В летаргию и обратно

Ника Януш, 2014

Ее зовут Лана Косьмач и ей тридцать лет. Она живет в большом городе, работает в рекламном агентстве (очень много работает) и… ненавидит свою работу. Ненавидит расписывать и перекладывать бумажки с утра до ночи, ненавидит рождать оторванные от жизни идеи, именуемые «креативом», устает от нервных клиентов, беззастенчиво качающих свои права. Но она любит Антона, путешествовать и мечтать. Мечтать, например, о том, как изматывающая опостылевшая работа когда-нибудь закончится, как они с Антоном купят домик на берегу моря, как посетят интересные уголки и страны. И как она будет писать книги. Вообще писать книги и жить так, как самой хочется, а не диктуют обстоятельства, – это мечта Ланы. Робкая, несмелая, неправильная мечта. Мечта, противоречащая представлениям об успехе – кресле директора агентства, модном авто, трехэтажном коттедже за городом. Лана долгое время думала, что именно это – кресло, машина, особняк, уважение среди рекламной тусовки – всегда было ее желанием и жизненным стремлением. Но чем дальше, тем больше мысли спутаны, а Мечта крепко засела в голове и не отпускает. В растерянности, нерешительности и со слезами на глазах Лана ступает на такую зыбкую территорию – в Неизвестность, на путь к Мечте. Книга «В летаргию и обратно» Ники Януш заставит каждого читателя остановиться и вспомнить о своих мечтах, поверить в собственные силы и не откладывать больше свою жизнь и желания в долгий ящик.

13-14 июня: Дни, когда я думаю

Я обожаю Одессу. Считаю ее самым колоритным и одним из самых элегантных городов Украины. Когда я выхожу из вагона на перрон одесского вокзала, у меня, как у собаки Павлова, всегда срабатывает рефлекс — нет, не течет слюна, а вспоминается один и тот же анекдот: к платформе в Одессе подходит пассажирский поезд. В тамбуре у открытой двери стоит тетя Роза и кричит: «Носильщик! Имейте меня первой!».

Сегодня мы въезжаем в Одессу не на поезде, а на автомобиле, но настроение все равно соответствующее — я хочу поскорее встретиться с любимым городом. Но пока мне нужно изображать лидера группы крутых пиарщиков, которые приехали за деньгами одесских обувных боссов.

— Я бы хотел, чтобы пиар-проект для нашего бренда N стал без ложной скромности самым лучшим — громким и заметным — проектом на украинском рынке. И в этом, я надеюсь, нам поможет ваше агентство, — приветствует нас одесский Биг-босс.

— Безусловно, спасибо за доверие, — бодро отвечаю ему я, включаю проектор и начинаю презентацию.

Такая постановка вопроса — самый лучший пиар-проект — меня не удивляет: Одесса любит все самое-самое. Здесь принято хвастаться самыми лучшими вялеными бычками, тюлькой или мидиями, здесь у каждой матери — самый лучший и умный сын в мире и самое золотое золото на пальцах и шее, здесь модницы одеваются с Седьмого километра так, точно только что сошли с рекламных картинок Vogue, да и сам Седьмой километр — самый большой и многолюдный рынок если не в мире, то в Европе уж точно; здесь первыми открываются бутики, еще не дошедшие до столицы, здесь самая лучшая в Украине кухня — даже в Киеве успех заведению обеспечен, если его открывает одесский ресторатор.

Поэтому все «самое-самое» — это точно об Одессе, и нам подвести одесситов нельзя. И еще, во время речи одесского обувного Биг-босса мне показалось, что с его губ чуть не слетело слово «пиар-гешефт», а не «пиар-проект». И что-то вроде «самый лучший гешефт, чтобы Изя обзавидовался».

Когда презентация закончилась, нас повезли на производство показать «самые лучшие в мире линии для производства обуви» и «самые тонкие телячьи кожи».

