Джокер в пустой колоде

Наталья Хабибулина, 2014

Эта книга открывает серию детективных историй, произошедших в послевоенные годы. Следствие ведет майор Дубовик – под стать своей фамилии: умный, справедливый, тверд в своих решениях. Дела, которые он расследует не такие простые, как кажется на первый взгляд, но майор со своей командой сыщиков-профессионалов с легкостью справляется с ними.

Пролог.

ОН уже много часов шел по черному выжженному лесу, пропахшему пороховым дымом. Глаза застилала красная пелена, пот черной грязью струился по лицу. Нещадно болел раненый бок. ОН знал, что рана его не опасна, хоть и сильно кровоточит, но если её не обработать, не перевязать — через несколько часов может начаться заражение. А ОН не мог позволить себе умереть — не потому что жалел себя или боялся смерти, ОН понимал, что смерть — это лишь непристойный физический процесс, — просто ОН не мог позволить умереть вместе с НИМ своему детищу, только-только рожденному дьявольским разумом. ОН знал свое предназначение — ЕМУ принадлежит честь тайного открытия, он нашел свою Гиперборею со своими законами бытия и существования человечества. Для этого ОН появился на свет…

Глава 1

Оперуполномоченный уголовного розыска городской милиции Энска Василий Доронин неторопливо перебирал бумаги на столе, изредка поглядывая на висящие стенные часы. Была суббота, и все предполагало хороший отдых — вечером Василий собирался пойти на танцы в парк культуры и отдыха со своей молодой женой Галочкой. Были они хорошей парой, оба веселые, смешливые, а Галочка — непревзойденной плясуньей, в вальсе могла и вовсе закружить любого. Василий при этом воспоминании улыбнулся. Да, женушка у него что надо! Ребята завидуют не зря. И дома у нее порядок, и на этажерке, тумбочке и стареньком комоде — вязанные самой Галочкой кружевные салфетки. Постель всегда очень аккуратно застлана пусть и не новым, но чистым покрывалом. На полу — домотканые дорожки. Вообще, во всем чувствовалась рука любящей женщины, сохраняющей уют в их небольшой, но все же своей, комнате. Немногие из молодых людей их круга могли похвастать собственным жильем. После войны прошло не так много времени, и все восстанавливалось в разрушенной стране с трудом. Но Василий Доронин был на хорошем счету у начальства, что и способствовало приобретению им после свадьбы комнаты в коммунальной квартире. Соседи были люди пожилые, обстоятельные — муж с женой Гавриловы. В жизнь молодых не лезли, иногда лишь Ольга Евгеньевна давала Галочке уроки домоводства, будь то штопанье носков или приготовление щей из скудного набора продуктов. Сам Гаврилов появлялся на общей кухне крайне редко, страдал хроническим заболеванием легких. И чаще был слышен из их комнаты только его кашель.

Одним словом, все в жизни Василия складывалось неплохо. Работу свою он любил, хоть иногда было очень тяжело. Провоевав два года на фронте и вернувшись домой в звании младшего лейтенанта (в 1942 году восемнадцатилетним пареньком он был направлен по личной просьбе в учебную часть, откуда молоденьким командиром ушел воевать), лишь с небольшим ранением руки, сам пошел в отделение милиции и попросился в участковые. Его приняли стажером. А так как, был Василий работником честным и старательным, то очень скоро начальство в лице подполковника Сухарева предложило ему поехать учиться в школу милиции. Вернулся он уже в звании лейтенанта и назначен был в оперативный отдел. Распоясавшиеся в те годы преступные элементы, выпущенные на свободу самым главным государственным преступником, на тот момент уже почившим в «бозе», только больше закаляли характер Василия. Работавший с ним, старший оперуполномоченный Геннадий Евсеевич Калошин был для молодого опера не только учителем, помощником, но и другом. Здоровый, краснолицый добряк, он в нужный момент становился строгим, порой даже жестким. Иногда ему достаточно было просто строго взглянуть на подчиненного и сказать негромко крепкое словцо. Это срабатывало и не раз помогало молодым собраться в трудной ситуации и выходить из нее с честью, его слушались и уважали.

А вот с начальником их Сухаревым отношения складывались не у всех и не так гладко. Любил он и покричать, и постучать кулаком по столу, не выбирая при этом выражений и не взирая на возраст и принадлежность к тому или иному полу. Машенька, секретарь Сухарева, не раз убегала в подсобку к уборщице Макеевне поплакать. Там потихоньку сама хозяйка швабр и тряпок материлась и, как могла, успокаивала девчонку. Нынешняя суббота не стала исключением: с утра подполковник устроил всем разнос, досталось и Машеньке. И сейчас она, хлюпая носом, сообщила Геннадию Евсеевичу, что их с Василием вызывает к себе Сухарев.

***

В кабинете начальника сидел высокий благообразный старик с аккуратно подстриженной седой бородкой. При виде входящих офицеров мужчина привстал со стула и кивнул в знак приветствия.

— Проходите, проходите! — начальник буквально излучал доброту, каковой не мог похвастать в отсутствии посторонних. — Знакомьтесь — профессор Полежаев из Москвы. А это Геннадий Евсеевич Калошин и Василий Петрович Доронин. У профессора к нам очень необычное дело, ребята, отнеситесь к его рассказу со всей серьезностью. Прошу вас, Лев Игнатьевич, повторите ваш рассказ для моих «орлов». Заверяю вас, что ребята — профессионалы, и обязательно постараются вам помочь. — При этом он многозначительно посмотрел на ребят. Те поняли и, устроившись напротив профессора, приготовились его слушать.

— Живу я постоянно в Москве, — начал свое повествование Полежаев, — но вот уже много лет приезжаю в ваш городок на лето, здесь у меня небольшой дом, доставшийся мне в наследство от тетки. Я физик, занимаюсь серьезными исследованиями, поэтому тишина и покой мне просто необходимы. В доме со мной проживает моя домработница Екатерина Самсоновна, женщина еще не старая, вполне рассудительная и благоразумная. Это пояснение важно, и дальше станет понятно, почему. Три дня назад домработница сказала мне, что ночью она выходила во двор, потому что сильно лаяла наша собака. Спросила, не слышал ли я какого-нибудь шума. Да, сквозь сон мне слышался лай, но я не проснулся, так как вечером долго и много работал, устал. Да и не было ничего в этом странного, собаки лают по многим причинам. На следующее утро все повторилось. Кроме того, женщина сказала мне, что когда она вышла во двор, то увидела в кустах мелькнувшее светлое пятно. Да, да! Именно так она и сказала: «Светлое пятно», — увидев в глазах оперативников вопрос, пояснил профессор. — Я и сам удивился. Спросил, что напоминало это пятно. Она точно не смогла объяснить, на мой вопрос, был ли это человек, она лишь пожала плечами, но по ее виду я понял, что она напугана. Как мог, я, конечно же, успокоил ее, и все-таки решил, что это могло ей просто почудиться. Но ведь зрение у нее нормальное, да и выдумщицей она не была. И вчера вечером на всякий случай я прошелся по двору и вдоль забора. Кроме примятой в нескольких местах травы не обнаружил ничего. А сегодня… — мужчина вытащил из кармана носовой платок и протер выступившую внезапно на большом крутом лбу испарину. Стало понятно — рассказ его подошел к самому главному, что и привело его сюда. — Сегодня утром Екатерина Самсоновна вышла покормить собаку, я слышал, как она довольно долго звала ее, и вдруг стала кричать. Я выскочил во двор, женщина стояла за дровяным сараем, тряслась и показывала на что-то. Я сразу понял, что случилось нечто нехорошее — собака наша была жестоко убита — ей перерезали горло. Вот тут-то я понял, что «светлое пятно» — не плод фантазии домработницы. Это был, конечно же, человек, хотя женщине таковым не показался. И теперь я бы очень хотел узнать, какое чудовище это сотворило. К тому же, как вы понимаете, у меня по роду моей работы могут быть и завистники, и враги, хотя затрудняюсь назвать хотя бы одного, вот так напрямую. Но я чувствую, что и меня это, скажем так, взволновало. Я не знаю, чего мне теперь ждать, но, боюсь, что этим не кончится… — профессор замолчал. Калошину показалось, что Полежаев чего-то не договаривает. И по тому, как он быстро отвел глаза, перехватив пытливый взгляд майора, уже совсем утвердился в этой мысли.

