Битва русских с кабардинцами, или Прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего мужа

Николай Ильич Зряхов, 1840

«Магометанка» русского писателя Николая Зряхова – один из главных бестселлеров в русской литературе XIX века. Роман о любви русского казачьего офицера, попавшего в плен к кавказским горцам, и мусульманской девушки, местной княжны, изрядно взбудоражил умы читателей, и, в особенности читательниц, того времени. Впрочем, такая история и сейчас выглядела бы весьма резонансно. В этой книге – полный текст знаменитой «Магометанки» (в отличие от текстов, гуляющих в Сети) в современной русской орфографии.

Часть первая

Повествуя о битве русских с кабардинцами, я и все мои соотечественники должны отдать истинное преимущество нашим воинам, храбростью своей и единодушием прославившим себя и заставившим трепетать врагов царя и отечества.

Наши воины, одушевляемые святою верою в Бога, верностью к царю, пламенея истинною любовью к своему отечеству, летят как орлы с радостью на поле брани. Никакие препоны их не удерживают. Высочайшие Альпийские и Забалканские горы для них кажутся ничтожеством. По мановению своего монарха, по гласу разумного и опытного полководца, они переходят бездонные пропасти сих гор, достигают вершин их, сокрытых в облаках, как бурный поток свергаются долу. И, представ пред взоры смущенного врага, от внезапного их появления приведенного в ужасную робость, невзирая на его многочисленность и выгодную позицию, им занятую и укрепленную со всем искусством к выдержанию приступов, невзирая на всепожирающий пламень многих орудий, извергающих смерть, идут на штыках при громогласных криках: «ура!»

Заставляют молчать орудия неприятельские и бьют врага наголову, провозглашая победу, славу Богу и царю русскому! Бросают к стопам его пожатые ими лавры и просят новых повелений, куда еще им парить для наказания и покорения врагов.

Вот истинный характер и изображение наших храбрых русских воинов, заставивших о себе удивляться не только просвещённых и доблестных, мужеством славящихся народов в Европе, но и страны азиатские, вмещающие в себе миллионы воинов, ныне довольно также просвещенных и опытных в войнах. Колонны россиян, подобные македонским фалангам, заставляют трепетать бесчисленные полчища врагов своих: то страшны ли им горы и ущелья кабардинские и быстрая, ужасная река Терек? Они, невзирая на бурные волны её, влекущие большие каменья, производящие страшный рев и шум, и, если не наведены мосты, переходят вплавь почти чрез оную и, вынося на себе орудия, являются пред кабардинцами, как грозные исполины, и заставляют их трепетать, и, мужеством своим их побеждая, приводят опять в подданство своему царю.

Описав подвиги моих соотечественников, я также обязанностью себе поставляю представить моим читателям и народ кабардинский точно в том виде, как он есть. Если их кто видел, а еще и того лучше, кто с ними был в сражениях, то те верно утвердят истину моего описания о сем гордом народе, славящемся своей храбростью и прочими талантами.

Кабардинцы, обитающие за рекой Терек, служащей границей между ними и Кавказскою губернией, имеют свои постоянные жилища в горах и ущельях, есть народ сильный, видный собою и весьма храбрый, имеющий отличные заводы лошадей, всюду славящихся своей добротой, красивостью и легкостью в скачках.

Они сами делают отличной доброты разные оружия, как то: шашки (сабли), кинжалы, копья, стрелы, ружья, пистолеты и панцири удивительной легкости. Так называемый трехкольчужный панцирь бывает весом по 6 фунтов, а если его возьмешь в руки, то он подобен мелкой сетке; но когда наденешь на себя, он делается будто литым, и сильный солдат штыком только может разорвать сии стальные кольца; пуля на взлете его не пробивает, а наши сабли скользят, не причиняя им вреда; но казацкие дротики проходят между кольцами и причиняют вред или смерть неприятелю.

Вышеупомянутым оружием кабардинцы отлично действуют; из ружей, пистолетов стреляют весьма метко; стрелами и копьем причиняют великий вред, и острейшие их кинжалы в ручной схватке, верно брошенные их рукой, наносят неисцелимые язвы. Многие из кабардинцев даже и коней своих во время сражений закрывают до половины таким же панцирем. Они сражаются без устройства, а нападения их весьма опасны. Отлично храбрые панцирники часто вскакивают в наше каре и, наделав множество суматохи и вреда, перескакивают чрез интервалы пушек наших и на извивающихся змеями конях своих скрываются в мгновенье ока от пущенных в них пуль и картечей.

Жены и дочери их весьма прелестны и так же отважны, как и они. Они нередко выходят на сражения мстить за убитых своих отцов, братьев, супругов и детей.

Сии кабардинцы, по наблюдениям некоторых историков, полагаются потомками храбрых амазонок, потому что они поселились в их стране; а другие полагают их пришельцами, занявшими сии места. Но оставим сие изыскание для ученых, лучше меня знающих историю света, и обратимся к продолжению описаний сего замечательного народа.

Кабардинцы все вообще магометанского закона.

Смотря по состоянию, каждый муж может иметь до семи жен; но старшая из них имеет пред прочими преимущество.

Магометанки послушны мужьям своим.

Одно его мановенье заставляет каждую из них понимать волю супруга и повелителя; нежный его взор или улыбка приводит их в восхищение, малейшая угрюмость или строгий взгляд, приводит их в трепет.

Они страстно любят мужей своих и боятся их как повелителей, могущих располагать их жизнью.

Кабардинцы, исключая изготовление оружия, также занимаются другими изделиями: они чернь на серебре и насечки на железе работают неподражаемо. Бурки их почитаются лучшими из всех горных народов. Есть такие, которые стоят по 100 целковых.

