Птицы

Никита Егоров

Это второе издание книги, оно содержит правки, сделанные автором в 2022 году.«Мне бы очень хотелось, чтобы люди, которым положено любить друг друга, могли бы сказать друг другу в разгар ссоры: „Пожалуйста, люби меня поменьше, только относись ко мне по-человечески“».Курт Воннегут, «Балаган, или Конец одиночеству!»

Половодье

Привет

Привет тебе из декабря.

Здесь снег идёт, и тает в лужах,

и Петроград, всегда простужен,

напоминает мне тебя

своим нахмуренным лицом,

своим надломленным дыханьем,

презреньем к плачу, оправданьям

страдальцев, трусов и глупцов.

Я, без сомнения, таков;

живу, с ним не соприкасаясь.

И время в Малой Невке тает,

стекая слякотью с мостов.

Пишу тебе в последний раз,

но отправлять письма не стану.

Слова — что мелочь из фонтана,

лишь трата воздуха для нас,

лишь мусор, проще говоря,

и мы не будем мелочиться.

Привет тебе, моя синица,

привет тебе из декабря.

Тень

Этот город похож на тяжёлый

сон про всё, что ты знал или слышал.

Здесь дома заполняют пространство,

точно монстры из разных эпох.

Здесь река — словно профиль гиганта,

что туманом предутренним дышит,

и проходит, нахмурясь, неспешно

меж одетых в асфальт берегов.

Здесь из центра расходятся кольца,

будто бог бросил камень на землю,

и из камня пророс белый ясень

с позолоченною головой.

Его корни простёрлись далёко,

в них, свой хвост закусив, мерно дышит

старый змей. Он во сне видит блики,

слышит топот лавины людской.

И, сходя в его чрево, я знаю —

ад и рай существуют едино,

в каждом камешке, каждой травинке,

в темноте за вагонным стеклом.

И в глазах, что взирают в пространство

впереди машинистской кабины,

и в усталых руках пассажира,

что уснул и проехал свой дом.

Он вернётся по кругу обратно,

и проснётся, и встанет, и выйдет,

и увидит, что всё изменилось,

пусть немного, но — стало чужим.

Он проснётся во сне этом странном,

сне, где всё, что он знал или видел,

изменяется ежесекундно

и в конце превращается в дым.

— — — ‒ — — ‒ — — ‒ — — ‒

Рай и ад существуют едино,

ускользая от взглядов и строчек,

словно тень, что невидима в полдень,

но всегда остаётся с тобой,

как частица одной непрерывной,

всех связующей длящейся ночи.

Словно змей, что таится под шумной

и спешащей куда-то Москвой.

Война

Сто лет назад, в пятнадцатом году,

пока в краю далёком шла война,

она себе готовила еду,

а он курил и видел из окна,

как звёзды тихо падают в канал

и тают на поверхности воды,

как сглатывает звуки и следы

слепое время. Видел и молчал.

Потом она оделась, собралась

и будто бы покинула тюрьму.

И там, внизу, где пропадает связь,

она смотрела сквозь стекло во тьму.

И золото волос как листопад

кружилось под гитарный перебор.

И мысленно она ткала узор

путей. И ни один не вёл назад,

туда, где он курил возле окна,

пока в краю далёком шла война.

Большая стрелка на его руке

нарезала за тысячу кругов.

И год семнадцатый, и город на реке

четырёхбуквенной. И незабудки слов,

и лица, и сердца, и имена —

все перетёрли жернова времён.

«Их» больше нет, а есть она и он.

Осталась неизменной лишь война

в краю далёком с чуждым языком.

Но отзвуки её уже трясут

брусчатку под тяжёлым сапогом

солдата в Александровском саду.

И вот, пока он вешает бельё

в квартирке в Петроградской стороне,

звук выстрела напомнит вдруг о ней,

и он, к стене склонившийся, замрёт,

увидев тот же самый Петроград

в пятнадцатом году, сто лет назад.

И сей же час в дождливой Normandie

(не в Этрета́, так, может быть, в Онфлёр),

вдруг вскрикнет птица с жёлтым на груди,

и смолкнет на секунду разговор.

И тенью тени в комнате пустой,

на двух концах Европы промелькнёт

тревожное «когда произойдёт,

я не узнаю». Но встряхнёт главой

и он, подумав: «что произойдёт?»

и та, нахмурив брови: «да о чём?»

И время неуёмно потечёт,

над кружкой кофе, над сырым бельём,

минуя эту странную весну,

и звуки сгладит, и сотрёт следы

и звёзды на поверхности воды,

оставив неизменной лишь войну.

«Мне не узнать, что станется с тобой».

Полдневный залп растает над рекой.

Все спят

Все спят уже. И только мы не спим,

прокладывая курс нетерпеливо,

туда, куда мы сами захотим,

не внемля безразличию прилива,

что бесится в припадке за спиной,

расшвыривая камни и обломки.

Под вспоротой октябрьской луной

предметы по-особенному ломки,

черты лица — неясны. Рвётся ткань,

расходится под пальцами на нити.

Ты хмуришься и шепчешь «перестань»,

то жаждешь, то пугаешься открытий,

которым нет числа. И карты нет,

и глобус опустел, с него опала

материков листва. Неяркий свет

струится сквозь окно на одеяло.

И хрупко всё, о чем мы говорим,

и ново всё, чего мы ни коснёмся.

Все спят уже, и только мы не спим.

И впереди туман. И сзади — дым.

Но сквозь него, невидное другим,

восходит странное, иное солнце.

Дым

Вокзалы, пассажиры, электрички

и губы так уставшие от слов.

Когда-то мы использовали спички

и го́ловни пылающих костров,

и, веря обещаньям и приметам,

наперебой рассказывали сны.

Теперь мы зажигаем сигареты

от тлеющей над крышами луны,

и знаем — всё, что может нам присниться,

не будет длиться дольше, чем рассвет:

как дым от сигареты растворится,

так смоет время, будто волны, след.

И мы не можем справиться с забвеньем,

как дрожь в руках не в силах превозмочь.

Налей вина и пой с остервененьем,

пока не побледнеет эта ночь,

и волны дня бумагою наждачной

сотрут нас также, как стирают всё.

Пусть пламени не вечно быть горячим,

но там, где дым становится прозрачным,

я чувствую дыхание твоё.

Вода

Я хотел пить,

но пил всё время что-то не то.

Теперь в моем рту так же сухо как на Луне.

Иногда туда залетают астероиды,

рождая круглые пятна

Конец ознакомительного фрагмента.