Над Рекой. Былое

Николай Иванович Наковник

Николай Иванович Наковник (1895 – 1975 гг.) – советский ученый, доктор геолого-минералогических наук, профессор. Автор более 70 научных трудов. Однако Николай Иванович успел издать лишь одну книгу-мемуары – «Охотники за камнями» (Изд-во «Недра», 1966 г.). В конце 1860-х годов он написал еще три книги воспоминаний, но не успел издать их при жизни. В настоящий момент первая из неизданных книг-мемуаров Наковник Н. И. «Над рекой» выходит под редакцией его правнучки, Вознесенской А. П.

Глава 3

Апрель, тепло… На вербах набухли почки. Скоро Пасха!

Боже мой! Во что превратилась мелкая Десёнка, по которой мы бродили, сняв штанишки. Река вышла из берегов, разлилась по набережной, затопила на той стороне огромный луг и подступила к бору.

Это уже не река, а море. И мне жутко весело глядеть, как вода всё ширится, как поднимается всё выше и как, кружaсь, плывут по ней голубые льдины-крыги,¹⁸ отороченные белыми пушистыми каемками.

Река плещется около наших верб, окунувших ветки в ледяную воду, облизывает тропку, бегущую к хате деда мимо сада Лукашевичей.

Можно пускать бумажные кораблики прямо от ворот, у которых покачивается лодка. Держим мы ее на веревке, привязав к забору. Встревоженные отец и мать в который раз выходят поглядеть на верх реки, на полузатопленные вербы, на фундамент, к которому подбирается вода, Я знаю, что будут они выходить и ночью поглядеть, не прибывает ли вода и не подмыта ли крутая насыпь, на которой стоит наш дом.

Беспокойство охватывает меня. Я засыпаю с тревожной мыслью «Что будет завтра?»

Проснувшись, бросаюсь к окнам. Мимо верб скользит полоса густого льда.

— Слава Богу! — крестится отец. — Должно на низу прорвало. Вода как будто спала.

Я выбегаю за калитку и слышу мягкий, ровный шум. По мокрой набережной носятся мои приятели, размахивая палками, а у воды толкутся Праснецы, Верховодки, Бодины, вооруженные баграми. Они ловят пни, коряги, хворост и прочий хлам, пригодный в печку. Как только показывается доска или бревно, вспыхивают гвалт и суматоха, потому что ловцы забегают за границы чужих участков и каждый норовит ухватить добычу первым. Иные лезут в воду, а то и на льдину — и тогда раздаются вопли ужаса одних, крики энергичного подбадривания других и перекатывается ругань третьих.

Вода чуть-чуть спала, но течет быстрее, чем накануне. Большие крыги надвигаются на нашу хату, сминают кроны верб, ползут на тропку, беззвучно лопаются и, кружась, несутся к Лукашевичам. «А вдруг» — думается мне — «на низу опять затор?..» Опять поднимется вода, подмоет насыпь, а тут ещё в фундамент ударит большая крыга, ну и полетит моя изба вверх тормашками… страшно!» И я, отходя ко сну, бью поклоны перед образами, а потом молюсь под одеялом угоднику Николаю, чтобы вода спала и все было хорошо.

Переживания эти так сильны, а воображаемые страхи так реальны, что, когда я пошел в солдаты, а потом, покинув родину, скитался по сопкам и пустыням Казахстана, мне снился всё один и тот же сон. Ночь… Безбрежная темная река несет на мою хату и на меня, стоящего перед калиткой, огромную волну. Вот она подходит к насыпи, накатывается на фундамент… — я плачу, бьюсь во сне, кричу, но не могу проснуться… И — о ужас! — эта волна опрокидывается на хату, которая летит в бездонную пучину. Я просыпаюсь весь измученный, покрытый холодным потом и обтираю мокрое лицо.

Лед прошел. Вода не прибывает. Она на улице, во дворе, на огородах — сплошное море, из которого выглядывают заборы, изгороди, кусты лозы, березняка, олешника¹⁹. По морю скользят дощаники, плоты, корыта. Ребята плавают даже на звеньях сломанных заборов, а то и на бревне или на доске между двух бочек. Лодка наша — совсем рядом, перед крыльцом. Батька отправляется на ней в город через затопленный огород Рабеко или по набережной, через ворота.

Сияние солнца, плеск воды, перекликание петухов, соседок, ребятишек… Все необычайно, занятно, весело!

— Колька! — выкликает из корыта Франусь, причаливший к крыльцу (по бокам корыта пристроены два бревна) — Скорей садись! Всыплем Рабекам по первое число! Нехай не задаются!