Жены их занимаются прядением шелка, бумаги и шерсти и делают из них весьма тонкие и добротные ткани, но жаль только, что не знают искусства просвещенных народов их усовершенствовать.

Они также занимаются хлебопашеством, скотоводством, пчеловодством и звериною ловлею. Но самое их любимое занятие, и весьма прибыльное, из животных прекрасные лошади, кои их выносят, так сказать, со дна моря. Если кабардинец, отрезанный от своих в сраженье, не надеется получить скоро их помощи, то пускает к берегу реки коня своего и, невзирая на ужасную ее быстроту и весьма крутой берег, с конем ввергается в нее и погружается в волнах ее; если кто подумает, что он погиб невозвратно, тот ошибается; чрез несколько минут конь невредимо выносит его на другой берег реки. Когда же в сражении подобьют под кабардинцем лошадь, то другой всадник в мгновение подскакивает к нему; сей хватается за заднюю луку седла, а иногда за переднюю, — и добрый конь уносит их из виду.

В мирное время путешественник, какого бы он закона ни был, прибывший для наблюдения их страны и произведений ее, принимается у них дружески, пользуется их хлебом и солью и, чтоб в пути не мог получить какого вреда от злых людей или зверей, конвоируется ими от аула до другого и так далее и, спокойно проживая у них несколько времени, с сожалением оставляет сию страну и благодарит жителей за гостеприимство.

Вместе с тем, однако ж, у них господствует врожденное желание к набегам, грабежам и даже убийствам.

Они часто, большими партиями переправляясь чрез реку Терек, избирают праздничные и воскресные дни, посвященные христианам на моления, нападают на селения и деревни, захватывают народ в церквах, берут в плен, грабят имение и скот и гонят в свои жилища, перепродавая пленных в дальние страны — туркам и другим народам.

В начале нынешнего столетия таковые проказы кабардинцев, часто без пользы преследуемых русскими военными командами, доведены были до сведения императора Александра Первого, который повелел главнокомандующему отдельным Кавказским корпусом двинуть оные на кабардинцев, жестоко наказать за их дерзости и бесчеловечие, собрать с них значительную контрибуцию за все убытки, понесенные разоренными русскими от их набегов и за движение российских воинов для их усмирения, и, когда принесут они раскаяние и будут просить пощады, привести их на верность вновь к присяге, и, взяв верных аманатов (заложников) с их народа, возвратить войска наши на прежние их квартиры.

Повеление правосудного монарха в самой точности к поспешности было исполнено; и Кавказский корпус, выступив в походы, шел скорыми маршами к реке Терек, горя желанием сразиться с басурманами и наказать их жестоко за обиды своим соотчичам.

Кабардинцы, чрез своих шпионов уведомленные о приблизившейся ужасной буре и грозе, вскоре долженствующей над ними разразиться, в бесчисленных толпах собрались — решились защищать свою страну и жизнь до последней капли крови. Однако ж, невзирая на их единодушие, перевес судьбы остался на стороне русских и заставил их просить милосердия и пощады у российского полководца, уполномоченного властью монарха продлить или прекратить с ними войну на статьях мира, полезного отечеству.

Храбрые русские воины пели, шедши на битву с кабардинцами за быструю реку Терек. Свежие и веселые их лица ясно доказывали изобилие в продовольствии, а пылающие мужественным огнем взоры — желание сразиться скорее с неприятелем.

Вскоре орлы российские прилетели к шумной и быстрой реке Терек, стали устраивать понтонные мосты для переправы чрез оную на другой берег, в пределы кабардинские.

Неприятель, давно ожидавший незваных гостей, во многих местах по своему берегу поделал засеки и, в бесчисленных толпах собравшись в оных, пустил в войска наши тысячи метких пуль и стрел.

С нашей стороны им отвечали из многих орудий и тем заставили несколько рассеяться кабардинцев. При громе пушек наши егеря (коих черкесы называют «солдат пьян ямак», потому что при выстрелах в наших застрельщиком, они, притворяясь убитыми или ранеными, упадают на землю, перекатываются с одного места на другое, заряжают свои ружья и штуцера, лежа на спине или на боку, и когда кабардинские наездники или панцирники пустятся скакать на своих отличных конях к тому месту, где виден был упавший егерь, то сей, выждав приближение кабардинца, думающего с него снять доспехи и голову, за которую они получают плату, разит его пулею в разрез и наносит или рану, или повергает с коня мертвым на землю. От этого-то самого в язык кабардинцев и вошла сказанная пословица о наших егерях) бросились почти вплавь чрез реку Терек и вынесли на своих плечах легкие орудия, невзирая на все препятствия, чинимые им кабардинцами — выйти на их берег.

За егерями бросились донские, линейные и гребенские казаки.

Переправившись на тот берег, наши егеря открыли из своих ружей страшный огонь в неприятеля; пули засвистали, и орудии начали бросать из жерл своих пламень и смерть на кабардинцев: картечи паши заставили неприятеля смешаться и рассеяться несколько. Казаки на дротиках и саблях ударили по неприятелю, и кровь с обеих сторон полилась ручьями.

Ужасный крик сражающихся и стоны раненых и умирающих воинов заглушали даже выстрелы из орудий.

Земля стонала под тяжестью коней с их всадниками. Те и другие, мстя за смерть своих товарищей и родных, пренебрегали опасностями и пролагали себе дорогу чрез ряды своих неприятелей. С нашей стороны крики «Ура!», с кабардинской «Алла!» оглашали воздух.

