Апокалипсис Всадника

Никита Рязанцев, 2008

Увы, это непридуманная история – и она правдива от первого до последнего слова. Члены "Матрицы" – тайного ордена работников спецслужб, стремящихся сконцентрировать в своих руках всю власть и богатства в России, берут в оборот троицу молодых прохиндеев, жаждущих жизненного успеха. Окрыленный открывшимися перспективами, один из них пытается дознаться до сути происходящего и внезапно прозревает: "Матрица" служит Дьяволу, эта цивилизация беременна адом, а сам он – не кто иной как мессия. Что это – идеологический манифест, духовная проповедь или тщательно и подробно законспектированный психоз? Решать тебе, читатель! Содержит нецензурную брань.

3. Бабловка

Насмешливым языком змеится под колесами лента неправдоподобно гладкой шоссейной дороги. По обе стороны трассы выросли гряды каменных стен. Обувной подошвой их топчет рифленое тучами небо. Сами того не заметив, мы где-то пересекли незримую государственную границу и оказались в другой, сказочно благополучной стране, жители которой старательно прячутся друг от друга. Рублевка — единственное место в Подмосковье, где ни с одной точки земной поверхности нельзя увидеть линию горизонт: ее всегда скрывает чей-то забор.

Ограждения тянутся беспрерывно, перерастают одно в другое. Три метра вышиной, пять метров, семь метров, десять! Каменные, железные, гранитные, бетонные, из крепчайшего пластика, истыканные камерами слежения, затянутые колючей проволокой, сплошные и неприступные. Прячутся за оградой жилища: дворцы для хозяев, домики для прислуги, приземистые сараи рабов и кирпичные будки охраны. Мы с Онже проносимся по магистральному трубопроводу денежной канализации нашей страны. Финансовая жижа из всех естественных и сверхъестественных источников сбирается и направляется сюда силами профессиональных сантехников. Путевые ответвления уводят потоки денежных средств с Рублево-Успенского шоссе в резервуары закрытых дачных поселков.

Здесь нелегко увидеть машину отечественного производства. Лишь днем, да и то изредка, по проезжей части Рублевки скромно плетутся старые совдеповские рыдваны коренных местных жителей. Простые люди доживают свой век в обшарпанных многоэтажках, в ветхих бараках и древних избушках, жмущихся друг к другу по спичечным городкам окрестных районов. Зрелого возраста алкоголики и юные наркоманы, старики у которых жизнь позади и дети, у которых нет будущего, — все они обитают в тесных квартирках, ходят за продуктами в свои не изменившиеся с совковых времен сельпо, работают от зари и до смерти на своих неинтересных работах.

Всего в двух шагах от их обиталищ расселилась вся российская элита. Отгородилась от остальной России крепостями заборов, автоматическими воротами, предупредительными знаками и документальным свидетельством частной собственности. Депутаты, министры, судьи, прокуроры, адвокаты, банкиры, предприниматели, бандиты, продюсеры — все, кто положил жизнь на борьбу за желтый металл, зеленого цвета бумагу и черные нули на электронных счетах, селятся здесь. Для них выстроены специальные рестораны, где чашка эспрессо стоит от пятисот рублей и выше. Для них действуют специальные рынки, где банка сметаны продается за пятьдесят долларов, а при покупке двух мешков картошки покупателю вручается бутылка шампанского Cristal. Для тех, кто завален деньгами по горло, по ноздри, по маковку, кто не в состоянии проблеваться сожранным и неперевариваемым количеством рублей, долларов, евро — для них этот район и задуман. Здесь все высшего класса, лучшего порядка, самое качественное и самое дорогое. Государство в государстве. Бабловка.

— Отметим встречу? — подмигивает Онже, выруливая на автостоянку. Над паркингом нависает, сияя неоном, громадина торгового центра. Подобно огням верхней палубы на круизном лайнере, вставшем на дрейф посреди зыбкой черноты океана, сверкает в ночи вывеска: «НАШ УНИВЕРСАМ».

«Добро пожаловать!», — словно повстречали хороших знакомых, с порога нам умиляются охранники и менеджер зала. «Здравствуйте!», — расплываются в широкой улыбке лица консультантов. В ночной час кроме нас с Онже в магазине нет покупателей, но заботливые продавцы приветствуют нас в каждом отделе.

