НЕДавняя быль. Петербург – Севастополь – Бизерта – Рига. 1917—1923

Николай Александрович Смирнов

Документальные воспоминания Н. А. Смирнова, радиотелеграфиста эсминца «Жаркий» Российского Императорского Черноморского флота, о событиях 1917—23 годов.

Бунт на «Mirabeau»

Много раз собирался я писать о бунте на «Mirabeau» — маленьком эпизоде русской смуты, потонувшем в потоке более важных событий.

Скверный эпизод. Много русских трупов валялось тогда на улицах Севастополя, убитых чужой рукой. И не двигалось перо его описывать. Как во сне, вспоминаются мне иногда черные неподвижные фигуры, распростертые на асфальте, забрызганные алыми пятнами крови и мозгов. Много их валяется вокруг, на ставшей вдруг безлюдной улице…

А между тем. Еще утром пасхальный звон весело разносился над залитым солнцем городом и толпа, черная, оживленная сновала вокруг. Помню, ходил я тем утром на бульвар любоваться волшебной синевой рейда, смотреть на старые силуэты полуразрушенных батарей, всего полвека назад так славно оборонявших Севастополь от натиска союзного флота.

И снова теперь стоит союзный флот перед городом с гордо развевающимися флагами, овеянными победой. И гордо, как победители, разгуливают моряки по улицам. Как горько я завидовал им! Разве Россия недостойна победы? Или мало было жертв? Почему же нам не суждено испытать того дивно волнующего чувства, чувства победы?

Тяжелая болезнь поразила Россию, обессилив ее, повергнув в прах. Напрасно ходите вы, союзники с таким гордым видом, напрасно вы считаете себя высшей расой! Подлыми, невидимыми путями проникнет яд пораженчества и в вашу кровь и вырвет из рук плоды победы.

Севастополь. Южная бухта

Помню, стоял я пасхальным утром на бульваре и взор мой скользил по стройным серым очертаниям французских дредноутов. «Gloir. Honneur. Patrie» — крупными буквами сверкают на заветы великих полководцев, заповеди моряка. Черная тучка покрыла славу трехцветного знамени, покрыла в пасхальное утро на Севастопольском рейде… Яд заразы проник и на гордые громады боевых кораблей. Первым заболел «Mirabeau».

Неделю тому назад вынесло его штормом на скалы, к подножью Константиновской батареи. В славные дни обороны Севастополя — она жила. Из черных жерл чугунных пушек вырывались снопы пламени и раскаленные ядра пронизывали корпуса линейных кораблей с трехцветным знаменем.

Давно уж смолкла батарея. Мощные стены покрылись мхом и черной пустотой зияют амбразуры. А у подножья, на острых рифах накренился корпус линейного корабля, трехцветный флаг развевается на гафеле. Нос беспомощно задран кверху, красной полосой обнажено днище. Черной стаей копошатся на нем люди — русские рабочие снимают «Mirabeau» со скал.

И яд передался…

Помню, что с бульвара было видно, как трехцветный флаг медленно пополз вниз и минуту спустя на гафеле развевалось кровавое знамя. Толпы людей бегали по палубе, изредка доносились выстрелы. Но понемногу волнение утихло, звучавший было «Интернационал» оборвался и замер. Работая кортиками и нагайками, сгоняли бунтовщиков с юта. И снова зареяло трехцветное знамя.

Медленно текли часы. Поодиночке пробирались матросы в город, и скоро синяя толпа заполнила площадь у Графской пристани. Вспыхнул кое-где «Интернационал» и подхваченный понесся над городом. Помню, шел я по вымершим улицам когда-то столь оживленного Севастополя и с замирающим сердцем прислушивался к этим звукам. Международный гимн ненависти, братоубийства. Везде оставлял он за собою горы изуродованных трупов, тоскливо стоящие стены обгоревших домов со свернутым в прихотливые узоры железом и одиноко торчащими покосившимися трубами. Вся Россия в огне. Пылают города, села и всюду победно звучит «Интернационал», захватывая все новые и новые области. Уже спускается великий пожар с гор к цветущему Южному побережью Крыма. Скоро и здесь все затихнет, только вопли голодных людей нарушат безмолвие.

И вот первая искра пожара упала на Севастополь. Все ширясь льются звуки «Интернационала», колыхнулись над толпой кровавые знамена. Откуда-то, из боковых улочек выбегают ободранные серые фигуры, присоединяясь к толпе. То отечественные босяки и коммунисты рады случаю возможной поживы. Забурлила толпа. Колыхнулась и двинулась, с песнями и гамом вливаясь в Екатерининскую улицу.