Повисла тягостная тишина.

— Ну что, товарищи оперативники? Какие будут предложения, соображения? — первым прервал паузу начальник.

— Я думаю, прежде всего, следует осмотреть место, где зарезали собаку, и поговорить с домработницей. В общем, провести необходимые первоначальные следственные действия, — сказал Калошин. — Кстати, товарищ профессор, труп собаки вы не трогали?

— Нет-нет, что вы! Я только прикрыл ее мешковиной. Я предполагал, что вы согласитесь приехать и осмотреть все.

— Да, так и сделаем. Вы, товарищ Полежаев, — повернулся к профессору Сухарев, — подождите ребят в коридоре, пожалуйста, — подойдя к нему и пожав руку, сказал на прощание: — Не волнуйтесь, примем все меры, найдем разбойника, — и проводил гостя до двери.

Вернувшись, обратился к оперативникам:

— Что думаете, товарищи? Я, конечно, понимаю, что дело-то, вроде заурядное — убита собака, а с другой стороны… — Все-таки человек приехал из Москвы, ученый, имя известно в верхах, случись что, потом отвечать придется по всей строгости. Гэбисты прилепятся — не отмоемся. Так что сразу отнесемся к делу серьезно. А там уж видно будет… Согласны? Кстати, следователю я позвонил, он также распорядился послать именно вас; заявление возьмете у профессора, если поймете, что дело серьезное. Постановление о возбуждении уголовного дела Моршанский напишет, если будут для этого основания. Сам он сегодня выбыл из «обоймы», — Сухарев пощелкал себя по горлу и переспросил:

— Ну что, согласны?

— Так точно, товарищ начальник! — за двоих ответил Калошин. — Сделаем все, как полагается. Разрешите выполнять?

— Выполняйте. Обо всем докладывайте мне сразу. Кстати, где Воронцов? Второй день на глаза не попадается. (Костя Воронцов — самый младший из оперативников. Весной ему только 20 лет исполнилось. Но, как и старшие товарищи по работе, был напорист, любознателен, лишь изредка нападала на него хандра и лень, тогда уходил он на «опрос свидетелей» — посидеть во дворе со старушками, поболтать, иногда, правда, и ценную информацию удавалось добыть. Но сегодня он был на задании — расследовал кражу инструмента у слесаря Чижова из ЖилКомХоза.) Об этом и доложил Калошин Сухареву. Удовлетворенный ответом подчиненного, подполковник махнул рукой по направлению дверей, как бы заканчивая разговор.

Зайдя в кабинет криминалиста, Валерия Ивановича Гулько, и обрисовав тому вкратце суть дела, оперативники направились во двор, где их дожидался Полежаев. Профессор стоял возле старенького, скорее всего, трофейного «Виллиса». В те годы многие сильные мира сего имели именно такие машины в своем арсенале. Увидев немой вопрос в глазах Калошина, Полежаев сказал, что этот автомобиль подарил ему знакомый генерал еще в 45-ом и, что самому обладателю сего раритета, машина вполне по душе. Калошин, покивав головой в знак согласия и понимания, предложил профессору ехать вперед, а сам с Дорониным и Гулько отправился следом на милицейском ГАЗике.

Глава 2

Картина, представшая глазам мужчин, оказалась более чем устрашающей. Голова большой собаки была буквально отделена от туловища и держалась лишь на позвонках. Торчащие трубки глотки вызывали не столько жалость к погибшему животному, сколько отвращение к самому виду смерти. И как бы часто не встречалась подобная картина оперативникам, привыкнуть к такому было трудно. Некоторое время Калошин с Дорониным стояли молча над растерзанным трупом собаки. Только Гулько сразу по-хозяйски взялся за дело.

— Ребятки, не топчитесь здесь. Вдруг следок какой найду, хотя на траве это будет сделать проблематично, но как знать, как знать… — приговаривая и приседая то тут, то там, Гулько вошел в свою роль.

— Ну, ладно, Иваныч, оставляем тебя. Пройдемся вдоль забора и побеседуем с обитателями сего жилища, — Калошин махнул рукой Доронину, отправляя его к дому, а сам направился к расположенному за пышными кустами смородины забору.

На крыльце, обвитом все еще зеленым хмелем, стояла красивая дородная женщина лет 40-45. О том, чем она занималась в доме профессора, можно было догадаться, даже не зная ничего, по ее накрахмаленному белоснежному фартуку. Веяло от нее чем-то патриархальным, теплым, домашним. Улыбка ее была немного стеснительной, грустной, но при этом открытой. Эта женщина располагала к себе с первой минуты, и Василию почему-то подумалось, что она печет необыкновенно вкусные и, такие же, как она сама, пышные пироги. И простыни у нее должны быть накрахмалены, как фартук, и скатерти обязательно белоснежные. Войдя по приглашению домработницы в дом, ничуть не удивился, увидев обстановку дома. Все здесь дышало чистотой и покоем, располагало к отдыху. На открытом окне столовой, в которую мужчину проводила Екатерина Самсоновна, трепетали легкие занавески, задевая кружевными краями темные листья пышно цветущей герани, запах которой явственно чувствовался повсюду. И вполне понятно было желание профессора проводить отпуск здесь, среди тишины и умиротворенности, окруженной сельским пейзажем ранней осени. Потому и убитая собака казалась порождением какого-то чуждого этому дому мира. Но мир этот не был нереальным, поэтому требовал необходимых действий.

— Екатерина Самсоновна! Мне необходимо задать вам несколько вопросов. — Василий присел на предложенный женщиной стул, вынул из планшета несколько листов бумаги и приготовился писать. Домработница расположилась, напротив, на диване.

— Да-да, конечно! Спрашивайте, я скажу все, что знаю. Жалко, так жалко Жужку! Это ведь я ее принесла сюда еще щенком. Хорошая была собачка, хоть и незлобивая. Лаять лаяла, а стоило приласкать, и все, уже друзья. И не могла я ее отучить брать еду с чужих рук. А теперь вот… — на глаза женщины навернулись слезы.

— Скажите, а что, в те ночи лаяла только ваша собака? Почему вы решили выйти? Разве раньше такого не было?

