Я посадил дерево

Никита Михайлович Раков, 2022

Бабушка говорила мне, что растения важнее людей и щипала меня – напомнить, что рассказывать об этом никому нельзя. Я вырос, бабушка умерла, но я всё ещё иногда щипаю себя, чтобы случайно не проговориться об этом окружающим меня людям.

Глава 1.

10 лет я отдал врачеванию, и пусть подход мой всегда строился исключительно на науке, а моя страсть к растениям никогда не выходила за границы домашнего кабинета, сегодня я был уволен за еретизм на утреннем лениво собранном экстренном собрании.

Официально, конечно, причина была иная — халатность. Самая удобная причина для увольнения заслуженного и признанного медицинским сообществом патологоанатома, настолько докалебавшего главного врача своими “цветочками”, что нововышедшая книга не оставила ему выбора.

Из своего стерильно белого кабинета с мелкой неприятной плиткой по стенам меня провожал лично главный врач — коренастый и неглупый уже седой мужичок, молчаливо, но озлобленно следивший за моим таким же молчаливым сбором. В дверях, когда я уже уходил, он негромко спросил: “Не заебался ты своей хуйнёй заниматься?”. Слово “заебался” он цензурировал мягким и тихим проглатыванием половины слова, а вот “хуйня” вышла у него резко и экспрессивно.

Я тянулся к растениям, сколько себя помню, пусть этот интерес иногда и проявлялся в необычных формах. Когда мне было пять, мой дед, которого я едва помню по белым усам, сухим большим рукам и резкому запаху изо рта, умер. Смутно помню похороны — лишь, что стул был мне не по размеру и я скучную вечность просидел, глядя в скатерть на торце стола.

В тот же вечер (или год спустя, не знаю) родители помогали бабушке разбирать вещи дедушки на чердаке в деревенском доме. Я игрался с деревянным грузовиком, как вдруг папа вручил мне, сидящему на полу, жёлтую внутри и серую снаружи книжку. “Твой дед сюда записывал свои знания о травах. Посиди, почитай, может, научишься чему дельному”. Он ушёл помогать бабушке дальше, оставив меня и грузовик вместе с этой ветхой толстой книгой. Я не трогал её ещё несколько дней, пока однажды отец не наказал меня за тунеядство и не забрал у меня все игрушки. Мы всё ещё были в деревне и особых развлечений, кроме пинания веток, у меня не осталось. Я открыл эту книгу, лёжа на животе на кровати, и принялся изучать написанное. Помню тёплое солнце через маленькое окно, что грело мне спину. Читал я, кстати, уже хорошо, но дедушкины каракули разобрать было трудно, зато рисунки были красивые. К каждому рисунку был прилеплен кусочек бумаги таким образом, чтобы образовывать карман для высушенных трав. Я доставал их и нюхал — почти все пахли вкусно и интересно. По детской дурости я начал их не только нюхать, но и совать себе в рот. Некоторые были на вкус, как пыль. Какие-то приятно хрустели, но потом кололи язык. Хорошо помню цветок со второй страницы — его я съел почти сразу — сладковатый, мягкий, пряный. Мне понравилась эта игра и я начал делать вид, что разбираюсь в растениях не хуже своего деда. “Так-так, мальгинария болотная, ага. На вкус горьковатая, с привкусом кислости. Так и запишите”, — я брал красный карандаш, вычёркивал какие-то дедовы слова с умным видом и записывал свои, кривые. “Что у нас тут? Гарделия верёвчатая. Интересный вкус, выраженный”. Я выплёвывал неприятные растения на пол, за кровать, и продолжал писать что-то на детском языке. Особенно меня зацепила страничка с обведённым деревом. Тот вкус я помню до сих пор, пусть и не смогу его полностью передать — сладчайший, будто язык нежится в самой сладкой на этом свете вате. Так я впервые познакомился с Лиян. Съев часть её корня, я так и не успел ничего записать — мама прервала мою исследовательскую работу и позвала гулять в лес. Высокая трава в поле перекрывала мой взор, я держался за мамину руку и весело рассказывал ей, что я теперь буду исследовать растения. Собирал всё, что видел — самые обычные полевые цветочки и складывал их в карман. А потом я потерялся. Помню, что отпустил мамину руку и ушёл в высокую траву, скрывшись от мира. Но мне не было страшно. Солнце не хотело садиться, а я и дальше собирал из-под ног красивые цветы. Помню, как неделями жил в лесу, ел листья с разных деревьев и запоминал их вкус. На коре я видел карты: тут мой дом, тут живёт мой друг, а тут речка. Я ложился в траву, обнимаясь с корнями, и засыпал под приятный шелест ещё несъеденных листьев. Потом, конечно, я нашёлся. Мама не подтвердила эту историю и сказала, что гулянка закончилась чуть более прозаично, но эти образы до сих пор хранятся в моей голове. Как и книга, кстати. Я стащил её из деревенского дома, потому что боялся, что меня заругают за съеденные цветы. Мне было очень стыдно и страшно оставлять её — вот я и взял её в надежде, что никто не вспомнит. Ещё годы она пролежала под моей кроватью в городской квартире. Никто не вспомнил.

