Гедонизм

Никита Тренклер, 2021

Военный корреспондент Семён Апатов в отпуске. Сняв сюжет из протестующего греческого города, он переезжает на побережье. Но события приводят персонажа в больницу, где он обнаруживает себя полупарализованным. Что чувствует отчаявшийся человек? Чем определяется ценность человеческой жизни, и есть ли хотя бы одна причина, по которой нужно жить? Такие вопросы задаёт себе главный герой книги при очень странных, как будто повторяющихся обстоятельствах.

Глава 1. Пятнадцать лет назад

— Вот скажи мне, Паша, — обращался к своему другу Апатов, идя вместе с ним по сельской развороченной дороге, — почему ты младше меня на год, а я говорю с тобой и чувствую, что ничего не понимаю в жизни?

— А я тебя тоже спрошу, — отвечал спутник Апатову. — Ты много думаешь? То есть вообще, обо всём.

— Да вроде нет.

— Вот поэтому ты ничего и не понимаешь, — отрезал он.

Звали его Павел Викторович Глевский. Это был невысокий худой подросток с низким голосом, русыми волосами и голубыми, кристальными глазами. Он уже пару лет дружил с Сёмой и в шутку называл их общение «неравноценным разменом». Паша вполне справедливо считал, что растлевает Апатова и в то же время вдохновляется его наивностью.

— То есть ты хочешь сказать, что если много думать, то можно додуматься до того, что жить не нужно? — спросил Сёма, по-доброму смеясь.

— Как же не нужно? Очень даже нужно. Я всего лишь сказал, что жизнь бессмысленна, а хорошая смерть куда дороже плохой жизни.

— То есть?..

— То есть! — миролюбиво передразнил Паша. — Тут в двух словах не объяснишь. Сначала ты мне ответь: в чём смысл жизни?

— М-м… У каждого по-разному. У меня, например, в семье: хоть сейчас бы женился и детей стал воспитывать.

— Эх, ты, жених! Открою секрет: у всех смысл жизни одинаковый. Это счастье. Как тебе такая развязка?

Апатов почесал подбородок, на котором уже начинала прорезаться юношеская борода.

— Развязка, может, и хорошая, но слишком банальная, размытая. Счастье-то точно у всех разное.

— А вот и нет. Счастье тоже у всех одинаковое. Это покой.

Не внешний, когда можно лежать на диване и ничего не делать — такого покоя и у меня хватает. Все ищут душевный покой. И ты, «семьянин», жениться хочешь, потому что мозжечком своим чувствуешь: вот оно, разрешение проблем. Как тебе уже такая развязка?

— В этот раз поинтереснее. Понять бы, к чему ты клонишь, философ.

— Клонит философ к тому, что нет этого самого покоя и быть не может. Помнишь, как у Блока? Хотя я стихи не люблю, а с этим согласен: «покоя нет». Сам подумай — даже на твоём примере: живешь ты, обзавёлся семьёй, детьми, и вдруг понимаешь, что денег не хватает. Надо работу новую искать. Тут весь твой покой и улетучился.

Но, предположим, работу ты нашёл. Средствами всех обеспечил, даже немного прикопил. И внезапно — бац! — ты видишь, как твою любимую жену провожает до дома непонятный обольстительный тип. Тебя берёт ревность, ты начинаешь беспокоиться о том, как бы сохранить семью и одновременно разобраться с ухажёром твоей единственной. А тут ещё какая-нибудь болезнь подоспеет. Рак, к примеру. Где же будет твой покой? Не будет его, Сёма, не будет.

— Хм. То есть ты хочешь сказать, что счастье для простого смертного невозможно, потому что покоя нет, так?

— Именно так! Именно потому, что покоя нет, и именно потому, что его нет для простого смертного. Для святош и уникумов — да, пожалуй, есть покой. Но не для нас.

— А что, если мы уникумы? — с ухмылкой спросил Апатов.

— Ты вон и сам смеёшься. За тебя я, конечно, не скажу, но за себя точно отвечу: я — натуральнейшая часть толпы. Серейшая, так сказать. Может, есть у меня парочка идей, которая меня и отличит, но в остальном — абсолютное совпадение. Думаю, ты туда же. Уникумы…, — тихо повторил Паша.

— Да, в этом ты прав: все мы часть толпы. Росли в ней, впитывали, как губки, всякую гадость, и вот что получилось на выходе. Семён Апатов и Павел Глевский, и ещё миллионы таких же Семёнов и Павлов… Но всё же к чему ты подводишь? Я же чувствую, что к чему-то подводишь, ты ведь драматург!

— Конечно, подвожу. Но по традиции: сначала вопрос. Как тебе жертва жизни?

— Какая жертва жизни? — оторопел Апатов и даже слегка нахмурился.

— А самая простая. Когда умирают за другого человека.

— Вон ты куда метнул… Ну… Это очень большая жертва, жертва всем, я бы сказал. Это подвиг. В христианстве за него грехи прощают, — зачем-то добавил Сёма и заметно покраснел.

— Прощают. И в рай пускают. Только я тебе много раз говорил: христианство — это чушь. И Бога нет, и рая нет! Но сейчас не об этом. Всё, что ты сказал, Сёма, — это ерунда. Жертва жизни — это очень маленькая жертва. Это, я бы даже сказал, не жертва, а корыстная милостыня.

Паша на секунду замолк и насладился гримасой удивления на лице своего друга. Очень он её любил.

— Почему? — только и проговорил Апатов.

— Потому, что хорошая смерть дороже плохой жизни. Смерть — это покой, это счастье, а хорошая смерть — это, может, путёвка в рай, — с серьёзным лицом съехидничал Паша.

Помолчали.

— Но ведь не вся жизнь плохая? — одумался через минуту Апатов, радуясь, что нашёл возражение.

— Так и знал, что скажешь. Это правда, не вся. Но иногда какая-нибудь мелочь, какая-нибудь животная черта может пустить под откос очень многое. Тогда-то впечатление от жизни и портится. Так-то… А мы ведь пришли.

Паша внезапно остановился и еле успел удержать Апатова, который чуть не шагнул в мутную зеленоватую воду. Впереди была трясина.

— Вот тут бы и пожертвовать жизнью, — диковато усмехнулся товарищ нашего героя и посмотрел на него так странно, что Апатов поёжился.

Но Паша хлопнул его по плечу, поправил свои аккуратно зачёсанные волосы и стал что-то напевать.

Был вечер. Солнце потихоньку закатывалось за геометрические силуэты недостроенных высоток. Потихоньку перекликались птицы. Листья на чахлых болотных берёзках дрожали тоже потихоньку. Да и вообще здесь было тихо — в этом месте — небольшом леске за одним из скромных пригородных садоводств.