Альбигойские войны 1208—1216 гг.

Николай Алексеевич Осокин, 1872

Книга охватывает период начиная с преддверия Первого крестового похода против альбигойцев в 1209 г. и заканчивая смертью инициатора похода папы Иннокентия III в 1216 г. Детально, со множеством подробностей автор рассматривает драматические и кровавые события войны с еретиками на юге Франции в первой четверти XIII столетия, которые повлияли на весь дальнейший ход европейской истории. Текст печатается по изданию: Н.А. Осокин. История альбигойцев и их времени. Казань, 1869–1872.

Легаты и Раймонд VI

Иннокентий сильно надеялся на успех мер, принятых им. Два цистерцианских монаха, Райнер и Гвидон, уже прежде вели проповедь в Лангедоке. Надо сказать, что члены этого братства в большинстве случаев в точности следовали преданию основателей орденов, в отличие от остальных монахов. Те же люди, которые действовали среди еретиков, своими жизнью и характером во многом напоминали суровые аскетические типы первых католических миссионеров христианства. К этим чертам они добавляли фанатизм позднейших францисканцев. По отзыву Иннокентия, Райнер был муж испытанной честности, могучий божественными делами, а Гвидон — богобоязненностностью и ревностью к добродетели. Во всяком случае, неограниченное рвение того и другого не подлежит сомнению.

Исполнители планов Иннокентия всегда были людьми террора, деятелями беспощадными, и в этом выборе людей заключается весь внутренний разлад личности Иннокентия. Неутомимо деятельный, исполненный безграничных планов, папа находил лиц, столь же энергичных, непреклонных, но не всегда свободных от тщеславия, эгоизма и корыстолюбия. Подобно многим великим людям, он мало смотрел на нравственный характер исполнителей. Он набрасывал общий план, а им предоставлял исполнение, не анализируя тех средств, к которым они могли прибегать и действительно прибегали.

Между тем люди, подобные Райнеру и Гвидону, были облечены огромной властью, неограниченным правом интердикта над людьми и землей. Архиепископу Нарбонскому циркуляром от 13 апреля 1198 г. предписывалось оказывать им во всем содействие, все их распоряжения заранее одобрять. Все, что они не постановят против вальденсов, катаров, патаренов и других еретиков, их последователей и защитников, местные духовные власти должны смиренно подтверждать. Светские же власти — графы, бароны и вельможи — должны содействовать проповедникам, а именно конфисковывать имущества отлученных, изгонять их, сперва приказом, а потом, если еретики будут презирать отлучение Райнера, то и силой оружия, «помощью светского меча»[6].

О том же были посланы циркуляры архиепископам д’Э, Вьеннскому, Арелатскому, Таррагонскому, Лионскому и их епископам, и также всем князьям, графам и баронам южных областей.

Только притворным спокойствием папы, его верой в несокрушимую крепость Церкви, можно объяснить предложение баронам Тулузским гостеприимно принимать легатов-цистерцианцев. Не прошло и месяца проповеднической и административной деятельности Райнера, успевшего произнести несколько интердиктов и удалить многих духовных лиц с их мест, как папа отправил его в Испанию по тем же церковным делам, и обязанности его всецело поручил Гвидону, послав о том (13 мая 1198 г.) циркулярное извещение по всем южным епархиям.

Через год Райнер вернулся; его полномочия на вторичное легатство были подтверждены 12 июля 1199 года, и в то же время всему местному духовенству предписывалось удвоить наблюдение за еретиками[7].

Прошло полтора года опыта. Мирные распоряжения не приводили ни к чему; усердие бернардинских фанатиков в Лангедоке, оскорблявшие тамошнюю традицию свободы только возбуждали ненависть в народе, безразлично — в католиках ли, или еретиках.

Ересь по-прежнему стучалась в ворота Рима. Первосвященник римский не решился приехать в Витербо — город наполнен еретиками.

Влияние еретиков усиливалось, можно сказать, на глазах у папы, в его вотчине, и было способно привести Иннокентия в негодование. Однако и тут он только повышает тон; дух относительной умеренности и теперь не покидает его.

В послании к жителям Витербо от 25 марта 1199 года он, под угрозой проклятия, запрещал им повиноваться еретическим сановникам. Как ленный государь, он освобождает их от клятвы и лишает должностей тех консулов, которые позволяли себе заседать рядом с еретиками. Патаренов он повелевает выгнать в течение пятнадцати дней, и лишь на случай ослушания грозит им войной и гневом, который покажет им всю силу апостольского меча[8].

