Я в любовь верю!

Наташа Суворова, 2021

Рассказ о чуде, который обязательно происходит с каждым человеком. Просто его надо ждать.

В АФРИКЕ ГОЛОДАЮТ

«В тирании зеркал истерика глаз…»

Dasha Trio

«Учитель! Эта женщина взята в прелюбодеянии; а Моисей в законе заповедовал нам побивать камнями: Ты что скажешь?..

Но Иисус, наклонившись низко, писал перстом на земле, не обращая на них внимания».

Жду уже полтора часа. Последние студенты потихоньку выходят из аудитории, он — один.

Мое — «можно, Петр Гамарович?» Его, усталое — «ой, Суворова…»

— Вы хоть понимаете, что происходит во Франции? — говорит он устало. — Вам что, на все наплевать? В Аргентине дочь застрелила собственного отца! В Польше 40 процентов жителей болеет гепатитом, а в Петербурге всплеск уличных грабежей…

А меня из института выгоняют.

Из театрального института выгоняют как минимум два раза в год, максимум — каждый месяц. На так называемом «общественном собрании» с удовольствием костерят.

Восемь тридцать пять. Раннее утро, за окном птицы поют. Священнодействовать начинает Изольда Васильевна. У нее внушительные мешки под глазами и небольшие проблемы с буквами «с» и «р», во всем остальном она, бесспорно, идеально подходит для педагога по сценической речи.

— Мы, к сожалению, не можем больше спускаться на ваш урррровень, Суворрррова. Эта профессия требует колоссссссального напррррряжения сил и энергии, колоссссссальных знаний, колоссссссальной отдачи.

— Суворова, у меня пара, пара через пятнадцать минут, вы понимаете? Мне надо подготовиться, прекратите меня отвлекать! — нервничает он.

— Да я же не отвлекаю, Петр Гамарович, я ведь только тут стою, абсолютно молча, — оправдываюсь я.

Стою у двери, натянутая как струнка, и «все еще чего-то жду» (его выражение).

— Скажите, если бы я умела петь, я была бы лучше?

— Наташа, опять вы глупите. Что значит «лучше» или «не лучше»? В сотый раз повторяю вам, что это не те вещи, над которыми иронизируют! — Он не смотрит мне в глаза, иной раз берет мел, в порыве подходит к доске, резко проводит черту, отходит, кладет мел, вновь берет. — Критика преподавателей, между прочим заслуженных деятелей культуры, и вообще! Так вот, критика в ваш адрес вполне справедлива! Подумать только, в какой век мы с вами живем! Ведь сейчас стирают без всякого шума, кладут полы с подогревом, кондиционеры, летают в космос, наконец! А где-то продолжают умирать люди! Умирать на смерть, а вам ведь, Суворова, на это наплевать! Наплевать, ну признайтесь!

— Люди летают в космос, заказывают полы с подогревом и стирают без всякого шума, а все такие же скотины!

Он снова взял мел. Про пару через пятнадцать минут он уже не говорит, хотя ему надо еще подготовиться.

— Люди в Африке едят друг друга, собака считается за деликатес, вы хоть осознаете, что происходит в мире? Вы слышите меня? — говорит он.

— Так то в мире, а мы здесь.

— Какой эгоцентризм, Суворова! Какое равнодушие! И это говорите вы, выбрав такую профессию?

Общественное собрание в разгаре. Одиннадцать пятнадцать.

За длинным-длинным столом на скрипучих венских стульях сидят-елозят попы уважаемых лиц, напротив, в первом ряду, вынуждена сидеть я, сзади меня, матерясь и обливаясь потом, та самая общественность.

В обязанности общественности входит: хотя бы раз в двадцать минут кивать головами или самозабвенно ими трясти. Можно выпучивать глаза. Или гневно приоткрывать рот, как будто вы культурно задыхаетесь.

Кто-то в середине смущенно приступает к обеду. Доносится запах огурца, жареного мяса. Справа уже смело шелестят пакетиками…

— Ваша некая личность, Суворова, честно говоррррря, внушает колоссссссальное сомнение… — Изольда Васильевна, достав небольшое зеркало, припудривает лицо. Изольда Васильевна имеет гладкий и большой лоб, голубые водянистые глаза и крашеные волосы.

В ответ одним глазом, по-куриному смотрит на меня женщина с синими бусами на полной груди.

Это Ираида Алексеевна. В прошлом году ее сын занял второе место в городе на фестивале эстрадного пения.

— Ирррраида Алексеевна, позвольте полюбопытствовать, у вас это топаз на бусах или? — вдруг интересуется Изольда Васильевна.

Повторяю, Изольда Васильевна имеет гладкий и большой лоб.

