Если путь осязаем

Ника Горн, 2022

Роман-исповедь «Если путь осязаем» рисует изнанку одержимости влюблённой Киры. Она старательно собирает обрывки своего пути в единый холст в надежде вычислить тот самый неверный поворот, который привёл ее к помешательству, но лишь глубже и глубже утопает в рефлексии.Словно отражение зеркала в зеркале автор пишет книгу о Кире, которая в свою очередь пишет книгу о Германе. Лоскутное полотно повествования соткано из воспоминаний и снов. Композиционная головоломка сюжета, смена эпох и локаций, лирические отступления – все это выносит историю Киры за рамки привычной романтической прозы. Роман-состояние, роман-иллюзия, роман-ожидание увлекает читателя в лабиринт эмоционального многогранника, где один неверный выбор обрекает героев на бессмысленный бег по кругу одиночества. От первого взгляда до последнего крика…

ГЛАВА 6. Как получится

And I forget just why I taste

Oh yeah, I guess it makes me smile

I found it hard,’it's hard to find

Oh well, whatever, never mind.

Smells Like Teen Spirit, Nirvana

Сначала Герман хотел стать врачом, и даже параллельно с Военным университетом подал документы в первый мед. Но потом то ли экзамены в вузах были в один день, то ли факт того, что в ВУ его зачислили раньше объявленных результатов в меде… В общем, врачом он не стал. А ведь бабушка его, медицинский работник, прочила умнику успешную карьеру. Вместо этого он начал изучать право, что, надо признать, невероятно шло всему его интеллигентно-надменному складу.

Учеба была не сахар. После маминых котлет, кристальной чистоты родительского дома, после чрезмерной заботы о единственном чаде, поделенном на шестерых взрослых, — после всех этих радостей жизни казарма и устав серьезно ослабили курсанта веру в светлое будущее. Незаменимый навык сокрытия неугодных сведений, а попросту вранья с листа, очень здесь пригодился. Умения не привлекать внимания старших, выкручиваться из скользких ситуаций и манипулировать слабыми тоже были освоены достаточно быстро. Свободы никогда так не хотелось, как в те годы за забором. Одно было круто — форма, в которой Кира однажды его встретила. В форме он был сногсшибателен. У него даже повадки менялись, увереннее становился, жестче. Видно было, что он очень в ней собой гордился. И Кира гордилась, и оборачивалась с того дня на всех курсантов, и считала галочки на плечах, вычисляя номер курса, или звездочки на погонах.

Как-то раз в метро она стояла вплотную к фигуре в защитном текстиле, посчитала звездочки и прямо вслух произнесла: «Капитан…». Мужчина обернулся с улыбкой и пропустил ее вперед, ближе к поручню.

Герман не особо был погружен в учебный процесс и регулярно пытался соскочить из казенных хором, но его блестящая память помогала ему не скатываться до пересдач и особо опасных залетов. Были предметы, которые вызывали в нем живой интерес. К примеру, курс по судебной психиатрии и по судмедэкспертизе. В самоволку ходил регулярно. От нарядов и прочего уставного дебилизма абстрагировался. Были парни, которых гасило на исходе первого курса. Но нашего бойца было не сломить. Случались, конечно, время от времени моменты хандры, и подкатывало желание всех к черту командировать. Но он выстоял, обрастая с каждым днем непробиваемым пофигизмом и неуемным чувством собственной правоты. Спорить с ним было бесполезно. Тут вам не Кира, перед которой расплывалось сознание. В мужском кругу он всегда был заносчив, категоричен и часто вспыльчив. По молодости пройтись по чьей-то физиономии считалось обычным делом. Правда, драчливость враз встала на дальнюю полку после первого нокдауна. Комичная произошла история на втором курсе, когда старший по званию щуплый курсант, принимая наряд, попросил широкоплечего, смотрящего с высоты сто девяносто на сто шестьдесят пять, домыть посуду.

— Да пошел ты, — только и успел выпалить Герман, толкая старшекурсника локтем.