Торговые площади блистают фантастической чистотой. Матовая побелка стен в бархатном свечении ламп дневного света создает ощущение беспочвенной радости. Убранство торговых залов (язык не повернется назвать его скучным, пахнущим потом и машинной смазкой термином «оборудование») располагает к намерению покупать и тратить без счета. Коммерческое целомудрие излучают надраенная напольная плитка, аккуратные стеллажи, ровными армейскими рядками выложенные товары. Нам улыбаются этикетки, яркие ценники, красочные таблички отделов и даже бэджики на груди персонала. Сам персонал сияет опрятностью рабочей одежды и просветленными лицами: нам здесь рады.

Вся эта синтетическая стерильность и жизнерадостность по контрасту вызывает у меня постылые воспоминания об универсаме «Помойка», где я оттарабанил полтора года жизни. Перед глазами всплывают грязные прилавки, расшатанные металлические стеллажи, стертое линолеумное покрытие. Кислый душок от позавчерашнего оливье в салатном отделе и смрад умерших своей смертью кур из отдела кулинарии. Горы списания и просрочки, царящее повсюду зловоние, въевшаяся в рабочую спецовку грязь и пойманные на себе крысиные блохи.

Задроченные и злые, тамошние покупатели толпятся меж рядов дешевизны, ругаются друг с другом и с персоналом, придирчиво выбирают между тем что вкуснее, полезней, питательней — и тем, что дешевле на четыре рубля. Выкапывают из распродажных сеток копеечные носки и футболки из вредной для кожи синтетики, фуфлыжные китайские электрочайники и пластиковую посуду из непищевых полимеров. Сметают с полок бомж-пакеты с рисовой лапшой и крахмальное говнецо в стаканчиках, соевую тушенку от «Главпродукта» и дерюжную туалетную бумагу третьего цикла переработки. В это время жирные крысы курсируют по складским помещениям, а ватаги бомжей атакуют дебаркадер, грубо отталкивая друг друга в момент, когда товаровед скидывает им с разгрузочной платформы отрепья гнилой капусты, битые яйца, потраченные грызунами сыры и просроченные упаковки с бакалейным товаром.

В «НАШЕМ» все по-другому. Изумительный блеск отовсюду, кондиционированный воздух с добавлением ненавязчивых ароматов, а красивые упаковки уложены с толком, с чувством и со всею любовью, которую только можно купить за приличную по российским меркам зарплату. Ни грубой охраны, ни пьяных грузчиков, ни обозленных своей жалкой жизнью посетителей. Никаких признаков антисанитарии, гниения или порчи, словно доступ сюда закрыт даже пыли.

Пройдя к алкогольному отделу, мы с Онже не сговариваясь замираем подле высокого стеклянного шкафа и несколько минут созерцаем его недра в благоговейном молчании. Здесь хранится самое дорогое пойло, которое я когда-либо видел. Одна бутылка — сто пятьдесят тысяч рублей. Одна бутылка — триста тысяч рублей. Одна бутылка — четыреста тысяч. Одна бутылка — я протираю глаза. Это же сколько нужно зарабатывать, чтобы позволить себе пить по вечерам коньяк за полмиллиона?

— Работать на него ты всю жизнь заебешься, — констатирует Онже. — Чтобы двадцать косарей грина за пузырь ноль-семь выложить, бабки не зарабатывать нужно, а поднимать, понимаешь?

На самой нижней полке соседнего шкафа, в пяти сантиметрах от уровня пола мы находим пятизвездочный «Арарат» для бедных. Сунув пузырь подмышку, я любопытничаю ассортиментом. Перебираю бутылки, рассматриваю этикетки. Блестят, сверкают — пыльку сдули, начистили стеклышки. Веселый Гандж озорства ради толкает меня под руку. Одна бутылка падает и с тонким хрустальным звоном вдребезги разбивается о натертый кафель.

— Че, валим уже? — Онже сгибается пополам от смеха. Его, кажется, тоже неплохо взяло.