— Вы знаете, когда долго держишь собаку, начинаешь понимать ее, не хуже, чем человека. Собака по-разному лает на другую собаку, кошку. Даже людей она различает. На хорошего, пусть незнакомого человека, гавкнет раз-другой и замолчит. А тут рвала цепь. Да и соседские собаки очень сильно лаяли. Потому я и вышла. Но в первую ночь никого не видела, а вот на следующую… Вам, наверное, Лев Игнатьевич рассказал.

— Вот об этом, пожалуйста, поподробнее, — попросил Доронин.

В этот момент в комнату зашли Полежаев, который все это время молча стоял в стороне от Гулько, и только шумно вздыхал, и Калошин. Оба расположились на стульях у стола.

— Рассказывайте, рассказывайте, Екатерина Самсоновна! Мы вас внимательно слушаем. И постарайтесь не упустить ни одной мелочи, нам важно все, — Калошин, видя слезы в глазах женщины, старался говорить, как можно мягче. Впрочем, так он разговаривал, за редким исключением, со всеми женщинами.

— Вы знаете, когда во вторую ночь Жужа залаяла, я как-то сразу почувствовала неладное. В первую ночь я особенно и не взволновалась. Всякое бывает. Вы ведь уже видели, — обратилась она к Калошину, — там, за нашим забором начинаются огороды, а дальше луга до самой реки. Вот я и подумала, что кто-нибудь не той дорогой возвращался с рыбалки или еще откуда-нибудь. Может быть, молодежь… Да мало ли… Ну вот, встала я в следующую ночь и решила, что посмотрю повнимательней, хотя что можно увидеть в темноте. И все же… Я подошла к Жуже, погладила ее, но она сильно лаяла на кусты у забора, я пригляделась, и верите, просто присела от страха — женщина поежилась и судорожно сглотнула. — Я увидела там что-то расплывчатое, какое-то светлое. Был ли это человек, не знаю, не поняла. Да и видела я э т о несколько секунд. От страха даже зажмурилась, а когда открыла глаза, уже ничего не было. Вы уж простите, что я так неумело говорю. Я — как чувствую… Это так страшно! Утром-то ничего, когда солнышко… — видно было, что воспоминания о той ночи до сей поры не отпускают ее.

— Ну что вы! — Калошин пересел к женщине на диван и, успокаивая, погладил по плечу. — Все как раз очень понятно. А собаки быстро успокоились?

— Соседские в тот момент уже только погавкивали, а наша еще какое-то время лаяла и рычала. Я постояла еще немного и ушла в дом. До утра так и не сомкнула глаз.

— Нынешней ночью что-то слышали?

— Вы знаете, часа в два ночи я внезапно проснулась, мне показалось, что собака зарычала, прислушалась, но было все тихо. Те ночи я спала плохо, поэтому сил не было встать, да и, как будто, незачем. Если бы я знала!.. Бедная наша Жужа! Какая жестокость! — Женщина всхлипнула.

— Вы жалеете, что не вышли? — Калошин покачал головой, — Нет, Екатерина Самсоновна, очень хорошо, что вы этого не сделали. Что могло случиться, окажись вы там, даже не хочу думать. Скажите, а цепь была этой ночью на собаке?

Ответил Полежаев:

— А мы никогда ее и не снимали. Она там, рядом валяется.

— Хорошо, спросим у Иваныча, что он скажет интересного. — Калошин встал, собираясь выйти, но Екатерина Самсоновна его остановила:

— Вы знаете, я еще кое-что вспомнила. Утром после второй ночи, когда я пошла кормить Жужу, увидела, что она грызет большую кость, а ведь я ей ничего такого не давала. Сейчас лето, и мясо мы готовим очень редко. Да и не ест Лев Игнатьевич его часто. Больше рыбу уважает. — Профессор закивал в знак согласия. — Я тогда еще подумала, что она отрыла где-то старую, хотя не помню, когда такую большую кость давала собаке. Подумала, подумала, да за делами домашними и забыла. Это может быть важно? — заглянула она в лицо Калошина.

— Важно все. Вы молодец! Спасибо вам! Все остальное — наша забота. Если вспомните еще что-то, даже если покажется вам не стоящим внимания, скажите нам. Кстати, профессор, у вас есть телефон? — Оперативник повернулся к Полежаеву.

— Да-да, конечно! Я запишу номер. Вдруг захотите что-то спросить еще. А ваш телефон нам известен, к сожалению, — горькая усмешка тронула губы Льва Игнатьевича. — Может быть, коньяка по рюмочке? Или чайку?

–Нет-нет, спасибо!

В дверь заглянул Гулько:

— Евсеич! Я закончил!

— Хорошо, мы идем! Пошли, Василий, узнаем, что нам приготовил наш эксперт!

На улицу вышли вместе с профессором, Екатерина Самсоновна осталась в доме, чувствовалось, что она очень устала от пережитого.

Гулько расположился на ступеньках крыльца, достал портсигар с папиросами и, раскрыв его, протянул вышедшим мужчинам. Полежаев отказался:

— Врачи запретили — сердце барахлит. Только хороший коньячок в небольшом количестве.

— Ну что у тебя, Иваныч? — Калошин поднес папиросу к зажженной Дорониным спичке. — Есть что интересное?

— Представь себе — есть! Собаку сначала усыпили, сняли ошейник и только потом перерезали горло. — Гулько взглянул на профессора, — Одно хорошо — не мучилась. — Тот согласно закивал.

— Какой гуманный убийца! — усмехнулся Доронин.

–Да нет, просто шуметь не хотел. Да и от самой собаки себя оберегал. Я думаю, что первые две ночи он приносил ей кости, как бы приучая к себе, — задумчиво протянул Калошин.

— Точно! — воскликнул Доронин, — Екатерина Самсоновна сказала, что не могла отучить собаку брать еду с чужих рук. Первые ночи она злодея не подпускала, но кость его грызла. Запах уже явно помнила, потому-то на третью ночь подпустила ближе и только зарычала. Иваныч, не было рядом с собакой кости?

— Как же, как же, есть такая штучка! Вот она! — Гулько достал из своего чемоданчика завернутую в бумагу кость. — Я ее, красавицу, на предмет снотворного проверю и доложу вам, ребятки, что за порошочек усыпил нашу собачку. И еще кое-что… Я вырезал часть глотки и шкуры с шеи, необходимо узнать, чем же резали. Не ножом, точно. Что-то более тонкое. Ну, это уже позже скажу. Следов обуви, ребятки, никаких нет. Хотя кровь хлестала вокруг фонтаном. Похоже, что руки и подошвы вытерли об собачью шерсть — на ней характерные следы размазанной крови. Ушел он по траве, посмотрим, что на заборе. Больше пока ничего. Ты-то, Евсееич, нарыл что-нибудь?

— Нет, со следами и там ничего не ясно. Трава примята, можно определить, где злодей перелез через забор. С той стороны такая же картина. И следов крови на заборе не видно, значит, действительно, протер руки о собачью шерсть. Но на одежде должна была остаться? — Гулько согласно кивнул. — Посмотри там своим профессиональным взглядом. Ладно, думаю, что Екатерина Самсоновна покажет то же место, где видела это «светлое пятно», будь он неладен — Калошин в сердцах сплюнул. — Дьявол какой-то, а не человек. Вот только почему «светлый», дело-то сотворил самое, что ни на есть, черное. — Помолчав, Калошин обратился к Полежаеву: — Лев Игнатьевич! Нам понятых найти надо, чтобы в протоколе осмотра места происшествия расписались. Смотреть на все это неприятно, так что мужичков бы каких, а? В соседях кто у вас? Чей дом через дорогу, с круглым чердачным окном? — Полежаев как-то поморщился, услыхав последний вопрос Калошина. — Что, не дружите? — майор пытливо посмотрел на профессора — в глазах того метнулась искорка страха. Или только показалось?