Оказалось, что тот был чемпионом Москвы по боксу в суперлегком весе и вырубил всю германовскую браваду с одного короткого левой. А падать с почти двух метров — не самая развлекательная история. С того дня наученный старался держать локти и кулаки при себе и обходиться виртуозностью речи.

После диплома вольница показалась ему раем. Парень отрывался, как в последний раз. Тетя Сима сокрушалась от такой неприкрытой животной распущенности. И как же она радовалась, когда, наконец, приходила то девочка Оленька, то девочка Светочка. Мать всё ждала, кто же из них сумеет его усмирить. Никто не сумел. Кирина беременность развернула нашего на тот момент уже гражданского товарища на 334 градуса, окончательно выбила из него юношеский максимализм и спровоцировала скоропостижную женитьбу на Люсеньке.

— А как ты хотела, Кира? — возмущался он много лет спустя. — Я что, должен был всю жизнь один жить, тебя ждать? У всех семьи складывались, дети. Я тоже решил, что пора. Ты же со мной не советовалась, когда решила стать матерью.

— Да при чем тут матерью. Ты же ничего не сделал, чтобы я была рядом. Ни одного малюсенького шага, ни одного значимого поступка. Топтался, топтался, всех вокруг топтал. На всех тебе наплевать было, кроме своего увеселения и возможности поспать подольше и пожрать посытнее. Ты ни разу не проявил себя как нормальный мужчина. Обо всем тебя всегда нужно, как раньше, так и теперь, просить и ждать годами, соизволишь ты или нет.

— А я не особо дорожу званием «нормальный». Я странный, я ж всегда тебе говорил и теперь не отказываюсь. Какие на тебе трусики?

— Герман!!! — всплескивала она обеими руками. — Зачем ты снова уходишь от разговора?

— Да, ну, я уже его слышал и ничего нового не добавлю. Так какие на тебе трусики?

Существо по имени Люся образовалось рядом с Германом в числе футбольных болельщиц дачных турниров. В Москве девица жила в другом районе, виделись они редко. Изворотливый наш всё списывал на работу и домашние дела, которых в помине не было. А года через три после института на исходе очередной зимы Люся вдруг заметила ни с того ни с сего живой к себе интерес, такую даже легкую вуаль ухаживаний. И тут как раз так удачно пришелся ее день рождения. Герман всё рассчитал. Она, не избалованная знаками внимания, мгновенно развесила уши и отдала ему свои вовсе не невинные прелести. Залетела в ту же ночь и очень тяжело переносила радость бремени.

Ее воротило, разносило, наливало, скручивало… Мало того, что будущая мамаша то и дело лежала на сохранении, так еще и обострился пиелонефрит, а в довершение всех мучений чуть не отошла в мир иной в преждевременных родах. В общем, досталось девчонке. Муж, надо отдать ему должное, трясся над ней как ненормальный. Лазил к ней через забор после работы в больницу, когда не получалось убежать в обед, доставал ей лекарства, на руках носил почти всю беременность. Ну и, само собой, штампы в Грибоедовском дворце чин по чину проставили, да лепестки роз по Кусково разбросали, когда живот уже было не скрыть. Романтика!

Рождение Веры ненадолго сблизило молодых. Серафима даже временами подумывала, что всё налаживается: то завтрак в постель, то хохочут, то прощаются, когда Герман уходит на работу, с нескрываемой нежностью, то сын готовит особый ужин в игривом настроении, чтобы порадовать жену.

Но холостяцкие привычки скоро начали напоминать о себе. Новоиспеченный муж продолжал при первом же удобном случае сбегать от семьи к своей вечной любви по имени «одиночество», которое ждало его с нетерпением на даче. Это было его убежище, его неприкосновенное всё. Он зависал там все выходные, все болезни и запои. Женушка поначалу всё моталась за ним, цветочки сажала, борщи варила. Ей хотелось вить гнездышко. А он позволял ей его вить в строго отведенном месте:

— Вот здесь копай, а тут не копай.

