Варлам Пчела

Николай Вингертер, 2023

"Варлам Пчела" – повесть о простом крестьянине из Смоленской глубинки, жившем в ХV1 веке. Его и без того тяжелую жизнь нарушают бесконечные войны, идущие в Отечестве. Он ненавидит войны. Варлам, готовый помочь власти, которую во многом и считает повинной в этих войнах, руководствуется при этом не пафосным патриотизмом, а единственным желанием – сделать всё возможное, чтобы только избежать меньше человеческих жертв в неминуемом сражении. Интересно бытописание условий жизни простолюдина в далёком ХV1 веке, а не царственных и им подобных особ, что чаще бывает в исторической прозе.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Шел 1580 год или, как в то время в государстве Московском было принято летосчисление, год 7088-й от сотворения мира. Подходило к концу царствование Ивана Грозного. На востоке обстановка была относительно спокойная, потому что Московии больше не могли противостоять полудикие орды татар, по уровню экономического и военного развития жившие, как и сто лет тому назад; тем более что многие татарские царьки, ненавидя все русское, но подчиняясь вынужденно силе, присягнули великому князю московскому, царю всея Руси, и были контролируемы. Наиболее опасными оставались разрозненные отряды крымских татар. Но и с ними Московия, несмотря на огромные степные территории на южных окраинах, худо-бедно справлялась: обустроили для этого линии укреплений из острогов, в которых имелись сторожевые полки, называемые украинными. Озабочен царь был северо-западными границами. Затеянная с Ливонским орденом еще в 1558 году война, которая первые пять лет шла успешно, так что государство расширилось немалыми землями, переросла в войну затяжную, но уже не с Ливонией —

она прекратила свое существование и перешла под начало Литвы, — а война шла с Речью Посполитой, в которую к тому времени объединились Литва с Польшей. Новое польско-литовское государство, возникшее после выродившейся династии Ягеллонов и ее последнего представителя Сигизмунда Второго Августа, возглавил молодой король Стефан Баторий, венгр по происхождению, политик умный и полководец талантливый. Война с ним для Московии стала малоуспешной. Иван Грозный не обладал теми дарованиями полководческими, какие имел Стефан Баторий. Московское государство растеряло не только завоеванное прежде на западе и Балтике, но передовые отряды войск короля почти беспрепятственно совершали рейды вглубь страны, угрожая по всей линии от Смоленска до Пскова и Новгорода Великого. Войска Речи Посполитой были вооружены лучше войск царя, более современным оружием, в них воевало много профессионалов-наемников из Европы, тогда как войска царя наполовину состояли из отрядов вотчинных и поместных бояр, больше преуспевавших в соперничестве за звания и места ближе к телу царя, чем в военном искусстве; профессиональными военными были только стрельцы, пушкари да постоянно несшие охрану служилые из городовых дворян и детей боярских (потомки прежних дружинников, состоявших на службе удельных князей). Испытанных в боях ратников не хватало, потому что многие из них были истреблены еще во время опричнины по подозрению в нелояльности царю, который всю жизнь был преследуем маниакальным страхом, видел в своем окружении одних заговорщиков, покушающихся на его власть. Поэтому, видимо, писал тогда опальный князь Курбский царю о военных возможностях Московского государства: «Остался ты с худородными “воеводишками”, которые пугаются не только появления неприятеля, но и шелеста листьев, колеблемых ветром»¹. Эти «воеводишки» потом станут управлять Московией, а в Смутное время чуть не доведут государство до полной погибели. Пока же в Московском государстве продолжал править самодержец и все его молитвы были о том, чтобы не отвернулся Бог от него, помазанника Божьего, чтобы Речь Посполитая остановила свой натиск вследствие какого-нибудь чуда, — тогда он заключит со Стефаном Баторием мирный договор на любых, даже унизительных условиях. Но, молясь Богу, царь по поступкам и делам своим более материалист, чем идеалист, полагался, конечно же, на людей, живших в его землях, на тех, которых сам не так давно безжалостно истреблял. Этим царь Иван IV ничем не отличался от деспотов, живших до него, живущих после него, которые, когда чувствуют, как начинают терять власть, когда «горит под ними земля», последнее прибежище, как всякие правители-негодяи, ищут в патриотизме народа, о котором вспоминают, чтобы спасти свою шкуру.

А что же люди?.. А люди, народ, руководствуясь инстинктом сохранения себя, своей идентичности, творят чудеса и без молитв царских или церковных, отражая иноземного врага. Так и войскам Стефана Батория противостояли не только военные и служилые люди, но, не надеясь на царя или Бога, простые жители Великого Новгорода, Пскова, Смоленска и других больших и малых городов и крошечных деревень.

Одно из таких противостояний произошло на Смоленщине. Вошло оно в военно-исторические хроники, как Битва при Настасьино в октябре 1580 го-

да. Полноценного сражения в этой битве с русской стороны вовсе не предполагалась. Сильному вражескому отряду, вышедшему из Орши, не мог оказать должного сопротивления гарнизон Смоленска; тем более что этот многотысячный вражеский отряд предполагал сойтись у Смоленска с войском Стефана Батория, разорившего накануне Великие Луки, и далее они должны были взять Смоленск, чтобы потом установить границы Речи Посполитой на востоке до самой Вязьмы. Эти планы Речи Посполитой нарушил разгром отрядов Оршанского старосты и воеводы Филона Кмиты. Чудо случилось: Стефан Баторий повернул назад, в Литву.

Важным результатом сражения стало то, что на время прекратились «походы» Речи Посполитой на Московию и Иван Грозный смог взять некоторый передых в сложных отношениях с Польско-Литовским государством. В 1583 году царь подписал долгожданный мир, правильнее будет сказать, что это было хрупкое перемирие, которое, однако, сыграло большую роль в истории. Вскоре, в 1584 году, царь умер, а в 1586 году умер Стефан Баторий. Приди поляки и литовцы в Московию сразу после смерти Ивана Грозного — неизвестно как вообще сложилась бы судьба Московии и Руси.

Военная хроника и историки не скрывают, что исход битвы для русских при Настасьино был неожиданный; рассчитывали в лучшем случае измотать и потрепать силы поляков и литовцев, не более. Порой и вовсе событие и сражение при Настасьино называют странным, невероятным по результату, но, восхваляя царских воевод, умалчивают заслуги тех, кто в не меньшей степени содействовал чудо-победе. Это несправедливо, победа далась не одними заслугами царских воевод, победе помогли простые люди, о них этот рассказ.

1.

Осенью, когда вечером на южном небосклоне появлялась самая яркая звезда, известная как Сириус, из лощины, что за деревней Настасьино, доносился вой. Завидев звезду, холодно и таинственно поблескивающую из глубин космоса, волки, чуя ее только им известным образом (китайцы эту звезду так и называют — Волк), пели в несколько голосов. Среди голосивших зверей различались молодые, с нотками повизгивания, и слышались голоса низкие, густые, зрелых хищников. От этого воя всему живому в округе становилось не по себе: умолкали брехавшие в крестьянских дворах собаки, настороженно прядали ушами в хлевах копытные, даже куры, и те мгновенно прекращали шебаршить и переругиваться на насестах, замирали, боязливо, по куриному глупо и любопытно повертывая шеи. Только люди были спокойны, а кто-то из них отпускал в сторону лощины ругательные слова за нарушенный в очередной раз покой деревни. Народ, живущий здесь, среди полей и лесов, знакомый с волками не понаслышке, знал, что воют действительно волки, а не собаки, но не боялся, потому что волки были заперты в крепких клетках и находились под присмотром их сельчанина Варлама прозвищем Пчела. Прозвали его так пятнадцать лет назад местные за основное занятие — бортничество, когда он первый раз появился в Настасьино и здесь осел. Его в писцовых повинных книгах, которые содержали описи дворов, имевшийся в них скот, количество десятин засеваемой земли, плодовые деревья, запасы четвертей хлеба и прочее, а также количество «крестьянских животов» в деревне, так и указывали: «перехожий владелец двора Варлам Пчела». Он пришел сюда и поселился, как это делали многие в то время, когда крестьяне еще не были окончательно закрепощены, и им разрешалось раз в году, когда заканчивались полевые работы, менять одно оседлое место на другое или за выкуп уходить от одного землевладельца к другому. Варлам взял землю в лощине, что тянулась за деревней, — полторы десятины малоудобной для хлебопашества земли, пригодной разве что для кошения травы на сено.