Мало на улицах любопытных. Большинство сидит в страхе дома, лишь одним глазком наблюдая из-за закрытых ставень беснующуюся процессию. Но я на улице, среди немногих, следую в сторонке за толпой. Озверелые, дикие лица. Из широко открытых глоток вылетают хриплые звуки. Судорожно сжатые жилистые кулаки вздымаются вверх. В экстазе размахивают флагами и идут все вперед.

Помню, как офицер в мундире с золотым шитьем бесстрашно подъехал на автомобиле к бунтующей массе; по загорелому мужественному лицу его текут слезы. Поднявшись на сидение, кричит что-то, страстно и убежденно. Минуту казалось, что он достиг цели. Первые ряды бунтовщиков стихли и подались назад. Но загудели стоявшие сзади, зашевелились, поднаперли и окружили со всех сторон офицера. Чей-то разухабистый крик покрыл гомон толпы: «Бей его, камрад!». Поднялись кулаки, протянулись десятки рук и офицера ведут впереди толпы, избитого, окровавленного, с сорванными знаками отличия. А автомобиль, опрокинутый, с беспомощно торчащими кверху колесами, остался лежать среди улицы.

Помню, вынырнул откуда-то толстый усатый мэтр и, выхватив штык, потрясая им, накинулся на матросов, бешено рыча и ругаясь. Его массивная фигура металась во все стороны и вокруг всегда было пустое место. Увидев, что ему не справиться, он исчез в одном из переулков.

Голова шествия уже подходит к часовне, что у Нахимовского. Вдруг откуда-то появился взвод мэтров, с усатым во главе, и растянулся, лежа на улице. Сверкнули винтовки. Прогремел трескучий залп. Завыли вокруг пули, сдирая со стен штукатурку и клочья коры с деревьев. «Интернационал» оборвался на полуслове. Низко пригнувшись, разбегаются люди с бледными от страху лицами. Красные флаги, недавно гордо реявшие, валяются теперь в пыли; около лежит знаменосец, с виска его капают густые черные капли крови, и лужица вокруг все увеличивается.

Помню, прижался я к витрине магазина и в безумном ужасе готов был вдавиться в волнистое железо жалюзи. У ног моих стонет и корчится девушка, рукав ее платья намок от крови. Как в тумане, видел я опустевшую вдруг улицу, валяющиеся по тротуарам трупы и все учащающую огонь цепь стрелков. Смутно слышатся стоны, проклятья, топот быстро бегущих ног и каждое мгновение оглушающий треск залпа.

Пуля ударилась в стенку, далеко полетели осколки. Тут с болезненной ясностью я увидел, что не прикрыт, что каменный выступ стены легко пробивается и не служит защитою. Панический страх сняло, как рукой. Шагах в тридцати передо мной переулок. Я понял, что если не достигну его, то весьма возможно получу номерок в морг. И двинулся вперед. Не сводя глаз со спасительного переулка, спотыкаясь о трупы, падая. Цепь стрелков все ближе. Все так же непрерывно стреляли они вдоль улицы, уже давно очищенной от демонстрантов, выбирая целью случайных прохожих. Заметь кто-нибудь меня — конечно одним трупом больше валялось бы на улице.

Севастополь. Нахимовский проспект

Напрягая всю силу воли, шел я все дальше. А так хотелось бы броситься на землю, зажать уши и не слышать этого противного треска, не видеть ослепительных огоньков стреляющих ружей. Но землю бороздят пули. Стукнув о камень, с жалобным воем они улетают прочь. И иду дальше.

Наконец у цели. Но не пошел я тогда домой, не убежал подальше от этого побоища. «Надо посмотреть» — вот что удерживало меня. Через полчаса вышел вновь на улицу. Вылезают из подворотен сконфуженные матросы, ставшие вдруг тихонькими, как овечки. И, понуря головы, бредут домой. Увидя убитого товарища — крестятся и тихо шепчут молитву… Вчерашние коммунисты!

Так кончился бунт на «Mirabeau». И как память о нем еще несколько дней были видны на мостовой кровавые пятна.

Теперь, как сквозь сон, вспоминаю иногда ревущую толпу, выстрелы и груды тел, неподвижных и корчащихся в агонии. То было на Пасху девятнадцатого года.

Замечания к рассказу «Бунт на „Mirabeau“» (1993 г.):

Демонстрацию французских моряков расстреляла греческая пехота. Остальное верно, случайно я оказался рядом с побоищем.