Наследство последнего императора. Том 3

Николай Волынский

25 июля 1918 года белые войска захватили Екатеринбург и обнаружили в подвале ипатьевского дома следы расстрела, очевидно, семьи Николая II. Однако следователи Наметкин и Сергеев утверждают: это инсценировка.Но ещё до прихода белых в Екатеринбурге появляется красный комиссар Яковлев. В апреле 1918 года он, по личному поручению Ленина и Свердлова, должен был вывезти Романовых из Тобольска в Москву. Но Семью перехватили уральские большевики.Что теперь нужно Василию Яковлеву в Екатеринбурге?

2. Терентий Чемодуров, камердинер императора

КОГДА за стариком Чемодуровым с лязгом закрылась железная дверь, он долго, остолбенев, стоял посреди камеры, пытаясь понять, что же все-таки с ним произошло. В голове, словно в шарманке с испорченным барабаном, скрипела одна и та же фраза: «Мне бы в Тамбовскую, по выслуге. Еду помирать…» Её он повторял вполголоса, тоже скрипя, пока конвоир не прикрикнул: «Да замолчишь ты, старый!» Но только после двух ударов прикладом в спину, перешёл на шёпот, а потом и затих.

Т. И. Чемодуров, бывший камердинер Николая II

Он простоял посреди камеры часа полтора, но так и не рассудил, зачем его перевели в одиночку. Ведь и расстрел уже пообещали и вели на смерть. Потом пошаркал к железной кровати, ножками замурованной в бетонный пол. Кряхтя, забрался на матрас, засаленный и тощий, словно блин. Глубоко вздохнул, закрыл глаза и стал ждать. В голове продолжала бег по манежу та же фраза: «Мне бы в Тамбовскую, по выслуге, помирать…»

Тем временем в камере потемнело. Настала быстрая, ещё светлая, почти, как в Петрограде, ночь, потом стремительно пришло утро, за ним — яркий до слепоты день: окошко, забранное ржавыми толстыми прутьями, выходило на юг. День тянулся мучительно, к вечеру так потемнело в глазах, что Чемодуров даже рук не мог разглядеть. Он ждал спасительной ночи, но когда бело-жестяное солнце скрылось, облегчение не наступило: теперь старика охватила невыносимая жажда. Тогда-то до него дошло: происходит что-то неладное. Даже непременной параши в камере не было.

С утра он попробовал сначала слабым кулаком стучать в стальную дверь. Потом попытался подать голос. Никто не отозвался.

Скоро Чемодуров почувствовал, что не может пошевелить жёстким, шершавым до боли языком. Он попробовал заплакать. Опять ничего не получилось: слез не оказалось. «Значит, я уже на том свете, — решил старик. — Как, однако, здесь всё похоже на тюрьму… Так, стало быть, мне за грехи отвечать. Без огня. Но и без воды. Лучше огонь, скорее всё прошло бы».

Он забрался на койку и через полчаса погрузился в сумеречное состояние, и только слабо наблюдал за бегом слов на потолке по кругу: «В Тамбовскую, на выслугу… Помереть бы скорей… Совсем хворый». Для него круглые сутки была одна полутьма, как в вечернем тумане, но именно состояние сумерек сознания помогло ему протянуть ещё трое суток без воды, а на четвертые старик услышал за окном чей-то неясный шёпот, прерываемый ветром, потом шёпот усилился, голос окреп и заговорил — звонко, ровно, уверенно, порой недовольно, а иногда с порывами, гремя металлом старой тюремной крыши и зашвыривая холодные капли через пустое, без стекла, окошко.

Почувствовав на лице холодные свежие брызги, Чемодуров стащил исподнее и вытолкал сквозь решётку наружу. Через несколько минут кальсоны страшно отяжелели, и старик едва успел втащить их обратно. Он жадно бросился высасывать из ветхой ткани сначала отвратительно горькую, потом восхитительно чистую и сладкую влагу. Снова вывесил кальсоны за окошко и снова едва не выпустил их из рук — так быстро они набрали воды.

Дождь щедро лил до утра и прекратился внезапно, как и начинался. Старик успел вывесить и исподнюю фуфайку, несколько раз выжимал воду из белья в грязную ржавую миску, которую нашёл под кроватью. Питья хватило на трое суток, а на четвертые снова пошёл дождь — теперь холодный, грозовой, и хлестал ливнем до рассвета. Но почему-то и после того, как прекратился дождь, взошло солнце и ярко осветило камеру, гроза продолжалась. Гром гремел по всему горизонту с юго-востока, переходя в частый треск залпов. И только к середине жаркого дня все затихло, хотя время от времени звучали отдельные выстрелы: в Екатеринбург вошли передовые части добровольческой Сибирской армии, состоявшей из казачьих и чехословацких соединений под общим командованием полковника Войцеховского.

Белые захватили город, почти не встречая сопротивления: красные эвакуировались вовремя. Недолго вели огонь только отдельные мелкие группы, которые прикрывали своих сапёров. Но и они очень быстро скрылись на последнем поезде из нескольких железнодорожных платформ.