Это был еще молодой, до сорока лет, но рано облысевший, из-за чего выглядел старше, человек, худой и щуплый с виду, но с руками жилистыми, что не оставляло сомнений в его большой физической силе, живучести и выносливости. Характер и поведение Варлама были сродни окружающей суровой действительности далекого времени, когда человеку приходилось жить в условиях ненамного лучших, чем имели первобытные люди. Для этого кроме физического здоровья был нужен и спокойный, холодный ум, не терпящий суеты, все следовало делать основательно, продумывая свои действия до невозможных, кажется, мелочей. Он таким и был.

Вот и теперь, когда небо вечерело, а в лощине и над речкой, что текла внизу деревни, лежал плотный туман, Варлам, покладавший руки только во сне, сидел на скамейке в крохотной избушке-клети и был занят одним из своих многих и не хитрых дел: из пропаренных сосновых и березовых, с треть сажени поленьев щепал лучину. Работа была нетрудная: он большим ножом раздирал полоски древесины толщиной с полвершка; работа, можно сказать, даже легкая, как, например, и плетение лаптей, которых всегда следовало иметь впрок. И теперешнее занятие было в самый раз для долгого вечера, когда были закончены другие дела, к тому же занятие доходное, потому как за хорошую вязанку смолистых лучин, которую он щепал два-три вечера, можно было получить в соседней деревне у шинкаря Цалмона полушку денег; за месяц на лучине можно было заработать три московские копейки, а за долгие осенние и зимние вечера на лучине, да на лаптях все десять — двенадцать копеек, что было большим подспорьем, когда речь заходила о выплате подати за землю. С чем это можно сравнить? Живая овца стоила шесть-семь копеек, пуд меда или воска, которые было очень нелегко добыть, — восемь копеек. Подать же ему годовая была установлена в рубль, с оговоркой, что он должен платить одну половину деньгами, а вторую медом и воском, поскольку его основное занятие было бортничество. (Тогда в Московии существовал специальный «пчелиный оброк», ввели его еще старорусские князья за «пролет пчелы по их лугам и лесам».) Так и считалось, что бортники имеют столько меда, что в нем чуть не купаются, и в народе была очень популярна история о бортнике и медведе:

«Бортник в лесу нашел такое огромное дерево, с таким дуплом, что сам мог влезть в него. Решил проверить, да соскользнул вниз, и его затянуло в глубокую и тягучую медовую пучину… по грудь. Несколько дней он взывал о помощи, но кто мог услышать его в лесу, еще из дупла. Меда бортник наелся но всю оставшуюся жизнь и было совсем собрался испускать дух в сладком плену, как вдруг в дупло стал спускаться медведь поесть меду. Бортник, потеряв всякий страх и отчаявшись в спасении, ухватился руками, что есть сил за шею медведя, и закричал таким диким голосом, что тот от неожиданности и испуга так рванул от дупла, что вытянул бортника из медовой пучины, а сам бросился наутек».

Варлам улыбался этой байке, столько меда, к его сожалению, находить никогда не удавалось, поэтому и приходилось искать способы зарабатывания денег помимо бортничества. Другие, такие же, как и Варлам, тяглые крестьяне, имевшие по три или четыре десятины земли, платили и того более поместному землевладельцу, кто по полтора рубля, а кто и по два. Но и эта подать увеличивалась постоянно, а стала и вовсе неподъемной, когда пришли опричники, и Настасьино отошло к государевым дворцовым землям. Несмотря на то, что для крестьян год от года становился тяжелее и тяжелее, государство, погрязшее в бесконечных внешних войнах, в геополитике (в это время служилые люди и бояре продолжали жить как ни в чем не бывало), требовало от крестьян и ремесленного люда новых и новых податей. Происходило все, как во всяком государстве. То же было в Настасьино — средней по меркам того времени для смоленских земель деревне числом пятнадцать дворов.

В этих условиях жил и Варлам, приспосабливаясь, как мог, зная, что многие живут гораздо хуже. Он принимал судьбу с покорностью, как данность Божью в этом мире, где каждому было отведено свое место; его доля была в ежедневном тяжелом крестьянском труде на выживание. Он не жаловался никому, потому что, если бы даже хотел пожаловаться, все одно было некому; только привычно молился на дощечку, что висела в углу, и тому, кто был на ней нарисован. Молился Варлам утром на день грядущий, вечером дне прожитом; молился от души, вспоминая по памяти те молитвы, что слышал в детстве от родителей или позднее от сельского дьячка, потому что грамоты, как почти все тогдашнее население, не знал. Как у всякого человека бывают какие-то нравящиеся ему более других слова молитвы, так у Варлама была любимая им молитва, которой он начинал свой день, встав с полатей и ополоснув водой лицо после сна. Он опускался на колени и словно разговаривал с кем-то, присутствующим в его избе, произносил слова громко, будто боясь, что его не услышат: «Ангел-хранитель от Бога с Небес мне данный, ты мя днесь просвети, от всякого зла сохрани и ко благому деянию настави, да на путь спасения направи…»

Заготавливаемые на продажу лучины сам Варлам для освещения использовал в избе редко; лучина быстро сгорала, ее следовало часто менять, а это отвлекало от других дел; обычно этим в семьях были заняты малые. Но не было у него детей, был он одинок, поэтому светец для лучины, вбитый в бревенчатую стену, был всегда пуст, а пользовался Варлам жирником, который и сейчас коптил плавающим в глиняной плошке фитилем. Плошка заполнялась смесью перетопленного свиного сала, ворвани с рыб и волчьего жира, запасов чего у него были в достатке. Огонь же для разных нужд — розжига печи, иной раз для костра на улице — следовало поддерживать постоянно, так как дороже себе по времени и деньгам было его добывать из стоящего немалых денег хорошего кресала, поэтому у Варлама постоянно горел жирник. От его небольшого огонька в темной и холодной избе-клети казалось теплее. Плошка стояла на возвышении — отдельно отстоящей чурке — бросая от пламени вокруг себя на расстояние с сажень бледно-розовый свет, в котором был сам Варлам, вся нехитрая обстановка его жилища, состоявшего из одного помещения. Посредине стояла печь с широким устьем и таким просторным подом, что в печи было свободно человеку. На шестке стояли глиняные горшки для варева и корчаги для нагрева воды

(в XVI веке чугунков еще не было); рядом с печью деревянная лопата для посадки хлебов и рогачи для корчаг и горшков. Вдоль печи устроены полати, застланные мешком из рогожи, набитым сеном, а сверху покрыты пегой, истертой от времени овчиной. Тут же над изголовьем у печи развешены пучки сушеных трав: были здесь и зверобой с чистотелом, и донник с ромашкой, и кипрей с сабельником, и пижма с хвощем, и много других лечебных трав, которыми пользовался Варлам. Почти у входа в избу, на земляном полу, застланном рубленой соломой, стояли сбитые из тесаного дерева два топчана и стол, на котором были деревянные миски и глиняные чашки; вдоль одной из стен с перекладины, подвешенной на веревках к притолоке, свисали онучи для обертывания ног и обувания лаптей; там же сменные порты и рубашка из грубого домотканого полотна, и кафтан из сермяги. Отдельно, в углу, было сложено самое ценное в хозяйстве: разного назначения топоры, заступ, молот с зубилом, серп, ножницы, иглы и ножи.

