Богомол Георгий. Генезис

Николай Лепота, 2001

История Богомола Георгия полна сюра, экшена, элементов хоррора, заключает в себе антиутопию и социальную драму. Любовь, удивительные превращения, опасные существа! Место действия: мегаполис-государство «ZерGут», захваченное суперканцлером Юлием (Кузей), поправшим свободу, уничтожившим Легион Света, опирающимся на силы ССиП и мутантов, выведенных в лабораториях. Нелепая и беспросветная жизнь, но!.. На месте главного героя оказывается случайный человек, юный поэт Жорка. Головокружительные события приводят к противостоянию «всех против всех», когда каждый выбирает собственную правду. Жорка переживает юношескую любовь к загадочной девушке Софье, принадлежащей к таинственному сообществу, пылкой, свободной и независимой. Вступает в бой со змееголовами, мутантом высшего уровня Стерхом (бывшим агентом КС) и в особые отношения с самым опасным из героев событий – великолепной Стеллой. Мучительно осознает свое прошлое, выясняя постепенно, что и сам он не так прост. Содержит нецензурную брань.

Старая серая ворона, всклоченная и угрюмая, сидела на ветке большого тополя и пристально смотрела вниз на скопление праздничных людей, ища своей выгоды и не находя ее. Она раздраженно и обеспокоенно крутила головой. Взгляд ее шнырял в толпе, брезгливо скользя по рукам, по ногам и по лицам.

Ворона негодовала. Выкрикивала сипло и ругательно:

— Одичали! Оскотинились! Куска в рот никто не сунет! — Покряхтев, бранилась еще непреклоннее, но без всякой надежды: — Выродки. Тошное племя.

Карканье ее относило к склону холма, пробитого туннелем.

Дело шло к вечеру. Рабочая окраина тихо принимала пыльные облака дня, опускавшиеся сверху. Слышались звуки города за холмистыми подъемами, охватившими район депо. Клонившееся к закату солнце освещало мастерские, ангары и тополя. От главного ангара к туннелю дугой пролегали железнодорожные рельсы.

Толпа чуть колыхалась, но звуков почти не издавала.

Лишь легкий шелест шелков. Лишь лепет листьев. На лицах людей застыло благостное предощущение.

Ворона смотрела на них с не проходящим раздражением:

— Ээх, вы! Тупорылые. Столпились на праздник, остолопы. А где тут праздник?! Хоть бы кто жилочку или хрящик выплюнул наземь. Обертку жирную бросил. Куда там! Остолбни. Сдохнешь вместе с вами.

Ей хотелось набрать слюней побольше и наплевать всем предликующим в их тусклые рожи. Но бог не дал вороне обильных слюней. Она лишь судорожно и натужно раскрывала рот, каркая и выставляя темный язык.

А были времена!..

Положим, зима. Яркое солнце. Под холмом ярмарка у замерзшей реки с обрывистыми сугробами на круче. Со снежными наносами, нависающими сверху бараньими лбами. С заметенными под самые макушки прибрежными ветлами.

Толпа веселится, хохочет, толкается. Лица у народа красные, буйные, задорные. А если у у кого угрюмое, то до свирепости.

Пестрота жизни. Мнения! Не то, что теперь: немочь белоглазая.

Были пироги. Блины. Калачи. Грибы сушеные и прочая разнообразная питательная снедь. Дети катались с горы на санках, резвясь и ликуя. Сосали красные и зеленые леденцы. А где они сейчас? И леденцы, и дети? Дети учат в спертом воздухе градации категорий и цехов, по которым разогнали их родителей, по которым растолкают и их в день совершеннолетия. А леденцы все кто-то съел. Все до одного…

А как дрались на ярмарке!

Ворона прищурилась, замерев на серебрившейся нежно-зелено тополиной ветке все с тем же темным, бесполезно торчащим из клюва языком, онемевшим от вкусных воспоминаний. И виделось ей иное. Вот они — раздолбаи! Схватились и принялись волтузить один другого! Дергая за ворот, за грудки, за пельки. Волосы трещат, клочьями растрепанной пеньки валятся на снег…

Один изловчился и швырнул второго. А тот, падая, пнул противника в бок. Из кармана у того вылетел недоеденный мясной пирог, шлепнулся, истекая соком.

Ворона тут как тут. Боком подскочила к дерущимся, блеснула на них быстрым глазом и первым делом стала склевывать ароматный сок со снега. Он был еще теплый. Пах говяжьими щечками, махоркой, штанами и крепким подштанным духом. Ах, и хорош был дух, хорош пирожок, сладок смаком своим!

Нищий, шикая и размахивая руками, устремился к вороне, нацелившись на добычу. Ему тоже хотелось отведать милости божьей: сочного рубленого мяса с луком и солью…

Ворона схватила пирог и запрыгала, горбатясь, подскочила и поднялась тяжелым камнем в воздух.

— Сука! — Заорал нищий с досадой и швырнул в нее палку, без которой не мог ходить ровно.

Ворона с презрением к палке, к потугам и подскокам божедурка опустилась на сук и там, прижимая когтями добычу, принялась её долбить, выхватывая начинку.

Она каркала азартно, поощрительно глядя на дерущихся.

Люди пошли стенка на стенку. Сгрудились. Сцепились. Крики, удары, залихватские песни и стоны. Крашеные ложки пучками… Красная кровь на утоптанном снегу. Красная паюсная икра! Ох, мама дорогая! Не жизнь, а песня.

Раздолье и счастье былого. Молодость полная сил. Молодость жизни вокруг. Все ей было нипочем. А вот теперь сиди, подыхая на тополе, и гляди на эти скученные истертые лики! Точно дохлых кукол сгрудил кто-то внизу, равнодушно наблюдая, как ветер колышет их платья и легкие (надерганные невесть из кого) перья на шляпах. Вялые и безжизненные. Будто в серой пыли. Ворона щелкнула пустым роговым клювом. Теплый мясной дух, проникший туда из памяти, вылетел навсегда. Загустел, алея, воздух. Солнце коснулось земли. Ненавистные вороне лица обрели закатные цвета, страшно ожили. Зловеще зардели мертвые перья. Засветились.

Внизу прошуршали гравием рабочие сапоги.

Ворона натужилась в отчаянии до тьмы в глазах и возопила:

— Эй! Черти полосатые!.. У, времена! У, нравы!

Рабочие не разбирали вороньих страдальческих криков, не в силах расчленить их на разумные слова, они услышали лишь надсадное до выворота кишок: «КаааР!». Будто кого-то вырвало.

Один из них вздрогнул от мнимого выворота желудка и огляделся по сторонам. Принялся осматривать одежду. Недовольно задрал худое костистое лицо кверху.

Увидев ворону, хриплым шепотом зло обругал:

— Тварь.

Ворона (она была не глупа) не осталась в долгу:

— Потатуй псоватый.

И вновь пожалела, что нет у нее наплыва слюней: плюнуть в эту острую собачью морду. Тоже ведь думает, что он человек! Человек? Что ж ты тогда такой худой да востроносый?..

Другой рабочий закашлял и тут же заткнул кашель рукой. Не положено. Положено молча исполнять свои обязанности.

…

Застыл воздух. Застыли люди. Робкие движения лишь подчеркивали немоту события. В укромном закоулке депо разлилось предощущение великого. Тихие перешептывания терялись в шелесте шелков и атласа праздничных полотнищ, платьев и накидок дам, в тяжелом и почти беззвучном колыхании бархатных знамен.

Где-то брякнуло. Протяжно скрипнуло.

Что-то назревало.

Со стуком изношенных роликов отъехали рыжие, выкрашенные свинцовым суриком ворота ангара.

В глубине ангара что-то задвигалось, заворочалось точно зверь. Заскребло и заскрипело. Ухнуло.

И вот всё вдруг содрогнулось вокруг.

Из ворот черной горой выдвинулся гигантский паровоз.

Просели рельсы под ним, под тяжкой ношей загудели, как телеграфные столбы к непогоде.

Казалось, огромный трехэтажный дом на красных новеньких литых колесах выкатил из черной дыры ворот. По верхней их балке, поднятой накануне до самой крыши, проскребла труба. Выворачивающий душу железный звук прогудел, протянул себя над землей и миром и, омерзительно взвизгнув, пропал.

Паровоз сверху вниз грозно смотрел на безмолвную толпу.

— Мама. Мамочка. — Прошептала дама с нелепым бантом, прячась лицом за своего круглолицего курносого спутника.

Тот тоже дрожал в возбуждении и с удовольствием, наслаждаясь словами и тем, что означали они, утешал:

— Ну, что ты! Мама угорела невзначай. Забыла?

Потрепал ее за ушко под кособокой шляпкой и с отрадой дополнил:

— Трупёрда старая. Всегда крутила вентиль не туда. И докрутилась.

Благость и радость гуляли по щекам его.

Давая чувствам волю, курносый с неявным состраданием воскликнул тихо, совсем не жалея угоревшую маму:

— Эх, жаль, не увидит, в гробу сотлевши, как хороши наши дела. Ах, хороши!

Солнце августа опустилось за почерневшие круглые горы тополей, обступавших высокие кирпичные стены цехов. На воротах депо, на сетке верхней перекладины, темнели, растворяясь в близкой ночи старые с потертой краснотой буквы: «Гордепо №1».

Паровоз был так огромен, что люди, вскидывая к нему головы, роняли шляпы. И соседи тут же наступали на них, пошатываясь и пятясь с запрокинутыми лицами.

Черным зверем, протиснувшись в ворота, паровоз вылез на тусклый свет закончившегося дня из недр ангара, где в специально оборудованной мастерской его сковали и склепали на радость людям, возвеличив верховную власть на века, укрепив ее мощь.

Народ млел и молчал.

По правую руку, за толстыми черными стволами и мощными ветвями деревьев стояло малиновой стеной упавшее на землю солнце. Оно не исчезало, разглядывая из укрытия тусклый блеск металлического монстра. Оглаживая его с хвоста.

В центре огромного в чешуйках синей окалины паровозного котла, на лбу его, горело еще одно солнце — рубиновое, с протуберанцами и золотым вензелем витиеватой буквы «Р» посередине. Сверху взирало выпуклое око главного прожектора. За прозрачной до голубизны толстой хрустальной линзой блестела стеклом и черной начинкой не воспламененная угольная лампа в пять тысячи свечей. Линза втягивала в себя зеркальный задник прожектора, выворачивала его наружу, увеличивая лампу, ее нити и висящие на них пластины накаливания, придавая лупатому паровозьему глазу что-то буйное и курьезное.

Курносый, вспомнив ушедшую дорогой теней тещу Аделаиду Буслаевну с ее сильными очками и непомерными сквозь них глазами, захихикал мелко. Одумавшись, тут же взял себя в руки и густо покрыл лицо налетом торжественности.

…

Наблюдатель Средней Руки мегагалактического центра «Локус» Крейцер Йозас сделал запись в Журнале Событий.

«Депо №1. Мегаполис «ZерGут». Материк типа «Евразия». Планета биосферного типа «Земля».

27 год новоюлианского календаря от первых дней правления суперканцлера Юлия.

Жители мегаполиса разделены на профессиональные цеха и категории. Идеология мегаполиса — «СС» — Смирение и Стабильность. Режим глобального контроля.

Коллапсирующие вследствие климатических, биологических и политических аномалий государства былого времени рассыпались в прах. Города-государства и Провинции разобщены и чужды. Испытывают страх и недоверие друг к другу.

В мегаполисе «ZерGут» 12 августа 27 года празднование Дня Чугунного Воина. Совершен технический рывок. Создан гигантский паровоз, заключивший в себе мощь десятков паровозов, воплотивший достижения и идеологию города.

На смену энергии атома пришла… — зачеркнул «пришла» и написал, — …вернулась энергия пара».

Прочел последнюю строку. Зачеркнул слово «вернулась». Вновь написал «пришла». Повисел мягким золотым пером над отливающими свежестью лиловых чернил буквами. Зачеркнул всю строку.

Йозас оставил помарки сознательно, усилив документальность записи. Лиловые строки уплыли в вечность.

…

Сумерки сгустились. Огни двух малых паровозных прожекторов разгорелись за плоскими рифлеными стеклами. Отсвет пошел по откосам, по столбам и постройкам, озаряя нарядную публику, выхватывая черно-красные стяги, рубиновые на них протуберанцы вечного добиблейского солнца.

Он ложился полосами и пятнами на торжественные бледные лица людей, отражался в их изумленных глазах. Блестели белки. Далекие искры вспыхивали в глубине зрачков.

Свет проникал в открытые рты. Во тьме ртов немые языки прятались темными лепешками за зубами жителей города.

Главные колеса паровоза поднимались до середины кабины, уходя назад до самого тендера. Они накатывали, отмахивая трехметровыми спицами, как мельничными крыльями.

Шепот восторга, сопровождал это величественное накатывание.

Курносый, победно оглядываясь по сторонам, пропел восхищенно:

— Колеооосики! Прищемят нос любому!

Его дама с бантом, бледная и растрепанная, воскликнула в самозабвении восторга:

— Нас будут все бояться и любить!

— Еще и гладить.

— Любить. Любить. Любить. — Звучало в полубреду заклинанием.

Курносый свои пожелания изъяснял куда предметнее:

— И щекотить нам пятки. Когда мы их подставим. Пууусть. Пусть щекотют.

Скосился на соблазнительную даму по соседству, которая, не замечая того, отдавшись порыву, в восхищении терлась о его полный бок своим пурпурным боком, сладострастным и упругим.

Глаза ее светились, казалось, не отраженным светом, а собственным, лазурным.

— О, паровоз! — Выдыхала она. — Аж, сердце замирает. Как будто дом!

— Как дом… — Курносый окинул ее взглядом. Остановился на груди. — Гораздо больше дома. Не паровоз, а вставший на ноги завод. Корабыль звездный… Просто — мамонт! Вы мамонтов видали? Таких больших, в шерсти?

— Нет. Я их боюсь! — Легко доверившись ему, сказала дама.

Спутница Курносого напряглась и двинула себя вперед:

— Я видала.

Где? Балаболка. Ревнивая дура. И было б что в самой, а то лишь лисий хвост. На шее. Меха былого. Редкость. Ну и что? Потеребенькать и забыть.

Курносый, не реагируя на надуманные позы жены Айседоры, вновь обратился к даме полной сладостей, прелестей и обещаний:

— Ну, вот. Глядите.

— А где же шерсть?

Разговор плыл многозначительный и пылкий.

Видя, куда он плывет, Айседора плюнула под ноги Курносому и дернула его за рукав:

— Вот уж склепали, так склепали! На радость людям. Умеют же клепать!

Полная якобы невинной неги, или действительно вполне сойдясь в себе — дебелой, крайне зрелой — с наивностью детей, как всякая завидная блудяшка, соблазнительная дама улыбнулась сквозь слезы:

— О, милый и могучий паровоз.

Курносый покосился на нее, покраснев всей шеей, и все же не рискнул продолжить флирт. Напористо и без обиняков обратился к окружающим:

— А?! — требую незамедлительного согласия.

В ответ торжественно закивали.

А как не закивать?

Из массы тел выдвинулся человек в атласной шляпе, желая разлить погуще собственный елей:

— Его придумал суперканцлер Юлий. Величие во всем.

Курносый насел взглядом:

— Считаете, могло быть по-другому?

Атласная Шляпа пришла в смятение от дерзости альтернативы. Забилась в пожатии плеч. В притопывании ног. В бульканьи смятых губ.

— Нет-нет! Конечно, нет! — Понеслось со всех сторон.

Оказывается, все были в памяти и живы. Не онемели навсегда. Всё слышали. И сразу же вонзились в жизнь своими голосами.

Ворону от этой гнусности тошнило:

— Бя-ууу… — Вывалила она язык набок.

Всмотрелась и вознегодовала:

— Ах, мордофили! Шалопуты. Сошлись как на подбор — разлямзя на разлямзе! Титёшницы да мухоблуды! Хотя б один хабал нашелся, разошелся и всех послал их на…

Мощный гудок сорвал последнее значимое слово с клюва вороны. Изорвал. Разметал несостоявшиеся звуки.