Сии отступили назад с умыслом, чтоб заманить наших поближе к своим засекам; и как скоро русские с ними поравнялись, то многочисленное число кабардинцев, в них сокрытых, ударило в наших сбоку и в тыл на своих отличных шашках, пересекающих наших ружей стволы и штыки. Смешавшиеся наши воины с кабардинцами воспрепятствовали орудиям нашим действовать против последних, чтоб не причинять большого вреда своим.

Сия неудобность могла быть пагубна для россиян, ибо кабардинцы, подкрепленные свежими воинами и панцир-никами, превосходили вчетверо наших числом и притом дрались с ужасным отчаянием; но, к счастью наших воинов, Казанского пехотного полка гренадерские роты, перейдя стремительно вброд реку Терек, ударили в штыки на кабардинцев, а два прибывших с ними полка драгун, Таганрогский и Борисоглебский, пошли работать на саблях с кабардинской конницей, и сражение приобрело другой вид. Стоны умирающих, раненых, растоптанных конями достигали до небес, сокрытых от дыма беспрерывно палящих пушек и ружей, от пыли, поднявшейся столбами вверх, между коих нельзя было различить своих от неприятеля.

Кабардинцы, вновь подкрепленные многочисленным числом отборных своих панцирников, стеснили русских и окружили было со всех сторон; но в это время и весь наш корпус переправился на берег кабардинцев, которые, приведены будучи в робость поспешным движением нашего войска, отступили стремительно назад и, поворотив коней своих и пехоту, ударились бежать и соединились с многочисленными толпами своих, не бывших еще в сем кровопролитном сражении. Наши их преследовали по пятам и поражали пулями, штыками и картечью из орудий.

* * *

Гребенского казацкого полка есаул^[1] Победоносцев, молодой, прекрасный собою юноша, хорошо образованный и одаренный необычайной силой, мужеством и проворством, с отборною своего сотнею казаков врезался в многочисленную толпу самых отважных панцирников кабардинских, предводительствуемых их богатым и весьма храбрым князем Узбеком, — и тут-то пошла потеха^[2]!

Храбрый есаул Победоносцев, пренебрегая многочисленным неприятелем, как русский герой, косил их на все стороны тяжелым мечом своим, и на кого из кабардинцев обрушивались его молниеносные удары, те повергались с коней своих жестоко раненными или мертвыми.

Но он был один. Казаки его имели дело также с панцир-никами, препятствовавшими им соединиться со своим начальником, окруженным со всех сторон кабардинцами.

Сей удивительный герой не хотел отступить шагу с места сражения и один удержал своею храбростью стремление врагов. Он имел уже три раны на боках своих от копий кабардинских. Вдруг является молодой, осанистый собою кабардинец, на отличном коне, с опущенным забралом своего шишака^[3], и, отстранив прочих своих воинов, вступает в поединок с нашим героем. Сабли их встречаются, испускают треск и искры огненные; юный кабардинец избирает время, яростно поражает мечом своим нашего героя в грудь: но сей, пренебрегая ужасную боль, с ужасною силою вонзает меч в грудь своего противника, разрубает панцирь и повергает его мертвым с коня. В это время еще получает Победоносцев глубокую рану в правую руку. Кровь льется из ран его ручьями, силы богатырские в нем истощились, и тяжелый меч выпал из его могучей длани.

Он склонил геройское чело к голове коня своего и готов уже был упасть с него на землю, как в то же время князь Узбек, почитающий отличных рыцарей превыше всего на свете, удивленный необычайным мужеством и силой юного героя Победоносцева, сам подхватил его и приказал своим людям снять его с коня, как можно осторожнее и поспешнее отнести его на руках в аул к его домашним и от имени его приказать им в ту же минуту сделать всевозможное пособие и содержать как можно лучше, о чем он не преминет сам лично узнать без замедления.

— В особенности скажите от меня моей милой дочери Селиме, чтобы она о сем храбром витязе пеклась как о своем отце и старалась внушить ему нашу религию.

Говоря сие, князь Узбек с удивительным искусством перевязал раны Победоносцева и потом примолвил:

— Врачу моему Бразину скажите, чтобы он самые эти же средства употреблял с этим раненым, а впрочем, он сам знает. Ступайте! Аллах да покровительствует вам в пути! Скажите, что я, слава пророку нашему, здоров и надеюсь скоро увидаться с ними.

Четыре сильных воина, покрыв соединенные щиты данным Узбеком им богатым небольшим ковром, сработанным дочерью его, прекрасною Селимой, кладут на него еще в сильном обмороке находящегося Победоносцева и, подняв на свои плечи, поспешно уносят.

Вскоре сии кабардинцы с несомым триумфом приходят в аул к жилищу своего князя Узбека. Жены и дети его выскакивают и, увидев знакомый им ковер, полагают, что принесли убитого или раненого князя, испускают жалобный стон и вопль.

Один из носильщиков говорил:

— Успокойтесь, это не князь наш. Это русский храбрый и знатный воин, жестоко нами раненный, коего сам князь перевязывал раны, за то ли, что он прекрасен как солнце, или за то, что он наших самых лучших панцирников один перекрошил десятка два, и можно сказать, что этот христианин если б сделался магометанином, то был бы украшением нашей стороны и первым путеводителем к победе. Только глубокие язвы его и много истекшей из них крови дали нам восторжествовать над ним, когда уже он был почти мертвый. Но князь приказал вам сказать, чтобы как можно поспешнее для этого воина сделали пособия, содержали как можно лучше: а в особенности вам, княжна, приказал ваш родитель смотреть за сим юношею, как за ним самим, и стараться склонять его в нашу религию.