Изба Варлама не была избой в том виде и понимании, как теперь принято ее знать. Фактически это была размером три на три сажени землянка, потому что сруб вполовину уходил в землю, чтобы лучше сохранить тепло, и вполовину — пять накатов из бревен, меж которых единственное слуховое оконце, затянутое бычьим пузырем, — был наружу. Крыта изба-клеть односкатной крышей из стволов тоньше, выполнявших роль стропил, а поверх них соломой. Все избы в деревне были курные, отапливались каменными печами по-черному. У Варлама, бывавшего в других землях и видевшего, как живут другие люди, в жилище стояла печь несколько иная. Клал он ее из местного известняка на растворе взбитой глины с добавлением речного песка. Его печь топилась почти по белому, имела хорошую тягу, потому как над ее высоким сводом через дымоволок в потолке выходил наружу раструб (кирпича тогда еще в деревнях не знали, и печи труб не имели), сложенный также из плитчатого известняка. И то, что дым из печи в его избе выходил сразу на улицу, а не из слухового оконца, не из двери и не сквозь крышу, как в других избах, было предметом бесконечного обсуждения среди деревенских, завидовавших Варламу, который был не такой, как остальные жители деревни.

И про Варлама, жившего не как все, ходило много разговоров, слагали о нем крестьяне, которые были наивны, как дети, и невежественны, небылицы.

Однажды в шинке, что держал торговец и меняла Цалмон, приехавший сюда с правого берега Днепра, где были польско-литовские земли, местный мужик Ерема, изрядно выпивший на Святки, поделился с собравшимися за бражничеством с такими же праздными мужиками случаем, происшедшим однажды с ним: «Иду я как-то по краю гари, что это за дальним Подмаревским лесом, вам всем знамо это место, — рассказывал он, делая особый акцент на действительно всем знакомую местность, тем самым подчеркивая правдивость своего рассказа, — мне надобно было нарубить жердей для стогов сена». Ереме никто и не возражал; собравшиеся согласно кивали косматыми бородами, потому что все знали о существовании такого леса. «Так вот, — продолжал Ерема, — свернул я с гари в лес, как вдруг вижу: на поляне прямо против меня стоит человек! Пригляделся и понимаю — это же Пчела, наш бортник, что живет на отшибе в Настасьино. Я, было, сунулся в его сторону, ан вижу: ведет он себя совсем мне непонятно. Как, спросите?.. Отвечаю… Водит странно по воздуху руками и совсем не по-людски мотает ногами… Меня это, знамо дело, остановило… Но я решил посмотреть, что будет дальше… Схоронился за куст орешника, присел и стал смотреть. А Пчела все мотает ногами и водит руками, будто он и вправду какая пчела и собирается полететь… Но я то разумею, что люди не летают, и стал понимать, что больно все похоже на колдовство… И только так подумал, как Пчела вдруг нагнулся, достал нож, и-и-и… — Ерема,

демонстрируя как все происходило, потянулся куда-то вниз, словно тоже доставая нож, но ничего не достал, а взмахнул пустой ладошкой и с визгом громко ею шлепнул по столешнице так, что все вздрогнули. — Вот так бортник воткнул нож в осиновый пень…»

Возникла небольшая пауза. Ерема обвел пьяным взглядом слушателей, поразевавших рты, и сказал: «Тот самый пень и сейчас там есть, а кто не верит — можете сходить да проверить…»

Разумеется, никто даже не сомневался в его словах, и Ерема уверенно продолжал: «Лишь только Пчела воткнул нож в пень, так сразу как кувыркнется через пень… Да как ударится о землю… спиной!..

Я было хотел выскочить из-за куста и помочь бортнику… Думаю, мало ли чего бывает с человеком, может с головой у яво что не так?.. Но хорошо, что не успел выбежать… Пчела, ударившись о землю, повернулся, но не поднялся, как люди, а встал на четвереньки, и вдруг как закричит голосом нечеловечьим, звериным, как завоет… и прямо у меня на глазах превратился в волка…»

Мужики со страхом на лицах отпрянули от Еремы… Кто-то стал креститься и искать икону по углам шинка… Но иконы у еврея Цалмона не было… На мгновение в воздухе повисла тишина, так что было слышно, как Цалмон разливает в оловянные стаканы очередные порции медового пива из кувшина, но тоже прислушивается к рассказчику, скрывая улыбку в рыжей бороде. Наконец, кто-то в грязно-зеленом армяке осмелился и тихо промолвил: «Я слышал, такое бывает…» Ему никто не возразил, все с опаской и интересом смотрели на Ерему. «Что было дальше?» — спросил другой мужик в лохматой бараньей шапке. Рассказчик замялся и опустил голову: «В лес он убежал… Пчела…» Ерема поднял осторожно глаза, увидел, что все ждут от него дальнейшего развития событий, и уже смелее сказал: «Вам даже теперь страшно, а каково было мне… Знамо, страшнее… Я что есть мочи бросился домой…»

Снова повисла тишина, но ненадолго. Мужик в зеленом армяке теперь голосом более уверенным и со знанием дела сказал: «Тебе, Ерема, следовало вынуть нож из пня и забрать или спрятать, потому что, как я слышал, оборотень, чтобы снова иметь образ человека, возвращается назад к тому же пню с торчащим в нем ножом и кувыркается над ними, но с другой стороны… А коли не будет ножа, так оборотень остается волком и уже никогда не вернется к людям…» — «Знамо дело! — сказал Ерема. — Да и когда мне было соображать о таком… Не до того было… А бортник то, вишь, так и живет в Настасьино, а с ним его волки…»

Опять была пауза. Глаза бражничающих, знавших и о бортнике по прозвищу Пчела, и о волках, которых он держал в клетях, начали трезветь, а в глазах некоторых можно было видеть ужас… Но тут один из них, всех пьянее, как очнулся, весь встрепенулся, произнеся тихо: «Побожься, Ерема, что говоришь правду».

Ерема несмело повернулся к нему, сложил пальцы щепотью, стал глазами искать икону в шинке, не нашел, его рука, не сотворив креста, повисла в воздухе… «Ага!.. — вскрикнул пьяный. — Тебе и не верю!» — «Не на дверной же косяк мне креститься», — буркнул Ерема. «А хотя бы… — сказал пьяный и стал передразнивать рассказчика: «“Знамо дело, шел я лесом… Знамо дело, видел беса…” А вот мне, Ерема, вот что знамо: врешь ты так же, как мякину жуешь, а ею, знамо дело, — он опять передразнил его, — не подавишься, сглотнуть можно…»

Мужики на пьяного с опаской и оглядкой по сторонам зашикали, попросили, чтобы унял язык. Ерема было рассерчал, но тут же замолчал, отмахнувшись от обидчика, и полез в карман доставать медное пуло (мелочь), чтобы рассчитаться с шинкарем, который нес новую порцию хмельного напитка.

Расхожее суждение о том, что у вранья век короткий, не сработало. Болтовня бражников в шинке вскоре разнеслась по округе и обросла еще большими небылицами, которые и без того ходили о бортнике, о котором не знали ни откуда он родом, чем он занимался ранее. Дошли они и до Варлама. Он был и без того малообщительный, замкнутый по роду своего занятия, так как вынужден был много времени пропадать в лесу, но после этого его старались обходить стороной и опасались.