— Да, не жалуем друг друга. Этот дом вот уже третий год мой соратник по цеху снимает. Правда, работаем мы с ним в разных направлениях. Только вот, нет между нами соседских отношений, — при этих словах у профессора дернулась щека.

— Отчего же такое неприятие друг друга, а, Лев Игнатьевич? — Калошину вдруг показалось, что Полежаев не хочет говорить об истинных причинах разлада между соседом и им. Подумал: «Может быть, женщина? Мы ведь ничего не знаем о самом профессоре и его личной жизни. Надо будет вызвать к себе Екатерину Самсоновну и поговорить откровенно. Может, вытащим какой-нибудь скелет из профессорского шкафа? И с соседом стоит побеседовать. Как знать, не его ли рук «собачье» дело?» — Хорошо, найдем, я думаю других. Василий, пройдись по соседям, дело к вечеру, наверняка многие уже дома.

— Слушаюсь, товарищ майор! — козырнул Доронин и отправился на поиски понятых.

На крыльцо вышла Екатерина Самсоновна, вынесла в кувшине холодный квас, предложила мужчинам. Те с удовольствием угостились приятно пахнущим поджаренным хлебом напитком. Гулько даже крякнул от удовольствия, похвалил женщину. Калошин же все раздумывал над словами профессора. Не понравилась ему реакция того на вопрос о соседе. Чувствовал своим старым милицейским нутром — нечисто здесь. Есть, есть какая-то гнильца в отношениях этих людей. «Ничего, профессор, разберемся. Не впервой, и не такие клубки раскатывали» — Калошин даже взбодрился от этих мыслей. Полежаев же был угрюм, как будто читал мысли оперативника и боялся их.

Примерно через полчаса вернулся Доронин с двумя мужчинами. Один оказался учителем географии, человеком интеллигентным, с вопросами не лез, выслушав Калошина, расписался без лишних слов и удалился. Второй же, суетливый вздорный пенсионер, с явным похмельным запахом, без осмотра трупа собаки расписываться отказался. Пришлось показать. Мужик не на шутку испугался, даже как-то визгливо вскрикнул и схватился за сердце. Выручил коньяк, принесенный Екатериной Самсоновной. После нескольких глотков мужичок успокоился, а добавив еще немного, стал размышлять о превратностях судьбы. Его рассуждения довольно жестко остановил Калошин, в конце концов, он расписался и пошел, по мнению присутствующих, добавлять.

— Ну, что, Василий, — обратился Калошин к Доронину, когда они, попрощавшись с профессором, вышли за ворота, — пройдемся до соседа? Пощекочем еще одного ученого мужа?

— Да нет там никого, Евсееич. Я же, когда искал понятых, заходил. Никто не вышел.

— Ну, попытка не пытка, а уехать, не зайдя, нельзя. Упустим малость — не простим себе. Каждую мелочь следует проверять по горячим следам. Так-то, Васек! — изрек назидательно Калошин.

— Ты, товарищ майор, действительно думаешь, что в этом деле не все так просто? — присоединился к их разговору Гулько.

— Думаю, Валерий Иванович, думаю. И ты знаешь, что меня редко мое чутье подводит.

— Хорошо, идите, я вас в машине подожду.

Но ворота соседского дома, действительно, были заперты, на стук никто не отозвался.

— Ну, что ж, встретимся позже, — как-то многозначительно изрек Калошин, с тем и отбыли в отдел.

Глава 3

Костя Воронцов был на месте и спокойно попивал чаек вприкуску с рафинадом. Видно было по его довольному лицу, что все дела на сегодняшний день, по его мнению, уже закончились, и он только ждет начальника, чтобы отрапортовать о проделанной работе и отправляться домой.

При виде входящих в отдел оперативников Костя отставил стакан и поднялся из-за стола.

— Товарищ майор! — начал было он, но Калошин жестом остановил его.

— Погоди, Воронцов. Дай отдышаться. Налей-ка и нам с Василием чайку. С самого утра маковой росинки во рту не было.

— Так может, я в буфет за пирожками? — сразу направляясь к двери, спросил Костя.

— Ну, давай-давай, это будет кстати. А мы пока тут покумекаем. — Проводив взглядом Воронцова, Калошин обратился к Доронину:

— Знаешь, Василий, что меня настораживает? Вот подумай-ка, горло у собаки распорото — будь здоров! Кровь на траве, на шерсти пса! Лилась ручьем! Значит, наш злоумышленник должен был непременно испачкаться этой кровушкой. А домработница сказала, что видела светлое пятно. Соображаешь? С в е т л о е! Значит, живодер был одет в светлую одежду? Он, идя умышленно на это действо, в чем я ничуть не сомневаюсь, должен был осознавать, что обязательно испачкается в собачьей крови, а это для него чревато. Ведь любой случайный встречный мог его увидеть. Да и отстирать не так легко. Выходит, что он этого не боялся?

— Больной? Психопат?

— И такое нельзя исключать. Но может быть, в этом есть что-то другое? Давай-ка подумаем над этим, дружок. А вот и пирожки! — увидев в руках вошедшего Воронцова тарелку с приятно пахнущей стряпней, Калошин потер довольно руки.

Мужчины столпились у стола майора и с удовольствием принялись уплетать пирожки.

— Ну, что у тебя, Константин? — обратился к подчиненному Калошин, когда тарелка опустела. — Рассказывай по-быстрому, а то у нас свой разговор не окончен. Кстати, тебе тоже надо бы послушать, что мы сегодня наработали. Хотя… громко сказано. Пока один туман. Давай, говори, — Калошин прихлебнул остывший чай, поболтав им во рту, удовлетворенно крякнул.

— Да, собственно, и говорить-то особо нечего. Ну, стянули у мужика инструмент, правда, хороший, почти новый. Выдали ему в Жилкомхозе. Пьян был Чижов в стельку, может быть, даже и потерял где. Но настаивает, что украли.

— Почему настаивает? Спросил?

— Потому что уважает свои рабочие побрякушки. Даже сестра подтвердила, что едва не спит с ними. Дорожит… Да и профессию любит. Об этом и в его конторе подтвердили. А насчет пьянки… Сами знаете, что такое слесарь-сантехник: в каждой квартире поднесут, копейку какую сунут, вот и расслабляется мужик. В тот вечер, в среду, он был не в одной квартире, у всех пригубил, а после работы завернул в парк, к пивному ларьку. Там к нему подсел сосед его, Шуранов. Чижов его угостил и сам добавил. Соседа я допросил, все было так, как сказал наш потерпевший. А вот потом!.. Помнит, бедолага, что домой тащился уже в темноте, и как будто его кто-то из кустов позвал. Свернул ли он туда, нет ли — вышибло из пьяной головы. Но проснулся на скамье уже ближе к утру. Инструмента с ним не было. И не удивительно. Но страдает мужик сильно, слезно просит найти вора. Ну и как тут найдешь? Прошелся я по рынку, поговорил кое с кем, попросил верных ребят присмотреть за торговцами всяким барахлом, вдруг где-нибудь что-то и вылезет. А так… — Костя махнул рукой. — Вот, заявление написал. Буду искать.