— Путешествие на Малую Арнаутскую, — пошутил Миша, намекая на предприимчивое прошлое этого порто-франко. Но производственный комплекс оказался новым, большим и современным.

А вечером всю нашу команду заказчики пригласили в один из прекраснейших одесских ресторанов на углу Дерибасовской и Ришельевской. И это еще одна чисто одесская особенность — во всем мире именно исполнители выкаблучиваются перед Клиентами, давая обещания, явные и завуалированные, потратить их деньги максимально впечатляющим способом. Фуршеты и развлекательные программы в честь Клиента — часть ритуала по присвоению денег заказчика. И единственным городом в мире, в котором это правило не работает, оказалась Одесса. Мы не стали отнекиваться и спорить с Биг-боссом из Южной Пальмиры о том, что нам пока еще неудобно кушать за их счет. Не стали, ведь, как известно, этот город на два шага впереди всего остального мира, и не смогли устоять перед прищуренным глазом Босса, который сказал: «Вы бережете фигуру? Ой, я вас умоляю, чтобы ее сберечь, надо кушать, кушать и кушать!».

* * *

Как на мой взгляд киевлянки, летом в Одессе необходимо официально вводить сиесту — из-за жары и близости моря. Нет, не с часу дня до четырех, как во всех остальных южных странах, а с тридцать первого мая до первого сентября. Работа здесь в это время здорово портит нервы. Хотя эту мысль сами одесситы не поддерживают: я неоднократно видела, как в ответ они пожимают плечами и говорят: «Что здесь такого? Море как море… Я купался (купалась) в этом году всего два раза». — «?!» — «Ну вы же не плещетесь с утра до вечера в Днепре только потому, что он у вас есть?». — «…» — «Вот и для нас море — как Днепр в Киеве».

Здесь они точно лукавят. В Киеве нет конкуренции среди отдыхающих за место у воды на многочисленных днепровских островах. И у нас нет того особого вида тетушек, которые сдают квартиры, дома, койко-места, а также сарайчики и будки поближе к воде: необъятных размеров, горластых, всё и про всех знающих, вечно дымящих сигареткой, отчего их голоса всегда звучат мелодичным женским басом. Чтобы не потерять заработок, они мертвой хваткой вцепляются в каждого курортника, предлагая ему разные варианты «домика у моря» и проявляя необыкновенную смекалку, пока тот не согласится. Только в Одессе на вопрос, можно ли снять что-нибудь совсем близко к морю и недорого, тетушка-риелтор ответит не моргнув глазом: «Есть вариант. Я вам на буйке постелю».

Сегодня я осталась здесь одна, все мои сотрудники уехали, и наконец можно предаться ничегонеделанию, подумать «за жизнь», о нас с Антоном, о себе и о том, чего же я все-таки хочу. Думать начну, когда устроюсь на пляже, — трамвай уже привез меня на двенадцатую станцию Большого Фонтана, и я бреду по песку, обходя, а то и переступая через тучи голых шоколадных тел.

Пристраиваюсь на узкой полоске берега прямо у воды, где песок немного влажный из-за изредка докатывающихся сюда волн. И это прекрасно — мои ноги будет нежить морская вода (а возможно, не только ноги). Оглядываюсь по сторонам — мои зрение, слух, обоняние, буквально все чувства обострены до максимума. Здесь и сейчас я впитываю все: морской бриз, крики чаек вперемежку с обрывками разговоров многочисленных пляжников, обрывки популярных песен, доносящихся из динамиков радио в прибрежном кафе, перезвон стаканов за барной стойкой, когда в них помешивают мохито, сумасшедшую помесь запахов гниющих на берегу водорослей и медуз, мускусных тел, смешного одесского говора и невероятного обаяния, радости, общей расслабленности и отдыха. Все вместе это и многое другое, что я не в силах распознать сразу, и есть знаменитый одесский колорит.