Проснулся Чемодуров от громкого лязга дверного засова. Тяжёлая дверь со скрипом отворилась. На пороге стояли казачий подхорунжий, при шашке, с нагайкой в руке, и пехотный унтер, который держал в руках раскрытый тяжёлый гроссбух.

Старик скользнул по ним пустым взглядом, решив, что они ему снятся.

— Ну и вонь! — поморщился казак. — Свиней здесь большевики, что ль держали? Кто таков? — громко и резко спросил он Чемодурова.

Старик медленно, с трудом, встал и молча качал головой, беззвучно шевеля потрескавшимися губами.

Унтер нашёл в книге пальцем нужную строчку и медленно и старательно прочёл:

— «Камера нумер 14. Чемодуров Терентий Иванов, шестьдесят девять лет от рождения, холуй бывшего императора Николая Романова Кровавого…

— Что брешешь, пехота? — возмутился казак. — «Холуй… Кровавого…» Думай, Парфёнов!..

— Виноват: так здесь вписано, — пожал плечами унтер. — Дальше читать?

— Читай, да с умом, — проворчал подхорунжий.

— Слушаюсь… Так… «Помещён мая 24-го 1918 года распоряжением военного комиссара товарища Голощёкина, расстрелян 18 июля 1918 года. Похоронен в общей могиле для неизвестных лиц».

— Расстрелян? Как это? — перепросил казак, таращась глядя то на унтера, то на Чемодурова. — Кто? Он расстрелян?

— Так точно-с. Они, Терентий Иванов, холуй… значит, дворовый человек Государя-императора, и есть расстреляны, — подтвердил унтер-офицер. — И захоронены.

Казак разглядывал старика тяжело и молча. Наконец, спросил с подозрением:

— Как же есть ваше имя, настоящее, сударь? И фамилия, если имеется?

— Ась? — не понял Чемодуров.

— Имя, фамилия! — нетерпеливо повторил подхорунжий.

— Фамилия… — прошелестел Чемодуров. — Разве у меня есть фамилия? — он помолчал, вздыхая. Пожевал губами, поскрёб бороду — холёную, когда служил в Зимнем дворце, блестящую, как шерсть жирного чёрного кота, — а теперь поредевшую и в паршивых пятнах неровной седины. — У меня нет фамилии… давно уже. В загробной жизни не бывает фамилий. Меня расстреляли, я давно умер. И не спрашивайте… не мучьте меня больше… Подайте воды. Хоть кружку. Или половину…

Казак подошёл ближе.

— Хорошо, сударь, хорошо. Все ж как вас раньше-то звали?..

— Эх, — вздохнул старик. — Ежели пить дадите… хоть полкружки, я скажу, что звали меня на том, на белом свете, Чемодуров Терентий сын Иванов. А водворили меня сюда, в преддверие ада, бесы с красными звёздами, потом не стали давать пить и есть, а потом и расстреляли начисто. Там, в книге той, правильно написано, да?

— Не все в книгах бывает правильно, — глубокомысленно заметил казак.

— Так может, там про меня записана ошибка? — с надеждой спросил Чемодуров.

— Ошибка, конечно, ошибка! — заверил казак. — Никто тебя, старик, не расстреливал. И красных здесь нет — бежали, как зайцы. А ты живой и сейчас уйдёшь отседова на свободу.

Старик озирался вокруг, словно только сейчас обнаружил, что находится в тюремной камере.

— Вы и вправду прислуживали Государю-императору? — осторожно усомнился казак.

Чемодуров помолчал, потом мелко закивал и зашептал:

— Да, я был всю жизнь, до самой моей смерти камердинер Государя Николая Александровича… а потом Государя арестовали, в Сибирь увезли, и я с ним, а он меня отпустил домой в Тамбовскую век доживать — стар я стал и хворый, и меня арестовали бесы… Только никому не говорите, — спохватился он. — А то снова арестуют.

— Не бойтесь, таперича никто не обидит! — заверил его казак. — А ваши-то господа? Что-нибудь знаете? Где Государь? И Государыня где? Наследник цесаревич? Великие княжны?

— Дайте хотя бы полкружки, — жалобно всхлипнул старик. — Сейчас помру.

Казак бросил взгляд на унтера:

— Парфёнов!..

Тот козырнул и исчез.

Подхорунжий взял Чемодурова за локоть, усадил на койку, помог надеть ветхие кальсоны и брюки. Появился унтер Парфёнов. Принёс кружку воды, которую Чемодуров с неожиданной силой выхватил у него и осушил в несколько глотков. Потом замер, словно задохнулся, выронил кружку, она со звоном покатилась по каменному полу. Выпучив глаза, старик несколько секунд глядел на казака. В животе Чемодурова ёкнуло, и его вырвало одной струёй. Казак едва успел посторониться.

— Эге, бедняга, — сочувственно сказал унтер. — Исстрадался-то как…

— Пулю, сволочи, пожалели, — кивнул казак. — Оставили подыхать, как бездомного пса.

— Надо бы ему молока — глотка два сначала, не боле, — заметил унтер-офицер.

— Да! Позаботься, братец! — приказал подхорунжий.

— Слушаюсь! Сейчас или погодя?

— Сейчас. Потом продолжим — в комендантской. Парфёнов, приведёшь его.