— Ну, что ж, может быть, что-нибудь и проявится. А теперь вернемся к нашим баранам. — Калошин вкратце изложил суть дела молодому оперативнику. Тот сразу же поддержал мысль Доронина:

— Слушайте, а ведь действительно, мог сбежать из психбольницы?

И сам ответил: — Мог.

— Я повторяю — не исключено. Вот тебе, Константин, мы и доверим это проверить. Поедешь в К***, в областную лечебницу для душевнобольных, кстати, там-то как раз лечатся пациенты из научных кругов. Много работают наши великие мужи, вот головы и не выдерживают непомерных нагрузок. Не то, что твой Чижов — поработал, принял на грудь, и отдыхай голова до следующего дня.

— И когда ехать? — Костя заметно погрустнел — похоже, выходной откладывался. А он так надеялся: его друзья пригласили на рыбалку с ночевкой, девчата с ними тоже идут, одна из них очень нравилась Косте, собственно, инициатива позвать с собой парня, исходила именно от этой девушки, но работу свою Костя любил, начальство уважал, да и дисциплина не на последнем месте — все-таки милиция! Поэтому от свидания сразу же мысленно отказался. Только подумал, что надо было бы как-то предупредить ребят. Ведь и рыбалкой по-настоящему увлекался только он. У парней даже удочек не было, надеялись на Костю. Он бы показал им класс! Когда теперь выдастся удобный случай? Ребята скоро разъедутся, да и зима не за горами. А так хотелось перед девчатами показать рыбацкую удаль! Порой у него это выходило даже очень неплохо. Уловом он мог порадовать и родных. Несколько раз мать даже на базар карасиков носила. Но работа важней любого улова, разве что жаль несостоявшегося свидания.

Калошин же не заметил, или сделал вид, потускневшего тона подчиненного и сказал:

— Ну, вот завтра и поезжай. Дежурный врач, думаю, на месте. Побеседуй обстоятельно обо всем. Узнай о тех, кого выписали недавно, кто-то, может быть, домой на выходные уезжает, и не было ли у них побегов. В общем, все, что нам может помочь. А сейчас отправляйся домой, отдохни, да, узнай, когда первый автобус идет в К***. Раньше уедешь — вернешься раньше. И, если что срочное, Константин, сразу ко мне домой! — Калошин легонько подтолкнул Воронцова к двери, похлопав его по плечу.

Раздался телефонный звонок. Звонила Машенька:

— Геннадий Евсеевич! Ну что же вы так? Приехали когда уже, а к Сухареву не зашли. Он видел машину из окна. Теперь ругается! — попеняла она Калошину.

— Ну, по-другому он и не может. Идем, Машенька, идем!

* * *

Доклад подчиненных Сухарев выслушал более чем внимательно, даже ругаться не стал. Перешел сразу к делу:

— Что думаете по этому поводу, товарищи? Я лично разделяю твое мнение, Геннадий Евсеевич, что все это дурно пахнет. И светлая одежда как-то непонятна, не вписывается в общую картину. И способ убийства, пусть даже просто собаки, очень уж жестокий. То, что направил Воронцова в К***, молодец. Возможно, там что-нибудь обнаружится. Эх, как это все некстати! Не за горами праздник Октябрьской революции. Хочется рапортовать об успехах. Ну, что нам, мало других преступлений?! И так едва успеваю отписываться. Да, ребята, нельзя допустить, чтобы все это до народа дошло, сами понимаете… — Сухарев неопределенно покрутил в воздухе рукой. — Черт бы подрал этих приезжих ученых с их собаками!..

— Черт не черт, а кто-то подрал, хорошо еще, что пока только собаку, — мрачно попытался пошутить Калошин.

— Тьфу на тебя, Геннадий Евсеевич! Накаркаешь еще неприятностей на нашу головушку. Идите уже работайте. — Махнул рукой в сторону двери начальник.

* * *

— Знаешь, Василий, что еще я подумал, — присев за стол, начал Калошин. — Помнишь, у нас было дело Лапотько?

— А, это когда кошку повесили? Этих Лапотько тогда братья Великановы припугнули, чтобы те забрали свое заявление по поводу кражи у них большой суммы денег?

— Вот-вот, именно это. Тогда на кошачьем трупике была пришпилена записка с угрозами. Почему? — вопрос был скорее риторическим, потому что Калошин ответил на него сам — Им надо было, чтобы Лапотько поняли, что это именно угроза, а не просто чья-то злая проделка.

— Ну да, так и было, — подтвердил Доронин — Они же тогда так и сказали, когда мы их допрашивали.

— Во-от! — Калошин поднял вверх палец. — А здесь никаких угроз. Опять — почему? Да потому, что профессор прекрасно знает, кто и зачем это сделал. И нам он солгал. Вот потому-то, друг мой, мы просто обязаны допросить его соседа, который от нас пока прячется.

— Съездить туда завтра? — предложил Доронин — он любил проявить инициативу, хотя надеялся, что майор отклонит его решение. Но тот поддержал и даже похвалил подчиненного.

— А теперь давай по домам. Я в спокойной обстановке подумаю еще, а ты, видимо, на танцы со своей красавицей собрался? — Калошин озорно подмигнул. — Ну, иди, отдыхай!

Перед уходом заглянули в кабинет Гулько. Тот только замахал руками, дескать, занят, сделаю — доложу. Попрощались мужчины на крыльце. Калошин уехал на машине — жил далековато, Василий отправился домой пешком, благо дом его располагался в соседнем переулке. Настроение у парня было приподнятое, несмотря на то, что завтра с утра ему предстояло отправиться к соседу Полежаева. «Долго наверняка не задержусь, — думал Доронин, — не впервой допрашивать свидетелей. Видел — не видел, знает — не знает. Несколько вопросов — и все. Главное, правильно их задавать. А потом с Галкой — в парк!». Василий от нахлынувших вдруг приятных мыслей о предстоящем сегодняшнем вечере даже стал напевать, не подозревая того, как трагично и страшно начнется завтрашний день.

Глава 4.

Тропинка весело виляла между еще зелеными островками травы, кое-где покрытой желтоватой опавшей листвой берез. Встречались нежные кружевные рябины, густо одетые в яркие ожерелья ягод. Темнели сочной хвоей тяжелые ели, но и они не портили веселой картинки теплого осеннего леса. Воздух был напоен солнцем и чистотой ранней осени. Птицы не умолкая перелетали с ветки на ветку, еще не чувствуя приближения холодов.

Четверо молодых ребят с заплечными мешками с провизией, пятый — с палаткой, шумно переговариваясь, шагали к озеру. Настроение было приподнятое — впереди вечер у костра, задушевные беседы добрых друзей; среди них и парочка влюбленных, которые в скором времени собираются пожениться. Над ними беззлобно подтрунивали, спрашивали про рай в шалаше, который можно построить уже сегодня, благо в лесу стройматериалов достаточно.