Наивно полагать, что этот случай стал основой для моего увлечения — я был мал, глуп и всё достаточно быстро забывал. Но отправная точка лежит именно здесь, в старой суховатой книге, между примерно сороковой и сорок первой страницами.

Глава 2.

Чуть повзрослев, я вспомнил про книгу и много расспрашивал маму про эти растения и про Лиян, конечно. Она сказала, что все эти растения дед выдумал — он был сумасшедший и даже лежал в психушке. Бабушка, к слову, в это не верила и не хотелось и мне. Когда мне было одиннадцать, я гостил у неё и сильно заболел — живот крутило так, что хотелось его проткнуть чем-нибудь острым, как будто от этого будет лучше. Я лежал, обжав колени, на слегка наклонённом диване и плакал от боли. Бабушка с утра ушла куда-то в лес, а мама крутилась вокруг меня, просила почаще ходить в туалет, поила большим количеством воды и даже попросила отца съездить в город за лекарствами. Папа сказал, что я не маленький и пусть само проходит.

Бабушка вернулась и принесла с собой какой-то лесной зелени, ушла на кухню и какое-то время там гремела посудой — готовила обед, как я тогда думал. В комнату она зашла с небольшой миской растёртой травы с глухим мягким запахом. Она усадила меня, вытерла мне слёзы мозолистыми пальцами и приложила миску к моему рту. Я был послушный и уставший от боли, поэтому без капризов выпил или, скорее, втянул и дожевал мягкую горьковато-сладкую жижу. Боль в животе исчезла через 3 минуты, чего не скажешь о неуходящем до вечера привкусе — отрыжка мучала меня ароматом влажного сена вплоть до сна.

Дедушка и его книга оказались дверью для меня в мир растений, бабушка же стала проводником. Силу цветов и деревьев она видела и раскрывала через мистические и эзотерические ритуалы: в лесу она тихонько про себя читала “óни есси тис ди ельси”; ночью открывала шторы около домашних цветов, чтобы “погуляли”; плевала на грядки, чтобы те её не забывали и давали хороший урожай, а тело своё просила похоронить без гроба.

Ритуализм, присущий прошлым поколениям, я не принимал и в детстве, но с жадным интересом слушал бабушкины истории. Например, аравиус — цветёт только зимой — раскрывается несколькими бутонами с одинаковым у всего куста количеством лепестков, по ним считали, сколько месяцев тепла предстоит в будущем. А “зеня” на деревенском сленге — имеет индивидуальный рисунок по центру цветка, похожий на глаз. Его высаживали каждый раз, когда в семье кто-то умирал и считалось, что через этот глаз покойники наблюдали за миром живых. Так и у нас цвёл свой дедушка.

Но мне уже 35, я лежу в кровати, разбитый от продолжительной бессонницы, с которой я никак не могу справиться. Сплю не больше 3-х часов в сутки и просыпаюсь, какой бы усталый я не был. Врачи, как и всегда, нихрена не знают, а умирать, чтобы вскрыть самого себя мне бы не хотелось…

Чёрная. Абсолютно чёрная комната лежала вокруг меня. В прохладном пространстве висело очертание окна — голубая ночь пробиралась ко мне через бреши в плотной шторе. Она — ночь — пахла свежо и сладко, как и всегда. Сбросив ставшее неприятным одеяло, я собрался из темноты на кухню — жёлтую и тёплую — моё утешение. Под мягким кухонным светом я заварил себе ароматного травяного чая, чтобы немного проснуться и успокоиться. С горячей дымящей кружкой я прошагал вдоль чёрной комнаты, но чернота уже более не смущала меня, она не была единственным существующим пространством, эта чернота была лишь отсутствием кухонного света. В конце продолговатой спальни (единственной комнаты, кроме кухни и оранжереи) была стена из стеклоблока и дверь, ведущая за эту стену — в лабораторию. Вообще, мне очень нравилось строение моей квартиры — как вагон поезда. Небольшой аппендикс от прихожей — кухня, справа, а вдаль от прихожей прямоугольником легла моя квартира, комната за комнатой.