Все эти угрозы, как оказалось впоследствии, не оказали должного впечатления; всякое отлучение было бессильно; прекращение церковного католического богослужения только радовало большинство. Лишь одно личное прибытие папы могло поправить католическое дело, побудив еретиков удалиться из города.

Сцены в Витербо поэтому демонстируют неизбежность той политики, принять которую Иннокентий мог только в силу исключительности обстоятельств.

Ни о каком участии Юга в католических интересах нельзя было и думать. Одна партия никак не могла понять другой. У каждой были противоположные пути, сойтись на которых было невозможно. Каждая имела своих борцов, героев и вождей. Чем был для католичества Иннокентий III, тем для альбигойства в некотором отношении служил Раймонд VI. Мог ли он думать об уступках и смирении, даже если бы при его дворе верили слухам о Крестовом походе? На него были обращены надежды последователей нового вероучения. Он не скрывал своего покровительства ереси. В церковь он водил своего шута, который подпевал священнику, кривлялся, гримасничал и, стоя спиной к алтарю, благословлял народ. Граф во всеуслышание говорил, что цистерцианские монахи не могут оставить свою роскошь, что он сам хотел бы походить на альбигойских проповедников и мучеников. Цистерцианский аббат жаловался ему на еретика Гуго Фабри, который хвастался тем, что осквернил католический храм в Тулузе и, между прочим, рассказывал, что в священнике, совершающем таинства, присутствует демон. Граф в ответ на это сказал, что за подобные пустяки он не накажет и последнего гражданина в своем государстве. Все знали, что в его свите были проповедники, утешенные и диаконы альбигойские. Раймонда часто видели на торжественных собраниях еретиков. Иногда эти собрания устраивались в его собственном дворце. Он преклонял колена, выслушивая молитвы утешенных или принимая их благословение. Его желанием было умереть на руках «добрых людей».

«Ради них, — говорил он, — я готов лишиться не только всего государства, но и самой жизни».

Все знали, что своего сына он хотел отдать на воспитание альбигойским архиереям. Он презирал католические уставы, хотя не особенно следовал и альбигойским. Он по примеру своего отца поменял пять жен, три из них пережили его. Раймонд мало стеснялся католическими приличиями, хотя официальцо держал капеллана. Раз, играя с ним в шахматы, в ответ на его замечание, он сказал: «Бог Моисеев, которому ты веруешь, тебе не поможет, а меня истинный Бог не оставит». Он прямо высказывал свои убеждение, мало стесняясь окружающих. «Сразу видно, что дьявол создал мир, ничего в нем не делается по-нашему», — говаривал он, когда бывал в раздраженном состоянии духа[9].

Между тем, по своему характеру, это был типичный средневековый рыцарь; трубадуры воспевали его в песнях; он сам не забывал дам в своих сонетах. В войне он отличался блеском, пышностью и храбростью. Но, неукротимый на поле битвы, он терялся среди кабинетных рассуждений. Он не был создан для дипломатической деятельности, для государственных дум. Его двойственный характер сложился под воздействием тех условий, в какие его поставило альбигойство. Он веровал в ересь, но, опасаясь католической церкви, не смел высказаться. Такого же поведения он заставлял держаться и своих вассалов, еще более ревностных поклонников ереси, таких, как виконты Раймонда-Роже Безьерский, Гастон VI Беарнский и графы Раймонд-Роже де Фуа, Жеральд IV Арманьяк и Бернард IV Коммингский. Своей нерешительностью тулузский граф парализировал их и все дело альбигойцев.

Натура неравномерно одаренная, Раймонд, захваченный новыми обстоятельствами, бесплодно растратил свои силы и под конец жизни с болью в сердце, обесчещенный, сдался курии, которую так ненавидел. У него недоставало ясности политики, потому что недоставало твердости воли; это был его неисправимый порок. Он в одно время казался и способным и сильным, смелым, и робким, когда надо было действовать. Он старался постепенно раздражить Иннокентия. Однако лишь до самой решительной минуты, когда у него непременно опускались руки — не от недостатка смелости, но оттого, что он не понимал смысла борьбы и клонился к переговорам. Он, вместо четкой определенности поведения, кокетничал со своим врагом, с могущественнейшим человеком тогдашней Европы, с этим царем над царями.