В «Помойке» охрана то и дело задерживала покупателей. Чаще всего за кражи, но иногда за отказ оплатить разбитый товар. Не знающие своих прав и привыкшие к произволу людей в форме, посетители позволяли бывшим ментам шмонать их карманы, добровольно отдавали свои паспорта в чужие руки, оплачивали поврежденные ненароком покупки.

В «НАШЕМ» все по-другому. Откуда-то из-за стеллажей материализуется в воздухе сухонькая уборщица и, мило нас поприветствовав, начинает наводить благолепие стерильной впитывающей тряпицей.

Пока Онже придирчиво выбирает курево с прикассовой стойки, я изучаю аппетитные внутренности ближайшего холодильника. Около каждой кассы стоит высокий холодильный шкаф, досыта обожравшийся черной икрой. Поллитровые банки, литровые, двухсотграммовые, совсем крохотные, и огромные — на несколько килограмм — черной икры.

— Типа конфискат! — подмигивает мне Онже. Кассирша, заглянув в наши нищебродские лица, поджимает губы.

Знаем этот конфискат. Делая один из телесюжетов для программы «Вчерась», я общался с представителями темного икорного бизнеса. Икру — красную, черную, паюсную, зернистую, какую угодно, — возят в столицу вагонами. Меньшую часть товара распространяют по обширной сети частных клиентов, а львиная доля уходит крупным заказчикам. Основные потребители продукта — казино, рестораны и буфет Государственной Думы.

— Закусив черной икрой, депутатам как-то веселей законы придумывать, понимаешь? — ухмыляется Онже.

Официальный промысел осетровых рыб в стране временно запрещен: браконьеры поставили индустрию на грань экологической катастрофы. Запрет повышает цены настолько, что обыватель едва ли способен хоть изредка полакомиться деликатесом. Зато те, кто не зарабатывает деньги, а поднимает, вполне могут позволить себе приятную мелочь: закусить осетровой икоркой коньячок за двадцать тысяч долларов.

— Да и мы можем, — со злостью откликается Онже. — Мы с тобой хуже что ли? Или рожей не вышли? Если мозги включим и пахать как следует начнем, еще не то сможем себе позволить!

«Спасибо за покупку! До свидания! Заходите еще!» — напевает нам вслед кассирша.

***

— Я тут кого только не встречал! — выруливая с парковки, Онже перечисляет мне известные всей стране имена актеров, политиков и шоуменов, которых он видел разгуливающих по «НАШЕМУ» с корзинками и тележками. — Тут контингент подбирается специфический. Мол, тут все наше, а там, за кольцом — ихнее, понимаешь?

С каждой новой фамилией мне делается все горчей и тоскливее. Ядовитой окисью вспенивается из нутра застарелый люмпенский рвотный позыв классовой нетерпимости и страстного желания взорвать к ебеням всю эту зажравшуюся элитную свору. Слишком жирно устроились!

— Разве ты сам не хотел бы устроиться так же? — педагогическим тоном осаживает меня Онже.

Вопрос не в том, хочу я этого или нет. Проблема в другом: я так не умею. Не знаю, как это делается. И до сих пор не уверен, стоит ли этому выучиться.

Некогда мне подсунули писанину одного американского дельца японского происхождения, и по ее прочтении я чувствовал себя так, будто меня обкормили червями. Роберт Кийосаки описывает отношение к деньгам по двустороннему принципу: с одной стороны их всегда не хватает, а с обратной их вечный избыток. Пока ты воспринимаешь деньги с ущербной позиции — неважно, каковы суммы твоих расходов и накоплений. Потребности твои множатся и растут соответственно заработку, всегда чуть-чуть его обгоняя. Тебе все время не достает денег на самое в данный момент необходимое, и следовательно — ты по-прежнему беден. С обратной стороны денег так много, что их необходимо постоянно во что-то инвестировать, хотя бы затем, чтобы оправдать их бессовестное количество. В этом случае не ты пашешь за деньги, но сами деньги принимаются работать на твое процветание, обогащая тебя с каждым днем, месяцем, годом. Отсюда Кийосаки выводит один из фундаментальных экономических принципов своей теории: «Богатые делаются еще богаче, а бедные неуклонно беднеют».