Варлам, слушая не прекращающийся снаружи вой, стянул лыком вязанку лучин и встал со словами: «Верно сказывают, что брюха волка сеном не набьешь… зверя надобно кормить…» — С этими словами вышел на улицу.

Лощина, которую занимал Варлам, от широкого устья у реки затем полого поднималась вверх и заканчивалась узким овражком почти у околицы деревни, сразу за которой начинался поместный лес. Деревенские постоянно из него воровали для хозяйственных нужд. Лес с годами редел, но и успевал прорастать подлеском вместо срубленных стволов. Здесь, в тесной части лощины с обвалившейся местами по склонам землей, Варлам и соорудил из жердей клетки, в которых действительно держал волков. Это был его дополнительный промысел, приносивший хороший доход, потому как за шкуру волка платили более нежели за целую овцу. Добыть в природе взрослого волка или даже полугодка, зверя чуткого и осторожного было очень трудно, подчас невозможно. На такое были способны только конные, загнав и затравив волка, но тогда и шкура его могла быть сильно подпорчена; либо волка можно было поймать в капкан или яму, что было тоже нелегко. А вот вырастить из волчат-щенков волка на товарную шкуру — было хоть и очень хлопотно, но возможно; и такое дело для самого Варлама когда-то стало неожиданностью. Занимаясь раньше только пасечным и лесным пчеловодством, стал промышлять он выращиванием волков на второй год, как поселился в Настасьино, а подтолкнуло его к этому происшествие, связанное с набегом в деревню опричников.

Они появились в Настасьино после разграбления поместья удельного боярина, у которого Варлам арендовал землю. Их было два десятка всадников; они представляли не только большую силу, которой с трудом мог противостоять со своими дружинниками удельный боярин, но они также являли собой дворцовую московскую власть, перечить которой и в помыслах не смел никто. Сидели опричники на упитанных аргамаках, на привязи за некоторыми из них шли тяжело навьюченные, выносливые татарские лошадки. Всадники были, как один, в высоких черных колпаках, в черных кафтанах с отлогим красным воротом, в воловьих сапогах с заправленными в них портами; на широких кожаных поясах висело по сабле и длинному ножу, за спиной на ремне копья. У некоторых к луке седла приторочены высушенные собачьи головы и кисти или метлы. Отряд остановился на выгоне из деревни.

Тревожные вести, доходившие ранее сюда о новых порядках в Московии, о творимых бесчинствах в удельных поместьях, стали реальностью. Страх перед силой и вседозволенностью новых властей, страх за жизнь и нажитое добро, загнал деревенских в избы; а кто оказался проворнее, тот вместе со скотиной — самым дорогим, что есть у крестьянина, бежал в лес или поля. Но не помогло ни одно, ни другое.

Два всадника соскочили на землю, стреножили коней и пошли по избам выгонять людей. Скоро посреди Настасьино собрались все ее жители от мала до велика — числом около пятидесяти: молча стояли мужики; начинали было причитать бабы, но после, как одна из них получила сильный удар плеткой по спине, тут же умолкли; продолжали плакать, все в слезах и соплях, только дети, среди которых были совсем груднички.

Варлам стоял с краю толпы и наблюдал происходившее. Он успел в жизни испытать и повидать много плохого, и теперь не ждал ничего хорошего от новой царской власти, цель которой была всегда одна — обогатиться. Как? Это было не важно, потому что корысть и стяжательство являлись главным ради чего устраивается всякая власть, а способ она всегда находит. Печаль и тоска были в глазах Варлама от того, что все это творили не посторонние, не чужеземцы, а свои же люди со своим народом.

Вперед выехал, видимо, старший отряда. Сбруя его коня была не просто кожаная, а с медными и серебряными накладками на ремнях. Лицом был он страшен: широкоскул, в оспинах, с приплюснутым носом и будто вывернутыми губами, которые, когда говорил, шлепали одна о другую как у вытащенного только из реки толстогубого язя. Он сердитым прищуром обвел толпу и первое, что произнес, было:

— Мамки, заткните выродкам своим рты, заткните хоть сиськами… Раз я говорю — должна быть полная тишина!

Женщины сильнее прижали к себе детей, но те и сами будто поняли возникшую их жизни угрозу, вдруг разом, как сговорились, притихли.

— Так-то! — сказал старший опричник. — А теперь слушайте, что буду говорить… Везде-везде, и в вашем уделе тоже, сплошь измена и крамола. Нет послушания и верности великому князю, государю-царю всея Руси Ивану Васильевичу… Мое дело и забота — искать, выгрызать и выметать злодеев государя…

Опричник не был слишком речист; надо полагать, что сподручнее ему было быть мастером дел заплечных. Он поперхнулся, пытаясь громче докричаться до слушающих, но махнул рукой и отъехал в сторону. На его место выступил другой опричник. Варлам был поражен, когда узнал в нем старого знакомого Косорота, который громко и скривив губы (потому и имел такое прозвище) договорил за старшего. Он сказал, что в уделе найдена измена; ее возглавил местный боярин и его с охраной уже отправили в Можайск, чтобы предстал перед судом. Земля его и имущество поступают в управление царского дворецкого, и с этого времени подать и иной оброк будут собирать тиуны царского двора, а наместником от московского двора в уделе назначен великокняжеский служилый из южных, астраханских, земель Симеон Нагой.

— Косорот поклонился старшему в отряде опричнику, и стало понятно, почему наружным видом он не русский, что из племени ногайцев.

Тут же в руках новоиспеченного удельного боярина Симеона, назначенного издалека, чтобы не допустить измены среди населения, живущего близко к Литве, появились податные листы и писцовая книга. После этого стали вызывать по одному крестьян, ставших теперь дворцовыми и под началом опричника. Главе каждого двора заново определялось сколько и что он должен будет платить сборщикам-тиунам Симеона. По озвученному списку не вышло четверо крестьян. Глаза у ногайца зажглись злыми огоньками. Он тут же выяснил, что эти четверо ушли схорониться в лес. Симеон немедля приказал проверить избы крамольников, как назвал крестьян, испугавшихся грабежа; приказал забрать в избах ценный скарб, а сами избы сжечь. Все было очень быстро исполнено его подручными: посредине выгона появилась кучка из жалких носильных вещей и домашней утвари, а курные избы заполыхали огромными кострами. Но среди деревенских, не смевших двинуться с места, продолжала стоять тишина, да такая, что, думалось со стороны, все они вмиг стали немыми. Симеон сказал, что изменники и крамольники сами избрали лес своим жильем, поэтому пускай и остаются там до времени, а дальше он решит, как с ними быть.

Варлам тоже молчал, что есть силы стискивал зубы, но гуляли под тонкой кожей желваки, выдавая его сильное волнение. Дошла очередь и до него. Он, сняв шапку, вышел вперед, когда его назвали, и низко, как принято было, поклонился. Выяснилось, что он не пашет и не жнет, а бортничает, поставляет местному боярину мед и воск, имеет помимо этого и натуральный оброк домашней и лесной птицей, яйцами и рыбой. Криворот повернулся к Симеону и что-то ему шепнул. Ногаец довольно улыбнулся и сказал:

— Мне говорят, что ты исправно и верно раньше служил делу государя-царя… Это хорошо!.. Вижу, что не в пример остальным пашенным холопам, — он брезгливо посмотрел в сторону крестьян, главным занятием которых была обработка земли, — занят древним промыслом, кроме того, говорят, охотник… Это и вовсе настоящее занятие… — Ногаец зацокал языком, в нем заговорила кровь кочевников, всегда презиравших людей с сохой. — А скажи-ка, Варлам, доводилось тебе встречаться с волками, добывать волков?

Варлам, собравшись силами и терпением, чтобы невзначай что-то неверно сделать и сказать, не навлечь беду и на себя, и на деревенских, ответил, что волка ему приходилось видеть в лесу, но издали, а охотиться не довелось.