Практически пальцем не давал прикасаться к его ветшающей сторожке. Девушка обижалась, не понимала, почему Герман отдаляется от нее всё сильнее с каждым днём, отчего он так категорично холоден к ее простым желаниям. Жили они как бы параллельно. Каждый бегал по своим дорожкам.

Папа у Люсеньки, как уже упоминалось, был из рядов МВД и алкоголиков, мама — лаборант, что не могло не раздражать Германа и его маму Симу с их образцовыми генами авиаторов и медиков. К тому же этот папа настойчиво указывал дочери, каким должен быть мужчина и что он должен пожизненное поклонение его девочке и обеспечение всего-всего и даже больше. С этим «должен» Люся капризно обрушивалась на мужа каждое воскресенье после возвращения из родительского дома. Навещать родителей и пропитываться их недовольством зятем было неизменной еженедельной традицией:

— Папа сказал, что ты «должен» найти работу получше. Я не могу жить на эти копейки.

— Папа сказал, что ты «должен» купить машину. Что за мужик без машины?

— Папа сказал, что ты «должен» проводить со мной больше времени вместо постоянных загулов на своей даче.

— Папа сказал, что ты «должен» купить мне еще одну шубу, прежней уже года два.

— Папа сказал, что ты «должен» сделать ремонт, а лучше купить нам в конце концов достойное жилье. Мы с Верой устали ютиться в твоей двушке.

— Папа сказал, что ты «должен, должен, должен»…

И так до бесконечности. И всё это с визгом и драматичными сценами. Следует отметить, она была мастером бездарных сцен. К примеру, однажды после работы муж встретился с однокурсником, которого лет пять не видел. Они сидели во дворе, под окнами, у жены на виду. Разговаривали, курили, смеялись, абсолютно трезвые. Люся никак не могла взять в толк, зачем они так долго разговаривают, почему муж не хочет поужинать с ней, ведь она так старалась и готовила весь вечер.

Нахватавшаяся мелодраматических манер у сокурсников с актерского, Люся накручивала свое возмущение всё туже и туже, названивала мужу каждые пятнадцать минут. Серафима Михална (супруги тогда еще жили у нее) пыталась успокоить невестку, объяснить, что разговор мужской не терпит суеты, что не виделись давно, что вон он рядом сидит, жив-здоров и даже трезв. Но Люсе в образе гарпии всё было как серпом по арфе. И когда воодушевленный Герман вошел наконец в крохотный коридор, жена с разбега вцепилась в него когтями, оставляя сукровичные борозды от скул до локтей. Мужик, коим в ее глазах он не был, впал в ступор. Он постоял пару секунд и, не издав ни звука, пошел в ванную обрабатывать царапины.

Но на этом истеричка не остановилась. Далее начался чистой воды фарс. Предположив, что Герман после такого срыва непременно вытрясет из нее всю душу, она мигом вызвала наряд милиции, пока муж интересовался содержанием холодильника, заявив (внимание!), что ее жестоко избили. Ничего не подозревавшие, шокированные поведением припадочной мать с сыном молча ужинали на кухне в тот самый момент, когда раздался звонок в дверь.

Время было позднее, Серафима Михална с опаской посмотрела на сына и припухшие следы атаки и поспешила открывать:

— Вечер добрый! Вызывали? — небрежно брякнул мужчина в погонах, прикрывая плечом хилого напарника.

— Не-е-е-ет, гражданин участковый, может, пошутил кто?

— Ну как же. Вот вызов: улица…, квартира…, Людмила Титова, сообщила о нанесении побоев.

Мать прикрыла рот рукой и махнула второй в сторону комнаты, где, накрывшись с головой, на диване лежала виновница торжества. Когда участковый попытался снять одеяло, она начала визжать, чтобы ее не смели трогать, чтобы все убирались вон. Убедившись, что побои были нанесены мужу руками самой обратившейся, а не наоборот, участковый посоветовал поставить буйную на учет и удалился.