— Правильно мужик рассудил! — одобрительно крякает Онже. — Жизнь не равна, и с этим нужно считаться, понимаешь? Не мириться, братан, а просто взять на ум, что неравенство есть, и что оно справедливо как силы природы. Сильные выживают и укрепляются, а слабые хиреют и вымирают. Если наверх не стремиться, рано или поздно опустишься ниже плинтуса, и никто руку помощи тебе не протянет. Не мы такие, жизнь такая!

Жизнь такая, какой мы делаем ее сами, возражаю я Онже. Сначала Роберты Кийосаки определяют бытие масс сообразно своим представлениям, а уж потом массовое сознание отражает, как в кривом зеркале, неприглядное общественное бытие. Вместо золотой середины — жутковатый золоченый Телец, которому поклоняются все без исключения, по какую бы сторону денег не находились. Просто одни вынуждены быть покорными рабами этого идолища, а другие его ревностными жрецами.

— Ну, как бы с одной стороны ты прав, — соглашается Онже, — одним подфартило наверху родиться, а другие всю жизнь на дне копошатся. Но тут уж как выпадет: орел или решка, понимаешь? А с другой стороны, сколько людей из грязи наверх подымались! Особенно когда в государстве перемены мутятся. Помнишь, как в девяностые капиталы сколачивались? Мы-то с тобой опоздали на эту волну, каких-то пары-тройки годков не хватило. Но шансы все равно есть! Просто и нам надо искать такую возможность: как оказаться там, по «ту» сторону денег, понимаешь?

Мне посчастливилось в свое время пообщаться с парой миллионеров. Что более важно, я их успел увидеть до того как. В течение нескольких лет эти люди сказочно разбогатели: фактически из ничего сделали себе колоссальные состояния, обзавелись банковскими группами, холдингами, заводами, торговыми центрами, поднялись из серых низов в поднебесные выси финансовых небоскребов. Долгое время мне не давал покоя вопрос, как им это удалось. Дельцы — да. Хваткие — да. Не дураки — да. Притом что с образованием уровня средней школы. Но таких людей, не дураков и с амбициями, до ебаной жопы. Почему же тогда столь немногим удается выскочить из-под гнета классовых ограничений и шагнуть в правильный социальный лифт, возносящий своих пассажиров на «ту» сторону денежных знаков?

— Да нет здесь никаких тайн, братишка, — улыбается Онже. — Просто не всем дано поднимать бабки. Это все фуфел — то, что ты здесь по обочинам наблюдаешь. Вот я тебя завтра в один поселочек свожу, — Онже кивает на пропуск, приклеенный к лобовику, — там все куда махровей устроено. Ну а самые мохнатые так забурились, что ты и близко к ним не подступишься. Вон, глянь!

Справа от нас высится исполинских размеров забор, сложенный из щитов какого-то турбокосмического рода пластмасс. Все, что за ним виднеется, это верхушки мачтовых сосен. Ограда тянется сотни метров, прежде чем на повороте дороги прерваться каменными вратами, выложенными крепостной аркой. К арке пристроено здание охраны, вдоль шлагбаума прохаживается часовой.

— Это только первый пункт контроля, внешний, — поясняет Онже. — Дальше еще один, посерьезней, с досмотром транспорта и проверкой документов. А внутри поселка постоянно отряд ОМОНа дежурит. У них тут круглосуточный пост: им государство за это деньги башляет, да еще те, кто живут здесь, приплачивают. Таких людей ты в открытую не увидишь, они вообще по магазинам не ходят. Зато одним телефонным звонком лимон за лимоном себе на счета кидают. И мы бы так могли, понимаешь? Надо только включать мозги — и работать, работать, работать!

Онже с остервенением колотит ладонью по рулевому колесу. «Включать мозги» — одно из его излюбленных выражений. Всю жизнь, из года в год Онже выводит мозги на новые мощности, включает и включает, добавляет току и добавляет. Он уже как машина, каток, готовый проехаться по всем одушевленным и неживым препятствиям, столько лет отгораживающим его от момента триумфа, экстатического мига, когда весь мир, наконец, падет у его ног.

— Я когда по юности здесь развернулся, мне с одним типом выдалось пообщаться, — рассказывает Онже. — Молодой делец, грамотный, очень серьезным людям вел бизнес. Так вот он мне и объяснил тогда: в сутках двадцать четыре часа, и надо восемь из них посвятить сну, а шестнадцать работе. И тогда у тебя МОЖЕТ БЫТЬ что-нибудь и получится, понимаешь?