— А теперь будешь! — сказал сердито Симеон. — Даю тебе наказ, чтобы был волк. Сроку десять дней. Не достанешь волка — будешь наказан. Достанешь волка, — ногаец немного смягчился, — награжу… Волк — зверь сильный и умный, держит порядок в лесу… Так и я буду делать все, чтобы в здешнем уделе был порядок…

Симеон отъехал в сторону и стал общаться со своими подручными. К Варламу, спешившись, подошел Криворот. Они поговорили. Выяснилось, что Криворот уже несколько месяцев в услуге опричника Симеона — человека жесткого, поскольку такое время, но и справедливого, если строго выполнять его волю.

— Теперь, Варлам, буду знать, где живешь, — сказал Криворот. — Никогда не забывал о тебе, весь свой век буду помнить, что для меня ты когда-то сделал, всегда буду твой должник… А сейчас уж постарайся, добудь волка… Лучше будет нам обоим… Я успел сказать о тебе, не подведи… Ты видел, наверное, у седел некоторых наших засушенную голову собаки и метелочку… Так вот, Симеон давно хочет приторочить к седлу голову волка, а не собаки, чтобы все знали, что его усердие выгрызть всякую измену и крамолу более, чем у собаки, и чтобы его сильнее боялись… Сам понимаешь, собака не волк…

После их отъезда Варлам задумался, как ему добыть волка. Имевшиеся у него петли на мелкую дичь и птицу не годились. Он вспомнил слышанный им способ ловли в яму на подсадку — петуха. И уже на следующий же день, прихватив с собой не петуха, который мог петь, а курицу, усадив ее в лубяной короб, отправился в отдаленное овражистое место, где еще в конце лета замечал волчицу с выводком.

Стояла поздняя осень. В эту пору Варлам в лес наведывался редко. Деревья полностью сбросили листву и были голы; лес казался непривычно прозрачным и пустым, лишь в густых ельниках прятался сумрак; звенящую в ушах тишину нарушали только его шаги по сухой листве и ворочающаяся в коробе курица. Варлам знал, насколько осторожен взрослый волк, умеющий ловко обходить любые ловушки, а прежде, чем полезть в неизвестное место, десять раз обойдет стороной, изучая. Пчела рассчитывал только на то, что сможет поймать именно молодого, еще мало смышленого и азартного до охоты волчонка. Он выбрал подходящее место и стал копать яму. Это было самое трудное: приходилось большим ножом сначала нарезать землю, потом вытаскивать ее деревянной лопатой и относить поодаль (железных лопат еще не было, кованые стоили огромных денег и были большинству не по карману). Выкопав яму с отвесными стенами, очень тесную, но почти в рост человека, Варлам укрыл ее накрест тонкими жердями, сверху заложил еловыми ветвями, а курицу привязал крепко за обе ноги строго посередине, чтобы не разворошила укрытие и не провалилась вниз прежде времени. Уходя от ловушки, несколько раз возвращался к ошалевшей от испуга и вертящейся во все стороны курице, проверяя, не нарушила ли покров и не оторвала ли бечеву. Расчет был один: волки, за день нарезающие по лесу не один десяток верст, обязательно найдут курицу; примут ее за раненого тетерева, и, подойдя близко, какой-то из них провалится в яму. Одно было опасение, что еще до волка курицу может найти лиса или куница. Обе легкие, подобравшись к курице, они могли и удержаться, не свалиться вниз. Вернулся Варлам на третий день. Подходя к яме увидел, что в стороне лежит кучка крупных перьев. Он сильно расстроился, подумал, что курицу, как предполагал, стащила с ямы и сожрала куница; яма зияла черной дырой, без елового лапника. Но тут же услышал, что в яме кто-то заворочался и затих, услышав его шаги. Варлам осторожно заглянул в яму. На дне, свернувшись, лежал волк. И это был вовсе не молодой волчок, наоборот, старый зверь, который, судя по всему, уже не имел сил охотиться, из-за голода потерял осторожность, бросившись с ходу на наживку и попался. Зверь на него смотрел глазами равнодушными и усталыми. Можно было думать, что он свыкся со своей участью и просто ждал своего конца. Варлам, понимал, что волк, несмотря на старость и очевидную усталость, как всякая живность, не желающая погибнуть, опасен и будет бороться; и для этого у него были зубы и клыки. Варлам ножом остро заточил тонкую осиновую жердину и сунул в яму. Его ожидание тут же оправдалось: волк схватил всей пастью конец жердины, и в это же мгновение Варлам сильно толкнул ее дальше, всадив глубоко в горло зверю. Волк еще некоторое время шевелился, но скоро издох.

Домой Варлам вернулся чудовищно уставший со снятой волчьей шкурой и головой. В тот же день отнес ее в поместье. Симеон внимательно, со знанием дела осмотрел шкуру и голову волка; не увидев следов ни стрелы, ни рогатины, похвалил Варлама и расспросил, как тот добыл серого. Выслушав рассказ, велел слуге выдать Варлам кованую лопату с дубовым черенком и алтын: вознаграждение по тому времени небывалое. Варламу услышал, что Симеон готов покупать у него и впредь, но не за столь большие деньги шкуры и головы волков. Уходя с такой похвальбой, Варлам тогда и задумался, как ему наладить добычу волков. Одно понимал, что добывать нужно не таким трудным способом, как первого волка.

Варлам прошел от избы в противоположную сторону, где у него был устроен хлев, в котором держал для себя свиней, и там же огромное количество птицы, которой вперемежку с мелкой дичью, приносимой из леса и полей, кормил своих волков. Хищники, несмотря на распространенное мнение об их прожорливости, такими вовсе не были, а в неволе и подавно. Варлам считал, что им, чтобы было меньше сил, чтобы были ленивее, довольно еды раз в неделю из расчета на каждого курицу или зайца. В дикой природе у волка могло не быть и этого; известно, что они, чтобы найти добычу, за день пробегают не один десяток верст, расходуя огромное количество сил, и поэтому, как и лисы, чаще насыщаются не какой-то крупной дичью вроде косули или кабана, поменьше — зайцем, а такой мелочью, как мыши.

Вот и сейчас в хлеву для зверей были приготовлены полдесятка кур, зарубленных с утра (всех кочетов за лето успел перевести и теперь дело дошло до несушек), кроме кур, три зайца, которых достал из петель во множестве расставляемых в хорошо ему известных заячьих местах. Варлам вернулся к клетям с волками. Они еще ранее, заслышав, как он вышел из избы, умолкли, перестали выть, приученные к тому, что он приходил к ним именно вечером и кормил, потому что днем волки отлеживались по углам клеток и дремали.

В одной клети держал пять, в другой семь особей. Это были вовсе не какие-то матерые хищники, а молодь семи-восьми месяцев. И если бы не одинаковый, характерный для этих животных желтовато-серый окрас с примесью черного, если бы не поставленные несколько косо глаза, высокие прямые ноги, острые и широкие, стоячие на макушке уши (недаром есть пословица, что только у волка ушки растут выше макушки и потому он слышит за версту), можно было подумать, что все они — это какая-то порода собак. Его волки, никогда не знавшие свободы и дикой природы, за многие месяцы уже успели привыкнуть к человеку и при его виде одни подскочили к стенкам клеток, потявкивая, как собаки, с почти нескрываемой радостью при виде Варлама — их кормильца, и с жадностью разглядывая что нес в руках. Варлам по лесенке взлез на высокую стенку клети и через имевшееся в крыше отверстие стал сбрасывать волкам их еду. Сразу началась обычная для полуголодных зверей работа: они, вцепившись по двое, а то и по трое в тушку птицы или зайца, рвали и разрывали их; стояло глухое урчание и временами злая перебранка, но всем хватало, у каждого оказался свой кусок мяса и они шумно и аппетитно клацали мощными челюстями так, что стоял только треск от переламываемых костей, а вокруг разлетались шерсть и перья поедаемых кур и зайцев. И только тихо, немного озлобленно, поджав пушистый хвост и постоянно озираясь вокруг себя и не сводя глаз с человека, ходила в клетке, где было семь молодых волков, взрослая матерая волчица. В ее светящихся желтым в темноте круглых глазах, знавших что такое настоящая дикая жизнь, а не это заключение в стенах из жердей, изгрызенных молодыми волками, была сильная тоска по воле. Варлам по-своему понимал ее взгляд, этой несчастной матери-волчицы, которая сама забрела сюда в лощину и оказалась, чего Варлам никак не мог ожидать, в заточении по своей неосторожности.