Самой младшей из компании, Верочке Стрельцовой, тетка наконец-то дала «свободу». До сего дня она строго следила за девушкой, даже на танцы приходила за ней ровно через час, как та уходила. Уводила домой под насмешливые взгляды сверстников, несмотря на то, что Верочка уже постигала азы учительской профессии: закончила первый курс педагогического техникума. Но не только возрастом она была младше всех среди своих друзей, но и видом своим больше походила на школьницу, причем ту, которая в классном строю стоит последней. Тетку она боялась, потому-то сегодняшняя долгожданная свобода была такой упоительной и сладкой, что Верочка со слезами счастья на глазах пела и щебетала не меньше сидящих на ветках птичек. У нее сегодня состоится настоящее свидание, о котором тетка и не подозревает. О том, что ей разрешено пойти с друзьями к озеру, своему любимому (да, так, и не иначе, именно любимому, в этом Верочка не сомневалась), она передала через соседского парнишку Гошку, который частенько бегал к своему отцу на работу, где служил и Верочкин друг. Попросила прихватить удочки, так как друзья Верочки рыбацкими навыками не обладали, а ухи, приготовленной на костре, очень уж хотелось попробовать. Тот в свою очередь прислал с Гошкой записку, в которой сообщал, что обязательно присоединится к ребятам, как только освободится.

Чем была вызвана такая теткина доброта, Вера, конечно же, знала — дело было в соседском шофере Толике, в которого тетка была влюблена многие годы. Тот же, будучи женатым, внимания на злую, худосочную портниху Антонину внимания не обращал, что доводило женщину до исступления — она лютой ненавистью ненавидела жену любимого, а та, как назло, была всегда приветлива и весела. Но страшная болезнь вдруг оборвала ее жизнь. Толик погоревал с полгода, да и стал присматриваться к другим женщинам. Антонина торжествовать боялась — все-таки грех радоваться чужой смерти, но в душе крепла надежда на перемены в ее уже немолодой жизни. Виду до поры не подавала, хотя из поля зрения Толика не выпускала. И он, наконец-то, обратил свое внимание на соседку. Да и выбор его был не случаен — жили они в одной квартире, у Антонины с Верой после смерти ее брата-отца девочки — фронтовика осталось две комнаты, а Толик с женой и маленькой дочкой жили в одной. Объединение этих комнат в одну квартиру было за пределом всех мечтаний мужчины. Да и Антонина была хорошей хозяйкой, хоть и строгой и, чего греха таить, злобноватой. Но Толик надеялся, что со временем хоть как-то смягчит ее норов. И еще было одно весьма важное обстоятельство — к дочке его относилась Антонина даже лучше, чем к своей племяннице. Толику порой приходилось надолго отлучаться из дома — он возил важного начальника — и женщина с удовольствием брала под свою опеку его дочку. На что только не пойдет влюбленная женщина! Это Толик прекрасно осознавал, носом решил не вертеть, от него не убудет. У некоторых и того хуже. Племянница не помеха, Бог даст и замуж скоро выйдет — взрослая уже. Так что на этот субботний вечер было у соседей намечено что-то вроде сватовства. Собиралась большая компания, и тетка была не против того, что Вера проведет это время в другом месте. Все-таки уже взрослая девчонка, а у тетки с Толиком мало ли что и как заладится в этот вечер. Для Верочки это была необыкновенная удача, и она любила в этот день даже теткиного Толика, и притязания его на квартиру прощала.

Еще две девушки из этой молодежной компании — Нина и Ольга Мелюковы — были сестрами-близнецами. Отличить их друг от друга было очень трудно, но водить за нос людей, как это часто делают многие близнецы, они не любили. Каждая из них была яркой индивидуальностью, и они хотели, чтобы их принимали такими, какими они есть на самом деле, не приписывая себе достоинств друг друга. Нина любила читать, увлекалась иностранными языками, Ольга же, напротив, имела математический склад ума. Учились девушки на разных факультетах в Московском университете, в который поступили благодаря не только своим прекрасным способностям, но и протекции отца — номенклатурного работника города Энска. В Москве у него были, по слухам, связи в самых верхах, так что будущее своим дочерям он обеспечил уже сейчас, получив в столице шикарную квартиру на Арбате и собираясь в будущем разменять ее на две не менее равноценные уже существующей. Об этом своим подругам, проводящим время так же праздно, как и она сама, постоянно вещала мать девочек — худосочная, бледная «мадам», как ее за глаза называла домработница Мелюковых. Девочки же, напротив, были, что называется, «кровь с молоком». Да и характерами не в мамочку — та обожала бесконечные пересуды, разборки со своими товарками. Обсуждение какого-нибудь малозначительного события, будь то развод или, напротив, примирение, в семье общих знакомых, занимало все свободное время неработающих жен номенклатурщиков. Девочкам в семье Мелюковых была предоставлена полная свобода действий, хотя они никогда не злоупотребляли ею, занимались, буквально, самовоспитанием, и надо сказать, вполне успешно. Нос перед сверстниками не задирали, дружили с теми, кого уважали. Одевались по-разному, дабы не вводить людей в заблуждение. К тому же Нина, благодаря своему романтическому складу характера, любила яркие и легкие наряды, чем чаще привлекала к себе внимание ребят. Потому-то именно она из них двоих была той самой невестой, которая собиралась в скором времени замуж. Ольга, вразрез всем суждениям о близнецах, сестре не завидовала, хоть сама никем в данное время не была увлечена, да и на себе особых взглядов не замечала, была безмерно счастлива и рада за Нину, тем более, что жениха сестры она очень уважала и считала, что лучшей пары для той просто и быть не может.

Парой Ниночки был Петр Неродько — высокий статный парень, приезжающий вот уже много лет к бабушке по материной линии в Энск на каникулы из Киева, благодаря чему в свое время и познакомился с сестрами, в Ниночку влюбился сразу «намертво», как выразился сам. Ольге отвечал взаимным уважением, и ни при каких обстоятельствах сестер не путал, говорил всегда, что они разные, и он это видит. По всей вероятности, как считали девушки, любовь играла в этом главенствующую роль. Петр увлекался спортом, в особенности, любил футбол, играл одно время правым полузащитником в команде техникума, который закончил этим летом. Теперь он собирался переехать к невесте в Москву. Там и намечалась свадьба. Сегодня ему выпала «честь» как самому сильному, нести огромную палатку. Она предназначалась для девушек. Ну, а если пойдет вдруг дождь, то и ребятам места хватит. Но пока небо было чистым и безоблачным. И в душах ребят царила та же умиротворенность, что и в природе окружающего их леса.