Горожане обмерли и присели.

Острая струя пара сбила ворону с ветки, размозжив ее, разметав перья, и отбросив безжизненный мокрый комок далеко в сторону, шмякнув о глинистый склон холма.

За холмом притих невидимый город. Лишь кое-где над склонами поднимались макушки самых высоких зданий. Разгорался скромный свет фонарей. Поднимался бледно в небо. Мешал звездам блистать.

На первых желтых листьях, слетевших с тополей, лежала встопорщенная неказистая и жалкая воронья тушка. Остекленевший круг мертвого плоского глаза над треснувшим от удара сизым клювом был угрюм.

Глаз безжизненно, но пристально смотрел на людей. Они отражались в нем тусклыми мелкими букашками. Проваливались внутрь. Переворачивались. И там, внутри, вырастали, суетились и бегали. Метались и падали. Возводили полные ужаса глаза к небу. На лицах виднелась кровь и сажа.

Полукаркающий хрипящий голос вороны с того света возвещал:

— КррраХхх!

Гудок паровоза, порывистый и поспешный, пристроился к последнему вороньему «…хх».

…

Чугунный Воин приближался по дуге поржавевших от времени рельсов к специально сооруженному по случаю праздника помосту. Центральную часть его укрывал шатер. Шатер был оцеплен охраной.

Публика, окружая серый в свинцовых переливах вздыбленный непробиваемый спецшелк, колыхалась в наползающих сумерках, расцвечивая своей пестротой пейзаж тусклой рабочей окраины. Привнося в него некую праздничную дичь и несуразность.

Тяжко пыхтя, похрустывая железом и гравием, паровоз накатывал, занимая пространство. Свистел сдержанно. Тоньше прежнего. Чтобы не напугать важных особ.

Излишки мощи вылетали через клапан.

Густой пар, поднялся до крыши, растворив великолепное чудовище.

На экране, установленном напротив помоста, было видно, как в обогатительной установке паровоза секретное топливо булькает и вскипает, меняя своё агрегатное состояние. Как машина огненным ртом пожирает раскаленный кокс, летящий серыми маслянистыми ошметьями в зев топки.

Лучшие горожане и делегаты от цехов ловили жадными взорами небывалое зрелище. Косились то на экран, то на паровоз. Глаза их разъезжались. Усилием воли, дабы не окосоглазиться навечно, они их стягивали обратно к носу.

— Смотрите! Как пылает! — Непрерывно восхищалась соблазнительная дама.

— Чертей в аду от зависти тошнит. — Поддержал ее Курносый. Сказал, не понимая сказанного, но чувствуя важность и сладость слов: — Шипят в смоле копытцы. На их бы месте, я бы просто сдох от загляденья.

Пар вырвался вдруг с такой мощью, что паровоз содрогнулся. Внутри его разнесся стон. Стон небывалый. Как будто буйволу давили на кишки большими кулаками.

В первых рядах «ахнули»:

— Ах!

Какая-то женщина — из числа лучших жителей, собранных здесь — упала на струганные доски помоста, измяв туалет. Ее тут же подхватили и унесли. Праздника это не испортило, а лишь усилило его, наполнив магией сакральной жути.

Курносый, пряча губы в ладошку, сообщил:

— Он скоро полетит.

— Кто полетит?

Курносый завращал глазами, зашептал горячо в пунцовеющее ухо все той же соблазнительницы:

— Да — он же! Я слышал, что уже на месте подлетает. Подскочит и опять. Подскочит и стоит. Сто-иии-Т! — Притиснулся незаметно к ее влекущему телу. — И подлетает вверх. Пока не высоко. Но и не низко. Стоит и — раз!

— Такой большой и…

–…и полетит! — Отрезала Айседора.

Голос ее был зол и въедлив.

Курносый, не желая бабьих склок, сообщил таинственно:

— О! Слышите?

— Что?

— Слышите ли вы? Ну?.. — И шепотом кишечным: — Юлий ходит по помосту.

— Ворон рыщет по погосту! — Тут же отозвалось, разлетаясь в воздухе не известно из чего сгустившееся воронье потустороннее карканье.

Курносый побелел и закашлялся, хлебнув дыма небывальщины. Черные крылья закрыли свет. И разошлись. Никто не видел этого. Казалось, курильщик, забулькал-захрипел альвеолами.

Открытое курение давно было запрещено. И потому в кашляющее лицо немедленно вперились глаза законоблюстителя-регистратора Евстафия Корытова. Но не увидели ничего кроме детской доверчивой улыбки Курносого. За улыбкой не было ни единого клочка дыма.

— Я что-то вся немею, — сообщила интимно сладкая по виду дама.

И растрепанная спутница Курносого зашлась в испуге:

— И у меня вот тут вот все щекотит. По пояснице вниз.

— Вниз? В самый низ? — Все еще давясь сипящим дыханием, поинтересовался Курносый.

— До середины. И живот трясется.

— Ну, надо же…

— Испариной взялась. Печенка екает, как селезенка.

Соблазнительная дама вновь потянула одеяло на себя от живота и тряски растрепы Айседоры:

— А где же паровоз? Совсем его не видно.

Клубы молочного пара оседали. Из облака, твердой губой приникнув к самым рельсам, выступила влажная, в капельках конденсата чугунная решетка отбойника.

Репортер Ефим Шелудящийся черкнул в блокнот: «Глубокие краски. Мокрое железо. Тени и блеск. Виват тебе!»

Протуберанцы герба-солнца разгорелись.

Паровоз ухал и трясся. Всё сдерживая мощь. Всё давая ужаснуться собою в полной мере и вдоволь насладиться этим ужасом.

Айседора взяла инициативу в свои руки:

— Щас полетит!

— А ну-ка, Дорка! — Курносый тут же принял ее сторону и, выпучив глаза, принялся помогать взлету шипением и хотением:

— Шшшшш-И! Шшшшш-И! Иииии-Ях!..

И паровоз ответил ему:

— Фууу-Х!

Но не полетел. Обдал всех паром и замер.

…

На экране возник суперканцлер Юлий в козловых сапожках. На том же самом помосте, где и все они. Но в шатре. А может и где-то далеко в секретном бункере. Чтобы ему не навредили. В зеленом канцлерском мундире. С золотыми эполетами и позументом. Невидимый толпе он громом обрушился на нее:

— Детище Дум! Дерзновенных Мечтаний!

Детище наших трудов и желаний!

Каждому показалось, что суперканцлер гавкает и гнусавит. И каждый понимал, что ему это только кажется. И потому молчал до боли в скулах, не выдавая заблужденья.

Юлий грохотал и дребезжал, обращаясь к паровозу как к брату. Гавканье разносилось далеко вокруг и вдруг оборвалось натужным, но въедливым сипением:

— Вздыблен! Незыблем! Несокрушим!

Мы победим, Побратим!

Накрученный голос из мощных усилителей ударил в холм яростно. Ручейки глины потекли по склону, осыпая коричневой пылью ошпаренное тело вороны, прикрывая его.

Ворону засыпало. Из кучки глины куском серой мозаики торчал лишь растрескавшийся досужий клюв, и тускло отблескивал фрагмент погасшего глаза.

…

Досталось не только вороне. Люди качнулись волной, присели от грохота слов.

Курносый делал вид, что ему все нипочем. Он крепок. Словно третий брат Юлия и паровоза. Незаметно привстав, он потянул свою спутницу за локоть кверху:

— Сплошало, Дора?

— Я бу-ба-ка, бка-ка боюся… — Послабевшим горлом, с клекотом усталого издыхающего орла призналась та, сама не зная, что сказала. И уже членораздельней: — Я к шепоткам привыкла. А тут… Наш Юлий точно с неба ахнул. Кишки застыли. Жилы ломит. И голова гудит.

Вплелась и соблазнительная дама:

— Я вся немею.

— Провались ты. Немеет всё она!.. — Хоть тихо, но всем слышно не одобрила хроническое онемение соседки Айседора с бантом. И плюнула под ноги уже и ей. Не только мужу.

Курносый не вникал в разлад. Он предавался сладострастью:

— Йуу-лий. — Губы трубочкой сложились сами. И важно палец — вверх!

Шелест рукоплесканий и всплеск букв на экране: «Юлий! Юлий! Супер-Юлий!»

И заученно. Поставленно. Доверенными и проверенными губами Баритон Госэкрана:

— ЮЮЮ-ЛИЙ!

И тишина. Суперканцлер против славословий. Любовь не в криках. Она в глазах. В глаза течет из сердца. А сердце любит тишину. Такое вот кольцо любви и упований.

Юлий веточкой липы махнул паровозу, открывая светлый путь. Паровоз благодарно свистнул. Нежно. Без запала. И погудел, играючи, рожком.

Тронулся и встал. Туннель впереди был слишком низок.

Но дайте срок!

— Он полетит! — Стал величественно пророчествовать Курносый. — Над этими холмами. За тополями. Во-он туда.

…

Кудлатый режиссер трансляции, фривольно и развинчено виляя задом, прошел по студии, приблизился к экрану. Впился. Хмыкнул.

— Дай-ка мне этот нос счастья на три четверти!

И тут же на экран был брошен из толпы сияющий круглый нос. Шарики ноздрей катились к паровозу.

Сзади Курносого незаметно толкали ассистенты режиссера.

Он наплывал, задыхался и хихикал от щекотки сердца.

Над «Гордепо №1» заметалось не столь громкое, как у Юлия, но раскатистое слово диктора:

— Чугунный Воин — Властелин пространств!

Праздничная толпа вздохнула опьяненно.

Курносый задыхался от восторга. Его все еще толкали и тащили. А он тащил за руку свою Айседору Иголкину (по мужу). Она ему была, как видно, дорога. Или тягучая судорога сцепила их влажные кисти.

Бант Доры повис ненужной тряпкой, покалеченный случайными плечами, локтями, кистями, хлопающими и по банту, и по лицу. Не до гламурностей, когда такое счастье.

Дора, так и не совладавши с горлом, пищала лилипуточкой:

— Воин! Воин!

И разгоралась лицом, ощущая в глубине скоромного тела чувственные позывы. Будто тащили ее не в толпе умильных горожан — к свету, а по лесу. На совокупление с огромным и могучим воином. Пусть не чугунным. Но с большим надменным носом.

Соблазнительная дама сама по себе вошла в негромкий экстаз:

— А-ааа! А-ааа! А-Ах-ик…

Икнуть — не пукнуть. Ей простили.

Люди растеряны. Счастливо улыбаются. Слившись в едином крике, немеют. Наиболее пылкие, близки к поллюциям. Им мил уют укромного житья. Их трогательная защищенность.

Не до гнилого балагурства этому народу. Он предан целиком.

А преданность рождается тогда, когда не предают. А Юлий не предаст. И не продаст. Им кажется сейчас — толпой. Они в едином вздохе с кружащейся большою головой, готовы в это верить. Верят.

Но знают и другое. Поодиночке. После. Иногда.

…

Из группы нарядных дам одна (не ниже категории «В») выделялась особенно. С рыжими волосами, в лиловом, наглухо закрывавшем тело, атласном с серой отделкой платье, гладко облегавшем прелестную фигуру. Платье подчеркивало изумительные изгибы. Выпускало на волю обнаженную высокую шею. От шеи кверху, под шляпу завивались медные волосы.

Великолепная женщина пребывала в полной силе прельщения. Держалась скромно, но умело, неуловимо выделяя позой то одну часть тела, то другую, губами выдувая сквозь улыбку невинные майские ароматы. Они текли, опровергая август.

Она была желанна.

Стоявший рядом с ней худой мужчина с желтым боткинским лицом (возможно иноземец), ликуя, незаметно для себя, но явственно для всех, все тянул и тянул к ней шею. Обоняя уже открыто. Дергая крыльями носа. Всасывая душистые струи.

Его примеру невольно следовали юные и пожилые.

Закат еще горел, стекая вправо. Зарево городских оранжевых фонарей поднималось все выше. И таяло. Теплели красным, желтым и зеленым переброшенные от помоста к туннелю гирлянды цветных лампочек. Черный небосклон, искря звездами, надвинулся, приник, прижал к земле все это разноцветье.

Женщина в лиловом поежилась вдруг, словно бы от холодка. Хоть ночь несла тепло. Похолодать могло, но лишь к утру. Когда с полей, пройдя меж стен домов, потечет сырость вглубь городского сонного покоя. Но до утра еще так далеко.

К прелестной даме уверенно подошел облитый с ног до головы черной униформой офицер. Знаки различия красного металла, едва видимые в полутьме, присохли к форме стальными червячками. Он не прилагал к тому никаких усилий, но ему безропотно уступали дорогу.

Гвардеец, не обронив ни слова, твердо взял лиловую женщину за руку и потянул из толпы.

Окружающих охватил трепет и молчаливое смятение. Кто-то не то пискнул, не то свистнул в нос. Кто-то подавился словами и булькнул горлом, кто-то отшатнулся, а кто-то и вовсе отшагнул подальше.

Некий важный с виду человек, надменно, но неловко попытался предъявить гвардейцу жетон. Тот, не глядя, отвел вельможную руку с перстнем, и подтолкнул красавицу плечом.

Она растерянно переступила с ноги на ногу, не понимая ничего, но страшась, все еще надеясь на что-то. Обернулась с неловкой улыбкой, не видя лиц в ответ (они все поникли), обернулась к паровозу и зачем-то помахала изящной рукой его красному солнцу.

Солнце зловеще горело сквозь туман, все плававший не оседающими клубами вокруг железных черных боков.

Багровое глухое стекло шлема офицера склонилось прямо к лицу испуганной женщины.

До сих пор не было произнесено ни слова.

Дама, вынужденно подчиняясь, сделала шаг. И тут же за ее спиной выросла фигура в малиновом облачении с серебром позументов на обшлагах рукавов. Тронула женщину за руку.

— Горожанка Лаура Лооносье! Пожалуйте за мной. Вас будут видеть.

Заминка. И вдруг всеобщая суета. Движение. Голоса. Люди, все так же не глядя в сторону лиловой женщины, заговорили и даже захихикали в ответ друг другу. Они столпились, расступились. И столпились вновь, мешая друг другу.

— Тридцать секунд! — Бросила в пространство фигура в малиновом облачении, не видя возможности выйти из круга людей без помех.

И люди замерли на 30 секунд.

Лица их проступали белыми масками. Ветер шевелил локоны, обдувал и приподнимал шляпы. И более никакого движения.

Красная и лиловая тени проплыли беспрепятственно среди замерших разноцветных фантош и скрылись в шатре.

Рука гвардейца, повисшая в воздухе, сжалась в кулак. Он отшагнул в сторону, оставив едва дышащих обмерших знатных горожан, и двинулся к полутемной стороне платформы.

Среди стоящих у самого края погружающихся в ночь людей, он выбрал яркую брюнетку с желтым флажком в руке и двинулся к ней, не обращая внимания на благословленное веселье.

Беспечная, с жизнелюбивым телом гранд фемина, расширив темные глаза, в восторге и счастье пережитого ужаса, сообщенного ей, как и всем здесь, мощью Чугунного Воина, азартно размахивала руками в такт простой и бодрой музыке, диковинно оживившей Депо №1. Увитая ярким лоскутком ткани палочка флажка ритмично била в тугой барабан выпуклых грудей ее: «Тын-ты-дын! Дын-ды-тын!..». Вторая рука тоже летала в пространстве, подтверждая радость.

Хлыщ, которыми не обделена ни одна из обжитых территорий, впился глазами в «барабан» и, вытягивая губы, готовился подсвистнуть в такт. Но был отброшен гвардейцем в сторону. Свист пришелся в затылок крупной пожилой важной дамы.

Та, обернувшись всем телом, ибо шея, закостенев с годами, утратила эту способность, бросила с негодованием:

— Вы наступили мне на пятку. Свистун!

— На пятку? Я не видел. На эту вот?

Хлыщ был растерян. И уличён старухой:

— Остался след подошвы.

Она окинула взглядом жилистого дерзеца сверху донизу, подробно остановившись на костистых коленках, а затем на ширинке.

— Облуд лукавый! — Почему-то сказала дама. — Подкрался, как змея. Лучистый враг нечистый. Ишь, выперло всего!