А Иннокентий продолжал приписывать весь неуспех дела выбору легатов. К 1200 году кардинал Сан-Поль был послан сменить бернардинцев. Для образца ему указали в Риме инструкцию по делам в Витербо. Конечно, это ни на йоту не изменило положения дел. К тому же новый епископ в Тулузе, Раймонд де Рабастен, избранный одной из городских партий и находившийся под покровительством графов, стал новым поводом для опасений. Находятся двое искусных к легатству людей — опять цистерцианцы, Петр де Кастельно и Рауль. Они, казалось, не должны были обмануть надежд курии — и их послали в Лангедок.

Они были простыми монахами в аббатстве Фонфруа в пределах Нарбонской епархии. Оба они родились на Юге. Первый славился энергией характера и подвигами, второй имел степень доктора. Непреклонный фанатик, Петр искал мученического венца. Рауль был более рассудителен, спокоен, враг крайностей. B конце 1203 года оба они начали исполнять свои обязанности в Тулузе.

Легаты решили воздействовать на демократический дух народа, ибо папа, в определенном смысле, являлся покровителем и защитником республиканских начал в Европе. 13 декабря были созваны члены капитула и именитые жители столицы. Они принуждены были дать клятву блюсти католичество; а легаты, именем папы, обещали защищать свободу и привилегии города. Те, кто впредь будет давать такую клятву, всегда найдут покровительство и защиту в Риме; тем же, кто стал бы сопротивляться ей, заранее объявлялось об отлучении. При этом присутствовали бальи и вигуэры тулузского графа, все местное духовенство и 20 консулов[10]. Последние приложили свою подпись к акту без всякой охоты.

Впрочем, пока уничтожить еретиков было очень трудно, даже невозможно; в это время их духовенство было влиятельнее католического. Оно отличалось не менее стройной организацией, чем латинское. Четыре епископа сидели в Тулузе, Альби, Каркассоне и Ажене. То были: Жоселин, Сикард, Селлерье, имевший резиденцию в замке Ломбере, и Бернард де Симорр в Каркассоне. У Жоселина Тулузского «старшим сыном» был Жильбер, проповедник, заведовавший собраниями в замке Фанжо. «Младшие сыновья» и диаконы, рассеянные на всех пунктах, поддерживали постоянную связь с народом.

Множество проповедников с даром убеждения, вроде Тетрика (Теодорика), Аймерика, Годфрида вели блистательную пропаганду, противодействуя искусству и усилиям легатов. Вдобавок последние поссорились с местной духовной администрацией. Петр де Кастельно доносил в Рим на архиепископа Нарбонского, что он и его епископы ничего не делают против ереси, что они предаются симонии, продают должности, наконец мешают деятельности самих легатов[11].

Между тем архиепископ Нарбонский, в свою очередь, жаловался на легатов; говорил, что они стесняют его, вмешиваются не в свое дело; что, не ограничиваясь увещеванием еретиков, входят в круг епископских обязанностей, позволяя ceбе наказывать лиц, принадлежащих к Церкви и подотчетных исключительно ему.

Поняв, что эти раздоры не принесут ничего, кроме вреда католическому делу, Иннокентий в мае 1204 года решился назначить третье лицо, с тем же званием легата, но с полномочиями еще более обширными. Его выбор пал на Арнольда, настоятеля главного цистерцианского монастыря, прозванного потому аббатом аббатов.

Арнольд имел огромную славу в церковном мире как ученый и искусный проповедник, перед словом которого не мог устоять самый закоренелый еретик. Сцена предстоящих подвигов была хорошо ему известна. Арнольд был родом из Нарбонны. Говорили, что он происходил из герцогского рода. Долгое время он был аббатом в Тулузе. Католики считали его своей лучшей опорой; альбигойцы видели в нем весьма опасного соперника. Он не был так страшно фанатичен, как Петр; но поэтому-то он был опаснее его. Он умел властвовать над сердцами силой слова, то громового и сурового, то легкого и лукавого. Его действиями руководили расчет и хитрость; в его глазах любые средства пригождались ради великой цели. На арену действий он принес с собой честолюбие, опытность и несомненный политический гений. Но все это омрачалось страстью к обогащению. Тщеславный аббат, подобно многим даровитым современникам своего сословия, не мог устоять перед мирскими соблазнами. Он поддавался подкупу ради блеска, наслаждений жизни, которую любил и возвыситься в которой поставил себе целью. Но его католический фанатизм не позволил ему, цистерцианцу, сделок с альбигойцами.

Указом Иннокентия все три легата должны были действовать вместе. Папа тогда же просил короля французского Филиппа Августа, а также его сына Людовика подняться против феодалов Лангедока и оказать посильное содействие легатам в искоренении ереси. «Во имя власти, которую вы получили с неба, побуждайте графов и баронов конфисковывать имущество еретиков и употреблять общие усилия против тех, кто откажется изгнать их из своих земель».