Возможно, Онже прав, и все что нам мешает сколотить состояние, так это лень и боязнь взяться за дело, которое потребует всецелого напряжения внутренней энергии. Если проблема только в этом, тогда нет никакой помехи. Не умеем — значит, не поздно научиться. Главное — хотеть. Как гласит какой-то древний рекламный слоган, хирургически врубцевавшийся в память, «Из ста процентов выигравших сто процентов сделали попытку сыграть».

— Хочешь, я скажу, в чем твоя проблема? — деликатно прокашлявшись, Онже бормочет сквозь насмешливую полуулыбку. — Живешь ты бесцельно, ни к чему не стремишься. Пока в твоей жизни реальная цель не появится, ты так и будешь на депресняках сидеть, тоскуя по ушедшему поезду. Ты в лагере разве часто на депрессухе торчал?

В лагере некогда предаваться унынию. Все что там ни происходит, что ни случается, — служит как бы промежуточным этапом между жизнью «до» и «после». Вся жизнь подчинена единственной цели: выйти на волю. На фоне тюремных стен внешний мир представляется полным неисчерпаемых возможностей. Кажется, стоит освободиться — и все ограничения тут же развеются будто морок. На фоне этой мечты ты относишься ко всем невзгодам как к походному рюкзаку, сбросить который сумеешь, едва добравшись до дома.

Тем грустнее и жестче разочарование, ждущее человека по выходу из тюрьмы. Словно аквариумная рыбка, выброшенная в море, бывший заключенный вдруг отчетливо сознает, что воля, с надеждой на которую он жил столько времени — всего лишь свобода в пространстве. Нигде не найдется клея, чтобы соединить вместе осколки разбитой некогда жизни, либо инструментов, чтобы склепать себе новую. На воле вдруг выясняется, что у тебя нет ни образования, ни опыта, ни профессии. Что все, на что ты можешь рассчитывать — это черная низкооплачиваемая работа. Что социализацией твоей жизни не озаботится ни государство, ни общество, ни даже старые друзья и знакомые, отшатывающиеся от тебя в испуге, будто от зачумленного. Тебя готовы принять только родители, а также приятели из бывших сидельцев — такие же безнадежные.

С жадностью глядя на жизнь, которая минует тебя в каждой проходящей мимо красавице, в каждом заносчивом и благополучном мажоре, — все, что ты можешь, так это завидовать, заглядываться и ненавидеть. Объединившись с теми, кого знал по зоне, ты рано или поздно покатишься единственной оставшейся для тебя тропкой, бросив обретенную волю под ноги правоохранительным органам, так и ждущим шанса, чтобы вновь ее растоптать. Либо год за годом, месяц за месяцем будешь барахтаться в топи жизненных тягот, пытаясь выбраться, выскочить, выплыть из-под гнета роковых обстоятельств. И каждый день размышляя над тем, каким бы ходом текла твоя жизнь, не сверни ты с ровной дороги в самом начале. С ужасом и отвращением ты с каждым годом сознаешь все отчетливей, что тюрьма не прекратилась и здесь. Лишь из камеры в камеру, этап за этапом, из централа в централ ты снуешь по прожаркам и сборкам одной Большой Транзитной Тюрьмы, из которой нельзя убежать и нет надежды освободиться досрочно.

— В побег отсюда никак невозможно, братан! — назидательным тоном внушает Онже. — Там ведь тоже хватает архангелов, понимаешь? Поймают — и обратно на кичу, только уже на строгий режим и с красной полосой в личном деле. И будешь с шести до полуночи каждые два часа отмечаться на вахте, флажки напротив фамилии переставлять. А освободиться раньше срока — это ты зря не мечтай. Для этого на путь исправления надо встать, а ты же, братан, не святой, я правильно говорю? Там, наверху, такие порядки, что каждый должен свой срок отмотать от звонка до звонка. Ну, на крайняк амнистия выйдет или по актировке уйдешь. А лучше всего вообще не загоняйся об этом. Просто выбери себе цель, как ЗДЕСЬ выжить, и все напряги сами собой рассосутся, понимаешь?