Юная Селима вспыхнула огнем и потом побледнела.

Он продолжал:

— Обо всем этом он скоро приедет сам удостовериться, а теперь покажите нам место, где его сложить. Мы очень устали.

Во мгновение ока Селима схватывает мягкие подушки, выносит к ним и ведет их в богатую кибитку ее отца, где разостлан был сафьянный тюфяк; кладет сама подушки в головы и говорит носильщикам:

— Положите его, но, ради Аллаха и Магомета, как можно осторожнее!

Те тихо кладут Победоносцева на постель, и тот же воин говорит ей:

— Князь наш приказал, чтоб врач его, Бразин, точно так же бы поступал с раненым, как он перевязал сам раны, и употребил бы все средства его вылечить.

— Хорошо, это все будет исполнено сейчас же! — отвечала Селима. — Вот вам за труды, — дает им пять золотых монет, — тебе две за извещение, а этим трем по одной за труды их. Ступайте и скажите отцу моему, что я все силы употреблю исполнить его приказания. Скажите также, что мы все здоровы и об одном молим день и ночь Аллаха, чтоб он спас его от рук христианских. Ступайте-ка, там вас угостят.

Принесшие раненого, делая низкие поклоны прекрасной княжне, отступают до входа в кибитку и за двери, ибо у магометан полагается неучтивством и даже преступлением, уходя, оборачиваться задом к своим начальникам и владельцам.

По выходе их прелестная Селима, размышляя о приказаниях, данных отцом ее, почувствовала трепет в сердце и пожелала рассмотреть черты лица раненого.

В это время солнечные лучи прямо ударяли в стекла кибитки и в лицо раненого. Селима подходит, разглядывает Победоносцева и приходит в жестокое смущение, увидев в нем самого прекраснейшего из мужчин.

Темно-русые кудри осеняли гордое чело его с топкими бровями. Густые согнутые ресницы доказывали, что они скрывают прекрасные глаза. Белое лицо, покрытое смертною бледностью, оттенивалось самым слабым румянцем на ланитах его. Губы небольшого рта, уже споря со смертью, все еще были алы. Широкие плечи, высокая грудь, тонкая талия, рост более обыкновенного представили ей Победоносцева знаменитым героем.

Она томно вздохнула, и слезы выкатились из прелестных очей ее, когда она подумала, что раненый умрет.

Эта первая искра невинной любви, этот зародыш, неприметно закрадывающийся в сердца наши, уже расположил нежную душу юной Селимы в пользу нашего героя.

— Ах, родитель мой, ты прав! — тихо восклицает Селима и бежит, чтоб позвать к раненому Бразина.

Вскоре является она опять в кибитку с Бразином, который осматривает больного и делает ему возможное пособие по обыкновению страны своей. Здесь можно сказать о сих народах азиатских, что простые их лекарства, мази и пластыри, ими составляемые, так же скоро возвращают больным и раненым здоровье, как и европейские.

Я приведу здесь один пример, которому был я очевидным свидетелем.

В первый поход под Эривань^[4] однополчанин мой, поручик Д-в, неосторожно наелся недозрелых плодов, через что страдал жестоко болью в желудке, с обыкновенными последствиями сей болезни, с лишком год. Все лекаря, и притом очень искусные, по испытании всех средств к его излечению, наконец отказались невозможностью возвратить ему здоровье. Это жестоко поразило больного, ибо он полагал, что смерть его неминуема, как и прочих офицеров и солдат, бывших в сем походе, от сей же болезни лишившихся жизни в весьма значительном количестве, как под Эриванью походом оттуда, так и по возвращении на занимаемые нами квартиры.

Я и эскадронный мой командир предложили этому офицеру испытать жившего в том селении, где мы имели свои квартиры, армянского лекаря, весьма искусного в пользовании. Он прибыл к нам из штаба. Азиатский врач был призван смотреть его болезнь, расспросил о всем подробно и обещался, с помощью Бога, возвратить ему здоровье. Такая надежда оживила умирающие чувства больного и поселила радость в душе его. Врач составил сам лекарство своего изобретения, предписал больному диету и в шесть недель излечил сию болезнь совершенно. Больной со слезами принес благодарные моления Всевышнему, спасшему его от смерти, и чувствительную признательность достойному врачу своему.

Оправившись совершенно, вышел он в отставку и уехал на свою родину.

Вот доказательства искусства азиатских врачей. Я, быв болен такою же болезнью, излечился от оной сам простым лекарством. Взяв красного виноградного цельного вина и натерев на терке, смотря по количеству вина, сухой гранатовой корки с оленьим рогом, вскипятив на огне, употреблял по нескольку чайных чашек в день и в короткое время выздоровел, но утвердительно сказать не могу, от этого ли вяжущего лекарства или от милосердия Всевышнего, — кажется, последнее справедливее.

Да и всякий врач, если только он не вольнодумец (атеист), полагающийся на одно свое искусство, должен с помощью пекущегося о нас святого промысла приниматься пользовать больного, в особенности страдающего жестокою, опасною болезнью. Но обратимся к нашей повести.

Помощью искусных средств, употребленных Бразином, чрез несколько минут Победоносцев пришел в чувство, открыл черные большие глаза свои, окинул быстрым взором все его окружающее и с крайним удивлением тихо воскликнул:

— О Боже, где я теперь нахожусь?

Селима, затрепетавшая от радости, знав несколько наш язык, скромно отвечала:

— У твоих друзей, пекущихся о спасении твоей жизни.