Вместе с тем, желая показать свое доверие Петру и Раулю, Иннокентий велел легатам сменить Беренгария, архиепископа Нарбонского, на которого они жаловались, дозволив им самим выбрать другого, если капитул вдруг окажет сопротивление. Петр де Кастельно приказал Беренгарию оставить Нарбонну. «Как последнего клирика, вы, отцы Петр и Рауль, без совещаний с аббатом Сито, гоните меня из собственного диоцеза, под страхом отлучения и лишения бенефиции», — так жалуется гонимый архиепископ, сообщая о самоуправстве легатов на имя папы[12].

Но за Беренгарием было преступление — он дал возможность сосредоточиться ереси в своем диоцезе, ибо Тулуза и Альба всегда принадлежали его ведомству; а здесь, благодаря его нерадению, во всей архиепископии почти не существовало искренних католиков. Очевидно, что он был не на своем месте.

Суровый Петр между тем просил папу или вернуть его в монастырь, если он виновник прежних раздоров, или же оказать ему свою поддержку. Иннокентий подтвердил его распоряжение, а Беренгарию повелел повиноваться. Вместе с тем папа вновь побуждает Филиппа Французского и его сына прибыть на Юг и исполнить «его волю над баронами», сочувствующими ереси, то есть побудить их к изгнанию альбигойцев или лишить их владений.

Между тем легаты успели вооружить против себя уже не одних альбигойцев: с ними столь же решительно боролся местный католический элемент в лице своего духовенства. Отлучив архиепископа Нарбонского, легаты вслед за ним за такое же нерадение к церковному делу отлучили епископов Безьерского и Тулузского. Отлучаемые сильно сопротивлялись и вооружили против легатов свои города. Напрасно духовенству и властям запрещались повиноваться епископам. Для муниципалитета это был предлог усилить торжество ереси, которая не смела восставать так явно, как именем закона и папы это делала епископская партия. Ясно, что куда бы легаты ни повернулись, везде они встречали нерешительность, слабость, неуверенность, если не глухое противодействие и подземную борьбу. Эти чувства Петр де Кастельно высказал в откровенном письме к папе.

«Святой отец! — взывал де Кастельно к Иннокентию. — Никакие легатства не в силах более остановить зло; церковные сосуды и священные книги встречают в Провансе ужасное кощунство над собой. Еретики публично крестят на манихейский лад; они не стесняются проповедовать свои преступные заблуждения. Раймонд де Рабастен, епископ Тулузский, преемник благочестивого Фулькранда, — человек жадный и неспокойный, которому никогда не ужиться со своими прихожанами. Уже три года он, помазанник Господа, продолжает войну с каким-то дворянином, своим вассалом, вместо того чтобы обратить оружие против еретиков, усиления которых вовсе не замечает. Мало этого; он обесчестил себи, торгуя церковными предметами. Архиепископ Нарбонский и епископ Безьерский, устрашенные возрастающим волнением в своих епархиях, или забывают о своей пастве, или отказываются от всяких карательных мер по отношению к еретикам. Если говорить правду, то надо сознаться, что раздоры между духовенством здесь стали столь вопиющими, что нельзя смотреть на этих недостойных пастырей иначе как на воинов, случайно забредших в овчарню Иисуса Христа. Феодалы тулузские и безьерские отказали нам в своем содействии. Все они — явные или тайные сторонники и покровители еретиков. Только угрозы французского короля могут побудить их исполнить свой долг…»

Неизвестно, чем бы кончилась эта вражда легатов с местными духовными и гражданскими властями, если бы не умерли оба епископа, Тулузский и Безьерский, уже собиравшиеся лично ехать в Рим, для оправдания. Того же желал Беренгарий Нарбонский. Папа дал свое согласие выслушать его впоследствии; если же он «по болезни, по старости или другой уважительной причине, не мог бы прибыть в Рим, то обещался расследовать дело через особых посредников, понимающих и надежных». Своего арагонского аббатства Беренгарий был лишен навсегда, а архиепископство осталось за ним, «дабы дать ему время покаяться в преступлениях, которые он совершил»[13].

Епископ Вивьерский не был так счастлив. Легаты низложили его, ссылаясь на то же нерадение, и тем обеспечили себя от новых опасностей.