Этой весной, в конце марта, как всегда в дальних лесах, он отыскивал лежки волков. Находил их меж корней упавших деревьев; в углублениях нор, из которых волки изгоняли барсука, потом расширяя логово; находил в больших, низко расположенных к земле, дуплах старых деревьев. Найти такое логово — была половина дела, вся сложность заключалась в том, как забрать из него щенят, при которых неизменно находился кто-то из родителей-волков: мать, проводившая с ними обыкновенно все время, или отец, отходивший только за пропитанием; почти никогда волчата не оставались без присмотра. Хуже всего было обнаружить себя, оставив даже в отдаленности от логова следы своей человеческой нужды. Волк не только хорошо слышал за версту, но, пожалуй, еще сильнее чуял чужие запахи. Тогда вся волчья семья могла исчезнуть из логова: щенков перетаскивали в другое место, правда, не так далеко. Варламу с большим трудом, но удалось взять сначала в одном месте пять волчат, которых долго нес по льду еще не успевшего растаять ручья, чтобы не оставить следов. Потом удачно набрел совсем недалеко от деревни за Подмаревскими гарями на логово еще с семью волчатами, с этими так не стал возиться, шел домой напрямки, останавливаясь время от времени для отдыха с тяжелой ношей, которую клал на землю. Волчат из-за слишком малого возраста не стал полностью закрывать в клети, чтобы самому проще к ним заходить, а снял только одну жердь и заложил порог, чтобы не выползли. Каково же было его удивление, когда через два дня — рано утром понес щенкам молока — во второй клетке, где была вторая партия из семи волчат, в углу увидел волчицу. При появлении Варлама она, лишь мгновение помедлив, бросилась на него. Варлам чудом успел защититься от ее броска, закрыл лицо чашкой, потом отбросил от себя зверя и успел поднять с пола жердину, чтобы закрыть проем. Волчица отбежала, осклабилась, готовясь снова броситься на него. Но Варлам закрепил жердину, добавил другие, окончательно закрыв проход. Так и осталась волчица, которая, видимо, по запаху щенков, когда он ставил мешок с ними на землю, пришла в клеть вслед за ними, осталась здесь, обрекши себя на одну с ними участь. Обычно через месяц после Покрова, когда шерсть окончательно крепла на шкуре волков, он через отверстие, в которое бросал им еду, отлавливал зверей, становившихся уже доверчивее, по одному, шестом с закрепленной на конце петлей, которой душил волка и затем вытаскивал наружу. Было ему, конечно, жаль этих красивых и изящных зверей. Но, как всякий крестьянин, занятый выращиванием любых других домашних животных, которые из нежных, ласковых детишек вырастают в крупных, зрелых особей, назначение которых заранее известно, так и Варлам не имел лишней сентиментальности, ханжества по поводу судьбы выращенных им волчат.

Насытившись, молодые волки понемногу успокаивались, начали устраиваться на ночлег, сворачиваясь, от того, видимо, и пошло — волчком. Только мать-волчица продолжала ходить по клетке и время от времени совала нос между жердями что-то вынюхивая. Пахло человеческим жильем и скотом из хлева; пахло дымом, который витал и чувствовался в воздухе повсюду над деревней. Запахи смешивались с другими, сырыми, ползущими от близкой реки, и от рощи. Волчицу, видимо, сильно раздражали первые, чужие для нее, враждебные ей, она ходила кругами; но вскоре садилась, смотрела на разрезанное жердями на клетки над ее головой звездное небо и от тоски и безнадежности своего положения начинала выть. Так продолжалось недолго, она быстро осекалась, стихала и прислушивалась к чему-то, а возможно, не хотела лишний раз вызывать тревогу у своих детей. Природой определялось ей быть с ними от их рождения в начале весны и до глубокой осени или начала зимы, когда у волчиц пробуждается желание снова стать матерью, они становятся не так привязаны к потомству. И она следовала этому инстинкту матери, обходила лежавших по клетке теперь не таких уж малых детей, волков-подростков, поочередно обнюхивала каждого и по-своему жалела.

Звезда Волк ушла куда-то за резные макушки чернеющей рядом рощи; на ясном небе высыпало дружно много других менее ярких и совсем блеклых звездочек и с ними тонкий серп молодого месяца. Варлам тоже вслед за волчицей долго смотрел на ночное небо, и его одолевали человеческие мысли, от которых было невозможно отделаться. Он словно хотел получить оттуда, сверху, разгадку своего существования и ответы на имеющиеся у него вопросы. Но небо всегда молчало, оставаясь немым свидетелем всей его прошедшей жизни на земле, оставляя ему самому решать, как быть дальше.

2

До прихода в Настасьино у Варлама была другая жизнь. Родился он в Вяземском уделе княжества, его отец был из свободных крестьян; и бортничество являлось тем промыслом, которому он сызмальства учился. Весной и летом в лесу с отцом подвязывали на деревья кузова (борты), там же, в лесу, вощили старые дупла для приманки новых роев пчел, а у себя на придворном участке ставили дополнительно колоды; еще имели воскобойню и занимались очисткой сырого воска. Жили все время в трудах, как и их пчелы, но также, как и пчелы, разбогатеть не могли; как у пчел забирают мед, так и у них результаты их труда отбирал поместный боярин Лосьмин. Они по этому поводу не роптали, считали, что так устроен мир, в котором одни трудятся, а другие пользуются плодами чужого труда; они благодарили Господа уже за одно то, что живы и не голодают. Варлам было самостоятельно встал на ноги и потихоньку начал продолжать за старого родителя его дело, как началась очередная война, из постоянно затевавшихся царем.

В 1562 году, на Николу осеннего великий князь московский и царь Руси объявил своим поместным вассалам о сборе войска, о необходимости заготовки съестного на зиму и до весны². Все понимали, что царь готовит войну. Поместный боярин Лосьмин тоже стал готовиться к походу на земли литвян. Лосьмин собрал отряд. Состоял он из боевых холопов, которые жили постоянно в уделе боярина и занимались отчасти военной выучкой, но больше приглядом за многочисленными крестьянами, вольными и невольными, которые трудились на землях боярина. Следили за тем, чтобы не запахивали ненароком или по умыслу не свою землю; холопы сопровождали тиуна во время сбора оброка, а когда была неуплата, то за долги угоняли с подворья скотину и забирали хлеб. Были в этом отряде и пешие ратники, тоже в основном из дворовой челяди, но кроме них боярин рекрутировал в отряд и пашенных, вольных крестьян. Собирал свою дружину боярин сам, потому что лично отвечал перед царскими соглядатаями. Посмотрел Лосьмин на Варлама и заключил, что он тощее рогатины, с которой ему следовало воевать с врагами царя. В результате Варлама за молодость и худобу (ему тогда едва исполнилось восемнадцать лет), за неумение или неспособность в ратном деле (он никогда не держал в руках оружия и не бывал в смертоубийственных переделках), определили в обоз для сопровождения провианта, военного снаряжения и прочего обеспечения, что следовало за боевыми порядками.