И вдруг улыбнулась нежданно поощрительно.

— Я? Я лишь хотел… — Зарделся Хлыщ.

— Да это и слепому видно.

Вокруг жеманно засмеялись.

Под эти сладострастные скабрезные смешки, пышную обладательницу флажка и ярых форм решительно и незаметно для других притиснул к себе таинственный офицер так крепко, что она едва дышала. А, притиснув, повлек.

Большие глаза ее все ширились. Руки еще подскакивали, пытаясь рассыпать дробь на груди. Но нет.

Желтый яркий клочок шелка упал под ноги. И тут же был истоптан.

Гвардеец двинулся к туннелю, темнеющему провалом дыры на серой облицованной пиленым камнем стене.

…

Дама-лилия в шатре дрожала непроизвольной, зябкой дрожью. Ее уж видели, сведя всё дело к уколу в шею жесткими губами. К недолгой лошадиной ласке по плечам и ниже. К словам: «Не сметь бледнеть! Не сметь меня пленить!». К усмешке узких губ: «Ведь это покушение на власть…».

Но она бледнела, вопреки запрету. Она все содрогалась. Не от встречи под пологом шатра. Её она почти не помнила.

Все тот же неизвестный холод, что охватил ее еще в толпе, стекал от шеи меж лопаток и по бокам, куда-то к животу. Она непроизвольно поднимала по привычке обольщения волнующе высоко грудь при вдохе, но лицо ее потемнело, губы поджались. Глаза не мерцали более победно, а лишь затаенно чернели.

Дама время от времени выглядывала из-за занавеса шатра, оттягивая его край, чем вызывала неудовольствие охраны.

Капрал Аристоклий Галкин заволновался первым:

— Да кто там? Голова ныряет взад-вперед!

А голова опять торчала. Ей видно было, как в отдалении гвардеец уводит «барабанщицу» к туннелю. В пустоте. В полном безлюдье. И никому до этого нет дела!

Гвардеец так же сильно прижимал пленницу к себе. Шагал широко. И как-то странно. Голова при ходьбе двигалась толчками. Взад-вперед.

Дама-лилия, нырнув за полог, дрожала больше прежнего.

И видела себя в толпе. Так живо, будто всё повторялось вновь. Лица-маски. Черный офицер прижимает ее к себе. Одной рукой он вцепился в ее кисть, а другой, опустив на ягодицы, крепко сжал половинку зада, войдя снизу в его раздвоенность. Пальцы шевелятся, вжимаясь вглубь мерзко и похотливо.

Она, ощутив это, привстает на цыпочки от холодной щекотки. Порывисто вздыхает…

Ужасно!

Капрал из-за полога шатра:

— Занавес. Нельзя трогать занавес!

Дама вновь возникает из-за полога.

Красива и сейчас. Хотя померкла.

Капрал невольно отступил, смягчаясь. Красива! И окружение какое! Дыханье Юлия ложится сенью.

— Не качайте занавес. — Мягко прошептал капрал. — Это отвлекает. Нельзя его касаться!

— Там что-то происходит! — Указывая на туннель, тоже шепотом сообщила она.

Ей виден черный гвардеец, почти призрачный поворот его головы, неожиданные огоньки на стекле шлема. Точно изнутри сверкнули глаза во тьме по-звериному.

Гвардеец исчез в туннеле, увлекая за собой женщину.

Капрал, повернув голову в указанном направлении, увидел лишь ее одну. Растворяющуюся во тьме, неумело ступающую по шпалам.

Гранатовое платье на глазах чернело, таяло.

…

Капрал и два нулевыхрядовых, вызванных им в качестве подкрепления, крались вдоль стен туннеля. Осторожно переступая, сдерживая дыхание.

Почти ничего не было видно. Неопределенные, долетавшие из глубины звуки указывали направление событий.

Что-то там, в туннеле, происходило. Слышался треск рвущейся материи. Какие-то сдавленные вскрики и всхлипывания. Затем хрип и шипение. Стоны, соответствующие стонам совокупления. Чавкающие звуки, самозабвенно жрущего чревоугодника.

Капрал смущен. Шаги его ватно-беззвучны. И также ватно ослабли почему-то ноги.

— Полная готовность. Возможно, рядом террористка…

Звуки в темноте все явственней. Нарастающие стоны и звуки насилия.

Капрал едва слышно:

— Оружие наизготовку. Фонари включаем по щелчку.

Еще несколько украдчивых шагов.

Щелчок пальцев.

Вспыхнули разом три фонаря.

Голое тело женщины мертво откинулось в руках насилующего ее полуобнаженного человека, покрытого мелкой цветной татуировкой-чешуей.

От желания встать тверже или от перевозбуждения совокуплявшийся человек скреб ногами, точно когтями пол.

Защитный шлем гвардейца валялся у стены.

Униформа, стянутая с верхней части гибкого извивающегося тела, болталась ниже выпиравшего длинным шипом синюшного копчика.

Капрал застыл в недоумении. Такого быть не может! Всего того, что он видел. И потом… спецшлем! И форма особого кроя. Это же литерный спецназ!

Меж тем разъяренный офицер, как обезумевший любовник терзал вывалившуюся из разорванного в лоскуты бархатного гранатового платья, тяжело опавшую без лифа, в синяках и вспухших багровых пятнах укусов большую грудь женщины. Тиская пальцами, рывком подтягивая ее к себе, припадая оскаленным ртом к белой колышущейся плоти, он то сотрясал тело несчастной, то бил о стену. То рвал к себе.

— Офицер!.. — Капрал был потрясен, и потому горло его сжалось. Он не мог выдавить больше ни слова.

Офицер не реагировал. Лишь на мгновение обернулся, сверкнув небывалыми изумрудными глазами, и с глубоким хрустом впился зубами в шею жертвы.

Что-то, булькнуло и полилось за спиной капрала, плеща и шлепая по шпале.

Запахло приторно и кисло рвотой.

…

Ночь за холмом была темна. Городской свет не долетал до площадки Депо №1. Праздничная иллюминация все еще висела на столбах, но была отключена. Ни единой души вокруг. Лишь в кабине паровоза на сиденье, без надобности свернувшись в калач, дремал машинист Люлькин Веспасиан. Высокое имя ему было позволено со вчерашнего дня как управителю Чугунного Воина.

Он дремал, и мнилось ему великое: покорение восставших иудеев им и двумя Титами. Титом Веспасианом Флавием и сыном его тоже Титом нежадным Веспасианом, благодетельствовавшим жертвам Помпеи.

Иудеи бузили, не внемля разуму, и приходилось им внушать ясные истины.

В ткани сна цветным воздухом кружила не узнанная машинистом многообещающая увертюра из оперы «Милосердие Тита». Люлькин был благодушен и небрежен во сне. Не узнавал увертюры, думая, что это ария Вителии, не улавливая различия в темпах.

И кисть руки дирижера, с витиеватым росчерком «Привет от Амадея». И что-то там еще.

Люлькин хотел прочесть — что именно? Но было лень. Опять же — многочисленные иудеи, бредущие по пустыне… Мягкий приятный песок и теплое солнце…

Сладко-сладко спалось сухонькому Веспасину на обширном кресле, сотворенном пропорционально паровой машине под размер зада невиданного и не слыханного.

Скрученный шатер лежал на помосте. Его оставили до утра лежать свинцовым бревном с перетяжками.

Паровоз самым малым прожектором светил перед собой на всякий случай. В рассыпавшемся золотистой пылью свете его показалась черная гибкая фигура, направляющаяся к туннелю. Показалась и скрылась, исчезнув в разверзнутой туннельной черноте.

…

Трупы лежали всяк по своему. Один у стены. Три других на железнодорожном пути рядом, еще один — отстраненно, в отдалении. Отсюда его не было видно, но о нем следственной группе тоже было известно.

Группу вызвали ночью. По горячим следам.

— Ещё дымятся, — кивая на тела, заметил практикант Бульмишев, не видя никакого дыма, но испытывая тягу к высокому слогу.

Трупы и в самом деле ещё не остыли и были податливы.

Старший следователь Пяткин, в длиннополом пальто, с круглыми глазами, с рыжиной в волосах и в облике вообще, с толстыми, но не оттопыренными щеками, глядя на карманные часы, сообщил:

— Два тридцать ночи.

Шагнул, путаясь в полах, с трудом поймал карман пальто и спрятал в него часы. Заговорил привычно под запись:

— Сто двадцать третий метр гордеповского туннеля. Осмотр места преступления по территориальной принадлежности осуществляют старший следователь 3-го Участка младший майор Пяткин. Криминалист Загалдян. Ассистент-практикант Бульмишев. — Осмотрелся — скорее напоказ, поскольку все уже видел — и продолжил: — Тааак. У стены труп неизвестной. Труп обезображен множественными повреждениями. Наблюдаются разрывы тканей до обнажения скелетных костей. Кожные покровы черно-синюшного цвета. Заметны глубокие следы, напоминающие следы зубов. Укусы чередуются с откусами: края повреждений дают основание предполагать вырванные зубами куски… ммм… не то. Зачеркни «куски», напиши — фрагменты кожи и мышц. — Задумался и еще раз исправился: — Вместо «вырванные» — «вырывание». Предполагают вырывание… ммм… Как там целиком?

–…вырывание зубами фрагментов кожи и мышц, — прочитал Бульмишев.

— Пойдет. — Пяткин приподнял плечи и кивнул на труп: — Похоже, отхватывал и жрал. Или выплевывал.

— Но рядом ничего подобного не видно, — заметил Бульмишев. — Нет ни мышц, ни кожи.

Пяткин косо повел на него глазами и продолжал далее:

— Одежда на теле присутствует в виде обрывков. Лохмотьев. Так. Теперь эти… — Повернулся к останкам женщины спиной. — На железнодорожном пути, исходя из обмундирования, трупы сотрудников Госохраны. Все три имеют повреждения не совместимые с жизнью. У трупа номер один раздавлена грудь. У трупа номер два вывернуты руки, ноги. Тело завязано в подобие узла. Труп номер три со следами разрыва шейного отдела.

— Из шеи торчит второй позвонок. Голова сорвана с атланта. — Уточнил Загалдян.

— Голова трупа номер три, — диктовал Пяткин, — находится на расстоянии… метра двадцати сантиметров от тела.

Бульмишев, налитой жизнью молодой человек, делал записи в блокноте. Его с непривычки мутило, но он старался держаться профессионально, глядеть в листок и не блевать. Ему это удавалось. Лишь икал изредка.

Пяткин поощрительно тронул его за плечо: все нормально. И пустился в дальнейшее освидетельствование места преступления.

— В десяти метрах вглубь туннеля обнаружен труп путевого обходчика Голоколенцева, пропавшего накануне вечером.

— То есть — вчера? — Спросил Бульмишев. — Во время празднования?

— Предположительно. — Следователь оторвался от описания. Вначале указал пальцем вглубь туннеля, затем обрисовал им окружающее пространство, окрутив каждое из тел быстрой кривой, клубящейся линией, и пояснил сослуживцам: — Рабочие отправились искать Голоколенцева и обнаружили всю вот эту… трендедень. Далее. На лице трупа путевого обходчика багровый вздутый рубец. Иных повреждений не обнаружено. Труп расположен меж рельсов Р-65. Голеностопы, свисая, переходят за левый (если ориентироваться от Гордепо) рельс носками вперед и вниз. Тело скрючено в пояснице и вывернуто фронтально, лицом кверху. Голова лежит на металлической подкладке промежуточного костыльного скрепления для деревянных шпал неразделенного типа противоположного рельса. Затылочной частью на двух костылях К-130. В кармане куртки обнаружен клемный притяжной болт, применяемый в креплениях иной конструкции ж/д полотна.

— Это о чем говорит? — Перебил Бульмишев.

— О том, что убийцу не интересовали профессиональные обязанности Голоколенцева и в частности клемный притяжной болт, используемый при укладке рельсов на бетонные шпалы.

— То есть, он не диверсант? — Заключил Бульмишев.

Пяткин хмыкнул и, отвлекаясь от описания, предположил:

— Убийца случайно на него наткнулся. Когда уже уходил.

— На кого?

— На Голоколенцева.

Бульмишев помялся и выдвинул гипотезу: — А если убийцы не было? И все они передрались из-за женщины?

— Передрались? Ты видел когда-нибудь, чтобы так дрались из-за женщины?

Молодой и полный сил практикант-ассистент пожал плечами: а из-за кого же еще?

Возле тела одного из сотрудников Госохраны скопилась лужа блевотины. Загалдян тщательно ее изучал.

— По первым признакам содержимого желудка, наличие свежей крови и человеческих тканей не прослеживается, — сообщил он. — Вывод: этот нулевойрядовой отношения к убийству не имеет. Скорее всего, он, увидев нечто, не выдержал и опорожнил желудок себе под ноги.

— А если он держал жертву, а кровь пускал другой? — Не согласился практикант.

— Какой?

— Мало ли какой? Другой.

Загалдян поправился:

— Как минимум — не причастен к акту каннибализма.

Набрал немного блевотины в пластиковый пакет. Оглядевшись, еще раз твердо заявил:

— Все трое убиты с особой жесткостью.

— Неужели? — Мрачно отозвался Пяткин.

Присел перед одним из трупов и отогнул ворот униформы. Прочел:

— Капрал Аристоклий Галкин… — Запустил руку в один карман: — Знаю его брата. И отца его знаю. — Запустил руку в другой карман. — Ничего хорошего сказать не могу… — с кряхтением перевалил тело набок, залез в боковой карман брюк… — ни тому, ни другому. — Покосился на растерзанную женщину, лежащую чуть в стороне, и в качестве потенциального утешения родным Аристоклия добавил: — Разве что — не изнасилован.

Бульмишев тоже поглядел на труп женщины:

— Факт сексуального насилия пострадавшей пока не установлен.

— Факт не установлен. Но изнасилование было. Глаз даю. Твой.

Практикант, ценя юмор наставника, заулыбался, прищурив глаз, который шеф отдавал кому-то за свою оплошность.

Бульмишев быстро привыкал к тонкостям службы, давая основание предполагать в нем специфический талант. Он, например, не сожалел об убитых и не сочувствовал им, лишь интересовался и вникал.

Загалдян шагнул к телу женщины. Присел рядом.

— Вырваны куски мышц, печень и сердце.

Заглянул в дыры на теле женщины, оценил их размеры и сокрушенно сообщил:

— Как прорехи на рубахе! Сквозь них все видно до самой земли!

Успокоился и не без оснований заявил:

— А чего не видно, то вскрытие покажет.

Старший следователь Пяткин вытянул ногу из лужи крови, куда ступил неосмотрительно. Потряс ею. Подержал, замерев, на отвесе. И бесстрастно, скрывая за равнодушием раздражение, принялся чистить подошву о рельс.

Из темноты донесся скрип мелкой гальки под тяжелыми шагами.

Следственная группа не ждала подкрепления и встретила скрип настороженно.

В область света, расходящегося от подвешенного на стене фонаря, вступила черная фигура с красными знаками различия, в такой же униформе, в которой безвестный офицер накануне увел в этот туннель женщину, в чьих останках теперь никоим образом невозможно было различить прежнего веселья и жизнелюбия, а наоборот: лишь хладные куски тела.

Черный гвардеец, не снимая шлема, не открывая забрала на нем, хрипловато, низко и без особых интонаций произнес:

— Спецподразделение «U-707». Офицер «Мулба 01дробь07». Останки пострадавшей забираю незамедлительно.

Пяткин оробел, но все же спросил с усилием:

— Основание?

— Код доступа «ЭксЭйч».

И бросил к ногам черный пластиковый мешок с желтым шнуром у горловины.

Требовательно протянул руку:

— Материалы освидетельствования трупа женщины.

Загалдян замялся, принялся перебирать листки:

— Они в общем протоколе.

— Изымаются! — Разнеслось из-за черного стекла безапелляционно.

Пяткин приподнял плечи. Гвардеец остановил их дальнейшее движение:

— Код доступа «ЭксЭйч».

Следователь вздохнул «навсесогласно»:

— Понятненько.