Замыкал шествие ребят пятый участник похода — Олег Лапшин, интеллигентного вида молодой человек. Он был одноклассником девушек, любил шахматы, обожал домашних животных, хотя не держал никого — мать его была больна туберкулезом, в комнатах необходимо было поддерживать постоянно чистоту, чем все время и занимался Олег, на уроки тратил минимум времени, но при его способностях ему и этого вполне хватало. Сейчас он учился в медицинском училище, в будущем мечтал пойти дальше. Болезнь матери сыграла в его выборе решающую роль. Он любил ее очень сильно, и ее страдания тяжким грузом ложились ему на сердце. Отчим Олега имел любовницу, хотя и не афишировал этого, стараясь не травмировать свою жену, которую в какой-то мере любил, может быть, просто жалел, но никогда не обижал. Продукты старался покупать на рынке — деревенское молоко, сметану, масло, даже на мясо находил деньги. Олег подозревал, что некоторым образом отчим пользовался помощью своей любовницы — аптекарши Марты — высокой красивой женщины, обладательницы черных пронзительных глаз, которые она смущенно опускала при встрече с Олегом — тот по понятным причинам часто заходил в аптеку. Парень в свою очередь тоже смущался и старался поскорее уйти, при этом чувствуя некую гипнотическую притягательность этой женщины. Отчима же он не осуждал. Мать давно потеряла былую привлекательность, стала бледной тенью самое себя, но была приятной и скромной, старалась никого не обременять своим присутствием, и когда муж приходил домой, ложилась в постель и делала вид, что спит. Хотя в большинстве случаев ей притворяться не было необходимости. Слабость держала ее почти всегда в постели. Другое же время она проводила за чтением книг, выходя в теплое время года с ними на балкон. У Олега была младшая сестра, девочка, избалованная своим отцом, ленивая и эгоистичная особа 15-ти лет. К матери она подходила редко, боясь заразиться, хотя врачи объяснили, что у женщины закрытая форма болезни, и при этом больная имела свою личную посуду, и даже ела в своей комнате, чтобы не смущать семью. Олега болезнь матери не страшила, он сам мыл за ней тарелку и кружку, большего ей и не требовалось — ела она мало и редко. К сыну относилась больше, как к личному врачу, каждый раз глядя на него с затаенной надеждой в ожидании чудесных слов о скором выздоровлении или найденном вдруг кем-то чудодейственном лекарстве. Олег же в свою очередь всегда старался подбодрить мать, рассказывал о своих успехах, о новостях в городке. Когда собрался с ребятами на озеро, не сразу решился сказать матери об этом, надо было делать на ночь укол, значит, придется просить соседку, медсестру из местной больницы. Но мать не любила, когда к ним заходили посторонние. Стеснялась своего почти беспомощного состояния, которое в последнее время резко ухудшилось, хотя врачи, лечившие ее, считали, что стадия заболевания совсем недавно указывала на хороший прогноз.

Но Олег должен был пойти. У него была тайна, и звали ее Верочка Стрельцова. Он был влюблен в нее еще со школы, но девушка относилась к нему, как к хорошему парню, умному, простому. С ним можно было поговорить обо всем, даже доверить глупую девичью тайну, зная, что он никому об этом не расскажет. И все-таки до последнего времени он надеялся, что сможет завоевать сердечко своей подружки, пока вдруг не узнал, что она влюблена, и в кого! Избранником ее стал ни больше, ни меньше сам Костя Воронцов из убойного отдела городской милиции. Олег понимал, что сильно проигрывает этому крепышу. А если учесть, что на плечах того красовались погоны (по мнению Олега, это придавало любому парню мужественности), и по годам Костя был старше, то шансов себе он почти не оставлял никаких. Вот и сегодня Воронцов должен присоединиться к ним на озере. Но пусть даже просто побыть рядом с любимой девушкой — в этом Олег никак не мог себе отказать. Пойти они все сговорились еще в прошлое воскресенье, когда нечаянно встретились на местном рынке с сестрами и Петром, который через несколько дней должен был уехать домой в Киев, чтобы подготовиться к переезду в Москву. Хотел к ним присоединиться Левка Кацман, их общий друг, но к тому вдруг приехал дядя из Львова, и планы юноши поменялись. Верочка тогда тоже пришла на рынок, участвовала в разговоре, но все понимали, что она навряд ли сможет пойти с ними, хотя хотелось ей этого безумно. Когда же все так счастливо разрешилось, Вера была рада, что и Олег будет там. Костю она еще немного стеснялась, а Олег был свой, и потому рядом с ним она чувствовала себя уверенней. О любви последнего она не подозревала, а значит и не могла предполагать, что может больно ранить юношу своей влюбленностью в другого. Но парень согласен был даже на такие мучения, ведь еще ничего не известно. А вдруг у Воронцова это несерьезно? Ведь он еще ни в чем не признался Верочке, хотя они довольно мило ворковали на танцах в прошлую субботу, и Костя даже приобнимал девушку за талию, о чем Олег и мечтать-то не мог. Вот теперь он шел следом за своей мечтой, радуясь по-мальчишески ее хорошему настроению.

***

Место для палатки выбрали быстро. Петр с Олегом принялись вбивать колышки, а девушки отправились в лес за хворостом для костра. Через час с небольшим вся дружная компания, вдыхая запахи наступающего осеннего вечера и жаркого костра, уплетала за обе щеки принесенные с собой припасы. И надо отметить, что благодаря девчонкам Мелюковым, ужин был довольно приличным: тут и колбаска белела крупными глазками жира, и копченая рыбка источала умопомрачительный аромат, поблескивая янтарным брюшком, даже баночка икры скромно алела на раскинутой, прямо на траве, вышитой скатерти. Ее прихватил у своей бабули Петр, он же выложил на импровизированный стол огромный кусок розоватого сала, издающего такой аромат чеснока, что все невольно глотали слюни и торопились скорее приступить к трапезе. Были здесь и десяток яиц, и краснобокие помидоры, и хрустящие малосольные огурчики. Одним словом, голодных вскоре не осталось. За ужином была распита и бутылка портвейна, она еще больше подняла настроение молодых людей, и шуткам, и песням, казалось, не будет конца. Но часы пролетали, уже к костру со всех сторон подступала темнота, с озера повеяло прохладой. Заметно загрустила Верочка. Она поняла, что Костя, скорее всего, уже не придет. Хорошо, если он занят на работе, а вдруг обманул? Эта мысль окончательно расстроила девушку. Олег чувствовал ее настроение, и как мог, подбадривал. Но чем темнее становилось на озере, тем мрачнее были мысли девушки. Тут еще и Ольга нечаянно добавила страданий, сказав:

— Воронцов твой, Верочка, почему-то не пришел. Обещал нам рыбалку. Ты точно договорилась с ним? Милиционер твой слово не сдержал. — Зевнув, пошла к палатке. — Я, пожалуй, завалюсь спать. Уже довольно прохладно. Веселья, скорей всего, больше не предвидится. Так что, пока.

Петр пошел в палатку вслед за Ольгой, вынес оттуда два тонких байковых покрывала, одно подал Вере, другим прикрыл плечи своей Ниночки. Разговаривать уже совсем не хотелось. Настроение девушки передалось друзьям. Костер догорал, решили расходиться спать. Но вдруг Вера, коротко всхлипнув, вскочила и бросилась к камышам. Петр и Олег поднялись вслед за ней, пошли было оба, но Олег решительно остановил друга:

— Я сам, у тебя есть о ком позаботиться. Останься, — и решительно направился к Верочке.

