки? Какие такие происки?.. Это же нам с Шуркой… Это вся надежда наша.

— Оооо! Да тебе сколько лет? Ты ж молодая еще, а как бабка ухватилась за эту доску. Да и… Нельзя! Школа здесь!

— Я ж дома у себя.

— Нет в школе! — Повторял директор слова проверяющего. — Вроде как дома, но в школе! В советской школе. И всевозможным богам тут не место.

— Это не Бог, это Матерь Божья. Леонид Семенович! Гляньте на Шурку мою. Без ног девчонка.

Директор руками хлопнул по коленям себе.

— Это тут при чем?

— Леонид Семенович, миленький, — Маруся уже ничего не боялась и слов не выбирала. — Пусть бабка я, пусть отсталая, — он только морщился от ее слов, — но по-другому как нам? Я без мужа…

— Придет…

— Шурка не ходит…

— Пойдет…

— Да как пойдет-то?

— Маруся. Ты послушай!.. Ма-ру-ся! Не поможет тебе бог, если врачи не помогли. Да и нет его! Ты что?

— А как же жить нам тогда!

Слезы текли из ее глаз. Но их никто не замечал. В том числе и Маруся. Она, директор и Шурка с кровати смотрели на икону. Крутанут головы друг к другу и — опять к ней. Кивали, руками махали…

— Леонид Семенович! Кому вред от нее?

— Ого-го!

— Я молюсь Божьей Матери, никто не слышит. Никто не видит… Я прошу ее…

— Да толку то!

— Я прошу ее пожалеть нас с Шуркой. — Слезы лились, уже не останавливаясь. — Она мама Богу, она дите носила, ей жалко его было, а мне-то как… Мне-то как жалко!.. Она услышит наши молитвы, пожалеет нас да попросит своего Сыночка… Сыночек, скажет… — Маруся захлебнулась в рыданиях, но все же хотела закончить: — Сы-ы-ночек… А он смилостивится, увидит наше горе…

Директор красный весь стоял, но все тряс головой.

— Нельзя! Сама слышала. В общем, выбирай — или икона, или школа.

Вечером Маруся ушла. Сняла у знакомой старухи угол в низком домике в одну стопку, с замерзшей рябинкой под окном. Перевезла из школы на санках несколько мешков пожитков, на них же потом — Шурку. Зашла к Леониду Семеновичу в кабинет.

— До свидания. Извините уж нас.

— Э-эх!..

— Нельзя нам без нее, — прижимая под мышкой икону, завернутую в платок, тихо сказала она. — А то, может, молилась бы я потихонечку?..

— Э-эх! Мария… как тебя… Ма-ри-я!

И она ушла. Весной переехала в другие места. Куда-то в предгорья Алтая, к синим подножиям его, к красным за полями закатам. Люди говорили потом, после войны уж, видели ее, Иван так и не вернулся с фронта. Еще говорили, Шурка ее на ноги встала, пошла.