Пройдя жилую комнату, я зашёл в тёплую стоячую влагу лаборатории и включил белый свет. Квадратная небольшая комната, справа — слегка побитый простецкий стол прямо перед окном — моё рабочее место. Напротив двери, в которой я стою, у стены расположилось хранилище с множеством ячеек — в каждой стоял цветок, у каждого цветка в ячейке свои условия существования: разный свет, разная температура, разная влажность. Слева у параллельной к столу стены симметрично было воткнуто окно, под которым стояли высокие растения — просто для красоты, не для изучения. И изучаю я не растения, а их смерть. Иногда, конечно, в качестве хобби я занимаюсь гибридизацией и у меня даже есть своя коллекция интересных селекций, но меня как патологоанатома, пусть и бывшего, больше заботят условия умирания и возрождения.

Я вспомнил, что оказался безработным и лёгкая хандра легла внутри меня. Моих накоплений хватит едва на год, и пусть меня это не беспокоит, думал я. Пусть я останусь в своей лаборатории, отдамся любимому делу и очищу своё время для того, что поистине ценю.

Мне интересны реакции растений на губительные факторы: их адаптация, их процессы умирания, пост-смертельные процессы и, конечно, реактивное сопротивление. Кроме того, крайне занимательным я нахожу и процессы возрождения — абсолютно каждое умершее растение я могу использовать в качестве основы для выращивания вида, теоретически, но практически — не для каждого нового рождения у меня есть инструменты и ресурсы.

Из тумбы слева от двери (о ней я не рассказал) я достал сухую тряпку, в которую были помещены три стебелька с разными цветами — подарок одного восточного коллеги — редкое растение, которое даже в их краях существует в очень специфичных условиях и встречается нечасто. Живые они мне не нужны.

Я сел за стол, надел очки, включил свой любимый альбом, положил скальпель в правую руку и аккуратно сделал надрез вдоль стебля. Придвинув увеличительное стекло, я отсоединил часть отмершей ткани и перенёс его в чашечку, которую поместил под микроскоп.

“Господин Бертин (он произнёс мою фамилию правильно — с ударением на последний слог), поделитесь для читателей, Вы не раз в своей книге упоминали плоды Лиян, какова вероятность, что мы способны восстановить их в нашей действительности?”.

Я капнул небольшое количество кислоты на стекло.

“Вы должны понять для себя, что плоды Лиян, скорее всего, являются очень сильным галлюциногеном и опасны для современного человека не физическим ядом, а психическим. Смотрите — …”

Я наблюдал за смертью трети активных клеток в сухом стебле.

“… современный человек привык к абсолютному контролю ситуации: он подминает под себя, для своего спокойствия, пространство, создаёт XYZ плоскости, пытается контролировать время, чтобы не потеряться в этой мясорубке неясностей. Но яснее не становится и это ведёт наш мир к развитию — наука ищет новые ответы, люди придумывают лучшие инструменты контроля и усердно делают вид, что у них это получается. Плоды Лиян же и их, если позволите, задача — разрушение привычных элементов контроля. Мало того, что время более не является ориентиром — оно попросту течёт с удобной ему скоростью, так и ваши собственные физические рецепторы отправляют вас в далёкое пешее. Вы, скорее всего, перестанете чувствовать себя конкретной частью мира и вам придётся раствориться. Только представьте — мир без времени, контроля, с текущими реками пространства. Всё вокруг вас теряет свою паттерность и повторяемость — вдруг вы ощущаете, что ничего в этом мире больше не повторит своей предыдущей формы. Так работают плоды Лиян, насколько я могу судить из своих исторических исследований”.

Часть умерших клеток перестала реагировать на химикаты. Я переключаюсь на те, что выжили.

“В чём же вы видите опасность?”, — продолжил интервьюер.

Я облокотился на спинку стула, отодвинувшись от микроскопа и закурил, начав говорить вслух.