С тех пор Герман не просто перестал терпеть ее вечную неудовлетворенность, но и ввел в норму двухдневный отдых от всего и вся в своем стареньком загородном доме. Семья стала формальностью. Хотя Герман при всех своих, э-э-э… нецельностях был человек долга, и Люсю по-своему даже жалел. Знал, что однажды воспользовался ей, и немного винил себя.

Люся же не умела любить. Так бывает. Точнее, она любила только то, что возвышало ее же в собственных глазах, например театр. В то же время мелочно презирала свекровь за то, что та помогла найти ей постоянную работу в престижном месте, побывать на море, купить новую мебель и технику. Будучи абсолютно несостоятельной и беспомощной, вместо малой благодарности за заботу и усилия Серафимы Михалны, Люся не раз язвила:

— А что вы, собственно, такого сделали для меня? Устроили секретарем в один из кабинетов Министерства культуры. Это что, достижение великое? За что тут раскланиваться?

Сима за воротник за словом не лезла, искрометно обнажая невежество провинциалки:

— Ты, деточка, книжку-то почитай, которую тебе муж давеча наказал освоить. Там всего триста страничек. Ты осиль хоть четверть, может, и поймешь чего. И как это угораздило в ГИТИС просочиться и ни одного классического автора не запомнить, кроме Лермонтова. Как его хоть звали, а?

Вместо сконфуженно опущенных глаз недоучка вспыхнула и выпалила полную ахинею, на глазах входящего на кухню Германа:

— Юрий Михайлович Лермонтов. Не хуже вашего знаю.

Сима снисходительно улыбалась, протягивая вышеупомянутую книгу невестке. Герман стыдливо сопел.

Люсю как осенний лист бросало то к одному, то к другому ухажеру. Главное было — удержаться на плаву, жить не хуже других, маленькими однообразными перебежками от дома до работы без цели, устремлений и порывов. Единственное, что на животном уровне она усвоила еще в юности, — это то, что у девицы должен быть муж и ребенок. Этим она обзавелась при первой же возможности, но роли своей не понимала.

Герман был человек сложносочиненный, своенравный и непробиваемый, как цемент. Бывало, правда, в нем просыпался жизнерадостный мальчишка, который умело и весело шутил, болтал без умолку о каких-то неведомых ей исторических личностях и событиях и даже напевал что-то, думая, что никто не слышит. Но это случалось редко, крайне редко. И редкость эта была чаще всего приурочена к встречам с Кирой или удачному раскладу в рабочих делах. В семейных вопросах Герман всё и всегда решал сам. Поэтому решения эти не отличались множеством и разнообразием. Позиция в отношении предложений жены была выработана монолитная: «Тебе надо — ты и делай, а я работаю столько, что мне не до этого». Не желая получать очередной отказ, Люся либо подсылала к папе дочку и через нее пыталась выпросить прогулки, поездки, обойки или новый диван, либо играла на чувстве долга и ответственности:

— Ты хочешь, чтобы дочь запомнила тебя таким?..

— В твоем возрасте пора уже тебе…

— У многих детей папы участвуют в детских праздниках, а ты только на собрания ходишь через раз.

— Я устала обо всем думать сама, завтра восьмое марта, купи своей маме подарок.

Люсе часто казалось, что, если бы он не пришел тогда ни с того ни с сего на ее день рождения, если бы не то странное поведение, результатом которого стала случайная беременность, самой такого ни за что было бы ни увлечь, ни приручить. Даже если бы ей было дано испытывать искреннее и светлое, любить такую несдвигаемую глыбу было мучительно больно.

Поначалу она восхищалась им, заглядывала в глаза, старалась угодить, не понимая, что же ему в конце концов нужно от жизни. Вечно недовольный, снисходительный, упрекающий, а впоследствии равнодушный взгляд подавил ее пылкую влюбленность и сделал из нее заложницу собственных иллюзий. Она была не замужем, а как бы пожизненным обязательством мужа. Вероятно, она жила бы и с другим по аналогии, но Герман был отцом Веры и не уходил. Да и удобно ей было с ним. Жила вольно, сыто, тепло.