Через полчаса унтер явился. Он отвёл старика в соседнюю камеру и дал ему полкружки сильно разбавленного козьего молока. Но разрешил только глоток, через четверть часа два, через час позволил допить остальное. Приказав старику лежать, унтер кружку унёс. Через час снова принёс, но уже с коровьим молоком, неразбавленным, а подмышкой держал свежую краюху ситного.

— Вот, ваша милость, — сказал унтер. — Половину сейчас можете выпить, а потом часика два вздремните и допьёте. Я за вами приду.

Проснулся Чемодуров не через два часа, а к вечеру. Не тронув хлеб, допил молоко, застегнулся на все пуговицы, навалился телом на железную дверь, с трудом отворил её и медленно пошаркал во двор тюрьмы.

Во дворе, поймав взглядом последний луч вечернего солнца, бывший царский камердинер — совсем недавно осанистый, с важным ощущением собственной значимости для империи, а теперь сухой сгорбленный полуспятивший старик — долго смотрел, как оно скрывается за тюремной кирпичной стеной, и широко улыбался беззубыми дёснами — вставные челюсти у него отобрали при аресте. Потом вздохнул, медленно перекрестился и пошаркал в комендантскую.

Здесь его провели в кабинет начальника тюрьмы. Самого начальника не оказалось. На его месте сидел офицер, назвавшийся капитаном Горшеневским. Рядом, за другим столом, поменьше, но полностью заваленном учётными делами заключённых, сидел пожилой одноногий чиновник в вицмундире. Обернувшись к двери, он спросил:

— Это вы Чемодуров?

— Я есть, сударь, — ответил старик.

— Присядьте. Тут все про вас говорят… — инвалид указал кивком на стул около начальника, взял со стола тонкую папку, протянул её Горшеневскому.

— Вот, Сергей Феофилактович, извольте. Чемодуров Терентий Иванович, камердинер бывшего царя. Заключён 24 мая 1918 года. Записано «расстрелян 18 июля». Такие у них, у большевичков, нынче порядки. Мир насилья они разрушают! Расстрелять не могут по-человечески…

Горшеневский открыл папку, но тут же захлопнул её и предложил Чемодурову чаю.

— Душевно вам признателен, — проговорил старик. — Я бы, с вашего позволения, съел бы чего. Ложку-две каши. Кружку молока, ежели дадите.

— Да-да. Непременно, но чуть позже, — пообещал капитан сочувственно. — А сейчас извольте ответить на несколько вопросов. Не возражаете?

— Не возражаю, — голосом бесцветным, как ростки картошки в погребе, подтвердил старик.

— Как вы сюда попали?

Чемодуров словно не услышал. Он уставился немигающим взглядом на верхнюю пуговицу капитанского мундира. Зрачки его расширились, челюсть отвисла.

— Как попали сюда? — громче повторил Горшеневский. — При каких обстоятельствах?

Старик по-прежнему рассматривал орлёную пуговицу и слегка раскачивался. Капитан понял, что царский камердинер заснул с открытыми глазами.

— Господин Чемодуров! Терентий Иванович! — ещё громче сказал Горшеневский.

Тот продолжал раскачиваться и вдруг всхрапнул. Капитан переглянулся с помощником, встал из-за стола, подошёл к старику и слегка тряхнул его за плечо.

— Ась? — встрепенулся Чемодуров.

— Как вы попали в тюрьму? Арестовали за что?

— Да-да… попал… — проговорил старик. — Арестовали меня, арестовали… Поначалу обещали отпустить в Тамбовскую, на родину…

Медленно и тихо, иногда замолкая на несколько минут, после чего капитан снова тряс его за плечо и будил, Чемодуров рассказал, что он приехал в Екатеринбург из Тобольска 28 апреля вместе с императором, императрицей и великой княжной Марией. Привёз их сюда какой-то московский комиссар, кажется, Яков его звали… А может, Василий. Ужасная дорога до Тюмени совершенно разбила старика, и он заболел.

— Сей красный Иаков хотел Государя и Государыню и всю Семью у красных бесов похитить и увезти. Но ему не дали тутошние.

Капитан и чиновник удивлённо переглянулись.

— Красный комиссар хотел вас похитить? — переспросил Горшеневский.

— Государя с семьёй.

— Вы уверены? Не ошибаетесь? Зачем ему?

— Чего тут ошибаться? — слегка оживился Чемодуров. — Государь мне сам говорил. И Государыня. Да и так видел, что Иаков спасал их от большевиков.

— Вам так доверяли ваши господа? — скептически покачал головой одноногий чиновник. — И своими секретными планами делились?

— А чего ж тут не доверять? — обиделся старик. — Много ли мало — тридцать лет служу при троне… то бишь служил. И десять лет при Государе Николае Александровиче. А до того — два десятка при великом князе… при Алексее Александровиче. Доверяли, потому как служба у меня такая — молчать надо уметь. Была служба… — со вздохом добавил старик.

— И куда же хотел этот красный… как его? Яков? Василий? — продолжил Горшеневский.

— Да!.. — обрадовался Чемодуров. — Яковлев — да, Василий Васильев!.. С ним ещё барышня была… интересная такая. Комиссарка. Только никакая она не комиссарка… Очень интересная. Даром что стриженая.