Нежный, хотя и неправильный выговор юной Селимы заставил раненого обратить на нее свои взоры, и Победоносцев, пораженный красотою кабардинской княжны, почувствовал внезапно пламень в груди своей, сердце его забилось сильнее обыкновенного, и яркий румянец покрыл его щеки.

— Где я? — спросил он снова. — И кто ты, которая являешься ко мне и называешь себя моим другом?

— Я Селима, дочь кабардинского князя Узбека, — кротко и простодушно отвечала юная княжна. — Ты, раненый, попался к нему в плен, но, видя твое неимоверное мужество, он спас твою драгоценную жизнь, доставил тебя чрез своих людей к нам, приказал исцелить твои раны, содержать как сына и… — краснеет, — мне именно поручил смотреть за тобою с этим врачом Бразином.

Победоносцев, развлеченный различными чувствами, сказал тихо:

— В плену у кабардинцев… следовательно, рука моя, носящая булатный меч, мне изменила! — смотрит на правую свою руку, хочет ее поднять, но она ему отказывает. — А, теперь я знаю, почему я здесь нахожусь! Итак, я разлучен и может быть навеки — с моими родителями… соотечественниками… с товарищами. И, что важнее для меня, со славою, которая украсит лавровыми венками главы их. А я, несчастный пленник, — в это время буду влачить здесь оковы неволи!.. О, это ужасно!.. — стирает левою рукою выкатившиеся из глаз его слезы.

Селима — нежно и с состраданием:

— Христианин! Разве герои плачут? Не стыдно ли это!.. Ведь я тебе уже сказала, что ты у друзей своих. Разве ты мне не веришь?

Победоносцев — растроганный:

— Верю, от всего сердца моего верю тебе, прелестнейшая княжна, но русскому такому воину, как я, весьма горько быть в неволе в то время, как мои соотечественники проливают кровь свою за царя и отечество!

Надобно знать читателям, что в разговоре сих новорождающихся любовников, где требовалась осторожность, они говорили по-русски, а в другом случае по-черкесски. И потому, в течение сей повести, не надобно сомневаться, если они будут вольно при посторонних между собою изъясняться: это значит то, что они говорят по-русски; если же разговор открытый, то по-черкесски.

Селима:

— Да ведь ты уже и так много пролил ее для них: у тебя пять глубоких ран, и двадцать моих самых храбрых соотечественников, сраженных твоей рукой и лишившихся жизни, достаточны засвидетельствовать твою храбрость и покрыть славой геройское чело твое.

Победоносцев (приметно слабея от напряжения сил в разговоре с княжною, тихим голосом):

— Благодарю тебя, прекраснейшая княжна, за доброе твое обо мне мнение! Ты оживляешь мою душу.

Бразин (к Селиме, на своем языке):

— Ради Аллаха, замолчите, светлейшая княжна! Ваш разговор ввергнет этого прекрасного и чувствительного воина в опаснейшее положение. Посмотрите, как он приметно слабеет от напряжения сил. Это очень невыгодно для его жестоких ран, кои имеют теперь воспаление и могут еще навлечь опаснейшую болезнь ему, и тогда смерть его неизбежна: а всему этому виною будете вы, княжна, а не копья и стрелы наши. Удалитесь на часок отсюда, пока он укрепится от лекарств моих, которые я ему сейчас дам принять, а то они уже не спасут его.

Селима (бледная, трепещущим голосом, на своем же языке):

— О Аллах! Итак, я погубила сего храброго и прекрасного юношу?.. О! тогда я не прощу себе… я знаю, как заплатить за сию мою неосторожность! Хорошо! Я повинуюсь тебе, Бразин, — и хотя с горестью, но оставляю вас наедине с ним, но только умоляю тебя Аллахом, спаси этого героя, и благодарная Селима не пощадит для тебя злата. (Хочет идти.)

Победоносцев, во время сего разговора не сводивший глаз своих с прекрасной княжны и зная их язык, как свой природный, заметил в ней великую перемену в лице и ужас, написанный на оном от слов, сказанных ей Бразином. Восхищаясь ее чувствами и полагая в них будущее свое блаженство, сказал по-русски Селиме:

— Прекрасная княжна, останьтесь здесь. Ваше отсутствие увеличивает болезнь мою и страдания. Я чувствую, что вы присутствием вашим даете мне новую жизнь и облегчите мои душевные и телесные силы.

Обращаясь к Бразину, на их языке:

— Почтенный врач! Не беспокойтесь так много о моем положении. Я русский воин, имею силу и твердость к перенесению жестокой моей болезни. Прошу вас, не отстраняйте отсюда прекрасной княжны: ее присутствие для облегчения моего необходимо, а притом она исполняет приказание своего отца. Я даю вам слово воздержаться от долговременного разговора. Давайте мне ваше лекарство, если полагаете это необходимым.

Селима (в восторге и всплеснув руками):

— О Аллах! Он знает язык наш! Какое счастье для Селимы!..

Победоносцев (также восхищенный):

— Да, прекрасная княжна! Я знаю ваш язык столько же, как свой природный, и до сего времени нарочно не говорил им, имея на это свои резоны. Теперь вы узнали сию тайну и радуетесь этому; я также рад, что узнал из речей ваших, что вы изрядно говорите на русском языке. Со временем он очень будет для нас нужен.

Селима (в некотором рассеянии и приложив к сердцу правую руку):

— Желаю от всего этого невинного сердца и души моей исполнения твоих намерений и, что ни случилось бы со мной, подвергаюсь пределам судьбы моей.

Победоносцев (увлеченный восхищением и надеждой):

— Вы будете совершенно счастливы, прекраснейшая княжна. Я смею вас в этом уверить. Но оставим это до другого времени, пока узнаем короче друг друга. Княжна, знает ли Бразин наш язык?