Новым епископом Тулузским легаты утвердили Фулько, известного трубадура, друга и поклонника графа Раймонда, человека пылкого характера, родом марсельского негоцианта, некогда блистательного красавца, автора девятнадцати песен, преимущественно посвященных графине Монпелье, «этой царице всякой доблести, вежливости и ума». После смерти ее и своих друзей, Ричарда Английского и Раймонда V Тулузского, он пошел в цистерцианцы; его жена последовала примеру мужа. Счастье вывело Фулько из тесных стен аббатства Тороне на широкую арену деятельности в сане Тулузского епископа. Обряд посвящения Фулько должен был совершать епископ Арля. Местные жители ожидали, что новый епископ поладит с графом, хотя последний и сочувствовал Раймонду де Рабастену, его предшественнику, — но вышло совершенно противное. Вряд ли в ком, после папы и легатов, альбигойцы приобрели себе врага более опасного, как в лице этого некогда веселого трубадура.

Католики надеялись, что красноречивый Фулько будет привлекать в церковь своими проповедями так же, как привлекал некогда рыцарей своими песнями. Но лишь только бывший трубадур переменил тон и вместо нежных стансов любви стал цитировать псалмы, среди тулузцев его популярность пала. Храмы по-прежнему оставались пусты. Арнольд был в отсутствии. У легатов и его товарищей опустились руки. Петр и Рауль хотели уже отказаться от возложенного на них дела и удалиться в монастырь. Но тут их выручило неожиданное обстоятельство.

В это самое время случилось проезжать через Тулузу епископу кастильского города Озьмы, дону Диего. Его, в сопровождении нескольких монахов, послал король Леона Альфонс VIII в Скандинавию сватать невесту инфанту Фердинанду. Один из спутников епископа, его любимец, кафедральный приор, по имени Доминик, еще во время первым проезда через Тулузу успел заставить говорить о себе. Сказывали, что он в одну ночь успел обратить закоренелого еретика, у которого им пришлось остановиться. Теперь путешественники возвращались из домой. Дон Диего, увидавшись с легатами в Монпелье, с первого слова стал говорить об еретиках, которые, после Византийского похода, тогда всецело занимали Церковь.

— Увы! — говорил Рауль, весь в слезах. — Здесь мы совершенно бесполезны. Наше пребывание только унижает достоинство святейшего отца и величие Церкви. Время нам удалиться на гору для молитвы с Моисеем, так как биться с врагами в рядах Иосии мы больше не можем.

— Братья, — отвечал дон Диего, — помните, что врач только тогда и напрягает все усилия, когда велика опасность для больного. Чтобы восстановить сокрушенную веру, надо, мне кажется, употребить те самые средства, которые содействовали ее торжеству.

— Какие же?

— Вспомните, как проповедовали апостолы. Они питались милостыней, ходили пешие, блистали не царским блеском, а добродетелями, были сильны силой возвещения истины. Нам следует подражать их святому примеру.

Легаты почувствовали намек на характер своих действий, на свою гордость, пышность, честолюбие. На этот раз в их внутренней борьбе одержал победу их католический энтузиазм.

Кастельно молчал. Рауль продолжал говорить.

— О, Боже! Чего бы мы не сделали для славы имени Твоего, для торжества Твоего дела. Но кто же направит нас по этому новому пути, по евангельской стезе? Ведите нас, епископ, помогите нам сокрушить еретиков.

— Мне ли, грешному, указывать путь спасения другим! Нет, я никогда не буду вашим вождем; но во мне вы найдете брата и помощника. Вместе мы станем трудиться, дабы изгнать демона, который овладел этой несчастной страной[14].

И, следуя своему oбещанию, епископ тотчас же распустил свою свиту, слуг, отослал экипажи. Показывая пример легатам, подобно нищему, он остался без всяких средств к существованию, обрекая себя на милостыню. При нем остался тот самый Доминик, которому когда-то удалось здесь совершить чудо и о котором ходила молва как о святом.

Этому человеку суждено было играть немаловажную роль в будущем прозелитизме католичества, а системе его, косвенным путем, — в искоренении альбигойства.

Жизнь святого Доминика (1170–1221 г.), как и не менее знаменитого современника его, св. Франциска, не лишена налета легендарности. Он происходил из богатого кастильского дома д’Аца, из местечка Каларнога, недалеко от Озьмы. С шести лет он был определен к духовной должности. Он пошел в Налепсию, в тамошнее высшее училище, послужившее родоначальником Саламанкского университета. Здесь он выказал большие способности и, вместе с тем, склонность к созерцательной жизни. Вернувшись домой, во время голода он раздал все, что имел, и тем подал пример другим. Епископ, отдавая ему должное, сделал Доминика каноником и записал в августинское братство, только что открывавшееся; в монастыре вскоре его избрали приором[15]. Обладая энергией и красноречием, он видел свое призвание в проповеди и нашел свое поприще в Лангедоке. Он стал руководителем того дона Диего, который позже стал руководить другими.