— И куда же все-таки красный комиссар Яковлев намеревался отвезти царскую семью? — вернул его к делу Горшеневский.

— Отвезти? Кого? А, — Государя… Сначала в Москву… а потом… не ведаю, куда, — тихо и медленно ответил старик.

— Может, в Германию?

Чемодуров подумал, потом отрицательно качнул головой.

— Нет, не в Германию. Государыню могли, а Государя — нет.

— Не ошибаетесь? — усомнился чиновник. — Вам же просто могли не сказать.

— Не могли, — с неожиданной твёрдостью возразил Чемодуров. — Я бы знал. Государь меня предупредил бы непременно.

Теперь недоверчиво усмехнулся Горшеневский.

— Стало быть, император во всем вам доверял?

— Нет, не во всем, конечно. В военных или в других государственных делах я ему был не советчик. А про Германию — доверил бы. Я всё про то знаю.

— Враньё! — с нетерпеливой брезгливостью хмыкнул чиновник. — Большевики с немцами давно сговорились германскую шпионку и бывшую царицу Александру со всей семейкой выпустить к родственникам. А вы тут нам сказку про белого бычка…

— Господин Модестов! Алексей Автономович… — укоризненно наклонил голову Горшеневский, и тот недовольно замолчал.

— Может, куда сначала и собирался красный Иаков, может, кто и договаривался, да только их величества никогда не согласились бы у Вильгельма искать пристанища, — возразил Чемодуров. — Они хотели в Англию или в Крым, и больше никуда. И Государь, и её величество много раз мне говорили: «Лучше помрём в России, а к кайзеру не поедем!»

Одноногий Алексей Автономович злобно расхохотался.

— Положительно, не сатрап самодержавный Романов-кровосос, а спартанец Леонид какой-то! Врал он вам. И не только вам! Кайзер Вильгельм брат Николаю Кровавому — вот в чем всё дело!

— Не родной. Двоюродный, — уточнил старик. — И Государыне кузен и только.

— Всё равно, у них там давно было слажено. Большевики перед кайзером на задних лапах пляшут. К нему и увезли всю семейку. А Государь ваш про вас и не вспомнил, оставил у большевиков на расстрел.

Чемодуров обиженно замолчал и закрыл глаза. Горшеневский обеспокоился, как бы старик снова не заснул.

— Что ещё важного можете нам сказать? — громко спросил капитан. — Извольте продолжать.

— А что там продолжать. Господин… господин… — показал взглядом на чиновника. — Господин…

— Модестов, — подсказал капитан.

— Да, Дестов… Он, чай, знает поболе моего. Я ему и говорить не буду. А вам, господин капитан, скажу: перед моим уходом из острога доктор Деревенко передал Государыне письмо с воли. От её родного брата, герцога Гессенского Эрнеста… Дай Бог памяти… — он погладил себя по лбу. — Его светлость писали Государыне, что кайзер зовёт её в гости, то бишь не в гости, а на жительство, но только её и дочерей с цесаревичем. Вот тогда Государыня мне и сказала: «Лучше казнь в России, чем приют у кайзера». Так брату и отписала¹.

— Она что же, вам читала письмо герцогу прежде отправки? — едко усмехнулся Модестов.

Старик бросил на него презрительный взгляд и отвернулся.

— Так-так, — вздохнул Горшеневский. — Но всё-таки продолжайте.

— Что продолжать — про кайзера?

— И про кайзера тоже.

— Про кайзера мне боле ничего не ведомо. Ещё что хотите?

— Про ваш арест. И где на самом деле ваши хозяева?

Чемодуров поразмыслил.

— Здесь где-то они.

— Да их след простыл давно, лакейская твоя морда! — возмутился Модестов и стукнул костылём об пол.

— Алексей Автономыч, ещё раз прошу, — недовольно проговорил капитан. — Видите — он едва жив, забывает, о чём его спрашивают.

— Не забуду! — возразил Чемодуров. — Я всё хорошо помню. Только пусть господин Дестов молчит.

— Он помолчит, — пообещал Горшеневский.

— Сильно я расхворался, как сюда приехали, — продолжил старик. — Совсем расслабленный стал. Работу работать не мог. Попросил у Государя отставку — домой поехать в Тамбовскую, доживать до смерти. Государь сначала огорчился, потом обнял меня, расцеловал, благословил и выдал рубль золотой со своим портретом за верную службу.

— Ха-ха! — не выдержал Модестов. — Какова щедрость, а? За тридцать лет службы — рублёвик. Крез, поистине Крез! Ещё щедрее!..

— Красные бесы у нас у всех деньги отобрали, — угрюмо возразил старик. — До рубля золотого не добрались. Государь в сапоге спрятал. Я вот давеча, когда ещё в остроге ипатьевском жил, у шельмеца Авдеева, главного тюремщика, спрашивал, выпустят меня из-под ареста иль нет. Два дня Авдеев думал, потом сказал, дескать, советская ихняя власть меня выпускает за старостию лет, и я могу идти. Только вышел за ворота, так они меня снова заарестовали и теперь пригнали сюда, в тюрьму, то есть.