Головой показал криминалисту — «отдай».

Незаметно перевел дух.

— А этих? — Кивнул на трупы охранников.

— Они ваши.

— А тот? — Пяткин мотнул головой по направлению вглубь туннеля, на обходчика. — Его куда?

Черный гвардеец сипло предложил:

— Покатай на карусели.

— Как?

— С музыкой. Спой ему песню на ночь. Но не страшную. — Гвардеец был раздражен глупым вопросом, но не показывал этого явно. Голос сипел замогильно, но, видимо, обычно. И ничего иного. От черной фигуры несло смертью и не более того.

— Подари своей жене на день рождения, — еще сказал он, полный превосходства. — Да хоть сожри, зажарив на костре, обложив тыквой баттернат.

Бульмишев черканул в блокноте: «баттернат».

Ни слова более не говоря, зловещий гвардеец склонился над растерзанным трупом.

Рваные ткани плоти; черный мешок; желтая пластиковая завязка; невнятный запах чего-то хладнокровного — свежей рыбы или моллюсков — через минуту ничего этого уже не было.

По сумрачно желтевшему в свете малого паровозного прожектора железнодорожному пути литерный спецназовец «Мулба 01/07» шагал к выходу, все так же скрипя щебнем, унося шуршащий мешок и шипящее дыхание, от которого каждый из троих оставшихся испытал одинаково гадливое чувство омерзения и страх.

…

С утра экраны трансляторов были полны одним — Чугунным Воином. Он лился через край. Выскакивал из мглы и врывался в пространство самых несовместимых с его напористым воем кусочков жизни. Мчался в аптеке на старуху в затертой фуражке, получавшую законную норму целебных почек вяза; несся на рабочих в заводской столовой; надвигался на человека, застывшего с бумагой в руке на унитазе станционного туалета:

— Чугунный Воин на посту! Сомнет! Раздавит! Уничтожит!

От резкости экранного утверждения и восторга, человек съежился и скользнул по фаянсу, вжавшись в унитаз. До дна. Сопровождая свои действия истомой на лице и всасывающим звуком снизу. Возможно, так звучало счастье.

Тем невероятнее был странный разговор, не услышанный ни одним из городских счастливцев. Разговор опасных сумасшедших.

У огромного серого дома, перед ступенями, поднимающимися к зеркальной двери, висела огромная спина, покрытая льном пиджака. Она твердо, с заметным презрением басила кому-то, скрытому ею:

— Пищат как дети. Сопли льются.

— Как нищие на паперти. С конфеткой за щекой. Какая пустота в бессчетных бестолковых головах…

— Все решено? Когда? — Неведомо о чем спросила спина.

— Послезавтра.

— На Портомойне?

— Нет. Здесь же, на Сенной. Ровно полдень. — И надменно: — Пусть забавляется пока своей железкой. Раз он блажит, то это значит, он выходит из ума.

…

Кабинет следователя Пяткина был из тех кабинетов, которые не хочется описывать в виду отсутствия индивидуальности и художественной ценности его интерьеров и обстановки. Лишь кадка с пальмой и посмертный портрет Кышытмского Карлика на стене над сейфом отличали его немного от других служебных кабинетов. А на сейфе, невидимая, лежала схема внутренностей Карлика в разрезе и нечеткие отпечатки лба, поскольку с пальцев снять отпечатков не удалось. При жизни Карлик был отвергнут органами за отсутствием к нему интереса. А после смерти слишком высох. Пальцев, считай, и не осталось. В свободное время Пяткин думал о нем, о непонятом загадочном Карлике. Это помогало жить.

— Еще заявление! — Многозначительно сказал Пяткин Бульмишеву.

— Еще? — Практикант попытался заглянуть следователю через плечо.

Тот прикрыл лист бумаги, но тут же сам стал читать, местами скороговоркой, подобно отцам церкви, сообщающим пастве неизбежные формальности и безоговорочные формулы Святого Писания.

— От Сигизмунда Смелкова (цех «R», творческое племя) в Канцелярию Приората по ведомству Криминальной полиции. Тааак… «…довожу до сведения…» Угу-угу… так, вот, ага! Вот. «Вчера в 15.04 из кухни нашей государственной квартиры общей планировки во время просмотра репортажа «Несокрушимый Чугунный Воин», сопряженного с приготовлением пищи из концентрата «Ураган Вкусов», пропала моя жена Виола Смелкова (категория «L», административная служащая). Шума, криков и иных посторонних звуков не наблюдалось. Мебель и утварь в кухне, равно как и в квартире, на месте. Дудочка пропала бесследно…» — Пяткин оторвался от листа. Он недоумевал: — Дудочка? Какая дудочка? Он разве музыкант?

Бульмишев, обладавший свойствами всезнайки, развеял заблуждение шефа мгновенно:

— При допросе с пристрастием у Сиклентьева в Участке, куда его притащили вслед за заявлением, этот субчик Смелков плакал. Путано говорил, что «любит Дудочку, как жизнь», что «пальцем ее никогда не трогал». Как будто это так важно! Да трогай ты ее хоть чем. В тишине. Дома. Не ходи по Участкам.

— Ну? — Подгонял Пяткин.

— Сиклентьев ему резонно указал: «А почему же ты любил «Дудочку», а не жену?», а тот давай кривить губы и хлюпать: «Жена и есть Дудочка». Видите? Кличка!

— Да ну! А ты откуда все это знаешь?

— А я там был.

Практикант важно сел на стол, и следователь тут же папкой наотмашь врезал ему по седалищу. Тот вскочил:

— Я дело принимать ездил!

— Принимать?

— Ну, забирать. Подозрительный этот Смелков.

— Чем? — Пяткин отер папку ладонью, точно измазал о практиканта.

— Отвечая на вопросы, — высказывал тот свои подозрения, — Смелков часто держал себя за нос. Подергивался, изображал стенания и крики.

— Ну и что? — Пяткин в стенаниях не видел криминала. — Жена пропала, не ботинок.

— Да врет он все! Сейчас его отправили в Шестую психоневрологическую клинику для прохождения психиатрической экспертизы и выяснения причин странного поведения. Вот и посмотрим!

Пяткин осмыслил сказанное. Прикинул, во что может вылиться психиатрическая клиника для следствия и спросил:

— А Смелкову эту куда унесло? Где она?

— Никаких признаков тела Смелковой в квартире не обнаружено. Выходящей из дома ее никто не видел. Под распахнутым окном, с треснувшим в уголке стеклом…

— Треснувшим?

— Я произвел осмотр.

— Так. Ну, ну…

— Под окном никаких следов тела отличавшейся повышенным темпераментом Виолы не обнаружено.

— Повышенным?

— Я опросил соседей.

— Так. Ну, ну…

— Как будто ее вороны унесли.

— Куда ж они ее интересно унесли? Окно распахнуто было?

— Да.

— Почему?

— Жарко днем.

— Тааак… — Задумался Пяткин. — А если она при своем повышенном темпераменте, с учетом вялого и унылого нрава ее плаксы-мужа, с любовником через окно сбежала?

— И суп не выключила?

— Какой суп?

— Она суп варила. «Ураган Вкусов». Так вот, он весь выкипел. Чуть до пожара не дошло. — Почесал многозначительно ухо. — Хотя версия с любовником — крепкая. Можно, конечно, еще и мужа потрясти.

— Опять впросак. Еще один висяк.

Бульмишев переменил тему:

— А с теми тремя из Госохраны что? Так и?.. — Покрутил головой отрицательно.

— Так и. — Подтвердил Пяткин. — А как еще?

Запихал заявление Смелкова в папку, глянул на практиканта, повеселев:

— Похоже, заберут их у нас. Снимут трупы с души.

— Кто?

— Военная прокуратура.

— И правильно! Они же военные! Вот пусть и…

— Не военные, а охрана. Государственная фундаментальная охрана. ГФО.

Бульмишев посмотрел выжидательно:

— Так. И что?

— По идее должны бы ими заниматься эсэспэшники.

— Логично.

— Ну да… — Пяткин отмахнулся рукой — …нам — все равно. Главное — дело долой. А то ищи этих маньяков.

— Маньяков?

— А кто, по-твоему, ее раскромсал? Лучшие друзья Юлия — железнодорожники?

— Но маньяков же теперь нет. Главный психолог мегаполиса профессор-коррелятор Загильмегольтранс-Оглы об этом высказался вполне определенно. Нет — значит — нет.

— Один, видать, остался, — многозначительно глянул на практиканта Пяткин.

— Даааа… Дела!

— Была женщина, а что теперь вместо неё? Вязанка костей.

Бульмишев вспомнил «вязанку», то, как ее ловко, почти молниеносно затолкал в мешок литерный спецназовец и почувствовал холод и боль в затылке. Ему, молодому человеку, было неприлично болеть. И он деловито поинтересовался:

— Как будем решать с Виолой? Смелков или любовник?

— Посмотрим, каким его из дурдома привезут. Тогда и решим, — рассудил Пяткин. — Оно бы и лучше — окажись он дураком.

— Дураком — лучше! — Согласился Бульмишев.

Пяткин увлекся мыслью:

— Да еще, чтоб в темную взбесился. Дескать, убил, а куда тело дел — не помню! Или лучше — сжег. И ваши не пляшут. Пепел ветром разнесло. Мол, как выздоровею, так вспомню. А кто там выздоравливал?

— Отлично! А кости обожженные нашли бы, какие ни есть, и сдали.

Опытный Пяткин сбавил пыл:

— Не суетись.

— Ну, так как?

Следователь думал. Важна была объективность. Хотя, конечно, версия с мужем соблазнительна.

— С любовником возни больше, — поддавался он давлению очевидных выгод. — Ищи их непосед. Подвижных извращенцев. Муж всегда под рукой. Тем более с надеждой на помешательство.

— И? Вяжем?..

— Нуууу… посмотрим! Лето еще!

Зазвонил телефон.

Следователь поднял трубку:

— Пяткин! Так… — Прикрыл трубку рукой и практиканту: — Сиклентьев! — Скосил глаз на трубку, как раз, мол, по этому делу. — Так… Что? Приезжать что ли? Вот тебе раз! Ну, жди!

Бульмишеву, опуская трубку:

— Собирайся!

…

Квартира Смелковых общей планировки находилась под самой крышей.

На кухне, точно пережженной электрической розеткой, воняло сгоревшим супом «Ураган Вкусов». Он никак не выветривался.

У стола сидели ученый Перестатиков и старший следователь Пяткин. Практикант Бульмишев перемещался, осматриваясь и заглядывая повсюду.

Пяткин повел дело строго:

— Где это было? — И ткнул карандашом в листок бумаги, на котором лежал пучок черных курчавых волос. Отточенным грифелем попытался подцепить несколько волосков.

Перестатиков, бледный человек средних лет, подался приподнятым правым плечом и ухом вперед, острый подбородок, отставив в сторону — как бы в желании лучше слышать. Был он кучеряв и черноволос.

Следователь, не упустив этого обстоятельства, строго посмотрел на его волосы.

Ученый, чуть заикаясь, отрёкся:

— Н-не мои! Н-не мои. Эт-ти, — кивнул на бумажку, — я нашел в водостоке. Прямо в желобе, на крыше. Они лежали прилипнув. Со следами крови на корнях.

Следователь наклонился над бумажкой и произнес веско:

— Крови? Вижу. А вы зачем полезли на крышу?

— В поисках сбежавшей крысы Инги. Опытный образец «ИНГ-4», — разведя руки в стороны, с улыбкой требующей снисхождения сообщил Перестатиков. — Я работаю в лаборатории и вот… взял на дом. Хотел дополнительно изучить алгоритмы поведения в условиях экситонального возбуждения отдельных участков головного мозга.

— Домашние опыты? Разве это разрешено?

— Запрещено! — Воскликнул неожиданно из-за спины Бульмишев. — И наказуемо.

Ученый съежился и замолчал.

Пяткин испытал заметное раздражение, вызванное жертвенным поведением ученого:

— У крысы весь мозг — о еде и размножении, — сказал он, не допуская сомнений. — Чего ее изучать?

Перестатиков все же усомнился:

— Дело в том, что крысы перестали размножаться.

— Не хотят?

— Не то чтоб не хотят, желанье есть, но…

— Ваша фамилия?

— Перестатиков. Зенон. Цех «Х». Да! — Вдруг звонко почти выкрикнул ученый и поднял правое плечо еще выше, а подбородком обозначил гордость: — Зенон Перестатиков! Если вам угодно.

— «Да»? Что значит — «да»? — Пяткин неодобрительно окинул взором тщедушного Зенона и, подойдя к окну, высунулся наружу, изгибаясь и заглядывая кверху. — Значит тут, в желобе?

— Примерно над этим самым окном. Чуть влево. — Подтвердил сконфуженный своим «даканьем» и замечанием Пяткина Перестатиков.

— Так-так-так… — Вернувшись целиком на кухню, промолвил Пяткин. — Не под окном, а над окном. Ясно. Идите. Стойте! Больше никаких следов?

— Не видел. Не заметил. Я и волосы-то разглядел лишь потому, что искал крысу. Это могли быть останки Инги, мало ли что.

— А что — мало ли что? Кто бы ее съел? Кошек давно нет.

— Вороны могли расклевать.

— Идите! — Бульмишеву: — А что, вороны все еще летают?

— Полно! Я видел трех. — Перестатикову: — А о вашем служебном несоответствии будет доложено руководству. Не для того правила писаны, чтобы Перестатиковы их нарушали. Идите, Перестатиков.

Перестатиков и без того уже шел к выходу со своим надменным острым плечом.

— Стойте! — Окликнул его Бульмишев. — Оставьте на всякий случай клок волос.

Протянул ножницы:

— Вон, где покучерявей…

…

14.08.0027. Кабинет старшего следователя Пяткина.

Пяткин расхаживал вокруг стола и читал:

— Исследование роговых чешуек (предположительно курчавых волос Виолы Смелковой), криминалистами центра «К» ССиП подтвердило их принадлежность Смелковой Виоле. — От себя добавляет: — Но никаких указаний на ее место нахождения не дало.

Бульмишев неудовлетворен:

— И как теперь?

— А так! Ясно, что ее тащили через окно на крышу. И вырвали клок волос. Любовник? Вряд ли. Чего ему волоса из нее выдирать на крыше?

— Непроизвольно.

Пяткин только хмыкает.

— В результате борьбы! — Не соглашается Бульмишев.

— А чего им бороться? Не в цирке.

— Возможно, он ее украл. Она отбивалась. Или просто повисла на волосах. Поскользнулась на скользкой крыше и…

— Украл? Украл через окно? Она что — ваза? Он что, на улицу не мог ее украсть?

— Ммда… — Согласился Бульмишев. — Значит виноват этот — сумасшедший. Муж ее.

— А он, кстати, как?

— Да я же говорил: сидит в клинике. Исследуют.

Зазвонил телефон. Пяткин, будто чувствуя что-то, строго посмотрел на Бульмишева и указал на телефон со значением: «Смотри!»

— Пяткин! Так. Так. Тааак… Ну? Ну?.. Епт! Ну?.. О! Ясно. Ладно. И то хлеб.

Положил трубку и долго смотрел на практиканта, не столько мучая его неведением, сколько переваривая случившееся.

Бульмишев не выдержал:

— Ну?

— Запряг что ли? Щегол!

Посидел, отходя. Смилостивился.

— Сиклентьев звонил. Вчера в 21.00 в центральном подземном городском канализационном коллекторе дворником Лукьяном Соловейко (цех «Dd») был обнаружен скелет с остатками плоти генетически идентичной образцам биологического материала, найденного на крыше Зеноном Перестатиковым.

— Оный Зенон в виду допущенных им нарушений, по подозрению в использовании крыс в личных целях, отстранен от работы с ними, — проинформировал не без гордости Бульмишев.

Пяткин дернул головой, как на муху и продолжал:

— Образцы волос и трупа из коллектора полностью совпали с остатками слизи на носовом платке пострадавшей, изъятом из кучи грязного белья Смелковых. Вывод: печальная находка подтвердила худшие предположения. Но Смелков, если его отпустят психиатры, может теперь смело идти домой как непричастный. Любовника же, или кто бы там ее не употребил так безобразно, будут искать иные ведомства.