Самоотречение епископа, провозглашенное в беседе с легатами, подготавливалось и совершалось под влиянием Доминика. Босой, истекая кровью от острых камней, Диего иногда терял энергию, тоскуя о привольных палатах своего аббатства. «Смелее, веселее, — тогда раздавался голос его спутника. — Бог обещает нам победу; кровь наша льется за грехи наши». В Монреале проповедники, с трудом добывавшие себе дневное пропитание, встретились с аббатом Арнольдом, который привел с собой 12 других аббатов, ходивших за ним «наподобие апостолов». Здесь повторилась монпельерская сцена с той разницей, что убеждал на этот раз не епископ, а Доминик.

«Вы путешествуете с целыми обозами мулов, полными нарядов и всяких яств — с чего бы еретики стали верить вашим поучениям! Они и без того ищут предлоги для обличения разврата наших духовных лиц, а особенно монахов. “Посмотрите, — скажут они, — как эти пышные люди поучают о Спасителе, который ходил босым; послушайте, как эти богачи презирают бедных”. Если вы хотите что-нибудь сделать, то прежде всего бросьте ваш суетный блеск, ступайте босыми, поучайте собственным примером». Арнольд вполне сочувствовал тому. Он разослал своих апостолов по всей стране, предписав им искать диспутов с еретиками.

Рвение же Доминика росло постоянно. Среди католиков не переставали говорить о его чудесах. После одного богословского диспута он изложил свои доводы на бумагу и вручил ее еретикам. Те на первом же своем собрании решили ее сжечь. Трижды бросали ее в огонь, но бумага не занималась пламенем. Один солдат, пораженный этим, якобы поспешил обратиться в католичество. Но не только подобными чудесами достигал усмеха Доминик. Когда ему приходилось сталкиваться с неминуемой опасностью во время споров с ожесточившимися альбигойцами, он поражал их тем же хладнокровием, каким они привыкли поражать католиков. Вообще Доминику его поприще казалось недостаточно обширным: он говорил, что пойдет искать мученического венца за неведомым морем[16].

При перемене целей и способов борьбы и при таком новом деятеле, каким был Доминик, удаление Диего не могло повредить успеху католиков. На обратном пути в Испанию, в Памьере, Диего встретился с вальденсами, с которыми имел большой диспут, в присутствии епископов Тулузского и Каркассонского. Свидетелем его стал сын графа де Фуа, Раймонд-Роже, один из могущественных покровителей альбигойцев; жена его и сестра были рьяными последовательницами Вальдо. Граф отвел для состязания свой дворец. Католическая летопись говорит, что Диего остался побежденным, но граф, посредник при диспуте, как ни расположен был к еретикам, принужден был обличить их и приговорить к светскому наказанию[17].

Диего не суждено было увидеть родину; он умер через несколько дней. Новым проповедником стал французский аббат Гюи, дядя историка альбигойских походов. Перемена системы проповедей смогла несколько поднять упавшее католичество, хотя и не надолго.

Среди непрестанной борьбы в голове Доминика зародились новые замыслы. Он давно понял, что духовный способ воздействия на ересь скорее всего приведет к цели. Братство, состав и характер которого он уже представил, могло, по его мнению, реализовать цели Иннокентия I. Назидание и христианское воспитание согласовывались с помыслами папы. Но доминиканцам не суждено было соблюсти свою миссию в чистоте. Прежде чем просить разрешения Рима на утверждение общины с ее широкими задачами, Доминик захотел испытать его на деле. Недалеко от Монреаля, в земле тулузского епископа, он основал монастырь de Prouille, где поместил для обучения 11 девиц известных фамилий; девять из них прежде были в альбигойской вере. Учащимся было запрещено оставлять свое жилище и предписывалось отгонять скуку работой. Потом там же появляются и мужские школы, весь настрой которых был на проповедь. Открылось и общество бедных католиков; основателем его был испанец Дюран де Гуэска, душой же — Доминик.

Постепенно монастыри этого братства появились в разных местностях. В них учились между прочим и полемике, искусству обращения еретиков; братья и ученики их жили милостыней, ходили в белых или серых рясах.