— Такие у них порядки! И обещания, — качнул головой капитан. — И так у них во всем. Нельзя им верить ни на грош.

— У нас другие порядки? — хмыкнул Модестов.

— А дальше что? — спросил Горшеневский, не отвечая Модестову.

— Сначала вроде ничего было, — затуманился старик. — Два раза в день есть и пить давали. Отхожее ведро опять-таки же было — порядок. Прогулки опять же…

— Вас сразу посадили в одиночку?

— Да, только не в эту, в другую. На прогулках я многих видел.

— Кого же?

— Да вот… господин Татищев, его превосходительство… Илья Леонидович, генерал-адъютант, тут содержался… С ним Василий Александрович Долгоруков, гофмаршал. Потом привезли матроса Нагорного и повара Седнева. Их всех расстреляли. Так стража говорила. Не знаю…

— И больше никого не видели?

— Настеньку, — ответил Чемодуров.

Горшеневский и Модестов терпеливо ждали. Наконец, Модестов спросил:

— Кто же эта Настенька?

— Настенька… — вздохнул старик, — Настенька — это Гендрикова. Графиня Гендрикова Анастасия Васильевна. Все её очень любили, особенно, Государыня. Ещё потом Шнейдер привезли, Екатерину Адольфовну, гофлектриссу — учительшу при дворе, значит. Потом схватили Волкова — он камердинером при Государыне состоял. А ещё была великая княгиня Елена Петровна.

— А фамилия княгини? Она что — тоже из Романовых?

— Как замуж вышла — да, стала из Романовых, — пояснил старик. — Когда вышла за великого князя Иоанна Константиновича. А до того — принцесса Сербская. Сам великий князь, супруг ейный, Иоанн — в Алапаевске, под замком у красных, а она здесь.

— В Алапаевске были под стражей пятеро или шестеро Романовых и граф Палей. И родная сестра бывшей царицы Лизавета с монашенкой Варварой, прислугой, — вставил Модестов. — Красные сообщали, что их наши похитили. Вы слышали что-нибудь?

— Нет, — сказал Горшеневский. — Ничего не известно наверняка. Не думаю, что похитили. Иначе бы вы не спрашивали.

— А Михаил? — спросил Модестов старика. — Брат царя, ну — тот, кто отказался принять престол? Что он? Где?

— Ничего не знаю, — виновато вздохнул Чемодуров.

— Я знаю! — торжественно заявил Модестов. — Бежал Михаил Романов! Благополучно бежал. Теперь великий князь то ли в Японии, то ли в Китае, то ли в Сиаме².

— Вы уверены? — все-таки усомнился Горшеневский.

Графиня А. В. Гендрикова

Модестов откинулся на спинку стула и некоторое время, снисходительно улыбаясь, смотрел на капитана.

— Дорогой вы наш Сергей Феофилактович! — наконец, с сожалением улыбаясь, произнес он. — Пока вы там с немцами воевали, мы здесь были более информированы — не в обиду вам будь сказано. Одно дело — фронт, куда не поступают новости. Другое — здесь, в лапах большевиков и, что ещё хуже, эсеров. Когда каждый день и каждый час ждёшь, что тебя схватят как заложника и без суда отправят в Могилёвскую губернию.

— В ссылку? — спросил Чемодуров. — Так ведь это далеко же отсюда…

Модестов приложил указательный палец к виску и сказал, все так же улыбаясь:

— Пиф-паф — voila tout!³ И ты в Могилёвской.

Горшеневский покачал головой и ничего не сказал.

— Тем не менее, в нашем здешнем положении было одно преимущество — сведения. Самые разные. От прессы, от иностранных дипломатов и представительств, от слушателей Академии Генштаба⁴, да и от большевистских источников тоже. Про красные газеты распространяться не буду, однако же, телеграммы иностранных агентств приходили. Кстати, и царь выписывал несколько местных большевистских газет и даже совдеповские «Известия». Так что совершенно точно: великий князь Михаил живёт и здравствует. А касательно остальных Романовых, великих князей, коих содержали в Алапаевске, двести вёрст отсюда… Те, в самом деле, неделю назад бежали. Это было не трудно: не в застенках их держали, а в обычной земской школе, почти без охраны.

— Да, слышал, — подтвердил Горшеневский. — Был циркуляр на этот счёт. Но подробностей не знаю.

— Ничего особенного. Была перестрелка, на месте остались трупы красного солдата и одного из похитителей — нашего офицера. Личность его, насколько мне известно, не установлена. Полагаю, что капитан Кирста⁵ может рассказать про это похищение подробнее. И про царскую семейку тоже. Да что Кирста! Вот начальник штаба у красных, у самого Берзиня служил, — полковник Симонов, честный русский офицер, герой. Многих пленных и заложников из-под расстрела спас. Он теперь здесь. Вот у него самая точная информация, прямо от стола, так сказать: большевики театр с расстрелом устроили, чтоб народ успокоить. Уж очень люди требовали, рабочие особенно, чтоб Николашку-стервеца расстреляли прилюдно, на Вознесенской площади. Иначе обещали самих большевиков на клочки разорвать, причём, вместе с совдепами и чекистами. А что большевикам оставалось делать? У них немцы в командирах. Ульянова-Ленина на коротком поводке водят. Договор у них, Брест-Литовский. Его же выполнять надо! Так что воленс-ноленс пришлось большевикам Романовых охранять.

