Смерть под псевдонимом

Николай Атаров

1944□год, наши войска освобождают Болгарию, где и начинают развиваться события этой остросюжетной повести известного советского прозаика Николая Сергеевича Атарова (1907–1978). Идет диверсия немецких агентов. Как их выявить, кто они? Этим и занимаются полковник Ватагин и его подчиненные. Им удается арестовать немецкое посольство, спешно убегающее из Болгарии, но диверсии продолжаются, и новые загадки по отдельным личностям – то болгар, то венгров – не дают покоя Ватагину и его адъютанту Славке Шустову. Двадцатилетний парень, он рвется к оперативной работе, и во многом благодаря ему распутывается этот клубок, суть которого заключается в том, что немцы просто готовят подмены похожих по внешности людей для сохранения своих… Знак информационной продукции 12+

10

Нет ничего прелестнее болгарских городков на рассвете, когда вчерашняя пыль улеглась и горы чисты над крышами, а в палисадниках благоухают розы и качают своими пушистыми головками астры, и даже конское ржание просыпающихся солдатских обозов не нарушает этой простодушной прелести.

Едва светало, когда Шустов растолкал во дворе шофера спецмашины и поднял полковника Ватагина. Они выехали еще до того, как на дорогу вытянулись колонны грузовых машин, минометные батареи и конные обозы.

С радиостанцией полковник теперь, в Болгарии, не разлучался. И младший лейтенант Шустов рядом, в машине, — с ним веселее. Удивительный человек этот Славка: и отважный воин, и в то же время легкомысленный мальчишка. На Миусе он спас бетонный мост: влетел на мотоцикле под огнем противника, когда до взрыва оставалось секунд двадцать, и затоптал бикфордов шнур. Потом спрашивали его — он и сам не знал, как это случилось. Но числилось за ним и много смешного: однажды он впотьмах принял тол за мыло и отдал хозяйке на стирку кусочек взрывчатки. Офицеры дразнили его: «Ну как, мыло не кончилось? Не смылил?» На это Славка не обижался. Щеголь он был отчаянный и, хотя перестал носить планшет и спрятал финку с янтарной рукоятью, но перед каждым рейсом надраивал до полного блеска свои шевровые сапоги.

Все оперативные работники от него отказывались: ненадежен этот стажер, недисциплинирован. Ватагин говорил им: а вы напрасно — и оставлял Шустова при себе. По молодости лет Шустов не догадывался, что со своим шумным ребячеством он просто необходим Ватагину, что тот отдыхает в его компании и от утренних бумаг, и от бесконечных телефонных переговоров, и от ночных поездок в Военный совет.

Шустов знал на фронтовой дороге всех шоферов, всех регулировщиц. За баранкой, особенно в населенных пунктах, ему приходилось трудновато: с риском для жизни — своей и полковника — он провожал взглядом каждую мало-мальски хорошенькую девчонку и, заметив внимание полковника, говорил ненатуральным баском: «Предпочитаю блондинок, слегка склонных к полноте…» Ватагин догадывался, что за внешней развязностью Шустова скрывается самая настоящая застенчивость, может быть, поэтому в любовных делах его и постигали страшные разочарования. Девушки почему-то не ценили его, но через два-три дня Славка забывал все огорчения: природная доверчивость и широта натуры залечивала раны сердца. Ватагин исподтишка наблюдал эти минуты борения самолюбия и веселости. В последний месяц регулировщица Даша Лучинина встала со своими флажками на Славкином пути. Надолго ли?

Ватагину не скучно было слушать бестолковые монологи Шустова — о футболе, о кинофильмах, о прочитанных книгах. Не подсчитать, сколько раз полковник должен был восхищаться похождениями Капитана Сорвиголовы в Англо-бурской войне. Это любимая книга детских лет Славки Шустова. Ее написал Луи Буссенар. Война там не похожа на нынешнюю, враги — великодушны, как рыцари. Славка мог в любую минуту завестись и рассказывать. И при такой детской нетребовательности к собеседнику он был от природы понятлив и тактичен и, что еще удивительнее, — наблюдателен. Вдруг вспомнит, какие были у пленного немецкого оберста мягкие светлые волосы с пробором на середине, а под усиками улыбка и румянец на щеках; и как его, Славку, удивили грязные руки пленного; и как неверно и резко оборвал немца майор Котелков: «Мы учили немецкий язык, чтобы допрашивать, а не разговаривать…» И тут, если полковник не прерывал Славку, он мог еще пятьдесят километров вспоминать вслух, как он сам учил немецкий язык — в трамвае, в антракте на спектакле, на стадионе; он зажимал большим пальцем левый столбец и говорил сам с собой по-немецки: «Рехт хабен — быть правым…» И как он все-таки срезался в четверти и учитель немецкого языка стал его личным врагом: в ту минуту он его ненавидел до дрожи.

Спецмашина с часовыми на подножках шла по горным дорогам тяжело и осторожно. Поездка затягивалась. То танки перекрывали на много часов дорогу, то на перевале дожидались попутного тягача. Повсюду на остановках радист распускал антенны. А чуть вечер — искали уединенной стоянки для ночлега, чтобы слушать всю ночь по расписанию работы.