“Поймите, что подобная сверхчувствительность к окружению и тотальное отсутствие контроля — это путь к суициду уже сложенной цивилизации. Общество Лиян, вскормленное её плодами, предполагается иным — для нас эти люди были бы либо сумасшедшими, либо воспринимались бы пришельцами", — я вдруг заметил, что сижу в своей тихой комнате один, вслух отвечая на вопросы самого себя. Стало немного неловко, но через силу, надеясь быстро вовлечься обратно, я продолжил:"Сами ответьте себе на вопрос — хотели бы вы оказаться в подобном статусе? И ради чего”, — я выдохнул дым сигареты и продолжал смотреть в окно, обдумывая собственный вопрос.

"Могу я Вас спросить — пытались ли Вы заниматься изучением этого дерева? Про непосредственные эксперименты в книге нет упоминаний, лишь рассказы об особенностях известных нам растений и сам миф о Лиян.".

"Нет, потому что Лиян не существует".

Я затушил сигарету и посмотрел в глазок микроскопа, после чего отвлёкся на телефон. Было уже 7 утра и мне следовало наведаться к матери.

Я спустился на этаж ниже, достал связку ключей и открыл дверь комнаты. Включил свет. Небольшую комнату размером меньшую, чем моя спальная, я снимаю для матери, здесь всегда открыто окно, поэтому всегда прохладно. Её кровать располагается слева на фоне жёлто-ржавых обоев, в дальнем углу мама неподвижно ждёт меня каждый день на одном и том же месте. Я поздоровался, спросил, как её дела и, не получив ответа, прошёл помыть руки. Старая раковина была в этой же комнате, но справа. Присев рядом с матерью, я проверил её капельницу, проверил ёмкость с травянистой водой, что трубкой подключена к её животу. Её тонкая, обтянувшая скелет кожа из-за моих мазей была необыкновенно гладкой. Я собрал выпавшие седые волосы с подушки, свернул их в комок и выбросил, сел обратно на кровать. Мама всё это время с закрытыми глазами тепло дышала, лёжа смиренно и неподвижно.

"Наверное, тебе интересно, что происходит в мире.". Я взял телефон и открыл актуальные новости.

"5 способов обезопасить себя от болезни", — читал я вслух."Лучше не выходите из дома, — министр здравоохранения отреагировал на начинающуюся эпидемию"."Карантина не будет. 5 фактов, подтверждающих несерьёзность болезни". Мда, сегодня, как и вчера, и позавчера — только про болезнь.

Я встал и прошёлся направо к невысокому лакированному шкафу, на котором стояли слегка пыльные фотографии. Надо будет протереть. На разной степени цветности (в основном, конечно, уютная плёночная пастель) фотографиях были мы с мамой. На одной она обнимает меня, сидя в поле одуванчиков,и приятно и искренне улыбается в камеру. Помню тот день — было очень тепло, солнечно и жёлто, будто бы первый день тепла за весь год. В конце гулянки мне не купили сахарную вату, так что остаток дня выдался плохим: я плакал, потом меня наказали, отчего я плакал ещё. Но день всё равно я запомнил прекрасным. На другой фотографии она гордо уложила свои руки на мои юные плечи, одетые в школьную форму. Я угрюмо смотрю куда-то вдаль, в кадр я влез только торсом, мама сзади меня снова улыбается и всё также искренне. На третьей фотографии мама уже без меня — игриво и радостно кружится, пока её ловит вспышка фотокамеры. Лёгкие кудрявые волосы её кружатся вместе с ней, ажурно и удивительно фотогенично."Ты очень красивая", — сказал я вслух, в тишину. Мне не хватает её голоса. Она двадцать лет проработала диктором на радио, мы с отцом каждый вечер включали её передачу и слушали в абсолютной тишине. Иногда мне так нравился её голос, что я тихонько плакал. И вот, она уже 3 года молчит. Теперь мне хотя бы не придётся плакать.

"Кстати, я принёс тебе пару писем." — с её уже закрывшейся радиостанции до сих пор пересылают сухие и слегка махровые письма, когда находят их в каком-нибудь углу. Почти каждому минимум 30-40 лет.

Я снова сел рядом с ней, достал три письма и принялся читать вслух. Первое письмо звучало женским голосом.

"Дорогая и прекрасная Жоргетт. Я пишу тебе с признанием моего глубочайшего к тебе уважения и искренней и чистой любви. Твой голос вот уже третий год спасает меня от томных одиноких вечеров — я открываю бутылочку"Вертó", плескаю его в бокал и упоительно смеюсь в компании с тобой. Продолжай быть столь же открытой, искренней, радостной и неутомимой. Жду тебя каждый вечер в эфире и молюсь за твоё здоровье. Кланяюсь, Виолла".