Селима:

— Нет, он ни одного слова не разумеет, что мы говорим, и вы всегда при моих домашних или сторонних людях говорите со мною на вашем языке, чтобы никто не разумел нас, если заключаться будет какая тайна в нашем разговоре. (Томно вздыхает.)

Во время сего разговора Бразин составлял для раненого свои лекарства, и Селима с любопытством надзирала за оным, потому что сама знала всю его силу, а притом и опасалась для больного вреда, ибо ей был небезызвестен характер ее соотечественников и ненависть их к христианам, а в особенности к русским.

Бразин дал Победоносцеву принять составленной им эссенции красноватого цвета и попросил несколько минут не говорить ничего, пока лекарство примет свои действия.

Удивительный сей состав вскоре доказал свою силу: Победоносцев почувствовал какую-то вновь рождающуюся бодрость в душе его и уменьшение боли в ранах своих: сон неприметно стал смыкать его ресницы, и хотя он не спускал глаз своих с прелестной княжны, а она своих с него, но волшебная сила лекарства все превозмогла, и он погрузился в крепкий сон.

Бразин:

— Ну, теперь он проспит целые сутки, не надобно его тревожить: сон для него теперь всего полезнее, ибо он очень слаб от вытекшей крови из его ран; но, к счастью, что родитель ваш, княжна, поспешил искусно перевязать его раны, которые, судя по тяжкому его дыханию, очень жестоки и опасны.

Селима (со страхом):

— Опасны, Бразин! Следовательно, этот прекрасный христианин не может быть излечен твоим искусством и от них во цвете лет своих погибнет?

Бразин:

— Я еще не осматривал его ран, а сужу по наружности. Завтра, когда перевяжу их, тогда вам, княжна, открою всю истину.

Селима:

— Ради самого Аллаха, заклинаю тебя пророком нашим Магометом, добрый мой Бразин! Употреби все твое искусство спасти жизнь этого юного и прекрасного героя. Отец мой тебя за это щедро наградит, я также не забуду до гроба услуг твоих.

Бразин:

— Я рад, прекрасная княжна, пожертвовать вам не только всем моим знанием в лечении болезней, но и самой жизнью моей. Я — ваш раб нижайший, верный и усерднейший невольник; воля для меня отца вашего, а моего повелителя, и ваша священна. Но, княжна, могу ли вам сказать несколько слов, чтобы не навлечь вашего на себя гнева? (Опускает глаза к земле и, преклонив голову, кладет обе руки на свою грудь.)

Селима:

— Говори и ничего не опасайся.

Бразин (обрадованный, становится пред нею на колени):

— Призываю Аллаха и великого пророка Магомета в том, что истину будут вещать уста мои, прекрасная княжна, пред тобой. Когда этого раненого принесли сюда, то я в это время был у князя Тамерлана, который родителю вашему предлагал о вашем с ним соединении. Сей прекрасный, юный и богатый витязь нашей страны был сегодня же привезен жестоко раненный в свой аул; он прислал за мной лошадь. Я нашел, что глубокая рана на груди его весьма опасна. Он сказал мне, что получил ее в сражении против русских гребенских казаков, от юного христианина, весьма храброго, который, предводительствуя своими казаками, множество самых лучших наших воинов лишил жизни и изуродовал. Он знает, что родитель ваш отправил его сюда для излечения, и я полагаю, что это не иной кто, как сей христианин.

Показывает на Победоносцева:

— Когда меня вы потребовали сюда в самоскорейшем времени, то князь Тамерлан, догадавшись о причине сего зла, переменился весь в лице и, протянув ко мне дрожащую руку, с умоляющим взором просил сказать вам, прекрасная княжна, что тот, кто пролил кровь его и, может быть, открыл путь в могилу, — христианин, пренебрегаемый правоверными и ненавидимый великим нашим пророком, неужели будет предпочтен ему в вашем сердце, которое для вас одной билось? «Скажи, Бразин, скажи прекрасной Селиме, — примолвил он со слезами, — чтоб она опасалась, как злого духа, сего христианина, который приведет ее на край глубокой пропасти и затворит навсегда для нее двери в рай Магометов, в небесное жилище гурий. Скажи также, что я тогда лишу сам себя жизни, и будет тому виною она одна».

Селима:

— Встань, Бразин. Я очень верю, что Тамерлан меня любит и ищет со мною соединения, но, невзирая на все достоинства, описанные в нем тобою, я никогда не желала ответствовать его любви. Увидевшись с сим князем, скажи ему от меня, что я благодарю его за советы, но как я должна вполне исполнить малейшие приказания моего отца, то, что бы со мною ни произошло, не должно наносить Тамерлану скорби, а еще и того более отчаянья, ибо я никогда не расположена любить его и быть его женою. Но смотри, Бразин, чтоб эти слова твои были в последний раз предо мной, а то ты подвергнешься жестокому гневу моего отца, если я открою ему твою дерзость. Я знаю, что Тамерлан ненавистник христиан, коварный и жестокий юноша! Он, может быть, не пожалеет золота, чтобы подкупить тебя уморить сего храброго воина, или даже убийц лишить его жизни. Тогда смотри — самая ужасная казнь тебя ожидает, а его вечное мщение моего отца и моя до гроба ненависть! Слова твои в пользу Тамерлана заставляют меня к тебе иметь подозрение, и потому отнюдь без меня не смей давать этому раненому твоих лекарств и перевязывать ран без присутствия присланного мною невольника!