Три мечты, три желания, три горных пика светили мне все прошедшие годы, но так и остались на недосягаемой высоте. Счастливая любовь не складывается — и, вероятно, не сложится, покуда я вязну в трясине финансовой скудости и душевной хандры. Для серьезного творчества мне не хватает усидчивости и внутреннего порыва. А на поиски духовного Пробуждения я некогда забил крепкий болт. Это не про таких отщепенцев как я, метающихся из крайности в крайность и не умеющих двигаться по ровной стезе. Так может хватит рыться в себе, в поисках несуществующих кладов? Легенды про спрятанное в сердце сокровище могут и лгать.

— Вот! Вот! Вот! Вот! Надо включать мозги — и работать, работать, работать! — снова заводится Онже, будто выжимая невидимую педаль газа. Все что ему осталось, это переключить скорость и отпустить сцепление, чтобы живым болидом промчаться по гоночным магистралям российской рыночной экономики. Он может, он хочет этого, он прирожденный шумахер. Но ему нужен штурман, и поэтому я сижу здесь, путаясь в картах и не в силах решиться на участие в гонке.

Из кабины летающей сковородки волжского автозавода мы с Онже засматриваемся на гряды выстроившихся вокруг резиденций. Они будто сошли с обложки гламурных журналов или из фильмов про людей, воплотивших в жизнь самую практичную и приземленную американскую грезу. IF YOU’RE SO SMART — SHOW ME YOUR MONEY! — подмигивают нам видеокамеры наблюдения, кукарекают с крыш особняков декоративные флюгерки-петушки, шелестят по-английски газоны с анемичной ненатурального цвета травой.

Маячками святого Эльма огни красивой обеспеченной жизни ориентируют наш с Онже дальнейший маршрут. Мы летим в другую, параллельную реальность, обитатели которой живут вдали от неприглядной землянской действительности, отделенной от них загадочной лентой Мебиуса-Кийосаки и непреодолимым пространственно-временным континуумом кирпичных заборов. Что нас ждет в этой параллельной реальности, пока сложно представить. Но природная интуиция шепчет мне в ухо: вас ждут УМОПОМРАЧИТЕЛЬНЫЕ открытия.

Зеленая магистральная туба шоссе сменяется розовато-красной трубкой проезда, а та вскоре плавно перетекает в изгибающуюся кофру проулка. Мы, наконец, останавливаемся подле узорчатых лаковых ворот, воткнутых посреди резной деревянной ограды.

На моей памяти Онже всегда селился в самых захудалых дырах, какие только можно снять на Бабловке за пятьсот-шестьсот баксов в месяц. Преимущественно, дачи обедневших деятелей советской науки либо домики ветеранов Афгана. Заброшенные хозяевами лачуги, на которые тошно смотреть в блеске окружающего великолепия. Но ЭТО???

— Да нет, ты че! — смущается Онже, глянув вслед за мной на домину, гордо вздыбленную над высоким забором. — Этот дом хозяйка за пять штукарей грина в месяц сдает. А сама живет вместе с нами вооон в той халупе. Мы на первом этаже, она на втором. Жадная как завхоз в козлином отряде: копейки лишней не упустит. Только денег поднимет, сразу новую хату на районе отстраивает под сдачу, понимаешь? Сама в говне жить готова, только бы к сокровищам своим не притронуться!

Пока мы загоняем машину за ворота и продираемся в темноте по участку, Онже сетует на хозяйку. Та неделями не вывозит канализацию, чтобы за вывоз платили одуревшие от вони жильцы, требует дополнительных плат за парковку машины на ее участке, пользование посудой и холодильником, а дома разводит такой свинарник, что при всем внешнем лоске жить приходится в изрядно гнусных условиях.

Время к утру. Накатывает усталость, и мы откладываем все разговоры назавтра. Стараясь не потревожить спящую онжину супругу, мы проникаем в жилую комнату, где Онже наощупь разбирает мне куцее прокрустово кресло, на создание которого (судя по его длине в разложенном виде), советских мебельщиков вдохновляли гравюры на тему средневековых дознаний. На этом пыточном инструменте мне придется провести еще не одну душную ночь, прежде чем я надолго потеряю сон и желание спать.