Второе письмо было написано мужчиной.

"Жоргетт, здравствуйте. Я бы хотел попросить Вас более не упоминать неприятные для многих в нашей стране события той злосчастной войны. Я знаю, что Вы не испытываете симпатии к нашему правительству, но не старайтесь обидеть тех, кто потерял в этой бойне своих сыновей, отцов и мужей. Заранее благодарю, Айктор".

Третье письмо было адресовано мне. Я удивлённо вскрыл конверт из чистой и новой бумаги.

"Приветствую Вас, господин Бертин, от имени Академии Альтернативной Истории! Надеюсь застать Вас по этому адресу, так как иных данных найти мне не удалось. Пишу в связи с вышедшей Вашей книгой — мы всей нашей коллегией находимся под глубочайшим впечатлением и просим Вас поучаствовать в конференции, проводимой в Аргус-Холле 14-го числа третьего месяца. Уверен, Вы сможете поведать больше о Лиян перед нашей лояльной многочисленной аудиторией. Тему для выступления прикладываю ниже и прошу позвонить по указанному телефону, как только получите письмо, чтобы сообщить о Вашем решении. С нетерпением ждём ответа, Арнесто Густ — зам. директора ААИ".

Совершенно ошарашенный любым вниманием ко мне, я ещё дважды перечитал это письмо. Четырнадцатое скоро, остаётся лишь надеяться, что они не передумали. Я достал телефон, набрал номер и слегка вспотевшими от волнения ладошками приложил телефон к уху.

Глава 3.

Ночью я смог закончить исследование по одному из цветков. Перспективы для интересных выводов были, но сперва нужно завершить все анализы и ещё раз удостовериться в своих суждениях. К восьми утра я изрядно утомился и отправился в кровать, выключив свет в лаборатории и аккуратно завернув оставшиеся образцы в тряпку.

Сон не удался, но и надежд на него не было. В 11 утра я уже стоял на кухне и заваривал себе очередную порцию травяного чая. На телефон пришло сообщение от моей подруги:"Хэй, Вист. К тебе сегодня заскочит мой друг, если ты не против. У меня жуткая рвота последние 2 дня и мне нужны твои травы:) Можешь передать их ему, в ином случае встретимся на моих похоронах, я буду в облёванном гробу, ты меня узнаешь:3". Я уточнил у неё, во сколько он приедет. Около часа.

В двенадцать часов раздался звонок в дверь. У порога стояло два человека: слева, чуть подальше, стоял молодой парень в шапке, он немного отстранённо и смущённо оглядывал подъезд; ближе к порогу — кто и звонил в дверь — стоял второй с неприбранными почти седыми дредами и лёгкой светлой растительностью на лице. Я открыл дверь.

“А Вистенан здесь живёт?”. Практически не отвечая им, я отошёл к столу за приготовленными травами для подруги, вернулся и вручил их, собираясь закрыть дверь и отправиться в ванную. “Вы же врач, верно?”, — мои собеседники не собирались так быстро заканчивать разговор. Оказалось, что другу того, с дредами, нужна была помощь врача. Я не занимался живыми, о чём им доходчиво объяснил, но тот парень был без паспорта и отправиться в больницу не мог. Внутри накапливалось лёгкое раздражение от их наглой настойчивости. “Мы не займём много времени”, “Мы ненадолго”, “Мы быстро, правда” — повторял дредастый раз за разом, пока молчаливый в шапке продолжал тупиться то в меня, то в пол. Я не хотел ни оставаться с ними наедине, ни впускать в свою квартиру, ни тратить на них времени. Но парень позади и правда выглядел достаточно болезненно, настолько, что в нём я уже начинал видеть сходство со своими пациентами с холодного металлического стола. Я всё-таки разрешил им пройти.