— Благодарю, очень люблю камни. Мой сын (ах, мой крошка — тут она достает свой шелковый платок и прикасается к правому глазу) привез мне в подарок. Вы знаете, с 10 лет я учила его ходить эсьтэтично, по-мужски. И по-матерински горжусь, глядя на него…

Переношусь в канун рождества, белый-белый снег…

Прохладно и звездно. Вокруг ни души — ночь. Я в гриме Войт-Войтковской медленно бреду домой.

И думаю, думаю не своими мыслями и топчу снег не своими ногами (ах, как здорово быть другим, дышать другим, вдруг оказаться совсем в другой жизни!).

Сапоги на каблуках, яркие губы, узкая длинная юбка, модный платок на голове. Но руки, я чувствую, я знаю, предательски выдают возраст…

Где-то там, за границей, кутит с молодухами мой муж…

Вспоминаю, как по ночам кололись его усы. И как теперь, должно быть, они нежно щекочут кого-то еще.

Войт-Войтковская замечательнейшая женщина, и все же лучше, что я другая. Я приду домой, умою лицо, поменяю узкую юбку на большой мягкий халат, и от Войтковской останется только след. На сердце.

Мне двадцать лет и хочется жить! И руки мои — молодые, женские руки!

Я у доски, он, спокойный и рассудительный Петр Гамарович, — вцепившись побелевшими костяшками пальцев в кафедру.

— После всего этого вы кажетесь мне просто дурой! Вы уж простите меня, я, наверно, груб с вами, непоследователен, нелогичен! Ученые подсчитали, что через несколько лет Земле угрожает настоящий голод, население слишком велико, и это еще не все!.. Что вы там пишете на доске?

— Ваше имя.

— Вы с ума сошли! Вы соображаете, что вы делаете, а вдруг сюда кто-нибудь зайдет? Сотрите немедленно!

— Хорошо. Я напишу вашу фамилию.

Снова юбка, снова платок, снова губы. И в зеркале появляется она. Пожилая, сильная, удивительная! Не желающая сдаваться, не желающая себя жалеть.

Я снова Пастернакская Войт-Войтковская (была или не была эта женщина на самом деле?), без денег, в трехкомнатной холодной квартире в канун революции.

Мои руки давно не окольцованы, а я, и ослепнув, найду дорогу в ломбард.

Я истерически кричу «пожалейте меня!» и твердой рукой подмешиваю яд в стакан Лоры. За что?

За то, что хороша.

За то, что любит не слепо.

За всех тех, которым легко и все само собой.

Сделала бы я то же самое? Нет, никогда, не решилась бы, не смогла. Молодец, Войтковская!

Я подловила его в маленьком узком переходе. Время — девять. За окном темно и вьюжно. У него растрепанные волосы и усталый вид. Громко закрывается кабинет.

— Ну что там, в Африке, Петр Гамарович… Петя…

— В Африке? А что в Африке? В Африке, в Африке… Туман… Наверное.

— Возьмите меня с собой.

— Куда это с собой? Ты что, с ума сошла? Иди спать, завтра у меня концерт с утра и вообще…

— Концерта завтра не будет.

— Как это не будет, почему?

— Потому что завтра похороны.

— Ну и шуточки у вас.

— Почему же шуточки. Мало ли людей умирает каждый день? Почему бы нам не дежурить возле кладбища? Зачем мы все время то врем, то играем? Уже и не отличить, уже запутались сами, Петр. Да не смотрите вы на меня так…

— Да что тут думать, мы в который раз подумали за вас, Суворова. Отправляйтесь в Жизнь! — махнула рукой Ираида Алексеевна.

— Да, да! Это вы хорошо сказали, Ираида Алексеевна! В Жизнь! Ах, как чудесно! «Вот она, жизнь, бери ее», — говорил Горький… — Степанида Ивановна еще свеженькая, присоединилась к общественному собранию только десять минут назад.

— Это не Горький говорил, Степанида Ивановна! — устало спорит Изольда Васильевна.

— Нет, что вы, конечно Горький!

— Это Шолохов сказал на 27 странице своего монументального произведения…

— Говорю вам, это Горький в драматургическом материале «На дне».

— Ах, оставьте, это Горький! Тьфу, Шолохов! Шолохов!

— Горький!

— Шолохов!

— Горький! Горький! Вот пойдемте и откроем томик!

— Что его открывать, он у меня весь как на ладони! Это Шолохов! Пойдемте его открывать!

— Не буду я его открывать, пока мы Горького не откроем!

— Нет, сначала Шолохова откроем!

— И закроем! Горького!

— Нет, это Горького закроем! Шолохова откроем!

— Горького! Горького!

— Шолохова, Шолохова, Шолохова!

— Горького, Горького, Горького!

— Да идите вы со своим Горьким!

— А вы с Шолоховым!

— И все же вы не правы!

— Права!

— Не правы!

— Права!

— Вы еще скажите, что это: «И страшно мне, что сердце разорвется…»?

— Конечно, Ахматова!

— Хорошо, что не Горький!

— И не Шолохов!

— Кстати, а Ахматова ли?..