Так закончилась для Варлама пора, хотя и трудная, но до сих пор понятная, потому что не представлял он себе, что может еще человек делать, если не трудиться в поле, в лесу. Наступила для него жизнь безрадостная, когда изо дня в день он брел по незнакомой местности рядом с уставшими меринами, посбивавшими от долгих переходов копыта (лошадей тогда в Московии по татарскому правилу не подковывали), и не знал, что его ждет впереди. А все, что происходило вокруг Варлама, было как водоворот черного омута, с той разницей, что в реку затягивает ветку или какую мелкую живность, а здесь страдали и умирали от холода, болезней и смертоубийств, случавшихся промеж людей во время распрей. Но со стороны он слышал, что это все пока мелочи в сравнении с тем, что ждет их впереди, когда будут умирать не единицы от болезней или драк, а гибнуть сотни и тысячи. И Варлам, оглядываясь вокруг, не мог, как нормальный человек, несмотря, что был простолюдин, не задавать себе множество вопросов: зачем? для чего? почему все эти человеческие существа, которые, казалось, должны работать, как он, как его пчелы, и созидать, теперь готовились умереть не своей смертью? И неужто на то воля Бога и его проводника на земле — царя?.. Оглядываясь на других участников похода, их утомленные лица, не выражавшие, кажется, ничего, кроме обреченности, до него иной раз долетали обрывки отдельных разговоров, и из них само собой следовало, что жизнь каждого в отдельности человека или всех вместе, никак не зависела от них самих; никто ничего не мог разъяснить о войне, в которую втянуты. В этом, видимо, не было и необходимости. Зачем было таким, как Варлам, обозным людям, либо пешим ратникам из крестьян, которых оторвали от земли и погнали на бойню, было что-то объяснять? Но однажды он все же услышал полкового дьяка, пришедшего за провизией к укладке с запасом проса, сухарей, солонины и лука с чесноком — основного съестного, что везли с собой. Дьяка, похожего на разбойника, хорошо знали, он был служилый разрядного приказа, в его обязанности входило смотреть за другими служилыми, за челядью, а при надобности шептать на них чинам старше. Известен дьяк был и пристрастием к вину и одной истории с ним на этой почве приключившейся. Однажды, изрядно угостившись, он стал садиться на лошадь; вставив ногу в стремя, все никак не мог на нее залезть. Тогда дьяк решил позвать на помощь святого Гавриила — не помог ему Гавриил. Дьяк собрался с силами, натужился, решил призвать на помощь еще и святого Михаила — помогло! Дьяк вскочил в седло да так, что перелетел на другую сторону, грохнулся о землю, и тогда и произнес ставшую знаменитой фразу: «Вот черти… не все же разом!» Однако дьяка боялись и сторонились, умолкали при его появлении, ему же это только и было нужно, потому что спрашивал лишь он, а ему отвечали, или он, болтливый и суетливый как сорока, без умолку трещал и поучал других, как правильно жить. Глаза у него соответствовали: навыкат, наглые и мутные, с поволокой, какие бывают у нетрезвых людей или у баранов, уставших после припуска с овцой.

Дьяк выпил из поясной оловянной фляжки меду и закусил, потом поправил висевшую через плечо дорогую турецкую саблю с серебряными накладками и заявил, что пришел вовсе не снедать, а имеет важное дело-поручение, которое от великого князя московского и государя всея Руси. После голосом глухим и гнусавым, как треснувший колокол, стал читать остановившимся на привал ратникам и обозникам указ. Варлам услышал, что «государь-царь повелевает своим людям воевать земли литовские за то, что у литвян порядки не такие, какие приняты в Московском государстве; воевать литвян за неправильность их жизни. А посему его, царя, воинству, можно промышляти (грабить и убивать) на той земле, покоряти супостатов под нози (ноги) его, царя, дабы те супостаты на православие не посягали и кровь христианскую не проливали».

Все должны были этому верить, потому что после Бога на земле есть только царь, и, разумеется, его слово-веление — это как свыше благословение. Иван IV и не скрывал, напоминая всем, что он есть не просто московский царь, а царь в библейском смысле, помазанник Божий, не простой смертный, которому позволено все, что не позволено другим.

И Варлам, до этого никогда не видевший войну, слушая дьяка, полагал, что где-то там, в неведомой стране литвян, живут супостаты-изверги, враги христианской веры, и они вовсе не люди, а какие-то существа с рогами и ослиными ушами, вместо лица у них рыло свиное, и глаза горят огнем адским, совсем как у нечистой силы, — так примерно представлялись ему люди, живущие в чужой стороне.

Под Зубцовом-городком их отряд влился в общее войско царя, шедшее из Можайска. По ходу продвижения войска со всех сторон к нему продолжали прибывать и прибывать другие отряды и полки, и скоро вся эта сила стала похожей на огромную полноводную реку из людей, лошадей, саней и санок, всевозможных повозок и кибиток, растянувшихся до самого горизонта, сколько можно было видеть: верст до десяти. Эта река живой силы была так велика, что какую-то срочную весть в голову или хвост колонны гонец доставлял из ее середины, где был сам царь, окруженный пятью полками (большим, передовым, сторожевым, правой и левой руки), изрядно загоняя коня.

Была середина декабря 1562 года. Встали реки и ручьи, замерзли окончательно болота. Войско без особых трудностей шло к главной цели — Полоцку. Варлам никогда не видел такого количества вооруженных, среди которых дружина из полсотни всадников и полтораста пеших его боярина казалась каплей в море. Дружина состояла из знакомой Варламу кавалерии, ее он видел и ранее; вооружены всадники были копьями, саблями и луками, одеты скромно в кольчужные рубашки поверх платья, кожаные нагрудники и такие же щитки на ногах, цельнометаллическими были лишь шлемы и наплечники. Пешие ратники вооружены саблями, ножами и рогатинами, одеты и вовсе просто: в ватно-пеньковые тегиляи, перенятые у татар, и такие же шапки. Здесь же в царском войске Варлам увидел много других бранных людей. Всадники царского полка из служилых дворян и детей боярских были облачены в добротные, ослеплявшие на солнце доспехи из прочного булата или пластинчатые панцири, поверх которых красовались из дорогих и ярких тканей епанчи. Отдельно шли в одинаковых серо-зеленых сермягах пищальники с бердышами за спиной (стрельцы как род войск появились позднее), а их тяжелые и громоздкие пищали следовали со специальным возничим следом в санках. И очень сильно в этой пестрой толпе выделялись пушечники с возами, на которых были разных калибров пушки и там же пушечный припас — порох и ядра; пушечники Варламу больше напоминали мастеровых из городских посадов.