— Опять «иные»!

— Опять.

— А Смелкова… она кто? Она где администратором-то была? Она что? Всё иные и иные…

— Не важно! Испанка, вроде бы.

— Испанка?! Это как? Это кто?

— Чего ты подскочил?

— Я думал, что они другие.

— Увидел клок волос и уже — он думал!..

Бульмишев с сомнением потер ладони, будто очищая их:

— Они ж заразные. Испанцы. А вот Сиклентьев говорил, что никаких испанцев вообще нет. Что это всё евреи. Они берут, сюда вот так вот — раз…

— Да хватит! Нам она — хоть испанка, хоть марсианка. Нет ее. И дела нет. Забрали.

— Но если все-таки Смелков? — Не сдавался Бульмишев. — Упер ее в канализацию и там…

Пяткин махнул на него рукой и процитировал по памяти то, что услышал по телефону от Сиклентьева:

— После исследований специалистами центра «К» ССиП второго образца генетического материала (предположительно спермы злоумышленника, обнаруженной на клочках тканей и на обнажившихся костях в области таза останков Виолы Смелковой) результаты экспертизы, равно как и прочие материалы дела по ее исчезновению, засекречены. Копия передана в канцелярию спецподразделения «U-707».

— Уж там найдут!

— Ага. Там найдут. Если искать станут.

— Как это?

— А так. Одно ясно: не Смелков. А то бы его давно арестовали. — Пяткин глянул на дверь, сказал, понизив голос: — Она первая что ли? Вот тут недавно одна сотрудница Большой Библиотеки Книг, чудом выжившая после нападения, впала в амнезию, перестала кого-либо узнавать.

— Родных?

— Вообще! Вилку с ложкой путает. Не говоря о людях! И никаких эмоций на лице. А-ля синдром Мебиуса. Но!.. Как видит человека в форме, испытывает безотчетный страх до визга. Орет. А ведь благопристойная в прошлом женщина. В хоре пела пониженным сопрано.

1

Как потомственным представителям категории «D», им была положена квартира не выше третьего этажа. И в этом была своя радость: макушка клена упиралась в самые окна. В кроне пели птицы.

Дворник Жорка, длинный и худой, раскрыв окно стандартной квартиры по 5-му Просторному Проспекту, 103, выглянул на улицу.

— Хорошо. Свой лес.

Он всякий раз говорил или думал об этом, когда вставал. Не мог не радоваться подарку судьбы.

В комнату вошла мать в легком белом платье в горошек. Она всегда очень просто одевалась, и всегда была красива. Жорка знал это. Он слышал это от людей. Отец любил ее, когда был жив.

— Встал? Любуешься птичками? — Сказала красивая мать.

— Они меня ждут, — сообщил Жорка, знавший, что и матери нравятся птицы. Их беспечный свист.

Возможно, свист был деловой, но Жорке казался беспечным. Все эти перещелкивания да трели.

— Ждут? — усомнилась мать.

— В окно заглядывают, пока я сплю.

— Зачем? Ведь ты же спишь.

— Им все равно. Им интересно. Бегают царапуче по подоконнику и постукивают в стекло. Или дерут кресло на балконе. Я слышу.

— Жорка! И когда ты вырастишь!?

— Я вырос давно. Вот подожди! Увидишь скоро. Еще и имя новое получу!

— А чем твое имя плохо? Станешь каким-нибудь Скратонием! Антонием все равно не быть. Антонии розданы по категориям «А», «В» и «С».

— Знаю. Скратоний — тоже неплохо. Благозвучно.

— Благозвучно. А еще поэт!.. — Покачала головой, передразнила: — Царапуче!..

Жорка недовольно сощурил глаз. Он бывает упрям по пустякам:

— Всё равно получу право на достойное имя. Не буду ждать выслуги лет!

— Дурачок! Нашел чем гордиться. Имя… — Ерошит ему волосы. — Пошевеливайся. Метла зовет!

Жорка не спешит. Его окутывает привычное иллюзорное состояние, он словно бы еще досыпает.

— А зимой сюда прилетал снегирь. Наверное, из темного бора. Ты видела снегирей?

— Их было много.

— А темный бор?

— Они растут в провинциях, по руслам высохших песчаных рек. И не такие уж темные.

Жорка улыбнулся своему зимнему снегирю:

— Он был, как розовое облачко на ветке.

Да, совсем как облачко. Стоял тусклый зимний день. Снегирь пламенел. Жоркино лицо белым пятном проступало за обмерзшим льдистым стеклом. Солнце клонилось к закату. Синицы беззвучно подскакивали на соседних ветках. За зимними рамами их свист был неразличим. Лишь мнился как далекое тающее попискивание.

Туманился зимний клен. Серело небо. И все вокруг было серым. И среди этого серого горело лишь одно пунцовое пятно. В ушах нарастала забытая мелодия. Хрустальные молоточки выстукивали, отодвигали время. Жорка увидел человека, лицо его проступало сквозь зимний иней. Человек улыбался и что-то говорил. Он любил этого человека. Очень давно.

— Уснул опять? — Голос матери вернул его от зимнего клена в комнату на третий этаж.

— Мы с ним видим зиму не как рассыпчатые снега и морозы, а как холод сердца.

— С кем?

Жорка скрестил руки на груди. Поглядел вдаль и вновь услышал хрустальные молоточки и ледяные колокольчики.

— Со снегирем.

— Вот как! Мудрено что-то.

— Это позволяет видеть мир иначе.

— Иди завтракать. Опоздаешь на работу. Чадо. Зачем снегирю твой дурацкий холод сердца? Ему зернышки нужны.

— Зимой ему дышится легко и просторно.

Жорка покосился на мать, не способную к проникновению в рандомные колодцы сущего и вновь уставился в окно.

— Вон по той веточке весной бежал сок. Сладкий и мутный. А потом он застыл и превратился в густой сироп. Его можно было грызть. Вместе с кожицей. Я грыз.

— Как заяц.

— Он сладкий и горький тоже. И с пыльцой.

— С тротуаров.

— Нет. Это особая, бархатная пыль. Пыльца бардовых цветов.

— Угу… — Многозначительно посмотрела на него мать.

Вновь взъерошила его волосы. Он уклонился недовольно.

Если человек полон невидимых звуков, его почему-то считают недотепой.

— Иди, иди, Ёрш-Ерошка…

…

На опрятной кухне с воздушными зелеными занавесками стоял стол с блестящей желтой крышкой. На столе тарелка с блинами.

— Блины! — Жорка не сдержал восторга.

— Всего три.

— Другие вообще не знают, что бывают блины. — Улыбнулся. — Помнишь, как я дрался в пятом классе?

— Ещё бы! Ты тогда пришёл с такими вот губами. В пол лица.

— Мне не верили, что бывают блины из муки и молока!

Жорка хорошо помнил и разлезшиеся губы, и нос, расплывшийся по лицу, и щелки глаз. Даже уши ему натерли до состояния мягкой малиновой резины. Казалось, они висели книзу.

Терзали его в школьном коридоре. Двое держали Жорку, закрутив руки, а один пихал в рот тетрадный лист, на котором карандашом написано было крупно: «БЛИН».

— Жри досыта! — Говорил одноклассник с непонятной ненавистью.

— Блины он дома ест! — Насмешливо восклицал другой.

— И оладьи! И калачики! — Третий тоже крутил ему руки и тоже старался накормить бумагой, дотягиваясь кое-как до жоркиного лица. Хватался за губы, оттягивая их, чтобы раскрыть рот.

— Как ты их ешь? Со сковородки? — Спрашивал первый, Ванька Чорный, морщась и мотая рукой в воздухе: Жорка укусил его за палец.

Изжеванная бумага валялась на полу.

— Да! — Кричал Жорка, загнутый книзу, встрёпанный и красный. — Из муки и молока!

Ответом ему был взрыв смеха.

Жорка все еще хотел объяснить:

— Мать печет их…

А объяснять в таких случаях ничего не нужно. И никому это не нужно.

Ему вновь комком бумаги забивали рот. Щелкали по лбу. Крутили за нос.

— Твою мать и тебя вместе с ней возили в «Горюново»! Там лечат дураков! — Победоносно крикнул Ванька.

И понеслось под хохот:

— Которые едят блины!

— А может там вас жарить их и научили?

Под взрыв смеха:

— Другие дураки!..

Жорка вырывался и все отстаивал свою правду:

— Их не жарят…

— Сырыми жрёте?

Жорка натужился:

— Их пе-кут…

Вырваться не удавалось. Его закручивали к самому полу. Мелькали ботинки.

Вот они крутятся, крутятся колесом. И превращаются в блины на тарелке.

Мать, продолжая жоркину рецептуру блинов, возмущается:

— Мука, молоко! А еще нужны яйца! Без этого никаких блинов.

— Где ты все это берешь? — Жорка осторожно сворачивает золотистый блин.

— Где беру — там больше нет. — Отзывается мать. — Удается иногда достать. И потом, дядя Федя привозит.

— Что-то его давно не было. — Зажмурившись от удовольствия, Жорка ест блин.

— Еще бы масла! — В голосе матери досада. Так ей хочется, чтобы все было по-настоящему.

— И так вкусно! Да вон же, есть в горшочке.

— Какое это масло?! Это «Рафинер». Скользкая мазь. И нефтью пахнет. Хоть перетапливай его, хоть не перетапливай.

— Но там же, написано, в составе есть даже настоящее пальмовое масло! — Не сдается Жорка. — До 20 процентов!

— А масло должно быть коровье!

Жорка рассмеялся:

— Скажи я это на работе, меня отлупят дворники! Коровье масло! Из коров? Тем более, никаких коров давно нет. Они засоряли природу. Клали лепешки. Поднимали углекислый газ в атмосферу.

Мать толкнула легонько завихрённый склоненный к тарелке затылок.

— Смотри — молчи про масло. Нам не хватало драк с дворниками!

Жорка насыпал из пакета с надписью «Кофейная пыльца» в чашку три ложки бурого порошка.

Мать посмотрела на порошок, как на грязь. С неприязнью.

— Никакого масла и нет, — Жорка крутил ложкой в кипятке, поднимая снизу волну коричневой краски. — Что же я им могу рассказать?

— Вот-вот…

Мать скрипнула дверцей настенного шкафчика.

— А это — после блинов! — И достала серый бумажный пакет. Раскрыла его: — От дяди Феди!

— О! Какое оранжевое! — Воскликнул Жорка, не понимая толком, что перед ним.

— Оранжевое! — Передразнила мать. И пояснила: — Оранжевая! Это же морковка!

— Ага. — Согласился Жорка и взял морковку в руки. — Твердая!

Постучал об стол и принялся хохотать.

— Да как ее есть-то! Не проглотишь!..

Мать покачала головой:

— Дурачок! Растете, как сорняк. Морковки не знаете. Ну, да это не ваша вина. Ешь.

— Как есть? Ты что? Прямо вот… целиком?

Мать взяла нож и принялась ловко чистить морковь.

Жорка с интересом следил за ее руками. Предположил:

— Чтоб жевать легче было?

— Чтоб кожу снять. Держи!

— Я на улице съем.

— Еще чего! Кто-нибудь увидит и начнется. И нам и дяде Феде достанется.

Жорка повел плечом:

— Натуральные продукты не запрещены.

— Только взять их негде. Пойдут разговоры. Сплетни. И без того на тебя смотрят, как на умственно отсталого.

— Кто это смотрит?

— Да смотрят, смотрят! — Строго глянула куда-то за стену мать.

— Шварцы что ли?

— Да какая разница? Но лучше без необходимости не высовываться.

— Дааа. Это точно. Сразу прибегут: «Чо эт у вас? И вчера пахло тоже…»

Жорка удачно передразнил соседку и засмеялся.

Мать вздохнула:

— Скажи спасибо дяде Феде, помнит отца и нас с тобой не забывает. А то бы был не лучше Шварцев. Тоже не знал бы, что чем пахнет, что и как едят.

Положила на тарелку еще один блин.

— А ты? Тебе?

Мать отмахнулась:

— Ешь. Расти здоровым. — И вновь о том, чем пахнет эта жизнь: — Из продажи все хоть отчасти настоящее убрали. Я тут как-то обратила внимание: твердого вообще ничего не осталось. Порошки и пасты. Наверное, хотят, чтобы у людей зубы выпали.

— Кто хочет?

Мать промолчала.

— А у них там, на свалке, это кучами лежит? — Откусывая от морковки, озаботился Жорка, имея в виду дядю Федю. Поразился: — Оо-О! Как трещит.

Мать укоризненно глянула на него:

— Кучами! Какой ты все-таки балбес. И не свалка это, а Полигон! И не все со свалки. У дяди Феди спецпропуск. Он ездит по провинциям. Там кое-что выменивает.

— У кого? Разве там живут люди?

— Сиди не крутись! — Глянула на часы. — Люди везде живут. Осторожно! Не вдохни крошку! Я маленькая часто давилась.

— А зачем тогда ела? — Он с недоверием посмотрел на морковь

— Разве не вкусно? Как тебе?

— Ничего так. Не сильно сладкая. — Глянул на мать и чтобы не огорчать ее, похвалил: — Не сладкая, но сок по рту течет какой-то. И запах по всей квартире. До самых Шварцев. Сейчас начнут стучать по батарее.

— У тебя еще пять минут. — Напомнила мать. — Не торопись.

— А круто! — Воскликнул Жорка. — Кто еще из дворников мегаполиса ест морковку!? Ваньке Чорному покажу.

— Я тебе покажу! Мало он тебя бумагой кормил?

— Он теперь другой. Что ты!.. Только какой-то злой.

Мать усмехнулась:

— А был очень добрый.

— Он не на меня злой. Он вообще. Он считает…

Мать, не дослушав, на кого злой Ванька Чорный, вышла.

Жорка переключил Единый государственный канал «Sлава» на домашний «День да ночь — сутки прочь» («Д&Н»).

Сквозь мелькание листьев в свете ночных фонарей понесся приглушенный, падающий таинственный закадровый голос:

— Вечером 11 августа сего года, при восходящей луне, сотрудницей одного из административных подразделений ССиП — некоей Т.К., 38 лет, в одной из глухих аллей Соловецкого Парка было замечено странное насекомое.

По уверениям Т.К., насекомое превосходило размерами собаку, или даже человека и держалось в воздухе над фонарями, не опираясь на что-либо.

В свете фонарей над продолговатым телом блистали золотистые слюдяные крылья, или, как выразилась сама Т.К. — «… что-то иное, не укладывающееся в ее голове».

Диктор умолк на мгновение, давая зрителям осмыслить услышанное и поразиться, затем щелкнул чем-то там — за кадром — и продолжал:

— Более всего странное насекомое напоминало стрекозу, но быть стрекозой не могло.

Шокированная Т.К., испуганная поразительным существом, подняла крик и в дальнейшем утверждала, что тем самым вызвала раздражение страшного насекомого, обернувшего к ней жвала и выкрикнувшего без определенного акцента: «Заткнись!»

Конечностями псевдострекоза, по утверждениям Т.К., удерживала нечто бившееся и всхрюкивающее, отчетливо видимое на фоне красного диска луны.

Как стало известно «Д&Н», к настоящему времени гражданка Т.К. прошла медицинское освидетельствование в силу служебной необходимости и принадлежности к категории «К», признана вменяемой, но до работы не допущена.

…

Жорка все-таки подавился морковкой! Закашлял и засипел даже.

Мать заглянула на его «перханья». Увидев в чем дело, забежала сзади и принялась хлопать ладошкой по спине.

— Говорила же!.. Ну, как?

Жорка показывал одной рукой на телевизор, другой вытирал слезы, выступившие от кашля.

— Да мало ли что там рассказывают? Давиться теперь всякий раз?

— Но они и показывают!

С трудом переводя дыхание, с опаской глядя на изгрызенную до половины морковь, он настойчиво убеждал:

— Вот, посмотри! Посмотри. Сама подавишься.

На экране мелькали желтые фонари парка, неясные тени метались в листве. Слышался шум и клекот. Впереди, где-то очень далеко моталось красное пятно.