Бразин трепетал всем телом, ибо совесть его точно не была чиста, когда Тамерлан посулил ему двести червонных и подарил двадцать пять впредь, если он прекратит жизнь ненавистного его врага, Победоносцева, коего мужество и красота заставляли Тамерлана мучиться жестокой ревностью, воображая, что князь Узбек, благоволивший о сем христианине, верно, имеет намерение, обратив его в их веру, женить на Селиме, которая, знав русский язык, легко может быть прельщена словами и красотой ненавистного его соперника. Он умолял княжну простить ему в его дерзости и быть уверенной, что он за все сокровища света не согласится ей изменить, и докажет то скорым выздоровлением раненого.

Селима:

— Хорошо, я увижу это из последствия твоего с ним обращения, чего ты достоин — награды или наказания. Останься при раненом, пока я схожу домой. Я сейчас сюда возвращусь.

Бразин (смотря вслед Селиме):

— Я знаю причину твоего гнева и ненависти к Тамерлану! Этот негодяй обворожил тебя своею красотою и словами на его языке. Жаль, что я не знаю оного, а то бы другие принял меры разлучить вас при самом начале. (По некотором молчании.) Гм! Потерять двести червонных — это ужасно!.. Да и для кого же? Для врага веры и отечества!.. Ну, кабы ты, хитрая Селима, да не знала силы лекарства, которого тайну я тебе, на мою погибель, открыл, то завтра же бы этот русский лежал в сырой земле. Теперь делать нечего — голова мне дороже этих денег! Я знаю, каковы наши кабардинки: она, не дождавшись отца, вонзит кинжал в мое сердце, если заметит какую-либо во мне измену.

Селима, возвратившись с невольницей и невольником, несшими разные питья и кушанья для раненого, если он, проснувшись, пожелает пить или что-нибудь скушать, обратившись к невольнику, сказала:

— Малек! Не отлучайся никуда отсюда и, если что случится с этим больным, беги ко мне и чрез Фатиму дай знать мне: я на верность твою надеюсь, как на саму себя. За это ты не останешься без награды.

Малек:

— Ваши приказания, прекрасная княжна, для меня священны! Вы можете в этом поверить нижайшему вашему рабу. (Низко кланяется.)

Селима:

— Бразин, пекись со тщанием об этом русском воине. Отец мой уведомил, что чрез три дня он приедет нас посетить. Смотри оправдай его надежды и свое искусство.

Бразин:

— Прекрасная княжна, будьте надежны; я ручаюсь за свое искусство, если только не приобщится к ранам другая болезнь.

Селима:

— Надобно стараться не допустить оную; а притом я замечаю, что этот русский воин самого крепкого сложения: может быть, сие воспрепятствует приобщиться другой болезни.

Невольнице:

— Пойдем, Фатима! Я рано завтра приду навестить вас и сейчас пришлю вам кушанья, питья и постели. Огонь не тушите: пускай горит всю ночь у вас, вы по переменкам сидите подле раненого.

Покрывает его прекрасным шелковым одеялом, ее руками вышитым, и поспешно уходит.

Бразин (по уходе их):

— Любезный Малек! Вот как пекутся наши повелители о христианах, а подданные, правоверные мусульмане, умирают без всякой помощи! Удивительно!

Малек:

— Тут ничего нет удивительного, Бразин. Князь наш, любивший отличать мужество и подвиги героев, полюбил этого русского и повелел спасти жизнь ему. Мы не знаем, какие его намерения. Да и почему же быть не так? Разве христианин не такой же человек, как и мы? Наших более попадается к ним в плен, а их весьма хорошо русские содержат, не так, как у нас: мучают работой, побоями и заставляют переменить свою веру. У них этого не делается, разве сам магометанин того захочет.

Бразин:

— Да, я бишь и забыл, что ты любимец русских и княжны, которую ты спас из челюстей хищного зверя. За эту услугу можно бы тебя наградить не тем.

Малек:

— Я исполнил долг мой и довольно этим награжден; притом же я всегда пользуюсь князя и княжны особенными милостями, а это я более всего на свете уважаю.

Бразин (сжав губы, про себя):

— Подлый раб, и тот дает мне уроки! (Осматривает больного.) Малек! Уже полночь: я немного засну, а ты посиди; коли больной проснется, разбуди меня. Почаще поглядывай на него.

Малек:

— Спи, Аллах да будет над тобою. Я, пожалуй, и всю ночь просижу один.

Бразин:

— Тем лучше. А я, право, люблю поспать.

Малек:

— По обыкновению вашей братии, когда больной требует вашей помощи при последних минутах своей жизни, вы зеваете или спите так спокойно, как преступник пред днем своей казни^[5].

Бразин (засыпая):

— Мели что хочешь, а я буду спать.

На другой день, лишь только утренняя заря разостлала свой розовый ковер на восточном небе для встречи сияющего солнца, Селима уже была при входе в кибитку больного, устремившего туда свои алчущие взоры, без сомнения, ждущие сей прекрасной княжны.

Селима с величественною осанкою входит в кибитку, в черной одежде, подпоясанной золотым с каменьями поясом, обнимавшим ее стройную, гибкую и тонкую талию. Грудь ее закрывала сетка из червонцев, шею украшало бриллиантовое ожерелье, а голову — зеленая бархатная шапочка, унизанная крупными перлами с бриллиантовой же пряжечкой, коею было приколото с левой стороны белое страусовое перо, загнувшееся чрез верх шапочки на правую сторону. Маленькие ноги обуты в сафьянные алые сапожки, вышитые золотом. Белый флер с левого плеча, наискось, был бантом завязан с правой стороны груди.