Я прошёл внутрь и велел им разуваться. Холодный чай ждал меня на столе, я хлебнул и развернулся к ним. Выдохнув сладковато-ягодное послевкусие, я предложил ему начать рассказывать свои симптомы. “У меня кашель, температура, и сначала я думал, что простудился, но потом у меня появились судороги”. Во-первых, он не выглядел просто простуженным. Во-вторых, с обычной простудой в таком состоянии по квартирам не ходят. Я продолжил его расспрашивать. “Да, точно, голова тоже болит”. Оба участника этого диалога не желали в нём находиться, но каждый зачем-то согласился. Было ещё одно сомнение. После моего вопроса, он посмотрел на своего седого друга, потом на меня и уверенно ответил: “Нет, я полгода чистый”. Я был бы рад услышать этот ответ, будь я его отцом, но я уже чувствовал, что всё ведёт к самому неутешительному выводу. Но сперва он должен был ответить положительно на последний вопрос. “Да, в глазах и правда появилась какая-то мутность, но я думал, это… не знаю, просто от усталости”. Он умрёт через дней 5-7. Не умер бы, получи он доступ в больницу, но никто не примет его без документов, а паспорт он так быстро получить не успеет. Да и сил не хватит.

Последние 3-4 дня из телевизора и интернета визжат медики, политики, особо инициативные блогеры, предостерегая людей от неправильного поведения во время начинающейся эпидемии. Люди в мире умирают чуть с меньшей частотой, чем вслух озвучиваются симптомы этой болезни, но два идиота передо мной сидят, испуганно хлопают глазами и ждут от меня какого-то чуда.

Я взял паузу на размышление. “Оставь мне немного своей крови”, видимо, я тоже ждал от себя чуда. “Я постараюсь что-нибудь сделать”. Он не очень хотел соглашаться на эту процедуру, но выбора у него не оставалось. Скальпелем я проткнул ему палец и выдавил немного густой крови в вымытую пробирку. Отдельно ему я вручил пару высушенных измельчённых корней, что могли немного развеселить его, смягчить боль и облегчить симптомы болезни.

Больной встал, но встреча не была завершена. Парень с дредами попрощался с другом, извиняюще прося меня обсудить с ним “личное дело”. Его друг покинул нас, а назойливый парниша остался меня о чём-то расспрашивать.

Он начал неуверенно: “Слушай. Мне.. Арника, в общем, сказала, что… у тебя есть прикольная трава на продажу. Ну, особенная”. Арника — ходячее подтверждение действенности моих методов, описанных в книге. Уже седьмой год почти каждую её болезнь удаётся купировать/вылечить/смягчить подобранными мною травами, но язык её не в первый раз мешает мне жить без вмешательств. Не уличите меня в нелогичности, я написал книгу с целью вместить в неё мой накопленный опыт, дать конъюнктурному врачебному сообществу немного свежей пищи для размышлений и катализировать яркие споры разделённых лагерей. Но лечить людей должны продолжать врачи, не я. И в книге, и в больнице я работал со всем человечеством, меня никогда не интересовал конкретный организм, меня интересовали фундаментальные процессы, касающиеся всех — на протяжении всей истории. Но теперь у меня есть: восьмидесятилетняя старушка, у которой анус не держит содержимое её кишечника и она, как по подписке, еженедельно таскается ко мне за крепкими мышечными стимуляторами. Умрёт она из-за износа сердца быстрее, но проведёт последние годы жизни с незапачканной репутацией. Она выбрала этот путь сама. Также я являюсь консультантом центра ботанической хирургии — цирковая идиотия, рассчитанная на мозгом слабых ценителей древних традиционных методов лечения. Моё нахождение там немного смягчает последствия их работы и я даже получаю некоторую выгоду от нашего сотрудничества — они в оптовых объёмах могут закупать нужные травы. Есть у меня и один апатичный юноша, в 16 лет лишившийся возможности управлять левой рукой. Мои травы не вернут ему руку, но хорошо стимулируют работу мозга, купируя распространение редкой болезни моторики. Он борется, он молодец. Каждый из моих незваных пациентов — дело языка Арники, которая, вдохновлённая моим лечением, рассказывала об этом всем, кто соглашался её слушать. Не все решались обратиться ко мне, и не всем я соглашался помочь. Но здесь дело другое — передо мной стоит наркоман в самом стереотипном образе бывалого растамана и просит продать ему Верену Колючую — качественный антидепрессант, спасший когда-то Арнику от суицидальных мыслей. Мне предлагают быть втянутым в непреступную, но крайне вязкую, противную и постыдную цепочку взаимодействий. Что-то внутри меня было согласно на эту инициативу. Интуиция. неприязнь к этой ситуации и желание скорее избавиться от гостей, лёгкое наплевательство — я не знаю. Я несколько раз отказал ему, но он пытался быть тактичным, но настойчивым, сетовал на то, что рынок “загасился”, “времена для индустрии тяжёлые”, “в городе голяк”.

Конец ознакомительного фрагмента.