— Луна! — Определил Жорка. — Но это-то кто? Что там происходит?

Что-то ломалось, точно тень на углу дома и заламывалось обратно, сухо трещало, бронзово поблескивая.

— И кто всё это снял? — Жорка был изумлён.

Диктор, будто решив ответить на вопрос дворника, снисходительно и важно заявил:

— Изображение отсканировано с мозга пострадавшей Т.К. в момент ее обследования в спецполиклинике для лиц категории «К».

— Вот и видно, что врет, — уверенно сказала мать. — Кто бы его туда пустил? В спецполиклинику? И кто бы ему что рассказал?

Ласково похлопала Жорку по спине:

— Откашлялся?

— А зачем она там ходила? — Перед глазами его явственно стояла полутемная аллея. — Ночью? В глуши?

— На работу шла. Если не врут, что из категории «К». — Уверенно сказала мать. — Там же спецобект «Горюново». За прудом. Прежде это была одна территория, территория парка.

— А ты откуда знаешь?

— Поел немного? Иди, мети, а в обед прикончишь остаток. — Мать кивнула на морковь и вышла.

…

Жорка, наподметавшись, полив тротуар, прилег под кустарником. Передохнуть. Это не поощрялось, но не преследовалось. Роза, начальник ЖКРТ (Жилищной Конторы Развитого Типа) делала ему поблажки. Не прямо. Опосредованно. Через Ваньку Чорного, который был близок ее служебным интересам и все что-то там вычислял с нею по вечерам за дверями конторы развитого типа. Позволялось Ваньке прилечь на перекур, перепадало благ и другу его — Жорке. Главное — не храпеть.

Жорка лежал головой на метле, смотрел в небо и слушал голоса. Они долетали из-за кустов. Говорили тетя Валя и тетя Зина, так и не заработавшие за жизнь приличных имен.

— На столе редактора «Дня-да-ночи» сотрудники безопасности нашли бумажку, а там написано: «Августовские иды лже-Юлия Кузьки». Во как! — Сообщила т. Валя. — Тшшш…

— А чо так — тшшш-то? — Не поняла т. Зина.

— А то! Язык не распускай. Там сказано, что Кузька — это суперканцлер, по его первому имени!

— Вот те на!

— Агенты, которые ту бумажку нашли, хотели получить награды, и пошли за ними. Каждому должны были дать по медали. Но по пути их трамвай зарезал. Обоих.

— Обоих?

— Как есть. И в разных местах!

— Во как трамваи-то теперь ходят!..

Вновь рассыпался сдерживаемый, но прорывающийся сквозь листья и ветки смех.

Все им хаханьки. А ведь взрослые люди.

Жорка все глядел на облака, и думал: им-то какое до всего этого дело? Где канцлер и где эти бабки? Усмешечки всегда какие-то. То еще поколение!..

…

Перед обедом, у подсобки ЖКРТ, куда дворники складывали метлы и лопаты, Жорка подошел к Ваньке Чорному:

— Вань! Пошли ко мне. Покажу кое-что.

— Блины?

— Похлеще. Блины я утром съел.

— Врешь опять, — Чорный с прищуром глянул на Жорку, усмехаясь.

Но пошлел. С порога, развернувшись, бросил лопату в подсобку.

Из глубин конторы раздался сочный женский голос:

— Чорный! Подними лопату! — В кладовую заглянула женщина цветущих лет. И сама цветущая. — После обеда поедешь на полигон.

— Яволь. — Без энтузиазма согласился Чорный и — Жорке: — Ну, идем?

Легонько ударил его кулаком в плечо, и оба направились к выходу.

— Ходят они все куда-то, — донеслось в спину.

Но дворники не обернулись. Они шли смотреть морковку.

— А помнишь, как ты меня блинами кормил? — Спросил Ванька.

— Да уж не как ты меня, — Жорка напомнил о бумажных блинах, которыми ему набили рот.

— В назидание. А то раскрыл рот: «Я блины ем!» Вот тебе туда и насовали. А ты удивил тогда: не плакал, а рвал всех вокруг. При твоей-то дохлости…

— Зато ты плакал, когда я угостил тебя настоящими блинами. Теми самыми, которых не бывает.

— Это не стремно. Стремно все время хохотать и радоваться. А кого ждем?

— Розу.

— Ты и ее позвал?

Жорка засмеялся, представив, как они втроем сидят вокруг одной морковки.

— Ловок ты, брат! — Толкнул его Чорный. — Только опоздал. Я там уже главный музыкант.

— Скажешь! Жду, может, какие распоряжения будут, а то я уже все намеченное сделал.

— Вот олух! — Ванька сильно потянул его за рукав.

Чорный всегда казался лет на пять старше Жорки.

…

Дома Жорка выхватил из-за спины морковку и торжественно возгласил:

— Вот!

Ванька не скрывал изумления:

— Хрень какая!

— Опять плохое слово?

— Кому, какое дело?

— Проверят НакЛи, узнаешь — кому. Тебе тогда…

Чорный отмахнулся, беспечно посвистывая, взял морковку:

— Твердая!

— Еще бы! Будешь?

— Нет. — Принюхался: — Аромат… пахнет сука сильнее ацетона!

— Опять черное слово?

— Так я и сам Чорный! — Ванька был абсолютно беспечен.

— А картошку будешь?

— Не буду. — Посмотрел с любопытством на сковороду. — Привыкну еще. К хорошему, говорят, быстро привыкаешь.

— Ну и… наберешь на полигоне.

— Ду-у-рак!

— Там кучами!

Чорный постучал костяшками пальцев по голове.

— А «Жировой суп со вкусом супа» будешь? — Поинтересовался Жорка.

— Во! — Оживился Ванька. — Это питание по мне. Заваривай!

А сам пошел в туалет. Вернувшись, мотнул головой в сторону экрана, перед которым сидел Жорка:

— Ну, этот — ладно. А в сортире-то зачем?

— Транслятор?! А как же! Чтоб не пропустить ни слова Обязательных Известий.

Чорный зевнул:

— А я свой выбросил.

Жорка пораженный смотрел на него:

— Нельзя! Ты что?

Ванька усмехнулся:

— А вдруг они оттуда смотрят? А я хезаю сижу. — Засмеялся. — Я вначале показывал им жопу каждый раз, а потом устал, думаю, хватит! Пошли они все! Выкинул транслятор, пока мать была на работе. Она в крик. Но шепотом! Кричит, аж посинела, но так чтоб не услышали.

— Кто не услышал?

— Да хоть кто. Хоть соседи. И эти тоже. — Повел глазами на экран.

Меж тем канал «Sлава» рассказывал о развитии новых вооружений.

Диктор, маленький, тугой, в двубортном костюме, словно подкаченный до упругости и оттого подскакивающий на стуле сообщал победно:

— Пущен в строй конвейер оружейных затворов. Его мощность пять затворов в секунду.

Тут же на экран вместо ожидаемых затворов выкатились из темноты ангара огромные колеса.

Диктор сделал круглые глаза, и даже замер, бросив подскакивания. Паровоз взревел, диктор очнулся и заверещал:

— Непобедимый Чугунный Воин! Население мегаполиса ZерGут вы…

Пульт щелкнул, скрипнув тугой кнопкой. Что — «население вы…» — осталось неизвестно.

Это Чорный отключил Чугунного Воина.

— Ванька! — Жорка беспомощно повел глазами. — Нельзя! Десять минут обязательного просмотра!

— Уже закончились! — Безапелляционно заявил Чорный. — Забодали этим воином.

Жорка сидел бледный и косился на экран.

На независимом телеграмм канале «J» диктор был менее оживлен, пребывая в многозначительном трансе безусловного всеведения:

— Сегодня, 12 августа с.г., в 10.50 по местному времени ежесуточник «День-да-Ночь» был лишен лицензии на право вещания. Редактор арестован в досудебном порядке.

По информации инсайдера «J» это не связано с распространяемыми «Д&Н» ложными слухами об усилении чисток в городе с привлечением всех сил Министерства Покоя, включая Отряды Хранителей Легитимной Общественной Морали. А также и с тем, что сотрудники ОХЛОМа неоднократно и, судя по всему, намеренно назывались в текстах ежесуточника «охломоновцами».

Истинная причины закрытия «Дня-да-Ночи» — сюжет «Стрекоза над городом» и подрывающие спокойствие горожан сообщения о серии загадочных и кровавых убийств, имевших место в последнее время в мегаполисе «ZерGут».

— Опять разоблачили, — без особых эмоций отреагировал Жорка. — Врагов все больше и больше.

Чорный хрюкнул скептически носом:

— И откуда только берутся!

— Да ты!..

— Кипяток!

— Что?

— Кипит!

Жорка кинулся к чайнику и снял его с плиты. Залил кипятком чашку с «Жировым супом со вкусом супа» для Ваньки. Себе подвинул картошку и вернулся к главному:

— Вот послушай. Недавно поймали социолога Ветошкина, слышал?

— Какого?

— Скрептония Ветошкина.

— Его-то за что? Лизал как Бобик.

— Скрептоний — враг!

— Да ну, все плел про монолит, про счастье быть в строю…

— А тут вдруг перед Днем праздничных весенних выборов по избранию суперканцлером Юлием — суперканцлера Юлия выкатил вопрос: «Кто за пожизненный срок суперканцлеру Юлию?» Понимаешь? «За пожизненный срок…»

Чорный рассмеялся.

— Давно пора.

Жорка обомлел.

— И что теперь этому Ветошкину? — Спросил Ванька. — Путевка в сельхозартель — амарант выращивать?

— Обличили. Каялся. Попросил гуманно казнить его. Не смог дальше жить с пустым сердцем.

…

Включился государственный канал «Sлава».

Живчика сменили на скалу, говорившую спокойно и снисходительно:

— По поступающим из компетентных источников сведениям, лишение телеграмм канала «J» лицензии и задержание его руководства не связаны с профессиональной деятельностью канала в области информации. В частности, с сообщением канала о закрытии ресурса «Дня-да-Ночи» по надуманным «J» основаниям.

— Ты понял? — Изумился Чорный. — Уже! Все! Только что, — он протянул ошарашено руки к экрану, — и уже все! Уже лишили. Вот, проходимцы!

Жорка в ужасе оглянулся по сторонам.

Диктор развивал тему:

— Доморощенные недопеченные конспирологи, как всегда сели в галошу. Меры пресечения деятельности канала носят исключительно антикриминальный характер и вызваны злостными финансовыми и налоговыми нарушениями руководства и владельцев «J». Органами безопасности установлено, что значительные средства через счета канала выводились за рубеж, где и оседали в преступных карманах фигурантов.

Жорка толкнул Чорного в бок:

— Видишь, как воруют?

— Вижу.

Диктор, провидя скептиков, наседал:

— Что касается участившихся в последнее время необоснованных сообщений «J» о том, что дерзкие убийства сотрудников Министерства Покоя и Министерства Здравого Смысла поставили следствие в тупик, то Министр Здравого Смысла генерал-провидец Изразцов заявил нашему каналу об абсурдности этих измышлений. Он сообщил, что следствие идет успешно по единственному неоспоримому пути.

Уже доказано, что убийства организованы членами запрещенного на территории мегаполиса «ZерGут» так называемого Комитета Свободы и никого не пугают, так как нас не запугать.

Запрещенный «КС», выступил на днях с запрещенным к прочтению надменным и путаным воззванием, содержащим невнятные претензии и угрозы существующему порядку.

— Подпекает, — сказал Чорный.

— Кто? Изразцов?

— Изразцова твоего.

Жорка вновь впал в состояние ужаса от вольнодумства друга. Невольно осмотрелся, выдавая свою страдающую благонамеренность.

— Вань!.. — Расширяя глаза, делал он знаки другу, чтоб не болтал.

— Да пошли они! До рыготины уже…

До рыготины? Ах, до рыготины?.. Диктор ответил таким рыгальщикам достойно и назидательно:

— В ближайшее время члены преступной организации, как пообещал мегаполису и мирному его населению генерал-провидец Изразцов, будут арестованы и преданы справедливому суду.

По мнению сотрудников нашего канала и граждан мегаполиса, ничего иного, кроме утилизации на государственных фермах преступники и отщепенцы не заслуживают! Позор им и порицание! Слава Справедливости! Слава партии Единственный Выбор! Слава всем категориям граждан! Под покровительством суперканцлера Юлия — в цветущие Сады Семирамиды! Ура, жители лучшего города!

— Ура! — Ответил Чорный. И тут же почесал в штанах. — Сколько помню себя, столько выращивают эти сады. И до сих пор ни одного деревца.

Диктор перевел дух, сменил благоговение заклинаний на менторство и заговорил снисходительно:

— Что касается сотрудницы Министерства Покоя Т.К., имя которой неоднократно было упомянуто, искажено и беззастенчиво использовано в своих инсинуациях аффилированными с мегаполисом «LUx» силами, то она в настоящее время находится в морском санатории «Ультрафиолет». Здесь она отдыхает с 9 августа сего года, соответственно быть в каком-то парке и видеть какое-то волшебное насекомое не могла. Специальный психиатр подразделения «W» Алкалоид Вяземский заверил, что психиатрическому обследованию и лечению коллега Т.К. не подвергалась никогда в связи с крепким телесным и душевным здоровьем.

Ванька расхохотался. Жорка с интересом посмотрел на коричневое от загара тело сотрудницы спецобъекта «Горюново», плещущееся в синих волнах морского побережья санатория «Ультрафиолет».

— Я бы не отказался! — Сообщил Чорный.

— Я бы тоже. Никогда не был в санатории.

Чорный только вздохнул обреченно. Сделал еще заход, восхищенно дернув воздух носом:

— Не находишь?

— Что?

— Тело. Не находишь, что оно того. Обтекаемо и на цвет приятно.

— Аааа… Привлекательно.

— Привлекательно! — Передразнил Чорный. — Тело у сотрудницы, что надо. Такое тело просит дела.

Жорка выразил сочувствие сотруднице:

— Хорошо, что ее лечат. И купальник, какой… желтый!

— А под ним?

— Кожа. И соль на ней морская, и пена…

— Не юли. Всё же, ты — не против?

Кивнул на экран.

— Да, хотелось бы поплескаться.

Ванька заржал откровенно. И помрачнел:

— Лопушня. Как с Изяславом Сущнопалым за одним столом посидел.

— С кем?

— С Хранителем Основ.

— А! Знаю.

— Знаю!.. Или как песка пожевал. — Не унимался Чорный. Цокнул языком: — Даааа… У той на груди лямки лопаются, понаперло туда, а этот сидит: соль, соль…

Ванька был недоволен.

Еще морковка эта!.. Яркая и твердая, как черт!

…

После обеда Жорка сгребал сухую траву. Остановился, опершись на грабли, закрыл глаза. В глазах синее море. В ушах крик чаек. В море плескалось коричневое крепкое тело. Лицо женщины улыбалось тугими губами. Желтый купальник подхватывал тугую грудь. Крепкий ветер надувал белый парус на фок-мачте яла, проносившегося мимо.

— Завтра воскресенье. В зоопарк пойду, — решил он, принюхиваясь к соленому влажному воздуху.

Освободившись к трем часам, он решил пошататься по городу. И вся прошлая жизнь его с того часа укатила, улетела, пресеклась.

2

Вечером следующего дня мать Жорки места себе не находила. Он ушел с утра и все не возвращался. Может у Чорного засиделся. Может один бродил по городу… Так уже бывало. Нет, что-то произошло.

Подойдя к окну, она долго смотрела на улицу.

— Куда подевался? Воскресение, а его нет до самой ночи. Вчера тоже по темноте вернулся… Может, девушку встретил? Хорошо бы. А то — одни орангутанги на уме.

Сердце не верило в это «хорошо», маялось.

Диктор с экрана транслятора сообщил:

— Вместо канала «День-да-ночь» смотрите трансляции Ежесуточного канала «Ночь-да-День».

— Гляди-ка ты!

Диктор, надменно глянув на ироничную женщину, заявил:

— Канал «День-да-Ночь» закрыт в связи с непомерным сгущением красок и запугиванием горожан. Новый канал будет строить свою работу, отдавая предпочтение светлым образам дня.