Капитан и Чемодуров слушали Модестова с напряжённым интересом.

— Как-то все же неправдоподобно выходит… — словно извиняясь, произнес капитан. — Чистый Луи Буссенар.

— Полагаете, большевики сами себе врут? Серьёзные люди недавно Романовых в Перми видели.

Чемодуров часто задышал, на глазах у него выступили слезы, и он разрыдался.

— Слава Богу! Слава Богу! Они живы! Господь спас…

— Все-таки в Перми? — переспросил Горшеневский.

Модестов немного помедлил.

— Есть, правда, дополнительная информация. Но пока не проверенная.

— О чём же?

Модестов снова помолчал немного.

— Ответственные чины из военного контроля — назвать не могу, как вы понимаете, — убеждены, что Романовых и в Перми уже нет. Матери и дочерей — точно. Немцы их вывезли на двух аэропланах, несколько дней назад. Ночью. Все дочери царские были в костюмах авиаторов.

— Вот как! — удивился Горшеневский.

А Чемодуров жадно смотрел то на чиновника, то на капитана, переживая каждое слово. Модестов выдержал ещё паузу.

— Так-то вот! — произнес он внушительно.

— Да-а, — протянул Горшеневский. — Очень интересно. И обнадёживающе. Хорошо бы к сему сюжету хоть какие-нибудь доказательства.

Модестов развёл руками:

— Ничем не могу возразить, — согласился он. — Но вот сегодня с утра я был в доме на Вознесенском — в том самом доме, который брал внаём инженер Ипатьев… И кое-что там увидел.

— Там мы все содержались, — тихо вставил Чемодуров. — В тюрьме, красные стражники болтали, что там, в доме, они будто бы и расправились со всей семьёй. И радовались, на наше горе глядючи.

— Вот видите? — воскликнул Модестов. — Издевались над вами, звери, а сами приказ кайзера Вильгельма выполняли. А нашим монархистам и всем, кто хотел бы снова посадить Николашку на трон, германцы и большевики тем самым дали знак: можете не стараться, господа монархисты, теперь уж некого восстанавливать. Для этого они и расстреляли в подвале каких-то лиц, а объявили всенародно, что Николай расстрелян. И в газете пропечатали. Следы, в общем, заметали. Молодцы, хорошо замели!

— Так что там, в особняке? — напомнил Горшеневский.

— Бедлам, форменный кавардак. Толпа! Бездельников понабилось, зевак, как тараканов на помойке. И я был вынужден обратить внимание чехословацкого генерала особняка, самого Гайду, что дом следует взять под охрану. Если не возьмёт, всё растащат праздношатающиеся. Да-с, разворуют на сувениры, вплоть до крыши.

— Они, чехословаки, сами не прочь украсть, что под руку попадёт, — фыркнул капитан. — Их уже «чехособаками» в народе прозвали. Неужели охрана не выставлена? А Гайда — он соображает?

— Не знаю. Сами понимаете, дом может понадобиться органам дознания — тому же Александру Фёдоровичу Кирсте и его ведомству. Определённо, там остались следы, улики, доказательства — ну, хотя бы того, что дочери царские на германских аэропланах улетели. Есть там кое-что. Многое есть… — таинственно добавил он.

— И что же? Интригуете вы нас, Алексей Автономович. Охотно свидетельствую: хорошо у вас получается.

— Уф, Сергей Феофилактович, — отмахнулся Модестов. — Какие мои интриги! Не до них. А доказательства, что княжны на германских аэропланах улетели, в самом деле, есть, и серьёзные. Сам видел.

— Что же видели?

— Они перед вылетом переоделись и загримировались, чтоб походить на мужчин, точнее, на своих же спасителей. На немецких авиаторов.

— Вот как? А отчего же вы так уверены?

— Там, понимаете ли, в комнате великих княжон найдены их волосы, в косы заплетённые и отрезанные. Четыре косы, волосы разного цвета от четырёх разных барышень. Кроме Романовых, там никаких девиц никогда с такими косами не было.

— Волосы? — удивился Горшеневский. — Зачем же их отрезать?

— А вы попробуйте надеть на голову авиаторский шлем, если у вас длинная коса.

— И пробовать не буду! — засмеялся Горшеневский.

— Позвольте, сударь, — робко подал голос Чемодуров. — Это не то. Это не совсем те косы…

— Как так «не те»? — обернулся к нему Модестов. — Вам что-то не понравилось, любезный?

— Нет-нет… Всё нравится, — испугался старик. — Только вот… Великие княжны никаких кос не обрезали.

— Тогда чьи же? Кому принадлежат? Может, вам? — раздражённо спросил Модестов.

— Великим княжнам.

— Ничего не понимаю — чушь! — заявил Модестов. — Отрезанные косы четырёх княжон никто не отрезал!.. Совсем разум, что ли, потеряли в тюрьме?