Иннокентий был в восторге от них; он принял монастыри под свое верховное покровительство. Из этих монастырей и вырос впоследствии доминиканский орден. Развивать риторические таланты было необходимо тем более, что на больших диспутах с еретиками католики нередко оставались побежденными. Так, незадолго до этого времени, произошло знаменитое состязание с вальденсами в Монреале, где сошлись талантливые борцы той и другой стороны. Тут были все легаты, Гюи де Во-Серне, сам Доминик и столпы ереси: Арнольд, Оттон, Жильбер Кастрский, Бенуа де Терм, Павел Иордан. Толпами любопытных, помпой и блеском диспут напоминал Ломбер, но разница была та, что здесь посредники были лицами, не питавшими к ереси отвращения. В нем заседали бароны и князья. Увлечение спорящих было до того сильно, что они не могли закончить спора в продолжении 15 дней[18]. Было решено продолжить его путем богословско-литературной полемики.

Таково было направление римской политики на Юге, когда случились события, потрясшие всю Европу и послужившие непосредственным толчком альбигойских войн.

Петру де Кастельно однажды удалось встретиться с графом Раймондом VI. В последнее время Раймонда, поглощенного феодальными войнами в Провансе, увидеть было трудно.

Между тем Петр искал его давно, ибо о сути происходящего следовало объясниться открыто. Между ними произошел следующий разговор, воспроизведенный позднейшим историком из летописных данных.

— Граф, вам пора наконец объявить, кто вы, друг или враг наш, — начал легат. — Если вы — покровитель ереси, то присоединяйтесь явно к еретическим баронам; если же вы не расположены к ней, то разите ересь в сердце, ибо иначе она, как язва, пожрет все ваши домены.

— Я так бы и сделал, господин легат, если бы некоторые провансальцы не причинили мне тяжкого зла, думая отложиться от своего законного сюзерена.

— Но они предлагали вам мир.

— Знаю; но на каких же условиях?

— Вам, конечно, герольды передавали их.

— Да, хороши условия! По-нашему, господин легат, такой мир во сто крат хуже войны. Они хотят мне связать руки и ноги и заставить ходить на их помочах. Клянусь Сен-Жилем! Нет, я достаточно хитер, чтобы не попасться на зубы волку, которого сам же затравливаю. Дайте нам кончить эту войну; тогда, в качестве феодального сеньора, я сделаю для Церкви все, что могу.

— Если так, то сейчас же удалите из вашей армии осужденных еретиков, которые заражают остальных воинов.

— Никогда, государь легат, никогда. Вальденец ли, католик ли — все одинаково храбрые служаки в день битвы.

— А! Теперь я вижу, вы прямой защитник ереси.

— Ничуть. Я терплю ее, и только.

— Вздор! Тот, кто не за нас, — тот против нас! Читайте, — воскликнул, теряя самообладание легат и, положив сверток, запечатанный папской печатью, вышел из комнаты[19].

Раймонд развернул грамоту и прочел следующее.