Я решаю искупаться — доплыть до буйка, того самого, который при некотором стечении обстоятельств в Одессе вполне может стать чьей-то временной частной курортной собственностью. Вхожу аккуратно, стараясь не попасть под перекрестный обстрел брызгами довольно визжащей парочки, которая плещется неподалеку, — я мерзлячка. Плещется парочка под невинной табличкой, привязанной к металлическому тросу: «Уважаемые граждане отдыхающие! Помните: не все то, что плавает в море, — наши трудящиеся».

К слову, это только кажется, что существуют особые — одесские — анекдоты. На самом деле одесситы вообще никогда не шутят. Они так разговаривают. И в этом я убеждаюсь постоянно.

Я ныряю и гребу в сторону буйка. И пусть сейчас в глазах тетушек-риелторш я не совсем «плавающая в море отдыхающая», в этот миг я абсолютно счастлива. Вернусь на берег и обязательно позвоню Антону — мы не разговаривали с ним уже два дня, а именно сейчас обычный груз работы из моей головы активно выветривается. Антон будет рад услышать меня живую, а не заведенный механизм по производству пиар-проектов.

Ах, как бы я хотела, чтобы Антон сейчас был рядом. Этот день стал бы незабываемым — мы прожили бы его так, как давно хотели. Гуляли бы, взявшись за руки, по Приморскому бульвару, возле оперного театра (самого прекрасного в Украине — конечно же!), вдоль Екатерининской, Пушкинской и всех революционеров — Розы Люксембург, Клары Цеткин, двух Карлов — Маркса и Либкнехта… (Интересно, есть ли хоть в каком-нибудь городе современной Германии на улицах такая концентрация этих имен?). У Антона превосходное чувство юмора, так что с ним здесь было бы весело в квадрате. Мы бродили бы по берегу моря, кормили наглых чаек свежим батоном, много фотографировались и целовались или делали бы все это одновременно… Антон любит повторять, что самая его любимая фотомодель — это я, так что пару-тройку шедевров здесь он точно заснял бы. И я наконец позволила бы ему уговорить меня продолжить писать. Идея романа уже давно сложилась в моей голове, порой я говорю готовыми фразами из своей книги, и тогда Антон бурчит, что пора открывать ноутбук и записывать. «Мне нравится, как ты пишешь, — частенько повторяет он, — ты должна писать. Сколько можно откладывать!»

Но пока я все-таки не решилась. Не могу. Пока начну зарабатывать своей писаниной, может пройти уйма времени. Да и не факт, что я действительно в этом сильна — то, что Антону нравятся мои опусы, еще ни о чем не говорит. Сейчас множество блоггеров широко упражняются в остроумии, а мне переплюнуть некоторых из них — задача непосильная. Я не могу так искрометно, легко и органично шутить и каламбурить, как они, или делать неожиданные и глубокие выводы, которые способны зацепить читателя. Но даже если меня и напечатает какое-нибудь захудалое издательство (к слову, где в Украине такие? Состояние нашего книжного рынка уже третий десяток лет плачевное), на авторские гонорары, которые позволят жить так, как мы с Антоном хотим, включая регулярные путешествия, рассчитывать не приходится. Книгу можно, конечно, издать и самой, но для этого нужны деньги. И поэтому в том числе мне нужно работать. Но когда я работаю, я не могу писать. И здесь снова хитрый замкнутый круг.

В конце концов, может быть, я претендую на что-то невозможное — жить так, как хочется. От своих мечтаний, призваний и талантов отказывается практически девяносто процентов жителей Земли: становятся не актерами, а юристами, не космонавтами, а бухгалтерами, не геологами или океанологами, а менеджерами по продажами всякой дряни. И ничего, живут же как-то. Пересматривают свои цели — стать, скажем, не изобретателем, а генеральным директором компании в какой-то крупной ФПГ или (еще лучше) директором представительства транснациональной компании. Они корректируют свои цели, чтобы в голове не было разочарования, а потом и хаоса, по-умному называемого «кризисом». Они отказываются от мечты жить так, как хотят, потому что это не в тренде. Потому что непросто. Потому что путь неизвестен, как неизвестно и то, каких жертв он потребует, в первую очередь в виде необходимости прозябать на скудные финансы в течение неопределенного времени. И потому что страшно. Очень страшно.