Вот так всё и тянулось. Без особых радостей и больших горестей. Всё как у людей: котлеты, слезы, крик, ржавчина в ванной, молчание, полудохлые цветочки в треснувших горшках, пуховик, оливье, Кисловодск, даже машина потом появилась. Правда, подарил ее Люсе отец, а стаж вождения оказался непродолжительным, так как примяло ее КАМАЗом по неосмотрительности Люси. Хорошо хоть сама жива осталась. Были Минводы вместо моря, были одинокие холодные ночи, когда Герман не находил в себе сил и терял человеческий облик на несколько дней.

Люся плакала, сердилась. Мужчина и сам не понимал, как его так угораздило. Он ведь всё рассчитал, Люся должна была быть как Кира. Точнее, как придуманная им Кира, ведь настоящую он не имел смелости знать. Ему должно было быть пусть не кайфово, но хотя бы сносно. А она ей никак не желала становиться. Герман не мог жене простить ее пустоту, вечные претензии, визги примитивного восторга от сомнительных достижений подруг и стремление к внесемейному досугу с коллегами и друзьями детства.

Таких много вокруг. Вон, Зиночка из бухгалтерии один в один. Ну, и Люся такая, только смазливая. Ухажерам не делала мозг, и сводить ее можно было только в кафе, и брюлики не нужны. В Минкульте это ценили. И девица послушно ценила Минкульт. Не высовывалась, всем угождала, помогала, заслуживала звание «без нее как без рук», «лучшая делопроизводительница года», получала грамоты и ежегодные премии. Возможность хоть каким-то боком прикоснуться к театру восхищала девушку. И пухленькая ровненькая душечка искрилась, загоралась от любой деятельности, связанной с публичными личностями. Ну, и понеслась организация фестивалей да грантов, ремонты областных филармоний, проверка региональных отчетов, путевки в Торжок и, разумеется, чуть ли не еженедельные походы в московский партер.

Но вот однажды Люся психанула не на шутку. После очередной ночи в одиночестве лава унижения и обиды снесла остатки покорности и самообладания. Отверженность, проникшая в глубокое подсознание, всю ночь терзала ее тревожными снами и пробудила с первыми лучами, брезгливо скользнувшими по выцветшим занавескам неопределенной расцветки. Женщина такого же неопределенного возраста машинально встала с постели и направилась прямиком к антресоли.

Через считаные минуты спасительный чемодан, заполненный невеликим добром, замер в углу прихожей в ожидании прокурора. Последний, вернувшись под утро, соизволил приступить к своим обязанностям после полудня, проведя первую часть дня в душном гнетущем сне. Недовольно неся свое непросохшее тело в ванную, он вдруг зацепил взглядом посторонний предмет и громко хохотнул:

— О! Ты уже уходишь?!

— Где тебя снова носило? Ты бы хоть бы дочь постеснялся.

Айсберг невозмутимо поплыл дальше. Жена догнала его, швырнула кольцо в лицо, обругала попутно свекровь, и торжествующий прокурор выставил жену за дверь вместе с чемоданом с воплем:

— Уйди отсюда! Убирайся, я сказал!

Обомлевшая Сима удерживала себя за угол кухни из последних сил от подкатившего желания вымыть пол.

Три месяца свободы жились пьяняще восхитительно. Почти холостой Герман даже виделся с Кирой пару раз. Вере было всего три года. Она ничего не помнит об этом пикантном эпизоде ее биографии. Для нее это было чудесное путешествие к бабе Зине. Только папочка всё не приезжал, и Вера стала истерить, копируя поведение матери. Она требовала ласковых глаз отца на ночь.