«Благородному мужу Раймонду, графу Тулузскому, дух мудрого совета! Если бы мы могли раскрыть твое сердце, то нашли бы в нем и увидели гнусные мерзости, совершенные тобой. Но так как сердце твое крепче камня, то можно еще пробить его словом благости, но невозможно проникнуть в него. О! какая гордыня овладела твоим сердцем, сколь велико твое безумие, язвительный человек; ты не хочешь знать мира с соседями и нарушаешь законы Божеские, желая присоединиться к врагам веры. И кто ты такой, один противящийся миру, чтобы подобно врагу кинуться на труп в то время, когда могущественнейшие государи и сам король apaгонский клялись блюсти мир по приказу легатов апостольского престола. Не краснеешь ли ты, нарушив клятву, которую дал, обещая изгнать еретиков из своих владений? Когда, во главе разбойников apaгoнcкиx, ты свирепствовал по всей Арелатской провинции, епископ Оранский просил тебя пощадить монастыри и хотя бы в праздничные дни воздержалъся от опустошения страны, а ты клялся в это самое время, что не будешь уважать ни праздников святых, ни воскресных и что лишишь бенефиций всех тех, кто служит Церкви. Клятву, или лучше клятвопреступление, тобой совершенное, ты держишь гораздо крепче, чем твои клятвы, вынужденные обетованием блаженной кончины. Нечестивый, жестокий, варварский тиран, не ты ли себя покрыл позором покровительство ереси, не ты ли отвечал на эти упреки, что найдешь среди еретиков епископа, вера которого лучше католической? Не тебя ли обвиняют в вероломстве, когда ты, презирая просьбу канделских монахов восстановить истребленные тобой виноградники, тщеславно оберегал имущество еретиков? Легаты по справедливости отлучают тебя и налагают интердикт на твою страну. Поскольку ты предводительствовал шайкой арагонцев, презирал дни поста и праздников, в которые должен бы был заботиться о безопасности и мире, поскольку ты отказываешься поступать честно с твоими врагами, клятвенно предлагающими тебе мир, поскольку даешь общественные должности жидам, к стыду имени христианского, поскольку опустошаешь монастыри и церкви, храмы обращаешь в укрепления, увеличиваешь налоги, поскольку изгнал нашего почтенного брата, епископа Карпантра из его епархии, — за все это мы подтверждаем их распоряжение и сим повелеваем, чтобы оно было приведено в исполнение, если ты немедленно не дашь нам должного удовлетворения. Но, несмотря на тяжелейшие прегрешения твои, как против Бога и против Церкви вообще, так и против нас в частности, мы, следуя данной нам власти исправлять заблудших, обращаемся к благородству твоему и увещеваем, напоминанием суда Господня, принести скорее покаяние, сообразное твоим преступлениям. Однако, не будучи вправе оставить без наказания столь великие несправедливости против вселенской Церкви и против самого Господа, даем тебе знать, что мы накладываем интердикт на земли, которыми ты владеешь от Римской Церкви. Если же и подобное наказание не заставит тебя вернуться к своему долгу, тогда мы примем меры, чтобы все соседние государи поднялись против тебя, как против врага Христова и гонителя Церкви, и удержали бы за собой те земли, которые захватят, дабы исторгнуть их из твоей власти, потворствующей еретической заразе. И всем этим не истощится гнев Господень над тобой; рука его, доселе над тобой распростертая, раздавит тебя и покажет, что трудно избегнуть гнева Его, так преступно вызванного. Написано в Риме, у Святого Петра, 26 мая, лето же папствование нашего десятое от Рождества Xристова год 1207»[20].

Так, ровно с середины первосвященничества Иннокентия, изменилась его политика. Все паллиативные меры отжили в его глазах свое время: он успел потерять веру в пользу той системы, которую создали Диего и Доминик, не угрозой, а собственным примером и увещеванием дейcтвoвaвшими на заблудших. Папа, доселе гуманный, с высоты своего престола грозит оружием. Как объяснить эту резкую перемену?

Дело в том, что Иннокентий наконец понял: компромисс с альбигойцами немыслим, на его убеждения они, сильные своим духом, не сдадутся; папа понял, что вскоре католицизму грозит борьба за существование. Если не он, то его преемники должны будут действовать против ереси оружием. Оказавшись перед этой горькой необходимостью, Иннокентий III осознал свою миссию. Трагичность истории поставила его в положение, противное принципам его характера, но совершенно соответствовавшее чертам той мировой теократической системы, которую он хотел создать.

Внезапной переменой его убеждений объясняется и редакция буллы. Она полна натяжек, и потому доводы убедительные в ней чередуются с ничтожными; в ней заметно желание придраться, по возможности мотивировать свое дело, отыскать какие бы то ни было доводы, взять количеством аргументов и характером их подачи. Указав на распоряжение легатов, булла выражается: «Итак, поскольку одновременно с тем и перед этим и т. д.», будто дальнейший перечень нов, будто он не исчерпан самой сущностью прежней формулы, будто не ясно просвечивает желание поразить одним количеством видимо разнообразных преступлений. Виноградники кандельские слишком не важны сравнительно со всей системой оппозиционных действий тулузского графа. Судьба одного епископа была незаметна в сравнении с систематическими гонениями на католическое духовенство в Лангедоке. Частная феодальная тяжба наскоро привязана к религиозному и мировому вопросу. Папа изображает себя защитником политических прав свободного народа цветущей страны, только кое-где терзаемой шайками арагонцев, но, если демократизм Иннокентия не противоречил римской политике, и тем более его личным убеждениям, то здесь он — одно из орудий к страстным нападкам на графа Тулузского.

Но Раймонд VI в душе прекрасно понимал, что он, в глазах Рима, вполне заслуживает и такой буллы и ее угроз. Он знал, что ему давно уже следовало ждать их исполнения, и все-таки теперь, в решительную минуту, когда пришло время расквитаться с папой и католицизмом, у него по-прежнему не было отваги. Разлад, слабость личного характера взяли свое. Он испугался борьбы, как раз когда надо было обнажить оружие, — и губил тем самого себя, как и всех остальных альбигойцев.