— Видите ли, сударь, — осторожно произнес Чемодуров. — Эти косы, числом четыре, княжны привезли с собой из дому. Из Царского Села. Им там, дома, пришлось остричься — насовсем, по-солдатски под нуль, когда заболели. В Царском Селе, зимой, в прошлом году, в марте. От хвори у них волосы выпадать стали. Вот и отрезали. И с собой косы привезли.

Модестов брезгливо посмотрел на старика и повернулся к Горшеневскому.

— Деменция полная, — с раздражением кивнул он в сторону бывшего камердинера. — Неужели не видите?

— М-да, — неопределённо протянул Горшеневский.

— Или вот ещё, — продолжил Модестов. — Родственница императрицы — сестрица родная Лизавета, в девичестве Элла, которая из Алапаевска сбежала. Всем давно известно, что эта Елизавета Фёдоровна, бывшая великая княгиня, которой Бог подарил мужа-педераста, — профессиональная германская шпионка, как и её августейшая сестрица. Состояла на полном жаловании у кайзера — он ей тоже кузен. И прикрытие себе придумала для отвода глаз военной контрразведки — монахиней заделалась. Шпионь себе направо и налево, и ничего.

— Да-да, — подтвердил Горшеневский. — Я тоже слышал. Бесспорно, кто же заподозрит монахиню да к тому же игуменью Марфо-Мариинской обители? К смертной казни была приговорена за шпионаж. Но выкрутилась, сука немецкая. Сестричка Александра Фёдоровна, императрица бывшая, конечно, споспешествовала.

— Несомненно! Без императрицы не обошлось! — подхватил Модестов. — А сама императрица была агентом кайзера, и тоже на содержании. Как тут не выручить сестру, а тем более коллегу по шпионажу! Вот вам и разгадка, почему именно братец Вильгельм озаботился царской семьёй, а не братец Георг, английский король. Кто же ещё согласится приютить германских шпионок? Какая держава? Только Германия.

Чемодуров попытался что-то возразить, даже привстал, но, видно, в последний момент передумал и снова опустился на стул, совершенно огорчённый.

— Что? — спросил его капитан. — Что-то добавить хотите?

— Да, сударь, добавить, — несмело проговорил камердинер. — Кайзер Вильгельм, хотя и в родстве состоит… Однако ж императрица Александра Фёдоровна терпеть Вильгельма не могла, можно сказать, всегда ненавидела. Сильнее ненавидела она разве что Керенского.

— Да-с, — вздохнул капитан. — Керенский… Герострат проклятый, масон, хуже Ленина. Всё развалил, всё пустил по ветру. Попадись мне, проклятый адвокатишка, эсер, мизерабль! Вот первый виновник всех наших бед. На части живого мерзавца перочинным ножом разрезал бы! Ещё в прошлом июле можно было на что-то надеяться, ввести диктатуру и сохранить государство и армию. Но как только Ааронка Керенский объявил своего же брата по заговору генерала Корнилова⁶ изменником, все полетело в пропасть. Безвозвратно. Ленин, конечно, тоже мерзавец, но гораздо меньший — хоть не врёт о своих целях.

— Только вот насчёт Ааронки, — заметил Модестов, — вы, дорогой коллега, не совсем правы. Точнее, совсем неправы.

— Как? — даже приподнялся на стуле капитан Горшеневский. — Что вы имеете в виду? Что имеете возразить? В чем я не прав?

— В том, что именно Керенский является перед державой и перед всеми русскими людьми преступником номер один, вы абсолютно правы. Расстрела для него мало. Да и живьём разорвать на части — несправедливое наказание. Слишком гуманное. Вот только насчёт его еврейства — чушь, сказки для дураков. Или для тех, кто свою бездарность оправдывает кознями всемирного кагала. Пархатое еврейство Керенского или того же Ленина есть увёртка для нашей кретинизированной интеллигенции и тупого офицерства. Для части офицерства, для части его, конечно! — поспешил добавить чиновник, со значением глядя в глаза Горшеневскому. — Для той, которая хоть и заблуждается, но — вполне добросовестно.

— Так-так, продолжайте, пожалуйста, — невозмутимо кивнул капитан.

— Керенский родился не так далеко от наших мест, там же, где и Ленин, — в Симбирске. По отцу он из духовенства, по матери — из потомственных дворян, хотя одна из прабабок Керенского была крепостной крестьянкой. Это точно, я специально интересовался. А вот что Керенский был масоном, — правда, но все молчат. И что всё Временное правительство было масонским — опять молчат! А почему молчат? Да потому что тайна сия ещё более страшная, и мировой кагал перед масонством просто меркнет.

— Вы так убеждены? — удивился Горшеневский.

— Абсолютно! — заверил Модестов.

— Да откуда же у вас такие сведения? Такие деликатные сведения?

— Деликатные — да, — с усмешкой согласился Модестов. — Из надёжного источника, будьте уверены⁷.

Горшеневский встал, подошёл к окну и задумался, глядя во двор.

— И все же с волосами у вас, сударь, не то вышло-с, — подал голос Чемодуров, обращаясь к Модестову.

— У меня? С моими? — расхохотался чиновник и шлёпнул ладонью себя по лысине. — Куда уж дальше?

— Великие княжны здесь уже стрижеными были. Только шляпки надевали, когда выходили из дому, чтоб внимания лишнего не привлекать, — веско заявил Чемодуров.