А вот желание стать топом высшего звена, напротив — в тренде. И есть масса примеров успешных реализованных кейсов от тех, кто уже взобрался на вершину и сейчас ходит в дорогом костюме, ездит в дорогом авто и живет в шестистах «квадратах» загородом. Ступени наверх ясны и понятны, а стремление наверх одобряемо всеми (бесит меня это странное слово «все»! Кто они? И кто сказал, что они правы?).

«Идее жить так, как самому хочется, не откладывая свою жизнь, свои желания в долгий ящик, необходима масштабная пиар-кампания», — однажды сказал Антон и посмотрел на меня многозначительным взглядом. — Не находишь?»

Наверное.

Но мне тоже страшно. И круто менять свою жизнь — боязно. Я все же пока отложу этот проект «моя жизнь» и продолжу делать то, что у меня неплохо получается и приносит деньги — откладывать все на потом и выдумывать разные нелепые промокампании. Ну и что, что лично мне они совершенно неинтересны. Так живет девяносто процентов людей, и от этого еще никто не умер.

Телефон Антона не отвечал. В первый раз на пятнадцатом гудке я сама отключила трубку, а сейчас металлический женский голос попросил меня перезвонить позднее. Абоненту сейчас не до меня.

После Антона я набрала Киру. Подруга тоже не стала со мной говорить — сбросила звонок. Похоже, все заняты, ведь сегодня четверг, рабочий день. Хоть это разгар лета, четырнадцатое июня, но все работают. Все, кроме меня.

Чтобы не чувствовать себя неуютно от осознания собственного безделья, я стала вертеть головой по сторонам, чтобы переключить внимание на происходящее вокруг. Могу утешиться тем, что у меня есть Одесса и целый день свободного времени.

* * *

Одесский вечер. Я сижу в ресторане и в ожидании стейка потягиваю вино. Внизу жужжит Горсад, чуть дальше стоит легендарный двенадцатый стул и сидит бронзовый Утесов, который позирует объективам многочисленных туристов, еще дальше слышится музыка — это поет фонтан. Вверху отдыхают небо и Млечный путь — от ярких фонарей на городской площади они кажутся молочно-розовыми. С моря подул прохладный ветер, и я поежилась.

— Предложить вам плед или вам будет удобнее обнять гостя за соседним столиком? — спрашивает официант, который невесть откуда вдруг вырос возле меня. И как он только умудрился заметить?

Вот и еще одно замечательное качество Одессы — она очень наблюдательна и разговорчива. Здесь всё про всех знают и со всеми разговаривают, даже с незнакомцами, так, как будто сто лет знакомы. Здесь невозможно ощущать себя одиноким или покинутым. Одесса идеально излечивает людей, страдающих социофобиями, — замкнутость и необщительность в этом городе испаряются на — дцатой минуте.

Я улыбаюсь официанту и отрицательно качаю головой.

— Ладно. Если что, я рядом. Ваш стейк скоро будет готов.

— Спасибо.

Как ни стараюсь, мои мысли все время возвращаются к Антону и той жизни, которую мы хотим прожить. Которую я хочу прожить. Почему я об этом все время думаю? И почему все, что думаю, очень хочется записать? Настолько сильно, что я уже шарю рукой в своей бездонной сумке с вечным бардаком внутри в поисках ручки и блокнота. И мои мысли, как это иногда бывает, сейчас выстраиваются стройными рядами — только успевай записывать.