И вот, отталкиваясь веслами, перебираемся мы через разломанную изгородь, цепляемся за лозу, за всплывший деревянный хлам. От рабекова крыльца отчаливают целые ворота с ребятами, вооруженными шестами.

— Подходи, подходи! — грозят они. — Сейчас покажем вам!

Маневренность нашего корыта выше ворот Рабеков. К тому же у них творится настоящий ералаш — каждый действует по собственному разумению. У нас же — дисциплина, так как Франусь для меня авторитет.

Мы идем на абордаж и, несмотря на встречные фонтаны брызг, врезаемся с размаху в неприятеля. Удар так силен, что ворота клюют «носом» и Рабеки сыплются с помоста в воду.

И вот вопли побежденных перемешиваются с кликами торжествующего победителя, который, однако, спешит назад, потому что раздаются крики разъяренных матерей, грозящих поколотить нас, как только мы пристанем к суше. Вдобавок они посылают еще и пожелания «подохнуть», «лопнуть», «околеть» и т п.

Вот и пасхальная неделя — самая кипучая во всем году. В домах скребут, моют, красят, пекут, жарят, варят…

Боже мой! Сколько предстоит мне дел! Прежде всего надо почистить клетку кенаря, вымыть засиженные мухами стекла образов, картин, портретов, потом — покрасить рамы пахучим лаком и навести на них тонкой кисточкой золотисто-бронзовый бордюр. Надо вычистить до блеска ножи, вилки и перемыть рюмки и стаканы. Кроме того, мне поручается натереть хрену, истолочь перец, сахар, взбить яйца, перебрать изюм и миндаль. Все это выполняется с такими охотой и старанием, что мать не подает вида, когда я отправляю в рот изюминку или миндальный орешек.

С нетерпением ожидаю я четверга, чтобы поехать с батькой за копчёниной. Копчением занимается у нас тезка батьки, пан Ян Тарновский, славящийся как искусный мастер, примерный семьянин и честный человек. Несмотря на то, что пан Ян — набожный католик, а батька мой Иван очень предан православию, тезки дружат и по великим праздникам считают непременным долгом навестить друг друга.

Настает желанный день. Уложив в лодку топор, мешки, «шуфель»²⁰, весла, батька ждет меня. Я сбегаю по каменным ступенькам и, вооружившись рулевым веслом, усаживаюсь на корму. Мать напутствует отца строгими наказами смотреть за «мальцом» в оба: «Гляди, чтобы не сковырнулся в воду!»

Хотя с задисенского луга и сошла вода, все же она еще плещется у нашего фашинника²¹, омывая кроны верб. Паром не ходит, так что мужики с подводами перебираются через реку на старой, проконопаченной вдоль и поперек пузатой лайбе, из которой непрерывно вычерпывают воду.

Мы двигаемся вверх. Нас обвевает ветер и река чуть-чуть рябит. Нет-нет — да и проплывет доска, горбыль, чурка или скрученная елочка, которой плотовщики связывают бревна — все признаки того, что скоро пойдут гонки. Отец отвечает на мои «отчего» и «почему», перемежая ответы рассказами о службе в Динабургской крепости, о чудаковатых офицерах, о рыжей подполковнице, которую супруг приказал называть не иначе, как «белокурой», о русско-турецкой войне 1877—1878 годов, о сдаче Порт-Артура, о гибели эскадры под Цусимой. На Цусиме отец смахивает слезы, сморкается и, повернувшись к ветру, говорит, вздыхая:

— Нет… Все у нас не так, как в других державах… Нехорошо, брат, ай как нехорошо!..

Коптильня Тарновского стоит на высоком левом берегу Десёнки, где река делает крутой поворот к востоку. Ещё издалека приветствует нас пан Ян — высокий, седоватый и настолько загорелый человек, что кажется, что он коптился рядом с нашими колбасами.

Мы поднимаемся в коптильню. Я держу мешки, а Яны суют в них пахучие, коричнево-румяные окорока, грудинки, гирлянды колбасы разного фасона, от вида и запаха которых у меня текут слюнки.

Потом Яны курят, толкуя о хозяйственных делах и выражают удовольствие по поводу того, что Пасха нынче и у католиков и у православных приходится на один и тот же день. Было это, по-видимому, в 1906 году.

Страстная пятница… Хозяйки кончают великую стряпню. Я убираю цветными бумажками образа, а разрумяненная мать суетится около печи, из которой тянет аппетитным, пряным духом — доходят куличи, мазурка²², шафранный торт. Кажется, обещают они быть удачными, потому что мать, хоть и озабочена, но по всем признакам довольна.