— Ах, вместо старого!..

Скрипнула кнопкой пульта. В комнату вползло таинственное, ужасное и многозначное:

— 12 августа с.г. на пересечении улицы Грязнова и Капитолийской пьяными жителями дома 12-бис — Б.Я. и З.Ю., во дворе этого же дома, в мусорном баке был обнаружен труп мужчины атлетического сложения без головы, с осколочными фрагментами черепа в глубоких слоях лестничных мышц шеи (musculus scalenus).

— Да уж, светлее некуда… — Она глянула в окно. Нет Жорки!

Экран не выдержав латыни, покрылся рябью.

Включился единый государственный канал «Sлава»:

— Редактор новоявленного ресурса «Ночь-да-День», улизнувший было при разгроме «Дня-да-ночи» от бдительных органов правопорядка, уличен в сговоре с неизвестными лицами зарубежом, — зло сказал государственный диктор. — Запустив шокирующую информацию о происшествии у дома 12-бис, он намеревался вызвать всеобщую панику, и, пользуясь ею, отравить воду в реке. Но меч недреманного ока генерала-провидца Изразцова блеснул, и впредь будет взблескивать, не давая негодяям опомниться, хватая их повсеместно. — Диктор сделал жестяные глаза и рявкнул: — Где ни поподя! Слава Труду Органов Правопорядка! Слава ССиП!

Страшному сообщению «Ночи-да-Дня» от 13.08 с.г. предшествовал ряд невероятных событий, касавшихся жизни города и непосредственно — дворника Жорки, действительно отправившегося в воскресение утром в зоопарк с морковкой в кармане смотреть орангутангов, а накануне, в субботу, как и подсказывало чуткое сердце матери, познакомившегося с невероятной девушкой.

…

Тело исчезло. Синий цвет и кромешная тьма. Мерцающая фиолетовая звездочка в черном киселе пространства.

Пространства тоже не было. Только кисель. Мягкий, теплый, невесомый.

И синий цвет тоже невесом. Он внутри. Он и есть тело.

А кисель? Почему он сухой? Почему он черный?

Фиолетовая звездочка вздохнула, расширилась, заняла все пространство, зеленое солнце встало в зенит.

Близко-близко закачались два зеленых солнца поменьше того, что висело в вышине.

Надвинулось розовое облачко. Поцеловало в щеку. В губы.

Жорка шевельнулся, оживая.

— А почему солнце зеленое?

— А почему ты зеленый?

— Я синий.

— Ну, может и синий. Что с тобой?

Нечто рыжее порхнуло над зеленым. Два солнца превратились в глаза. А то розовое, которое только что касалось его губ — в мечту поэта Георгия — губы Софьи.

Жорка вспомнил ее:

— Сонька!

И вылетел на салазках воспоминаний во вчерашний день. Когда пошел после работы погулять.

Хорошо было в тот миг у него на душе. Небо в белых облаках. За ними яркое солнце. Светлая улица. На светлой улице он повстречал Соньку.

Это она так велела себя называть:

— Сонька. — Представилась она. И, видя сомнение в его глазах: — Не София же! И не, упаси бог, ни — Со-фо-чка.

Глаза требовали согласия. Жорка согласился:

— Софочка — не то.

В ответ прозвучал одобрительный и чуть снисходительный звук через нос.

— А может… Сонек? — Предложил Жорка.

Пальцы ее забарабанили в ее же лоб. Так же поступал и Чорный, когда не хотел ничего ему объяснять.

— Пусть — Сонька, — согласился счастливый Жорка.

В самом деле — какая разница? Лишь бы она была в этом мире — вот такая вот. А как ее зовут — это…

— А я — Георгий, — сказал он.

— Георгий — значит Жора.

Жорка вновь выплыл в полутьму того места, где лежал только что синим сухим киселем.

Окружающие предметы расплывались. Лицо опрокинуто. Прямо над ним зеленые глаза.

Он моргнул, улетая в их болотную зелень, и вновь оказался на солнечной улице.

Сонька смотрела на него прямо, без всякой оценки.

— Ну, какой ты поэт? Ты дворник!

Удивительные зеленые глаза. И желтые волосы летят по кругу.

А облака летят над ними.

Еще один взлет ее ресниц над самым его лицом. Пальма над головой. Пальма? Откуда пальма? И где он? Может быть, сейчас мимо золотых песков и пальм проплывет Т.К. во всем блеске гладкокожего тела?

Опять полет сквозь синюю тьму. И снова улица.

Да-да-да, вот как все и начиналось!

Сонька стояла в зеленом платье на тротуаре. Волосы, как солнце. Глаза, как платье. Нет, как ряска на болоте…

Она неотрывно глядела верх. На облака. От облаков навевал ветер. Шевелил волосы. Они щекотали веснушки. Девушка подергивала щеками в ответ. Но голову не опускала.

Жорка онемел, глядел на нее поражено. Он впервые видел такую девушку. Свободно гуляющую под светлым небом. Это как-то сразу стало ясно. Ей все нипочем…

— Солнечная, совершенно солнечная… — Прошептал он.

Не помня себя, забыв обычную робость, Жорка шагнул к необычайному желтоволосому существу.

Воздушные волосы. Ухо и щека. Высокая скула, которую он видит сзади. Начало зеленого глаза…

Само собой вышло из груди:

Белое небо, синие дыры,

солнце льнет к твоим волосам,

улица стала длиннее и шире,

упала светом к легким ногам…

Девушка чуть отшагнула, окинула чтеца взглядом с головы до ног и спросила:

— А разве оно белое?

— Ну да. — Уверенно сказал он.

— Всегда было синее.

— А облака? Они утопили синеву. Остались только дыры.

— Ааа! А ты кто?

Жорка пожал плечами:

— Дворник.

— Ааа…

Девушка вновь стала глядеть на небо, но и на него тоже.

— А, может, ты поэт? — Спросила она.

— И поэт тоже.

Девушка обернулась, посмотрела внимательно. Измерила его спокойным взглядом:

— Нет, дворник.

Он ладошкой охлопал штаны, отряхивая пыль, поправил их на поясе:

— И поэт тоже. И ты — поэт.

— Я дура что ли?

Нижняя губа ее уголком оттопырилась, презрительно выдула «Пфф!»

Повеяло ароматом тонким и сладким. Жорка не знал, что так пахнут некоторые сорта яблок. Или цветной выспевший крыжовник в жарком саду. Совсем без кислинки. Прозрачно.

Откуда ему было это знать? Но почувствовать это — он почувствовал.

— Как это — «пфф»? — Сказал он. — А что же полчаса смотришь на облака?

— Полчаса? — Она окинула его повторным взглядом.

— Я давно тут стою. — Ответил Жорка на вопрос в ее глазах.

— Зачем?

Жорка молчал.

Не дождавшись ответа, девушка сообщила:

— Я смотрю на шпиль, жду, когда свет правильно ляжет.

И показала на высокую иглу старого дома-крепости.

Жорке не верилось. Не хотелось верить, что она не поэт.

— Зачем тебе свет?

— Снимок хочу сделать.

— Ты фотограф? Это почти поэт.

Она глазом прильнула к видоискателю, наводя и выцеливая.

— Я ди-зай-нер. — Донеслось из-за фотоаппарата, с расстановкой следуя за движениями пальцев, вращающих объектив.

Луч солнца упал на шпиль. Щелкнул затвор.

— Штаны шьешь из кожи для создателей созвучий? — Так он понимал работу дизайнера.

Затвор щелкнул еще несколько раз.

Сонька опустила фотоаппарат, улыбнулась и глянула, наконец, на него приветливо.

— Штаны? Ещё какие! — Прищурилась, оценивая: — И все же — дворник.

Он не слышал. Тонул и растворялся в зелени, в радости.

— Я бы поцеловал вас. Вот сюда.

— Все-таки поэт.

…

Жорка слеп и прозревал вновь. Он по-прежнему лежал на полу. В незнакомом месте. В полусне или обмороке. Вновь шевелил губами. Видел, как розовое (ее губы) наплывает, касается его губ.

— Я был без сознания? Почему?

— Загадка.

— Это должно было случиться вчера. Когда ты смеялась, а волосы твои летали по кругу. До самых перистых облаков. Или когда мы пили кофе. Хотя кофе… — Он не хотел поднимать кофе до облаков, но это был особый кофе, и он одумался: — И кофе тоже.

— Опять?

— Что?

— Бредишь.

Пробродив несколько часов по городу, оставив замок со шпилем далеко-далеко, где-то в другом городе, то разговаривая, то молча шагая без цели, они оказались у шлагбаума, отделявшего Город от Старого Города.

За шлагбаумом стояла будка охраны. За ней у стены высокого дома таилось маленькое кафе. Оно вжалось в дом, выпустив над полукруглыми сверху окнами парусиновые pare-soleil, выставив шелковые полосатые зонты на тротуар.

Под зонтами желтые плетеные столики и такие же стулья.

Так много красок. Все они сплетались в общее радужное пространство, уходящее вдаль. К запретным стенам.

— Мне туда нельзя. — Жорка показал на свой знак «D». — А тебе?

Никаких эмблем на ее зеленом платье не было.

— Пойдем! — Сонька уверенно потянула его за руку. — «D» — это дворник?

— «Дворовый». А вот еще маленькая «d». Это уже — дворник.

Она царапнула эмблему ногтем, точно проверяя на прочность эмаль букв. Улыбнулась:

— Дворник — звучит гордо.

— Обыкновенно. А что?

— Ровным счетом ничего. Это ты стоишь — мнешься. Шагай смело!

— Кто это мнется? Меня пропустят?

Охранник окинул ее взглядом и ничего не сказал. Отступил молча.

Жорка удивился.

Но пропустили и его! Он с недоверием обернулся, пройдя за шлагбаум: не вышвырнут ли обратно?

И почувствовал, будто бы на новую землю ступил. Будто она мягче, ворсистее.

Воздух тоже казался другим. Яблоком и крыжовником пахло сильнее. Свет тоже был особый.

Жорка замер, почувствовав это. Спросил:

— А почему здесь шлагбаум? Ведь Дворец Всевластия совсем в другой стороне? Кого охраняют?

Посмотрел на широкую улицу, уходящую вдаль:

— А там что?

Солнце, опускаясь, блестело на брусчатке. По-особому озолачивая все вокруг. Наполняя незнакомым уютом будто бы нездешнюю улицу. Совсем другую. Не то, что их 5-й Просторный Проспект.

Она широкой полосой улетала вдаль. Впереди, почти у самого горизонта клубящаяся зеленая стена парка. По бокам улицы поднимались высокие серые здания. Они были серые, но какие-то теплые, с цветными пятнами, с розовыми колоннами, с кружевными балконами…

Блеск стекол. Тишина. Желтый с красным трамвай не спеша катит мимо. К парку. К другим берегам жизни.

Жорка смотрел на него затаенно. Зачарованно. Так хотелось поехать на этом позвякивающем-побрякивающем старомодном трамвае. С ней. По этой особенной улице. Длинной-предлинной. А там — еще что-то. Несбыточное.

— Там Старый Город, — отвечая на его вопрос, сообщила Сонька.

Он, завороженный, едва выплыл из полусна:

— Зачем все это? Старый Город давно закрыт. Интересно, что там осталось?.. — Вновь окунулся в сказочное пространство небывалого квартала: — А здесь разве тоже живут люди? Никого не видно.

— Ну, почему?.. — Вскользь ответила Сонька и осмотрелась: — Куда сядем?

— Все равно. Как интересно. Будто сидим на улице.

— На улице и сидим.

— Нет, прямо вот… как будто здесь может проехать машина. А почему так тихо?

— Вечер.

— Здесь совсем другой воздух, — поделился своим наблюдением Жорка.

Она пожала плечами, предположила:

— Кофе пахнет.

— Нет, вообще… — Повел рукой. — Вдали он качается. Улица тает. Тянет весной. Вольным ветром. Там в конце — загадка. Несбыточное. Дорогое.

— Здесь хорошо, — просто сказала Сонька.

— Голова кружится, как будто праздник Весенних выборов суперканцлера Юлия — суперканцлером…

— Не начинай!

…

Кофе в белых небольших чашечках. Коричневая пена. Дымком поднимается пар.

Жорка пробует.

— Ничего так…

— Ничего?

— Да.

— Ты пил такой кофе?

Жорка молчал.

— Ты что?

— А что?

— Нос побелел и щеки.

— Просто так. Скоро уходить.

— Не последний день живем.

Жорка с трудом перевел дыхание и выдохнул, имея в виду что-то свое:

— Да?

Сонька махнула синей с серебром картой перед автоматом. Запустила руку за шторку и извлекала тарелку.

На тарелке лежали два желтых тоста.

— Я ел такие. Мама…

Вырвалось, и он тут же замолчал. Глянул на шлагбаум.

— Что мама? — Легкомысленно взбила Сонька свою желтую челку.

Она ничего не замечала.

Пододвинула к нему тарелку.

— Что мама?

— Ничего. Я не хочу.

— Давай за кампанию. Целый день не ели.

— Пять часов. Я ел в обед. Морковку.

Она засмеялась:

— Какая это еда! Бери…

На зубах у нее похрустывало. Поджаренный хлеб, масло…

Жорка невольно принюхивался. Отворачивал голову.

— Поэт — бог в мире суеты, — сказала она.

— Как это?

И тут же понял — как.

Она все тянула его к небу, от ложных страхов:

— Забей, чувак. На всякое такое… — Покрутила двумя пальцами над головой, точно щекотала это самое небо. — На дребедень.

Он пролетел взглядом по блестевшей стеклами брусчатой улице.

— Просто я не привык.

Взял тост и захрустел еще громче нее.

Они хрустели и хохотали.

Жорка повторял:

— Дребедень…

И они смеялись еще больше.

…

Смех улетел. Мелькнули прекрасные с горящими закатно стеклами дома.

Жорка поднялся над ними, пролетел мимо пальмы и упал на перекресток. На перекрестке стоял Чорный.

— Ну, как там? На полигоне? — Спросил его Жорка.

— Да всего завались. Горы продуктов.

— Я так и думал. А морковка есть?

— Ее больше всего.

Жорка улыбнулся. Он был счастлив. И тут еще Ванька так кстати!

— А от тебя опять чем-то разит! — Потянул носом Чорный.

— Так и от тебя тоже.

— От нас разит по-разному, Жорик! От меня продуктами, — поднес руку к носу, поморщился, — а от тебя опять деликатесами.

— Ты пил кофейный напиток «Золотой Ярлык»?

— Ну. Было дело. Один раз.

— Так вот это не кофе.

— Что?

— Там кофе. За шлагбаумом.

— Где? — Никак не мог понять Сорный.

— Там. У стен Старого Города. Не доходя… Там есть такое кафе как на картинках в старых книгах. Вдел? — Вздохнул и восхитился: — Там удивительная улица, Ванька! Такая вся… блестит. Но тихо. И там стучит трамвай по рельсам, мягко-мягко! И тоже тихо.

Чорный посмотрел удивленно.

— Добегаешься, мальчик! Заплачешь после.

— Я не боюсь.

— Не от страха. Заплачешь, когда ее не станет. Когда тебя туда не пустят, как и других. Как нас всех. Сейчас ты полетел. А завтра?

— Завтра?.. А пойдем завтра в зоопарк, — чувствуя странную тоску, предложил Жорка. — На Сёму поглядим.

— Пойдем!.. — Осекся. — Нет, не пойдем. Мне к восьми на работу.

— Выходной же!

— Кому как. — Чорный не спеша погладил плечи. Постучал ладонями по груди. Сказал солидно: — Роза вызывает.

— Заездила тебя. Чего ей надо?

— Отчетами займемся. Пока другие отдыхают.

Жорка засмеялся:

— Не сбейся со счета. Счетовод!.. Вань, я тоже с девушкой сегодня познакомился.

И улыбнулся тихо.

Чорный глянул на него, определил:

— Как дурачок. — Не зло сказал. С участием и странным сожалением.

— До самого вечера мы гуляли по улицам. Я даже не заметил — где…

— В подвалах укромнее. Теплее.

