Смерть под псевдонимом

Николай Атаров

1944□год, наши войска освобождают Болгарию, где и начинают развиваться события этой остросюжетной повести известного советского прозаика Николая Сергеевича Атарова (1907–1978). Идет диверсия немецких агентов. Как их выявить, кто они? Этим и занимаются полковник Ватагин и его подчиненные. Им удается арестовать немецкое посольство, спешно убегающее из Болгарии, но диверсии продолжаются, и новые загадки по отдельным личностям – то болгар, то венгров – не дают покоя Ватагину и его адъютанту Славке Шустову. Двадцатилетний парень, он рвется к оперативной работе, и во многом благодаря ему распутывается этот клубок, суть которого заключается в том, что немцы просто готовят подмены похожих по внешности людей для сохранения своих… Знак информационной продукции 12+

5

Шустов досадовал на толстокожего Бабина, тот, видно, решил спать всю дорогу. Бабин очнулся от рывка машины и, зевнув, заметил:

— Несерьезный человек наш полковник.

— Не может быть! Это тебе в Военном совете сообщили?

— Нет, я сам вижу. Все он шутит, шутит.

— А если без шуток, то лучше голову под мышкой носить. Все умные люди шутят. Даже Маркс.

— Или капитан Цаголов?

Шустов промолчал, только прибавил газу. Со стороны Бабина — это особый способ уязвления. Кроме полковника Славка действительно был влюблен в капитана Цаголова — щеголеватого горца, попавшего в разведку из моряков и мечтавшего вернуться на флот.

— Серьезному человеку шутить незачем, — философствовал Бабин. — Так работать трудно.

— Мне вот легко.

— Ты стажер. Это не работа.

Можно ли больнее хлестнуть по самолюбию? Шустов надолго замолчал, покачиваясь и вперившись взглядом в набегающее полотно гудрона.

Уже за Дунаем, в Добрудже, Шустов тормознул, распахнул дверку: отставший от роты солдат просился подвезти.

— Ты что, пехота? Сто верст отмахал, еще охота? — подтрунил Шустов над пешим человеком, но, видимо, нарочно, чтобы стеснить Бабина, пустил солдата третьим в кабину.

Бабин помалкивал. Тут он весь — Шустов: огорошит человека, потом пожалеет.

Как будто забыв о присутствии радиста, Шустов разговаривал с солдатом, но все, что ни говорил он, относилось только к Мише Бабину. Сколько тут было язвительных намеков!

–…Видите ли, дорогой товарищ, всякая задача оказывается проста после того, как вам ее растолкуют. (Это намек на то, что Бабин ждет ключа от шифрослужбы.)

–…Видите ли, гвардии попутчик, в разведке надо иметь воображение ребенка и терпение ученого. (Это намек на мнимую тупость Бабина.)

Все било в цель! Бабин даже зашевелился, на радость Славке.

Между тем они дружили.

Дружба их началась еще в забитых снегами донских хуторах. В танковом корпусе Славка Шустов был сержантом, мотоциклистом в группе связи, а Миша Бабин, как и теперь, был рядовым. В глубоком рейде по тылам противника Бабин отличился как блестящий коротковолновик и знаток немецкого языка. Его стали ценить, только с воинской выправкой у него не получалось: козыряя, он нелепо подпрыгивал, и звали его в роте — «радкосыч». Щеки его зарастали белым пухом. Длинные ноги всегда аккуратно обернуты обмотками. Страдая флюсами, он часто подвязывал щеку. Часто бывал задумчив, самоуглублен.

Шустов однажды под веселую руку заметил, что радист здорово смахивает на фигуру с известного плаката «Разгром немцев под Москвой». Все развеселились.

И ничего бы, да тут записной остряк Савушкин решил уточнить — обозвал Бабина фрицем. Миша покраснел, не зная, как ответить. Шустов покраснел тоже: чувство справедливости, горячее, почти детское, заставило его пережить чужую обиду, как собственную. Первым движением души было желание турнуть Савушкина за порог, но Шустов сдержался. Ехидно наклонив набок чубатую голову, он сказал лысому толстяку:

— Чижик (это было сказано очень нежно), может быть, вы извинитесь перед товарищем Бабиным?

— А чего мне извиняться? — возразил Савушкин, заметно побаивавшийся Шустова. — Ты сам про плакат вспомнил.

— Да, но кто тут произнес иностранное имя?

— За иностранное имя могу извиниться. Подумаешь…

Славка наставительно заключил:

— Теперь порядочек. Можете продолжать свои занятия. Жуйте воблочку.

Тогда-то и зародилась их дружба.