Модестов только усмехнулся.

— Вам бы… Вам бы, Терентий Иванович, отдохнуть, как следует. И поспать. Чтоб не воображали себе невесть что и не сочиняли.

— Да, надо бы, — грустно согласился старик. — Уж, наверное, в Тамбовской…

Вошёл давешний унтер. Принёс тюремную миску с горячей гречневой кашей и оловянную ложку. Поискал глазами, куда бы поставить.

Модестов взял свои костыли и тяжело поднялся со стула.

— На мой стол ставь, служивый, — предложил он. — Идите сюда, Терентий Иванович, откушайте на здоровье.

Чемодуров сидел над тарелкой и все не мог приступить к еде. Плакал, роняя слезы в кашу. Горшеневский громко кашлянул.

Старик поднял на него глаза и затих. Медленно проглотил первую ложку, посидел и зачерпнул второй раз.

— Вот и хорошо, — ободряюще улыбнулся капитан. — Вот и славно.

Когда Чемодуров доел и попытался встать, комната закружилась, и он с трудом устоял.

— Благодарю покорно, — выговорил Чемодуров. — Теперь я могу к себе?

— К себе? Это куда? — спросил капитан. — Ах, да! Понял. В камеру?

— Да, в неё. Больше некуда. Соснуть бы немного…

— Проводи! — приказал Горшеневский унтеру.

Тот бережно взял старика под локоть и повёл к двери.

У порога Чемодуров остановился. Обернувшись, спросил:

— Господин капитан, а я мог бы?.. Сходить туда… в дом?

— Ипатьева?

— В его, в его…

— Боюсь, как бы вы не опоздали, — отозвался Модестов. — Не наши, так чехособаки там половину разграбили.

— А мне ничего не надо, — сказал Чемодуров. — Моего там ничего нет. Мне поглядеть.

— Наверное, можно, — сказал Горшеневский. — Только следует вам завтра, никак не сегодня — теперь поздно, с утра обратиться в штаб начальника гарнизона, а там — к полковнику Жереховскому или капитану Малиновскому. При штабе составлена дознавательская группа — особая. Упомянутые господа офицеры её возглавляют. Они-то вам и нужны. Может статься, и вы им понадобитесь.

— Так я, значит-с, того… — Чемодуров стряхнул несуществующую пыль с колен. — Того-с… э-э-э, значит, как ваша милость скажет, я могу идти-с?

— Идите, идите! — энергично закивал Горшеневский.

А Модестов хмуро пожал плечами и уставился в бумаги, всем видом своим говоря старику: надоел, без тебя дел полно.

— А потом у вас есть куда идти? — спросил Горшеневский.

Но старик не ответил и даже не обернулся. Он застыл у открытого окна и смотрел поверх цветов герани, в горшках на подоконнике, на тюремный двор.

— Терентий Иванович! — позвал капитан.

Старик вздрогнул и выговорил изумлённо:

— Спасён! Спасён, слава Господу и Царице Небесной! Чудо — чудо! — и широко перекрестился.

— Знакомого увидели? — заинтересовался Горшеневский, подходя к окну.

Прискакал и Модестов на одной ноге, оставив костыль у стола.

— Ещё один воскресший? — ядовито осведомился он.

Примечания

1

В декабре 1918 года корнет Крымского Ея Величества полка Сергей Марков в Киеве свидетельствовал, что в конце апреля он привозил императрице письмо от её брата Эрнста Гессенского с предложением убежища от имени кайзера — только для неё и дочерей. Но она отказалась оставить мужа и сына в Советской России. После чего, утверждал Марков, кайзер условия изменил, и вся семья была вывезена из Екатеринбурга в ночь с 16 на 17 июля. Все живы, все в безопасности. Корнет заявлял, что знает, где находятся Романовы, но сказать не имеет права.

2

С 1939 года — Таиланд. Даже в 1920 году французская газета «Фигаро» (№277 от 4 октября 1920 г.) сообщала, что великий князь Михаил Романов спасся, бежав из-под ареста в Перми, и, в конце концов, нашёл убежище при дворе Сиамского короля (ред.).

3

Вот и все (фр.).

4

В 1917 году Академия генштаба была эвакуирована из Петрограда в Екатеринбург.

5

Кирста А. Ф., надворный советник, начальник военного уголовного розыска Сибирской армии.

6

25 августа 1917 года генерал Л. Г. Корнилов с верными ему войсками предпринял, в сговоре с Керенским, попытку восстановить хоть какой-то порядок в столице и стране. Для этого свергнуть Временное правительство и установить военную диктатуру — до Учредительного собрания. Предполагался дуумвират — Керенский-Корнилов. Но в последний момент Керенский испугался, предал Корнилова, объявил изменником и посадил генерала и его единомышленников в тюрьму. Генерал Корнилов бежал на Дон, где казацкая старшина поначалу не приняла ни его, ни первых добровольцев белого движения, выступивших сначала против Временного правительства, потом против большевиков.

7

Двоюродный брат Модестова, приват-доцент Александр Порфирин, состоял в русской военной масонской ложе петроградского филиала «Великий Восток Франции». Был ли сам Модестов масоном, точно не известно (авт.).