Вообще-то, Антон не первый, кто говорит мне, что я хорошо пишу. Еще в школьных тетрадях возле очередного сочинения преподаватели, бывало, рядом с отметкой писали мне «Молодец» или «Умница». А однажды учительница украинского языка на полях сообщила: «Мені сподобалося!». Когда мне было десять, я послала одно из своих сочинений в детскую, еще советскую, газету «Пионерская правда» на какой-то конкурс. И хотя в ответ получила письмо, дескать, ваш рассказ не прошел во второй тур, пробуйте еще и желаем удачи, я радовалась, что редакция мне ответила, — наверное, посчитала достойной ответа, сочла тогда я. Впоследствии я продолжала писать рассказы в свой блокнот и в четырнадцать даже решилась прочесть одно из своих сочинений маме. Но то ли мой опус вышел на троечку, то ли мама была занята и не в настроении (она тогда, помню, гладила огромную кучу белья), но она сказала довольно странным голосом: «Ты так странно пишешь, как будто тебе не четырнадцать, а восемьдесят четыре». После этих слов я вдруг страшно застеснялась своей писанины. А потом решила больше не умничать и писать так, чтобы всем было понятно, что мне все-таки четырнадцать. Но очень скоро просто перестала писать. А потом все это и вовсе куда-то пропало — ушло, исчезло, растворилось. Я уже не могла выражаться так, как сама того хотела, да и перестала понимать, хочу ли я в самом деле что-то сказать. Как выразился Антон, я «писуально онемела».

Но писуальное онемение всегда отступало в моменты душевных метаний — когда я влюблялась, например. Помню, мне уже около двадцати и я влюблена. Мы провели прекрасный вечер вместе, и моя душа трепетала. Я пришла домой и впервые после многолетнего перерыва снова открыла свой блокнот, а ручка сама стала бегать по бумаге — я только успевала записывать впечатления от тогдашнего вечера. А потом этот текст набрала на компьютере и послала своему парню. Ярослав (так его звали) уже через пятнадцать минут ответил: «Это гениально!», и еще через пару минут его взволнованный голос в телефонной трубке просил меня, чтобы я написала что-то еще. Были и другие парни, которые волновали меня, для которых я писала и которые стали моими первыми читателями. «Пиши еще, пожалуйста», «мне нравится тебя читать», «посвяти что-то нам» и «я обожаю, как ты пишешь», говорили они. Их было несколько, но реакции всегда были похожими. Постепенно я вновь стала верить, что не все мне льстят и, возможно, мои тексты действительно можно читать. В моменты расставаний с этими парнями мне тоже нестерпимо хотелось писать.

А потом появился Антон, и отдельные просьбы что-то написать превратились в настоятельное требование не зарывать свой талант в могилу. Антон мне внушал, что я могу, и при нем я начала писать своей первый (до сих пор неоконченный) роман. В этом требовании крепла и моя уверенность, что стать писателем — для меня реально.

Собственно, своей мощной уверенностью в самом себе, своей профессией, свободой, своим легким отношением к действительности, всей своей жизнью Антон показывал мне, что жить так, как хочется, — не просто реальность, а единственно правильный путь. Спорить с ним было бесполезно — все мои аргументы и опаски разбивались о его «я могу, значит и ты сможешь». «Я могу, ты можешь, все могут, — часто повторял он. — Могут, но не хотят, не верят в себя или боятся».

Или им это просто не нужно, парирую я мысленно. Не все такие умные, как мы с тобой. Как ты, Антоша. Если рассуждать здраво, то далеко не все хотят быть Юрием Гагариным или Жаком-Ивом Кусто. Очень, очень много и тех, кого устраивает их положение. Стабильность, распорядок дня (подъем, на работу, домой, ужин, пиво у телевизора, сон) и предсказуемость жизни (садик, школа, институт, женитьба, дети — и потом все по кругу: садик детей, их школа, их институт, их женитьба и их дети…) — это вовсе не так уж и плохо, как мы можем с тобой думать, Антош. Не гнаться за журавлем в небе и не хватать звезд — это тоже выбор. Если бы все хотели стать океанологами или исследователями космоса, это привело бы к плачевным последствиям, начиная с того, что банально увеличило бы конкуренцию в этих профессиях и нарушило бы существующий баланс. Поэтому девяносто процентов людей и отказываются от своих мечтаний — в пользу более приземленных, реальных и повседневных целей. «Ты обманываешь в первую очередь сама себя, — сказал как-то Антон, когда я высказала ему похожие рассуждения. — Путаешь повседневные цели с собственной реализацией. В конечном счете, самореализация в той сфере, в которой у тебя есть способности, — это исполнение своего предназначения в жизни…»