Шустов в ту пору щеголял в куртке-кирзовке (на черных петлицах — эмблема: танки), на боку — планшет и финский нож с янтарной рукояткой. И был у него трофейный аккордеон, на котором готической вязью на перламутре было начертано: «Адмирал Соло». Славка нашел его в разгромленной немецкой автоколонне, долго не мог научиться играть даже самые пустяковые мелодии и однажды сунул своего «адмирала» девчатам в санитарную машину. «Нету у меня слуха, везите его от меня подальше!»

Был он шумный, озороватый и, в общем, отважный парень. Один раз, когда горела станица и трудно было в столбах пламени провести автоколонну, а кругом сугробы, не объедешь, — Шустов первый показал дорогу шоферам сквозь огонь. И когда один мальчик, из хуторских, подорвался на мине, Бабин сам видел, как Славка подошел к нему, осмотрел его вытянутые, залитые кровью ручонки, усадил в коляску своего мотоцикла и под шрапнельным обстрелом вывез по степному грейдеру в тыл, к медсанбатовским хирургам.

С кем и дружить на фронте, если не с таким человеком! Не стесняясь, Бабин признался Славке в том, что вся душа его осталась дома, в Ярославле, где ждут его важные дела, и он опасается, как бы после войны не задержали его в армии. В этой дальновидности Славка усмотрел весь его характер: педантичный и достаточно себялюбивый. С изумлением Шустов вглядывался в человека, который еще в донской степи предвидит последствия грядущей победы и больше смерти опасается старшинских лычек.

Вскорости Шустов был откомандирован в глубокий тыл — Бабин смутно догадывался, что он попал в разведшколу. В самый раз — по характеру! Прошло полгода, превратности войны снова свели их уже в разведуправлении фронта. Производство в младшие лейтенанты не отдалило Шустова от Бабина. Миша оценил это по достоинству.

Славку с его неукротимым интересом ко всему, с чем он соприкасался, привлекала в Мише его серьезная отзывчивость. Однажды он рассказал Мише, что держал экзамен в студию Театра имени Вахтангова и провалился, потому что дикция никуда не годится: будучи москвичом, он все шипящие произносит, как одессит, смягченно — «на позицию девушька прово-ж-жяла бойца»… Но Миша ничуть не посмеялся, а, наоборот, долго рассказывал, что где-то читал, будто народный артист Певцов был даже заикой, и, однако, ничего: сумел преодолеть это на сцене.

Да, что касалось начитанности и вообще образования, тут Шустов отстал от Бабина: тот еще до войны заочно учился в институте связи и на фронте не расставался с учебником радиотехники, изучал языки и даже чертил, «чтобы не разучиться», а у Шустова не было позади даже десятилетки.

В эти дни на Днестре, когда друзья оказались вместе, Шустов поделился своей надеждой: после войны не расставаться с полковником Ватагиным.

— Тяжело с ним работать. Он все загадками говорит, — заметил Бабин.

— Так ты догадывайся. На что нам голова дана?

— Да он больно хитро загадывает. Непонятно. Темнит просто.

— А я всегда понимаю, — упрямо повторял Славка.

Он не умел объяснить Бабину, что понимает полковника потому, что любит его и с чуткостью любящего человека угадывает его мысли и настроения.

Не многим было на войне так трудно, как Мише Бабину. На редкость аккуратный для своего возраста, он никак не мог привыкнуть к бестолочи, неразберихе, которые, с его педантичной точки зрения, и составляли сущность фронтового быта. Он нес радиовахту добросовестно. Но сутолока войны была ему непонятна, и он, молодой и здоровый парень, уставал больше других, всегда казался угнетенным.

Мама была краевед, а папа — один из самых популярных людей в городе, лучший врач. Может быть, поэтому Миша хотел всегда жить в Ярославле. Он высмеял бы каждого, кто бы сказал, что он мечтатель, — однако наедине с собой строил самые фантастические планы, связанные с будущим величием Ярославля.

И над всеми этими заветными мечтами и туманными Мишиными соображениями потешался в этот день на чужбине в добруджинских песках лучший друг — Шустов. Он знал, чем допечь флегматика за оскорбление.

–…Видите ли, служивый, — разговаривал Шустов с солдатом, искоса взглядывая на Бабина, — встречаются на фронте и такие, которые даже старшинские лычки боятся заработать: как бы их в армии лишний час не задержали после победы.

Пыль застлала дороги Добруджи. Спецмашину, как ни хитрил Шустов, затерла артиллерия главного командования, а ведь известно, что для виртуозной езды на военно-полевых дорогах нет хуже помехи, чем артиллерия на марше. Сквозь облака пыли Шустов ловил силуэт впереди идущего орудия. Пыль скрипела на зубах. В пылевых завесах маячили артиллеристы-сигнальщики с флажками:

— По местам.

— Мотор.

— Марш!