— Тьфу, вы совершенно невозможная, Изольда Васильевна!

— Когда росой обрызганный душистой,

Румяным вечером иль утра в час златой,

Из-под куста мне ландыш серебристый

Приветливо кивает головой… — вдруг прогремел поставленный голос Петра Гамаровича.

(Продолжительная пауза)

— Как написано, вы только послушайте «Ландыш серебристый»… — как будто извиняясь, шепнула Изольда Васильевна.

Лоб ее больше не блестит, и цвет лица мертвенно-бледный.

— Тише вы, Изольда Васильевна, Петр Гамарович цитирует… — широко раскрыв свои влюбленные глаза, Степанида Ивановна сканирует Петра Гамаровича.

А Петр Гамарович, ни на кого не смотря, ходит взад-вперед, полуистерически громыхает, и эхом отдается его медвежий рев:

— Тогда смиряется души моей тревога,

Тогда расходятся морщины на челе…

— Кстати говоря, у вас, Петр Гамарович, морщины на лбу прямо неприличные… — Изольда Васильевна не удержалась, — вам нужно огурец порезать вот так, в мисочку, ложка лимонного сока…

— Не сока, а соку… — полусонно умничает Ираида Алексеевна. Глаза у нее слипаются, побелка осыпалась, бусы небрежно свалились набок.

— И счастье я могу постигнуть на земле… Я эти ваши рецепты в гробу видел, Изольда Васильевна… И в небесах я вижу Бога!

— Кого, простите, видите? — искренне не понимает Степанида Ивановна.

— Бога, Бога! — кричит Петр Гамарович.

Он, вероятно, голоден, иначе не стал бы так расходиться. Очень уж он любит куриный бульон с лапшой.

— Золотые слова! 1837 год, подумать только… — пытается поддерживать светскую беседу Степанида Ивановна.

— Это только русский человек может написать, носить в себе образ Бога, еще Суворов написал… — рассуждает Изольда Васильевна.

— Он не мог это написать, он к 1837 умер, если вы не оповещены еще, — буркнула Ираида Алексеевна.

— Я не к 1837, а вообще, вообще! Касаясь… — Изольда Васильевна почему-то тянет свои наманикюренные ручки к Петру Гамаровичу.

— Не надо ко мне прикасаться, у меня пиджак белый! — Петр Гамарович раздражен.

— Да я образно! Суворов… — защищается Изольда Васильевна.

— Суворов вам не хухры-мухры, нечего о нем нечистыми руками, батенька! — злорадствует Ираида Алексеевна.

— Я вам не батенька, Ираида Алексеевна, а руки у меня в вишне, вишню мама передала, — поделилась Изольда Васильевна.

— Поездом? — интересуется Степанида Ивановна. Ей чрезвычайно неловко.

— Нет, на автобусе, — просто отвечает Изольда Васильевна.

— И много?

— Две.

— И все же вернемся… — попыталась Ираида Алексеевна.

— Да, возвращаться пора… — усмехнулся Петр Гамарович.

— К делу, господа, к делу!

— Вам, Суворова, стоит задуматься о многих и нескольких моментах одновременно…

— Дорогая, ну за ударением надо следить, это же неприлично! Во-первых, не одновременно, а одновременно, — уточняет, конечно же, Ираида Алексеевна.

— Как говорится, возьмемся за руки…

— Только без рук, они у вас в вишне…

— Ираида Алексеевна, пора запомнить, что случай с одновременно — случай двоякий…

— А когда ваша мама возвращается?

— Не двоякий, а случай двойного ударения. Мама-то? Послезавтра.

— Случай-исключение!..

— Баночку меда с ней передать можно?

— К делу, к делу, к делу! Вам, Суворова, все-таки стоит задуматься.

— Можно, конечно!

— Да, кстати, о Суворовой… Продолжим… Это ведь не трагедия, верно, Арчибальда Ивановна?

Арчибальда Ивановна увлеченно кивает. Видите ли, в начале века она была замечательной балериной. Сам царь имел удовольствие пригласить как-то ее на завтрак. Но после девяностых годов почему-то Арчибальда Ивановна перестала говорить. Классический танец она преподавала на пальцах.

— Словом, мы вас, Суворова, в стенах нашего прекрасного вуза больше не задерживаем, вот!

— Да и вообще не задерживаем, правда?

— Да и задерживать-то чего…

— Задеррржка, как говоррррррится, смерти подобна…

Я тихонько, на цыпочках захожу в кабинет. Никого нет, только усталая сгорбленная фигура у окна. На голове копна седых волос. Петр ему имя. Какое гордое, величественное имя! Листает толстый справочник с шуршащими страницами. Не оборачиваясь:

— Ну?

— Я тут принесла… — шагнула к окну.

— Я же просил, не надо мне ничего от вас ничего! Вы, верно, не понимаете специфики…

— Это просто Чехов. Он не подписан. Я ведь…

Конец ознакомительного фрагмента.