Да, Антош, тебе легко говорить, умный ты у меня. Умный и храбрый. Не то что я.

Мой поток мыслей нарушает аромат мяса — официант уже расставляет приборы, устанавливает сковороду прямо перед моим носом и подливает вино.

— Вы грустите.

— Да нет, что вы. В вашем городе невозможно грустить. Думаю.

— Откуда вы?

— Киев.

— Добро пожаловать. Мы любим киевлян.

— Спасибо. Мы вас тоже.

— Хотите, когда съедите этого барашка, подумаем вместе?

Я удивляюсь: какого еще барашка? Я заказывала говядину.

— Просто мы думаем, что нежный барашек будет более созвучен вашему настроению.

По-видимому, мое лицо выражает крайнюю степень изумления, поскольку официант добавляет:

— Это наше фирменное блюдо. И оно не в пример лучше говядины.

Что тут скажешь? Одесса!

— Вот скажи, тебе нравится твоя работа? — спрашиваю я официанта после того, как стейк съеден, третий бокал вина выпит, а гости заведения почти разошлись. Стас (так зовут официанта) долго говорить не может, так как работы у него все еще много, но выкраивает минутки, чтобы поддержать со мной разговор.

— В общем, да.

— Ты хотел бы всю жизнь вот так проработать?

— А почему ты спрашиваешь? — у одесситов привычка отвечать вопросом на вопрос.

— Просто именно об этом я и думаю. О том, что большинство людей отказываются от исполнения своих мечтаний — не становятся теми, кем хотели бы. Ну, знаешь, типа пожарниками, балеринами, исследователями, поэтами — мало ли, у кого какое призвание. Или вообще не знают, кем хотят быть. Работают, но работу свою ненавидят.

— Знаешь, в я детстве хотел быть водителем мусорного грузовика, но сейчас это желание мне кажется бредом. Повзрослел, наверное? — улыбается Стас. — А ресторанное дело я люблю. Не тарелки подносить, конечно, нет. Тарелки — это первая ступень. Мне нравится общаться с людьми, нравится, когда им нравится. А вообще, хочу иметь свой ресторан.

Стас делает лицо, мол, прости, давай позже, и уносится на кухню с очередным подносом немытой посуды. Кроме собственного ресторана, этой распространенной (и социально одобряемой) топ-цели своей карьеры, я услышала от него и другое: подтверждение своим недавним мыслям о том, что не всем нужно высокое и недосягаемое. Что могут нравиться и простые обыденные вещи — общаться с людьми, например, и доставлять им удовольствие. И между делом Стас мне подкинул еще одну мысль: если знать, что именно тебе нравится, и свою карьеру строить вокруг этого, обычная рутинная работа станет нравиться гораздо больше. Далеко не новая и не оригинальная мысль. Но эта банальность ввиду последних размышлений меня вдруг проняла: к примеру, я в своем агентстве могу попробовать себя в роли копирайтера, то есть писателя текстов, а не организатора проектов и групп-лидера. И если Антону это снова покажется откладыванием нашей цели, то для меня это может стать возможностью больше писать.

— У нас говорят: не делай себе беременной головы, — вновь вырос у моего столика Стас.

— Не буду, — из-за принятого решения меня немного отпустило, и я даже пытаюсь улыбнуться.

— Может, еще бокал вина?

— Почему бы и нет?

— Ну, нет так нет! — шутит Стас чисто по-одесски и приносит еще один бокал.