Вся эта армада продвигалась по времени почти месяц. Варлам все чаще стал слышать, что совсем скоро будет страна и город, населенные супостатами. Но дни тянулись, а супостатов так и не было на их пути. Варлам, осмелившись однажды, спросил у дъяка: где страшные люди-супостаты, которых именовали «литвинами»? Дьяк рассмеялся и ответил, что уже не один день они в земле вражеской, прошли не одно село-деревню. Варлам сильно удивился его ответу, потому что в больших и малых деревнях по пути следования народу было совсем немного, кто побогаче сбежали, а в основном оставались такие же, как он, простые крестьяне, у которых уже не было ни скота, ни съестных припасов. Все на пути следования было вымершим и разоренным, изредка над избами курился дым; в них жили обычные люди. Было стужно, военные и обозники на привалах жгли для приготовления варева и согрева костры, а когда попадались деревни, то занимали все избы, набиваясь в них так, что спали друг на друге. Несчастные хозяева — в основном это были

остававшиеся в деревнях старики и старухи, иной раз какие-то калеки или малые дети, потому что все, кто моложе, ушли заранее, при появлении чужих, — покорно и не ропща спешили в холодные гумна или наспех сооружали в скирдах шалаши, чтобы переждать, когда уйдут дальше непрошеные гости с востока. Оказалось, что жители деревень и были теми самыми литвинами (литовцами и белыми русинами, редко попадались поляки); говорили все они на понятном даже ему, Варламу, языке. Но не видел он у них рогов и свиных рыл, и глаза были такие, как у его смоленских земляков, синие, без огня адского. Большинство населения к тому же было схизматиками, лишь иногда попадались люди другой, латинской веры; но, опять же, Бог и святые на их иконках были те же, что у него. И совсем ему становилось непонятно: о мщении за какую поруганную веру нужно было приходить на земли этих людей, если по внешнему виду, по делам и обличию икон они тоже были христиане — он самолично видел, что у одного литвина на стене висел образ Спаса Нерукотворного точно такой же, как на стягах царских полков и боярских дружин. Если кто над этими людьми помыслил смеяться и надругаться, так это опять же были татары и мордва, самые что ни есть нехристи, состоявшие на службе у царя, они и вели себя в походе, как нехристи. Они никогда не останавливались в избах местных жителей, а разводили огромные костры посреди двора, одетые в огромные шапки-малахаи из лисьего или заячьего меха, усаживались вокруг на возимые с собой овечьи шкуры, и на кострах в медных котлах варили запретную для любого христианина конину, забивая для этого всякую захромавшую и непригодную далее в обозе, а то и просто отбившуюся от своих хозяев лошадь.

И повсюду в воздухе носился особенный запах варева, не сравнимый ни с каким другим; запах совсем не съестной, тошнотный, словно с примесью пота, какой именно и бывает у выбившейся из сил от усталости и непосильного труда безропотной, работающей на человека весь свой век скотины, как лошадь. Иногда кочевники устраивали свои костры так близки к деревянным постройкам местных жителей, что от разлетавшихся с ветром искр вспыхивали крытые камышом или соломой крыши, но никто даже не пытался их тушить, а татары, словно того ждали, вскакивали с места, окружали горящие избы и плясали, и радовались чему-то только им одним понятному. Иной раз из горящего овина выскакивала какая-нибудь животина — овца или поросенок, припрятанные хозяевами, и тогда веселье бесновавшихся усиливалось; они хватали и тут же резали на мясо овцу, а поросенка, как животное грязное по их вере, живьем бросали обратно в огонь, боясь осквернить его кровью свои сабли и палаши. Та же участь на глазах Варлама постигла молодую женщину, каким-то образом рискнувшую совершенно безрассудно остаться и спрятаться в хлеве. Ее с уже обгоревшими волосами и в дымящейся одежде из огня выхватили дикари, но в этот раз никаких запретов от их веры не было; они, голодные до женского тела, окружили ее плотным кольцом, закрыв от посторонних глаз остального царского воинства, и насильничали, а после уже не человека, а окровавленный кусок мяса, во что превратили женщину, также бросили в самый жар горящей постройки. И никто не смел их остановить, это была часть обещанной им царем награды, законной добычи, за которой пришли в чужую землю. Обещана была не кем иным, а самим царем, жестоким, мстительным и злопамятным, изощренным более чем, наверное, черти в аду, на физические пытки и издевательства. В этих качествах была вся суть царя, оправдывавшего свою природную слабость и страх этими злонравными проявлениями трусливой и ничтожной натуры (известно, что обладатель неоправданной жестокости, как правило, сам трус и ничтожество). Кознями и убийствами, как способом проявления власти, царь компенсировал постоянные опасения за свою жизнь, проявляя изощренную изобретательность в уничтожении негодных ему; этому же не препятствовал и ему подобным подчиненным.

Вот как современник описывал виденную им казнь, придуманную лично Иваном Грозным. Нескольких высокого сана священнослужителей обвинил он в праздной жизни, лихоимстве, содомских грехах и прочем, вознамерившись на самом деле устранить физически монахов, чтобы получить в свое распоряжение церковные земли. «В день святого Исайи Иван Грозный приказал в московскую Великую слободу привезти огромных медведей в клетках: их держали для увеселений царя. Было сделано специальное ограждение. Сюда же привезли в других клетках, как и зверей, семь монахов. В руках у них были кресты и четки. Царь как особую милость разрешил дать монахам пики. Был выведен в круг первый монах и к нему выпущен медведь. Дикий зверь, возбужденный криками толпы, с остервенением бросился на монаха, поймал его, раздробил голову, разорвал тело, затем, продолжая терзать, как кот мышь, обезумев от запаха крови, стал его поедать. Тогда стрельцы застрелили медведя. Следом вывели другого монаха, третьего… и так произошло со всеми…»³

Таким был Иван Грозный (его следовало бы называть Жестокий), как и его отец Василий Второй, а еще ранее дед Иван Третий, имевшие обыкновение в трудное время сбегать из Москвы, прятаться за спинами воевод во время развязанных военных кампаний, предоставляя военачальникам решать судьбы отечества; но после побед, с им присущей подлостью, уничтожали тех же воевод под разными предлогами. Точно также все цари панически боялись татар, состоявших, казалось бы, на службе и бывших в подчинении; но был слишком велик перед ними страх, передававшийся от отца к сыну столетиями. Иван Грозный имел такой же наследственный страх перед татарами, которые оставались сильны в Московском царстве. Поэтому именно татарским князькам взамен за их кровавую службу было дозволено более, чем другим служилым.

Варлам не мог смотреть на происходящее на его глазах и не он один. Многие пешие ратники ушли в сторону, чтобы переждать страшное зрелище. С презре-

нием сплевывал им вслед старший кочевник — племянник казанского хана Байбула. В его желто-коричневых глазах отражалось пламя пожара, и он словно испытывал счастье за своих подчиненных, терзавших жертву; и был в этот момент, как хищная птица, довольная за своих птенцов, раздирающих принесенную им в гнездо добычу, сытых запахом крови, без которой не могут существовать. И невольно Варлам начинал верить пьяным боярским детям, которых однажды невольно подслушал. Они говорили, что на Великое княжество Литовское и Польское царь идет вовсе не за тем, что огласил пьяный дьяк, а совершенно с другой целью, с местью и отмщением за унижение его царского самолюбия, а заодно для грабежа чужих земель. Оказался Варлам невольным свидетелем их разговора. Выпив на одном из привалов немалый кувшин вина, они обсуждали между собой: сколько добра-серебра, а может, золота, добудут у проклятых ляхов и литвинов. Они еще не бывали в подобном походе, не видели живого ляха или литвина, а уже были злы на них и поговаривали о том, как выместить на них зло за обиду, причиненную их царю. Из их пьяной болтовни Варлам услышал, что царь идет в чужие земли не для того, чтобы защитить веру православную, а из мести. Оказывается, сватал царь себе невесту, приходившуюся сестрой польского короля. Звали ее Екатерина Ягеллонова. Но отказала она царю, заявив, что не может стать супругой того (она даже не назвала его человеком), кто погубил похоти ради и вследствие чрезвычайного жестокосердия, разнузданности не одну из прежних своих жен; одержим желанием убить или отравить кого угодно из своего окружения, если только имеет малейшее подозрение против своей жертвы.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Ключевский В. Курс русской истории в 9 томах. Мысль. М., 1987. т. 2, с.160.

2

Рукописные памятники: Книга Полоцкого похода 1563 года. Российская национальная библиотека. Изд. СПб., 2004.

3

Джером Горсей. Записки о России 16-го, начала 17 века. Изд. МГУ. М., 1990. С.66.