Так долго ли, коротко ли мышь вернулась на борт «Титаника» и многие годы не осмеливалась даже смотреть в сторону антресоли. Она стала еще более пресной и безропотной. Временами, когда случалось нащупать нотки воли, те, что скорее из ряда подростковых капризов, Герман одним тяжелым взглядом пресекал ее баловство, и бедняжка беспомощно направлялась в ванную смывать тушь. Смывала и просеивала сквозь всхлипывания:

— Ну, вот за что он так? Я же совсем мало прошу. Почему он не хочет дать мне хоть эту малость? Что за семья такая? Почему я всегда одна да одна?..

Потом они тихо-мирно жили еще несколько дней. Тихо — в смысле молча, совсем, без единого слова и взгляда. И всё забывалось само собой, и театр абсурда, штат которого предлагал ей лишь роль костюмера запасного состава, возвращал ее в повседневность.

Но какое-то постоянное проскальзывание в жизни, которое Люся и осознать полностью не могла, но чувствовала, злило ее. То одна знакомая выйдет по любви, то другая уедет за границу, то третья устроит сынка в МГИМО. А она по-прежнему. Министерские бумажки, антракты, быт, шопинг, маникюр и урывками ленивые поклонники. Жизнь текла меж пальцев. А кто виноват?

Изредка случалось, что Герман получал свою долю сполна, когда жена снова срывалась на крик, швыряла на пол вещи, посуду, заламывала руки и рыдала. А он терпел, как будто был слеп и нем. Не пронимало его. Лишь бы дочка не проснулась от ее воплей. Доведенная женщина хватала плащ и бежала на улицу. Возвращалась, опустошенная, поздно. В квартире была тишина. Темно. Всхлипывая, пила на кухне воду и проскальзывала под одеяло.

Муж спал, отвернувшись. И ей становилось так хорошо рядом с ним, с этим спящим материком. И всё прощалось и ему, и ей. Жизнь улыбалась ей в эти минуты, и она засыпала.

Время неспешно листало календарь. В год, когда Вера с гордостью пошла в первый класс, у Германа после тяжелейшего рака умерла бабушка. Внуку передавалась в наследство ее квартира и дача. Люська так обрадовалась:

— Вот, наконец, сейчас мы и заживем. Вот ведь оно, счастье. Теперь всё будет иначе, — наивно полагала она.

Но не тут-то было. Вместо счастья Герман запойно переживал очередную несовместимость с Кирой. Они сблизились в тот год, как никогда прежде. Оба испытывали острую потребность друг в друге. В воздухе витала взвесь нежности, обиды, ревности и влечения. Герман что-то опять напридумывал себе про то, что Кира его использует и играет. Любитель психологических наук то и дело проверял ее истинные намерения молчанием, а себя баловал теперь уже дорогой и быстродействующей отравой. Ну, а когда Кира явилась на очередную встречу одноклассников (надо отметить, что встречи эти были единственной санкционированной возможностью увидеть Германа, и девушка никогда их не пропускала, ненавидя при этом всех присутствующих и делающих вид, что они безумно рады ее видеть и делиться своими успехами) с многозначительным третьим животиком, Герман понял, что это очередной крах всего.

Какой там дом? Неужели ему было дело до дома? Ремонт, который было начали, приостановили до лучших времен. Буквально все хотелки супруги он спускал на самотек. За семь лет Герман так наелся ее капризов и претензий, что ему уже было абсолютно всё равно, что его окружает и как. Вечные недомытые тарелки в раковине, пакет мусора в коридоре, халат в цветочек — ну и хрен с ними. Одно спасенье — ножки под халатом были еще молодые, пусть и не такие стройные, как у Киры. Герман стиснул зубы и настроил себя сохранять видимость семьи до совершеннолетия дочери.

— А там, может, Люся и сама свалит…

Жизнь превратилась в сплошной мартовский несезон. Родители продолжали отдаляться друг от друга. Мать старела, отец дремал. Только солнышко дочь росла, ничего не подозревая, и согревала их неудачный союз.