Мне уже пора. Сегодня у меня был насыщенный впечатлениями и размышлениями день, выпитое вино отнимает остатки бодрости, а впереди еще ночной поезд на Киев. Времени ровно столько, чтобы забрать из гостиницы вещи и доехать до вокзала.

— Ты не знаешь, как мне добраться отсюда до гостиницы XXX?

— Это я не знаю? Это ты, похоже, не знаешь! — Стас продолжает шутить.

— Ну так случайно не подскажешь?

— Почему не подскажу? Мы же не ссорились.

Он изводит меня до тех пор, пока я не начинаю хохотать.

— Таки да, ты смеешься, — говорит на прощание Стас. — Я не мог тебя отпустить грустной.

Одесса!..

* * *

Вещей у меня мало, так что из отеля выселяюсь быстро, и в запасе у меня остается час до отхода поезда. Уезжать из центра Одессы не хочется. Поэтому вновь брожу по Приморскому, по улочкам возле Литературного музея, кружу возле красавца Оперного театра, памятника Ришелье; вглядываюсь в Морвокзал и, конечно, в море. На море я смотрела бы, наверное, вечно, для чего и присаживаюсь на теплые ступеньки знаменитой Потемкинской лестницы и смотрю, смотрю, смотрю…

Возможно, когда-нибудь мы с Антоном переселимся в Одессу. Во всяком случае, мне бы этого хотелось. Антон несколько раз говорил, что ему все равно, где работать, лишь бы под рукой был айфон, ноутбук и фототехника. Для писателя место жительства тоже неважно, наоборот, новые места и опыт вдохновляют, так что мне это даже пойдет на пользу.

Когда-нибудь.

Впрочем, Антон всегда ворчит на меня за это неопределенное «когда-нибудь». Обычно, говорит он, это оказывается «никогда». Для того чтобы мечты стали похожими на план, необходимы сроки. К примеру, к июню 2014 года мы приобретем дом в районе Аркадии, а к августу вселимся в новое жилье. Тогда это похоже на план, над которым надо работать. Но эти мечты не станут планами, пока я, Лана, оттягиваю момент их принятия, — частенько в конце наступает на мою больную мозоль Антон.

Пожалуй, он на меня давит. Хотя и из самых лучших побуждений.

Задумавшись, я не заметила, как пробежало время. Мои медитативные размышления прерывает смех таксистов, сгрудившихся возле Дюка. Смотрю на часы: поезд отходит через — о, господи! — семь минут! У меня ровно минута, чтобы найти машину, и две — чтобы добраться до вокзала. И семь гривен в кармане, потому что последние пару сотен я оставила Стасу за ужин.

Словно ужаленная, подскакиваю к таксистам.

— Ребята, подбросьте на вокзал, ну очень надо!..

Смех стихает, седовласые веселые «ребята» с жидкими усами и пивными брюшками вопросительно смотрят на меня, потом перемигиваются между собой. От группы отделяется один — безусый, в шортах и кожаной куртке (в летний-то вечер) — и взглядом показывает мне, дескать, пошли, моя очередь везти. Он быстро приближается к многометровому лимузину «Линкольн Таункар» цвета молочного поросенка — поросячья розовость заметна даже под покровом южной ночи. Безусый в шортах и кожанке распахивает передо мной дверь и изрекает:

— Прошу!

Все это выглядит настолько киношно, что у меня возникает желание зажмуриться и ущипнуть себя — возможно, я под Дюком уснула? Но безусый снова приглашает меня жестом, и я упираюсь коленом в теплый металл авто.

Так. Раз не сплю, мне надо расставить точки над «и», пока мы еще не уехали.

— Сколько? — спрашиваю я, как дурочка, ведь больше семи гривен, смятых в левом кармане, у меня все равно нет.

— Пятьдесят.

–…

— Небольшой торг уместен.

— Пять…

— Или?!