Победоносцев запылал весь в огне, сердце его забилось от радости, удивления и восхищении. Он восклицает на русском языке:

— Нет! Ты — не смертная! Ангельский твой взор, твоя небесная красота, твои чувства доказывают мне, что ты существо горнего мира! Ах, если б я мог встать теперь и поклониться тебе, дева неподражаемая!.. О, сколько сколько же счастлив будет тот, кого ты полюбишь, кого удостоишь быть своим супругом, кому вручишь эти небесные прелести, это нежное сердце и душу ангельскую!..

Селима:

— Не угадал, христианин! Я такая же смертная, как и ты. Я также вчера почла тебя за существо другого мира, но весьма ошиблась, когда нахожу тебя здесь еще лежащим. Что ж касается до избранного, то его образ глубоко напечатлелся в моем сердце, и одна смерть прекратит мою к нему пламенную страсть. Я уже отдала ему и мое сердце и все существование! Но он меня не любит… (Потупляет вниз печальный взор.)

Победоносцев (побледнев):

— Не любит! Следовательно, он лишен зрения и человеческих чувств! Такого тунеядца я почитаю хуже скота. О Боже, не любить лучшее твое произведение, могущее сиять своею красотою во всей вселенной! И не боготворить ее, этого прелестного существа!.. Нет, этого не может быть! Это одна игра слов!

Селима:

— Нет, это не игра слов, а настоящая истина. Хочешь, я это тебе докажу сейчас? Но нет, сперва выздоравливай, а то я вижу большие перемены в твоем лице, которое то покрывается розами, то бледнеет, как лилия или нарцисс. Тебе удивительно, что я так сегодня богато одета: сегодня — мое рождение. Я хочу испытать ныне планету своего счастья. Но скажи мне, Андрей (так звали Победоносцева), перевязывали ли твои раны?

Победоносцев:

— С час времени.

Селима (с горестью и сожалением, к Малеку):

— Я думаю, он жестоко страдал и кричал?

Малек (с веселою улыбкой):

— Недаром наши называют русских железными воинами! Наш раненый при жестокой операции, сделанной ему Бразином в глубоких его ранах, ни разу не охнул, не поморщился и ни одного раза даже не вздохнул, но еще с улыбкою сказал нам с Бразином: «Однако ж и ваши кабардинцы не умеют шутить в сражениях. Я думаю, они унесли у меня здоровья лет на десяток; но я за это на них не сержусь, это право войны!»

Селима (с удивлением пожимая плечами):

— Чудеса!..

К Бразину, тихо:

— Что, Бразин, есть ли надежда на излечение?

Бразин (также тихо):

— Теперь я этого совершенно утверждать не могу. Посмотрим, что произойдет через шесть дней: коли не присовокупится другая болезнь, то я ручаюсь за его выздоровление. Раны его очень опасны, в особенности на груди и в правой руке; он хотя и выздоровеет, но жестоко будет страдать грудью и худо владеть правою рукою. А притом надобно еще прибавить, только не огорчитесь, светлейшая княжна, что он недолго проживет и в молодости лет своих увянет, и хотя вновь расцветет, но не для света, а для могилы.

Селима (с ужасом):

— О Аллах! Ты вдруг двух твоих созданий прекратишь жизнь!

Бледная, обращает печальные, слезами наполненные глаза на Победоносцева, который, не спуская своих с нее, старался вслушаться в ее разговор с Бразином.

Победоносцев:

— Успокойтесь, прелестнейшая княжна! Я лучше знаю Бразина свое положение, и уверяю вас, что я, к несчастью, выздоровею, хотя бы желал сию же минуту умереть пред вашими взорами; ибо, потеряв все надежды на будущее блаженство, я точно недолго проживу: ужасная тоска и отчаяние откроют мне гроб!

Селима:

— Какие ужасные слова! Какие неприличные желания такому герою, как ты! Если ты уже потерял свое блаженство в отечестве твоем, то мы постараемся вновь доставить его тебе здесь, если только душа твоя столько же прекрасна, как и лицо твое, и если сердце свободно от известной страсти. Нет, мы не дадим тебе умереть в стране нашей: ты увидишь своих родных и соотечественников, и может быть, коли примешь мои советы, то еще и не один.

Победоносцев (в восхищении):

— Не сон ли обвораживает мои чувства? Не глас ли с небес вливает в сердце мое и душу столь усладительные уверения? О Селима! Да наградит тебя Бог за мое спасение!

Селима:

— Я пойду на час к моей матери и сестрам: они ждут меня. Часа через два я приду сюда и буду здесь с тобой обедать. Я хочу провести сей день подле тебя.

Победоносцев:

— О несравненная Селима! Какой радостью наполняешь ты мою душу и вливаешь своими словами целительный бальзам на раны моего сердца! Чем я могу заслужить это? Чем могу возблагодарить тебя — дева, носящая образ горнего существа?

Селима:

— Уговор о сем будет после. Теперь до свидания, прощай! (Уходит.)

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Есаул — казачий офицер.

2

Надобно здесь сказать к чести гребенских казаков, что они есть лучшие воины в Кавказском корпусе. Будучи соседями черкесов, они носят одинаковую одежду и оружие и, чтоб их можно было различить от неприятелей, в сражениях перевязывают правую руку белым полотном. Кабардинцы, узнав эту тайну, стали делать то же и наносили нам большой вред. (Прим. авт.).

3

Шишак — шлем.

4

Старинное название Еревана.

5

Многими замечено, что в ночь предыдущего утра, когда преступник приговорен к смерти, он спит так же спокойно, как человек, ничего не опасающийся. Я полагаю, что умершие уже его чувства для сей жизни служат тому причиною. (Прим. авт.)