При всех этих хлопотах Славка ухитрялся жить полной жизнью со всеми дорожными удовольствиями и огорчениями, ссорами и новыми знакомствами. В Варне он купался: прыгнул в море прямо с мола. Он ел только болгарскую еду, например «зарзават» в глиняной миске. Из фруктов предпочитал не яблоки, а мушмулу. В Добриче накупил табаку, три арбуза и фисташек, которыми засыпал все сиденье. В Шумене собрался сбегать в турецкие бани, да полковник отговорил:

— Хорош будешь после бани в такой пыли! Брось. Не уйдут турецкие бани.

Они въезжали в городок, искали корчму — пообедать.

— Молим! — подзывал Славка официанта.

Он заказывал себе и полковнику пылающий перец, фаршированный творогом.

Ватагин предоставлял стажеру вести переговоры и только иногда внушал:

— Ты теперь не просто младший лейтенант Шустов. Ты теперь — руснак! Больше выдержки.

Они обедали, а вокруг толпился народ, по-южному пылкий, возбужденный великими событиями. Славка заговаривал то с девушками-партизанками, которые упрашивали его поменяться оружием, то с монахом: угощал его солдатской махорочкой, а старец приглашал в гости в свой монастырь. По улицам вели изловленных фашистов или местных богачей фабрикантов, иных — прямо в носках, как захватили на чердаке или в погребе, и народ гневно вздыхал, вглядываясь в их ненавистные лица. Кто-то празднично выдувал на овечьем бурдюке диковинную музыку, и Славка тотчас узнавал название инструмента — гайда. Он все хотел испробовать, понять, вкусить, и всего ему было мало.

И на дорожных перегонах было хоть и пыльно, но весело.

Обозы тянулись — казалось, вся Россия в гости к болгарам! Реки были желты, горы зелены. Деревья подстрижены. На стареньких машинах мчались новые власти — кметы, народная милиция: в Софию и обратно. Ехали с гор партизаны на конях. Старухи восседали у ворот с пряжей в руках. Цыганский табор отдыхал с выпряженными конями. Странно выглядели ходжи в белых чалмах: Славка узнал — правоверные турки, побывавшие в Мекке. Детвора бежала за орудиями. Из девичьих рук летели в кузова грузовиков цветы и гроздья винограда… Вот и еще одно село осталось позади.

Сторонясь и пропуская Славку, армейские обозы заполняли дороги — бесконечный поток телег, бричек, фур, пролеток, шарабанов. Все довольны: боя не слышно впервые за долгие времена войны.

— Не слыхал ли, земляк, где она теперь, передовая?

— Да сказывали, в Сербии, в горах.

Благодушие на пыльных лицах. И едут, едут войсковые обозы. Лошади бегут ходко. Почмокивают ездовые. Истосковались по вожжам крестьянские руки.

— Но, но, мухортый!

И пылят по Болгарии обозные меринки — соловые, рыжие, каурые, кобылки гнедые да корноухие, с лысинками на лбу, с гривами налево, направо, а то и на обе стороны; бегут за колесами жеребята — чалые, игреневые, белогубые, ржут тоненько, перестукивают копытцами, радуют солдатские души. Тут и надежда на скорую победу, на встречу с родными не отстает от сердца, как лошонок от брички.

Теперь полковник Ватагин не пропускал ни одного обоза: выходил из машины, заговаривал с ездовыми, оглядывал лошадей. Славка с удивлением замечал вдруг пробудившийся в Ватагине интерес к сбруе, попонам, кормушкам. Трофейных лошадей выпрягали из подвод, и Ватагин лично присутствовал при ветеринарном осмотре.

Однажды провели мимо по дороге понурую лошадь. Взъерошенная шерсть потеряла блеск, дрожь окатывала спину и круп, из углов глаз спускались гнойные шнурки. Ватагин чуть не на ходу выскочил из машины: да, это сапная!

— Куда? — крикнул полковник.

— На скотомогильник… куда же еще?

— Там, где проходили, цыганских лошадей не было?

— Болгары говорят: это немец гадит. Вот зараза. Добрый конек был.

Сели в машину с ветеринарным врачом, подвезли его, и по дороге Славка все понял из разговора полковника с капитаном: армейские кони заражаются сапом от местного поголовья, срочно созданы изоляторы, взяты на учет все скотомогильники, производится проверка на маллеиновую реакцию (этого Славка не понял, но запомнил на всякий случай незнакомое слово).

Когда уже высадили врача, младший лейтенант спросил осторожно, как всегда, с подходцем:

— Входит в нашу сферу?

И полковник молча кивнул головой.

— Вот гады… — спустя несколько минут пропел Славка с той душевной интонацией, которую он легко усвоил в украинских селах у сердобольных, певучих молодаек. — А скоро ль наши с десанта вернутся? — вспомнил он по одному ему понятному ходу размышлений.

— Думаю, что уже вернулись, поджидают нас впереди, в штабе, — ответил Ватагин.