— Послушайте, я очень тороплюсь на поезд, он отходит через шесть минут. У меня есть семь гривен, и это все, что осталось!.. Подвезите меня… Пожалуйста!.. Если я на него не успею, то и ночевать здесь мне не за что… Пожалуйста.

— Вы мне начинаете нравиться, — отмахнулся безусый, что на одесском языке означает полностью противоположное.

— Пожалуйста!.. — снова в отчаянии вскрикиваю я — осталось пять минут, и проводник наверняка уже попросил провожающих покинуть вагоны.

Безусый оглядывается, затем порывистым движением снимает свою кожанку, бросает в огромный салон машины, нервно чешет затылок, плюет себе под ноги и кричит в ответ:

— Шо ты себе думаешь? Садись уже!.. Быстро! Едем.

И вот я отъезжаю от бульвара в огромном розовом лимузине рядом со своим спасителем, внешний вид которого так сильно контрастирует с авто, а безусый еще умудряется меня подбадривать:

— Ничего, сейчас вырулим на Ришельевскую, там по прямой две минуты. Успеем!..

Но «вырулить на Ришельевскую» оказывается не такой простой задачей — габариты машины и толпа гуляющих очень затрудняют наше движение.

— А если мы поедем по Пушкинской, вроде там же тоже будет вокзал?

— Он там будет, даже если мы тудой не поедем, — отрезает безусый.

А я вновь умилилась: ну что за город — тут все разговаривают анекдотами!

Когда мы подъезжаем к вокзалу, я выскакиваю из необъятного авто, махнув на прощание рукой безусому. Я готова его расцеловать, а он снова энергично плюет за окно и говорит:

— Иди уже. Оставь эти копейки себе. И учти, за тобой должок.

Бегу к перрону, поезд прямо сейчас должен отходить, надо успеть!.. Но тут замечаю, что на перроне стоит толпа людей, рядом с каждым — сумки, и почему-то никто никуда не торопится. Все стоят, лица обращены к поезду. Поезд темный, свет ни в одном вагоне не горит, стекла его темных окон бликует от фонарей. Все двери закрыты. Ни одного проводника на перроне не видно. Никакого движения нет вообще. Только темный поезд и люди с сумками на платформе.

Я спрашиваю у ближайшей группы, не это ли поезд Одесса — Киев. Да, это он. А что случилось, по расписанию он должен уже отходить? Оказывается, никто не знает. На посадку поезд приехал, как положено, за полчаса. Но так и стоит с тех пор — тихий и темный.

То тут то там люди уже смотрят на часы и недоуменно переглядываются. Активнее те, которые стоят в голове поезда. Они стучат по металлу паровоза и что-то кричат, по-видимому, обращаясь к машинисту. Но в кабине машиниста хоть и светит тусклый свет, единственный на весь состав, оттуда никто не отзывается. Возле первого вагона образовывается группа желающих — они направляются к администрации вокзала, разузнать, что происходит и когда поезд отправится.

Проходит около двадцати минут. Нам в динамик объявляют, что этот поезд по техническим причинам ехать не может, и обещают посадку на другой поезд — в течение трех часов. Еще через десять минут из администрации на перрон возвращается группа — кое-кто смеется, кое-кто чертыхается, кое-кто курит и очень оживленно разговаривает.

Мы с нетерпением ждем их.

— Что случилось?

Смеющийся мужской бас объясняет, специально выделяя некоторые слова голосом:

— Пьяный (!) машинист в этом паровозе случайно (!) зацепил не тот состав. Похоже, дотянул до вокзала и уснул (!) внутри кабины. Поезд не убран и не подготовлен к следованию. Сейчас его оттянут в депо и не позднее трех часов ночи пришлют новый.

Пока он этот говорит, к нам все время подходят люди, стоявшие поодаль. Постепенно смех и чертыханье стали разрастаться. Каждый третий, улыбаясь и матерясь одновременно, закуривает и отходит. Торопиться некуда.