Ванька улыбнулся с превосходством, но на глазах его (у Ваньки!) блеснули слезы. Ему хотелось погладить Жорку по голове. Но это слишком! Он сжал кулак и ткнул приятеля в плечо.

— Бросай ее. Бросай. Она тебе не пара. Ты ей не пара. — Вновь с сожалением: — Ду-ра-чок…

…

Полусвет. Жорка осматривается. Вновь переживает воскрешение. Недоумение. Смотрит на губы Соньки. Надеется.

Она не целует. Но дышит близко-близко.

Глаза девушки от удивления распахнуты.

— Ты как сюда попал? Здесь же закрытый объект. Лежишь под пальмой. Зеленый.

Жорка вновь не согласился:

— Синий.

Осмотрелся. Как странно. На улице конец лета, первые желтые листочки, а здесь просто зелень. Просто деревья. Безвременье.

Глянул на Соньку пристальнее.

— Что? — Не поняла та.

— А когда ты покрасила волосы? Вот только что, за углом, они были желтые, а стали рыжие. В голубых зайчиках.

— Вот еще! Они в твоих глазах. Да и глаза косят по-зайчачьи… — Внимательно глянула ему в самые зрачки: — Бредишь ты или нет? За каким углом?

Он мотнул головой куда-то.

— Чудик! Ты как оказался в зимнем саду?

— А это сад?

— Сад. Зимний.

— Как странно. Даже летом он зимний.

Сонька прикрыла ему рот ладонью:

— Харэ, чувак! Так мы ни до чего не договоримся. Давай по порядку. С самого начала.

Жорка обиделся:

— Авраам родил Исаака…

— Допустим. Теперь так: не с самого начала, а с начала этого дня.

…

Утро минувшего воскресения встретило Жорку солнечной дымкой. Он вышел из автобуса на знакомой улице и зашагал по тротуару. Рукой подать до зоопарка.

Одно плохо: улицы перекрыты. Отряды ССиП просеивают горожан.

Легко узнавая по глазам отступников, не желающих соблюдать спокойствие, гвардейцы вытягивают их из толпы. Одних отшвыривают, других бьют дубинками. Битые сами идут к зарешеченным автобусам. За одного битого никаких двух небитых здесь не дают. Смысл битья в другом: один битый сто небитых пугает.

Гвардеец увидел жоркину эмблему дворника и пропустил его, поскольку дворники вроде добровольных помощников. Мелкое племя.

Лёжа в зимнем саду, грезил наяву. Он вдруг научился не вспоминать, а видеть, проживать прошлое. Даже то, что прежде было забыто.

Он маленький. В полутьме, в серой дымке мужчина с усталым лицом.

Они в комнате. У стола.

Это отец, Жорка знает. Но образ размыт. Лицо проступает пятном.

— Сын, у тебя цех «D» по рождению, — говорит отец. — Главное в нашей жизни любовь к Полису и Категории Справедливости, Цеха. Благодаря категориям жизнь устроена разумно и прочно. Каждый должен знать, кто он и зачем живет. Так проще. Так легче.

— Я могу быть только водопроводчиком — как ты?

— Нет! Можно кем угодно. Хоть дворником!

— А на завод?

— На завод нельзя. На заводе рабочие, это цех «N». Зачем тебе на завод?

— А выше? Выше «А» есть кто-нибудь?

Отец смотрит внимательно. Думает.

— Общность «Р» стоит выше всех. Это «Новые кухаркины дети».

— Кухаркины?

— Так повелось со времен установления Полного Порядка. Так решил суперканцлер Юлий и преданные ему сподвижники. Они свергли Всеблагого. Он жил только для себя.

— А Юлий?

— Суперканцлер Юлий живет для тебя.

— Для меня?

Отец погладил Жорку по голове.

— Конечно. А для кого еще?

Жорка сомневается:

— Не знаю. Как он живет для меня?

— Он канцлер. И в этом вся его жизнь для других. А ты будешь дворником.

— А если я не хочу?

Отец неодобрительно поводит головой.

— Так устроена жизнь. Помнишь на нашем гербе надпись?

— «Каждый получит свое».

— Молодец. Главное Покой и Порядок.

Заградотряд зажимает толпу в узком месте. Просеивает. Наведение порядка идет полным ходом. Жорка продолжает путь. В голове звучит (уже не отцовский, а какой-то иной — вкрадчивый волшебный) голос: «Так устроена жизнь!» И совсем неожиданное: «Сказал и помер». Кто? Кто помер? И кто об этом только что сказал?

Голубоватое спокойное лицо отца проплывает перед глазами и тает возле гвардейца, рвущего за воротник какого-то одутловатого человека.

Жорка с замершей улыбкой мелкой походкой лояльного гражданина протекает мимо.

Впереди вновь маячит лицо. Но не забытое, едва различимое лицо отца, а яркое рыжее лицо орангутанга Сёмы.

Жорка старается сосредоточиться на нем, чтобы не видеть того, что происходит вокруг. Чтобы не так было страшно. Видит, как читает Семену свои стихи.

Из года в год листва меняется,

И солнце в землю обращается,

Идет, идет круговорот.

Из года в год.

Лишь не меняется, не разлагается

Любовь, и вот —

Эфемеридой обращается,

И зыбко в воздухе качается,

и не живет.

А лишь поёт!..»

Семён одобрил его. Развернул губяки до самых глаз и ударил в ладоши.

Другие орангутанги, тоже рыжие и независимые, сидели кто где, всяк себе на уме и лениво смотрели на людей. Что думали они об этих испуганных с гладкой кожей обезьяноподобных приматах?

Жорка завидовал орангутангам.

«Сидеть бы на ветке, — рассуждал он. — Рядом с ними. И глядеть в небо. И все тебе нипочем».

Размышляя о счастье орангутаньей жизни, он шел дальше.

Впереди, исчезая за углом, мелькнула желтая голова. Она подлетала кверху при ходьбе, и волосы — за ней следом. Сонька!

— Ээй! Э-эй!

Серая с синими кантами униформа на мостовой вздернулась. Будто курок взвели. Гвардеец, прижимая стоящего на карачках человека коленом, обернул к Жорке тускло блестевшее забрало.

Прижатый коленом горожанин, склонился к самой земле, дыша со свистом.

Жорка, не спеша, чтоб не подумали, будто он убегает, спокойно шел дальше.

Гвардеец, выворачивая руку задержанному, через стекло маски сурово посмотрел на орущего посреди улицы дворника, дотянулся и ударил пинком под зад. Ощутимо.

У Жорки слезы брызнули из глаз.

— Спасибо, офицер! — Сказал он дружелюбно.

Еще раз улыбнулся, демонстрируя радость, и пошел дальше.

За спиной охали и волокли.

Впереди — никого. И за углом никого.

Стеклянная дверь высокого вестибюля чуть колыхалась, играя светом.

«Вошла!» — Догадался Жорка.

Переведя дух, побежал к двери, оглядываясь на ходу.

Облава осталась за углом.

— Эээй! — Закричал он сдавленным шепотом. — Соня!

Она не отзывалась.

Жорка оглядел дом. Серый, громоздкий. Поднялся, чуть сгорбившись, как медведь на задние лапы, нависая над улицей.

Жорке это место не знакомо. Он прочел таблицу на углу дома: «Сенная, 24» и удивился странному названию.

Зайчики со стекла все еще носились по тенистой стороне улицы. Перепрыгивали друг через друга. Те, что крупнее, затихая, раскачивались в ложбинке тротуара. Сливались боками.

Жорка, видя этот переблеск, понимал: Сонька здесь! За дверью. Качнула стекло и оживила солнечные пятна.

Поднялся по ступеням. Осторожно потянул огромную ручку полированного дерева с бронзовыми резными шишками на концах.

Заперто.

В тот же миг чья-то сильная рука, возникнув из-за его спины, легко отстранила поэта и, крепко охватив дерево ручки, потянула дверь на себя.

Огромный человек в льняном пиджаке, все так же не глядя на Жорку, никак его не учитывая, произнес единственное: «Стерх».

Не Жорке. Двери.

Стекло в тот же миг качнулось. Свет ожил и поплыл.

…

Оперевшись спиной о пресловутую пальму, Жорка теперь вспоминал это, воскрешая события и чувства. Навалившаяся было на него темнота, отступала.

— Я тебя увидел на углу. Но не догнал. — Рассказывал он Соньке. — Кричал тебе, кричал… Не слышала? А я громко кричал!

Перекатился осторожно с одного бока на другой. Копчик ломило от пенделя стража порядка.

— Как ты вошел в здание? — Никак не могла понять Сонька.

— Это не я. Это мужик один. Он сказал «Стерх», и дверь открылась.

— Стерх? Он затащил тебя?

— Почему? Сказал «Стерх», ему отворили.

— А ты как?

— Я вошел в открытую дверь, после того, как он развернулся и ушел.

— Ушел?

Жорка хорошо помнил, как поплыл зеркальный блеск стекла. Помнил широкую спину в белом льняном пиджаке. Ниже такие же широкие штаны и бежевые туфли с кожей наизнанку.

Помнил, как разозлился вдруг. На собственное ничтожество.

Но тут из-за его собственной узкой спины возникла еще одна рука, выскользнув из пространства. Невесомая, изящная. И полетела к плечу громадного мужчины.

Все, следовавшее за рукой, было такое же легкое, утонченное и грациозное.

— Стелла! — Сказала обладательница космической руки.

Жорка, дойдя в рассказе до этого места, вздохнул:

— Высокая, вся такая… какая-то перламутровая девушка!

Сонька поморщилась:

— Без метафор! И без подробностей. — Одумалась: — Нет, давай с подробностями.

Жорка вновь разозлился. Теперь уже на нее:

— Поискать таких! И не найдешь! Во — ростом!

И задрал руку на всю длину. Вытянулся. Но сидя на полу, должным образом рост Стеллы не передал. Рука его едва достигла подбородка Соньки.

— Ну, я поняла, — сказала та, — не пыжься, сиди ровно. А то опять упадешь.

— Никто не упадет.

Дверь была открыта. А Стерх и Стелла уходили. Медленно, точно уплывали.

Она что-то говорила, невесомо поводя рукой, отбрасывая и выворачивая кисть. Легкая, летучая. И здоровяк шел за ней, как на веревочке.

А потом шагнул за дверь, пока та не затворилась.

3

Солидный кабинет. Не офисный, а домашний, профессорский, писательский. Книги. И еще пятнами — тусклое какое-то золотое, что-то цветное стеклянное, вязкое красное, злое почему-то синее, пестро-вязанное на стене за креслами. Еще темное дерево стола. Яркая медь часов болтается за стеклом. И лампа.

Много чего. И кожаный диван.

В кабинете Жорка, Сонька и еще один человек. Пожалуй, старик, но железный. Он высок, широкоплеч, сухощав, с жесткими складками у крыльев носа, заходящими под большие роговые очки. Лицо остается суровым даже тогда, когда он глядит на Соньку. Глаза чуть теплеют при этом, но тут же проблескивают сталью, когда он обращает голову к Жорке.

— Куда же вы исчезли, молодой человек?

Жорка отвечает честно, хотя и не уместно при девушке:

— В туалет.

Старик глядит на Соньку.

— Лежал в зимнем саду, — говорит та. — Без сознания.

Хозяин кабинета неподвижен за своим столом. Монументален. Лишь глаза выбрасывают маленькие колкие искры.

Жорке кажется, что он опять без чувств или погружен в страшный неразрешимый сон. Моргает усиленно, но это не помогает.

— Он был в лаборатории, — сообщает доверительно Соньке старик. — Потом сбежал. Теперь его необходимо проверить.

— Меня! — Вскричал Жорка. — Зачем?

— Можно и не проверять. Он все рассказал, — сообщила Сонька.

Лицо ее мрачно, озабочено и почему-то вопросительно.

Жорка не понимает смущения девушки, вообще ничего не понимает:

— А что происходит? Где я и вы кто такой вообще-то?

— Лучше бы вы спросили об этом тогда, когда вошли сюда, молодой человек!

Ну, вошел! А что было делать? Соньку он не нашел. А из-за двери вот этого самого кабинета его позвали:

— Входите! Я здесь!

И вот этот самый старик встретил его глазами полными льда. Как деревянным молотком по лбу стукнул. Жорка пошатнулся, понял, что оплошал, сунувшись туда, куда его не звали и пролепетал:

— Я — Стерх.

— Стерх! — Старик опытно скрывал возмущение за каменными желваками. Но желваки так заострились, что говорили громче всяких слов.

— Идемте, — сказал он сурово, и провел Жорку через небольшую дверь за портьерой в другое помещение.

Приборы, экраны и металлические ящики, мигающие индикаторами шкафы — все говорило о том, что это какая-то научная лаборатория. Перепуганный Жорка испугался еще больше.

Оба молчали. Старик размышлял.

Чучело крокодила, лежащего в прозрачном зеленоватого стекла ящике под большой электрической лампой, неожиданно моргнуло, превратившись в живого крокодила, и тут же вновь обратилось в чучело, засохло недвижимо.

Жорка вопросительно поднял голову к незнакомцу, тот не обратил на мигания крокодила никакого внимания.

Несколько змей ремнями лежали без движения на песке в соседнем ящике. Может, давно издохли. Может, прикидывались. Глаза стеклянные, тусклые. У одной далеко вперед торчал бледный с синевой раздвоенный язык.

Большой лысый кот, пузатый и кожистый, весь какой-то обвислый, похожий телом на похудевшего в спине серого с сиреневыми складками небольшого ящера, показал Жорке зубы.

Тот, недолго думая, ответил ему тем же. Кот был поражен. У него внутри тела заходили заметно кости. Двинулись лопатки под кожей из вышарканного плюша. Голый хвост, болтавшийся веревкой, стукнул об пол.

Обдумав Жоркино поведение, кот еще раз ощерил свои зубы и зашипел. Закашлял от злобы и залез под стол.

Жорка поежился. Откуда-то тянуло холодом.

— Я пойду, — уверенно заявил Жорка. Страх придал ему силы.

— Нет уж, — твердо сообщил старик.

И тут уж страх лишил Жорку сил. Он безвольно подчинился, оставшись на месте, и сказал, лишь бы что-то сказать:

— Всех кошек перебили, чтобы не было блох, а эта?

— А это кот, а не кошка, — не глядя на него, сообщил хозяин роскошного кабинета и тайной лаборатории, имевший теперь на Жорку какие-то научные виды. — И блох на нем нет. Подождите здесь.

Указал на металлический стул и, выходя, прикрыл плотно за собой дверь. Пошел думать в свой кабинет, что делать с Жоркой.

Тот стоял посреди комнаты. К стулу не подходил. Вдруг он электрический?

— Ну, влип!

Огляделся: ничего утешительного.

Недружественно шипел кот из-под стола.

— Ты-то еще!.. — Жорка наклонился, пытаясь рассмотреть кота. — Шипишь засранец…

Кот обиделся. И к шипению добавил клёкот горлом.

— Кожаная сволочь, — неопределенно сказал Жорка, и припугнул кота: — Даже не затевайся.

Тот затих, копя злобу.

Жорка, желая досадить коту, сел к столу и, чтобы проверить положение животного и выяснить его намерения, пошуровал ногой, пытаясь достать его.

Тот от неожиданности подпрыгнул и ударился о крышку стола снизу.

Всякая научная дребедень, банки и склянки подлетели и повалились. Покатились к краю стола. Жорка принялся лихорадочно их ловить.

— Ат ты!.. — И сунул ногой глубже, даже со стула сполз слегка.

Кот в ответ дернул Жорку лапой по штанам.

Слышно было, как щелкнули когти, срываясь с ткани, разрывая ворс острыми крючочками.

— Злобная тварь!

Мстя за нападение, Жорка, сориентировавшись по точке выпада котячьей лапы, пнул мелкого хищника наугад. И попал.

Неприязненный кот взвыл, шипя и урча кишками.

Под столом произошла короткая, но бурная потасовка. Ноги и кота.

Рука нырнула вниз — на помощь ноге, кот в бессильной злобе отступил, ударив когтями напоследок.

Конец ознакомительного фрагмента.