От соседок нет отбоя. Как только посетительница открывает дверь, мать, показав на печь, шипит пугливым шепотом: — «Шшш!.. Не стукай!

Соседки заглядывают — кто за советом, кто отвести душу по случаю того, что пригорел кулич, кто из любопытства: «Какой-такой торт состряпала Иваниха?», «Как выкрасила яйца?». Кто приходит рассказать, какую пасху приготовила исправничиха, а кто — занять пасхальных специй.

— А вот у попадьи кулич!.. — заходится от зависти бедная соседка. — Толстый как колода! Одного изюму в нем, надо думать, больше фунта. Пекут и крутят! Крутят и пекут!

— Банкуха²³, а не кулич! — поправляет авторитетно тетка Ольга, которая нагляделась у господ в Риге чудес кулинарии.

— Нехай себе крутят! — добавляет мать. — Обойдемся и без банкухи! Подумаешь, какая цаца!..

Великую субботу хозяйки начинают завершающей стряпней. Мать даже не ложится спать, потому что белит печь, а под утро моет пол, навешивает белые кисейные занавески, застилает стол.

Я просыпаюсь и первое, что бросается мне в глаза, так это — стол, покрытый белоснежным обрусом²⁴, на котором — столько явств! Свиной копченый окорок, телячий печеный зад, кольца колбасы, тарелка яиц всех цветов радуги, пасха из творога с изюмом, кулич, мазурка, торт, рябиновка, вишневка, красноголовая бутылка водки и много чего еще (уже не помню).

Остается только — и это поручается персонально мне — разукрасить обрус пучками брусничной зелени и нашить из плауна²⁵ большие буквы X. В., а потом — посыпать пол зелёными, нежно-ароматными стеблями стройного аира²⁶, за которым батька отправится на лодке к острову.

После окончательной приборки ждем батюшку, который должен освятить пасхальный стол. Как большинство горожан с достатком, мы не носим пасху в церковь — носят «святить» только деревенцы да бедняки, да ещё — прижимистые горожане, так как священнику надо давать полтинник, а то и рубль.

Ждем напряженно долго и, чтобы встретить батюшку «честь-по-чести», я становлюсь на караул — на тропку мимо сада Лукашевичей. Как только из-за угла показывается плотная фигурка батюшки, за которой маячит тощая высокая фигура рыжего псаломщика с кадильницей, чашей и кропилом, бегу к калитке и подаю сигнал: «Идут! Идут!».

Отец Николай тяжело поднимается по ступенькам низкого крыльца. Он утомлен и раздражен, так как обошел все Задисенье, центр города и нашу околицу, а уже вечер — и скоро надо служить всенощную, а там — утреню, раннюю обедню и всё на ногах, на людях…

Примечания

18

Крыга — льдина, плывущая по реке.

19

Олешник — (местн. то же, что ольшняк) — группа кустов ольхи, ольховая заросль.

20

Шуфель — (белорусский) — совковая лопата.

21

Фашинник — 1.) связка хвороста, используемая для строительства (укрепления) дорог по топким местам, 2.) дорога, проложенная по болотистым местам и выстланная связками хвороста.

22

Мазурка — пирожное, сладкая лепешка продолговатой формы из миндаля, с орехами и пряностями.

23

Банкуха — традиционный торт банкуха из Свислочского района Беларуси. Полный цикл приготовления занимает около семи часов. Для теста требуется около шестидесяти яиц. Каждый желток подается по отдельности. Пекут банкуху на березовых поленьях. Готовят и специальное веретено. По очереди на протяжении четырех-пяти часов одна хозяйка крутит веретено, вторая — поливает его тестом. После выпекания торт выкладывают на подушку или рушник. Сам торт благодаря особенной технологии выпекания чем-то похож на елку: если его разрезать, можно увидеть и «годовые» кольца, как на срезе настоящего дерева.

24

Обрус, обрусник — (м. зап.) — скатерть, столечник.

25

Плаун, или ликоподиум — (лат. Lycopódium, образовано от греч. Λύκος (волк) и πόδι (нога), т. е. буквально — «волчья лапа») — род растений семейства «Плауновые» (Lycopodiaceae). Вечнозеленые травянистые многолетние растения, большей частью с дихотомическим ответвлением.

26

Аир — многолетнее травянистое растение семейства ароидных, корневище которого содержит эфирное масло, используемое в фармакологии, в парфюмерной и кондитерской промышленности.