Девушку он нашел сидящей на берегу, на влажной траве, почти у самого берега. С обеих сторон это место обступали камыши, так что фигурка Веры была едва приметна. Средь набежавших облачков размыто просвечивал бледный лик убывающей луны. Но Олег не столько видел, сколько чувствовал страдание этой худенькой девушки. Уж он-то хорошо знал, каким тяжелым может быть чувство отвергнутого человека. Первая любовь неизбежно влечет за собой и первые разочарования, которые бывают гораздо сильней, чем все последующие вместе взятые. То, что Вера влюбилась впервые, было известно всем ее друзьям. Она как-то сразу с головой ушла в эту любовь, наверное, оттого, что была недолюблена родной теткой, и искала тепла у других. Отвечал ли Костя ей взаимностью, точно никто бы из Верочкиного окружения не сказал, но ведь и плохого еще ничего не произошло. Парень мог задержаться по многим причинам, тем более, у него была такая серьезная работа. Об этом и сказал девушке Олег, присаживаясь с нею рядом. Даже не касаясь ее, он чувствовал дрожь, которая время от времени сотрясала девичье тельце. Олег понимал, что надо бы придвинуться поближе, может быть, даже приобнять, так, по-дружески, (по-другому она и не примет этого жеста), но все чего-то тянул, как будто себя боялся. Но прохлада озерной глади забиралась все дальше под свитерок девушки, и она сама просто придвинулась ближе к Олегу, и тот, распахнув свою суконную курточку, накинул ее на плечи Веры, прижав девушку к себе. Теперь и его била редкая дрожь, но причиной тому была близость любимой. Он изо всех сил старался совладать с противной дрожью, но она все не отпускала. Сколько они так просидели, сказать трудно. Каждый думал о своем. Но даже эти разные мысли сближали двоих, лепили из них одно целое, укрепляя каждого в своих чувствах.

— Не волнуйся, Верочка! Я знаю, я видел, как он смотрел на тебя. Ты очень ему нравишься, а значит, он не мог обмануть. Ты верь ему, он парень надежный. О нем все хорошо отзываются, — наконец нашел в себе силы заговорить Олег.

— Правда? Ты так думаешь? — сразу как-то успокаиваясь, заглядывая в лицо парню, спросила Вера.

— Ну, конечно же! — Олег и сам утвердился в этой мысли. — Все будет хорошо, вот увидишь! — и сразу как будто потеплело вокруг, отпустило напряжение. Теперь они могли просто поговорить.

— Ребята уже, наверное, все спят, — оглядываясь на потухший костер, который уже едва угадывался среди плотных толстых стеблей камыша, — проговорил Олег.

Вера встрепенулась:

— Ты тоже хочешь спать? Так пойдем! — попыталась привстать, но разве мог юноша вот так, в один миг разрушить идиллию такой прекрасной ночи.

Вдруг слух его уловил едва различимые звуки шагов:

— Петр? Ты? — негромко спросил Олег, вглядываясь в камыши, но на зов его никто не отозвался, а тот уже преспокойно спал на лапнике, укрывшись суконным одеялом с головой, у потухшего костра. Правда, за несколько мгновений до того, как сон окончательно овладел парнем, он, ворочаясь и удобнее устраиваясь, сквозь полусомкнутые ресницы, под бледным светом луны будто бы различил неясный силуэт среди дальних берез, но подумать ни о чем не успел — крепко уснул.

Вокруг повисла тишина. Только в дальних камышах изредка всплескивала рыба. На противоположном берегу светился костер ночных рыбаков, но был он далек, потому и никаких звуков оттуда не доносилось до сидевших в камышах ребят. И… вот опять, да точно, шаги шлепающие, но какие-то крадущиеся, осторожные. Вера, вскинув голову, прошептала:

— Ты слышал? — и боязливо передернула плечами.

Олегу стало не по себе, но показать свой страх было не по-мужски, упасть в глазах Веры он просто не мог себе позволить, поэтому храбро, как ему показалось, а на самом деле с легкой дрожью в душе, юноша встал:

— Я посмотрю, ты посиди, — и пошел вокруг камыша, выбирая место для прохода посуше, насколько это было возможно в темноте.

Вера слышала, как Олег шуршит стеблями растений, его тихое: «Черт!» — видимо наступил не туда. Потом едва различимые звуки какой-то возни и тишина… Вера чутко вслушивалась некоторое время, потом тихонько окликнула Олега, но не получив ответа, беспокойно вскочила и хотела уже было крикнуть Петра, сама она бы не решилась войти в безмолвие камышей, но ужас буквально сковал хрупкое тельце девушки. Изо рта ее вырвался только какой-то шипящий звук, горло просто вмиг пересохло — из камышей к ней шагнула высокая фигура. Девушка даже не успела понять, кто же это?..

Глава 5.

Тот же вечер. Дом профессора Полежаева.

Екатерина Самсоновна домыла посуду, составила чашки и тарелки в буфет, оглядела с удовлетворением чистенькую кухню и, решив еще раз перед сном заглянуть к хозяину, отправиться спать. Профессор сидел за столом и что-то быстро писал. Женщина спросила, не нужно ли ему чего-нибудь, и, получив отрицательный ответ, удалилась.

За открытым окном кабинета тихонько догорал последними розовыми бликами тихий осенний вечер. Постепенно затихали звуки уходящего дня, только изредка кое-где во дворах лениво взлаивали собаки. Этот лай был неприятен — в глазах мужчины все еще стояла картина сегодняшнего утра. Сердце профессора невольно сжимала холодная рука дурного предчувствия. Была надежда, что все обойдется, что это совсем не то, чего он опасался. Но окровавленная голова пса все выплывала и выплывала из тумана страшных воспоминаний. «Тьфу ты, черт! Ну не может ТОТ человек решиться на дурное, ну, пристращал и ладно. Или все-таки позвонить завтра этому, как его?.. А, Калошину, он и номер свой оставил. Позвоню, расскажу о том, что я ЕГО подозреваю. Пусть и мне от этого будет плохо, но другие не пострадают. Да, так будет правильно», — решил и почувствовал облегчение. Застрочил быстро пером по бумаге: вечером всегда хорошо работалось, никто не мешал. Но потом опять накатило: «А если я ошибаюсь? Ну, не монстр же ОН. Или все же я прав? И ведь этот майор мне не поверил. Да, завтра позвоню, попрошу аудиенции. Просто поделюсь своими подозрениями, скажу, чтобы не афишировал до поры. Но хотя бы будет знать, в каком направлении двигаться в поисках злоумышленника, пусть даже будет ошибочным мое чутье. Посоветуюсь, и все. А там что-нибудь и придумаем вместе.»

В окно потянуло прохладой приближающейся ночи. Окно профессор закрывал редко, любил свежесть в кабинете, усталость за ночь проходила без следа. Укрывался теплым, стеганным Самсоновной по-деревенски одеялом, разноцветные лоскутки которого всегда приводили Полежаева в хорошее расположение духа с утра, такие они были яркие и веселые. Вообще, домработницу профессор любил по-домашнему, целомудренно, какой-то братской любовью. Пришла она в их дом еще тогда, когда матушка Полежаева была жива, а сам будущий «светило» только-только начинал первые шаги в науке. Квартира после отца им с мамашей досталась огромная, с тремя комнатами, кабинетом, столовой и чуланом, уборки требовала постоянной, а старая домработница уже не справлялась. Тогда-то и привела хозяйка в квартиру молодую простенько одетую, но веселую краснощекую девушку, которая нимало не смущаясь, сразу взяла бразды правления по наведению порядка в свои руки, как-то оттеснив на задний план не только старую домработницу, но и саму хозяйку. Та было начала возмущаться, но потом поняла, что Катенька, как ее потом все называли, не только чистоплотна, но и патологически честна, доверить ей можно было все. Хозяйское добро она хранила, как верный пес, каждую вещицу любовно и бережно протирала чистейшими тряпочками, расставляя по местам. Готовила вкусно, сытно, с какой-то изюминкой. И мамаша профессора, отходя в мир иной, была совершенно спокойна за своего Левушку, который так и не женился, уйдя с головой в науку. С приходом к власти Советов, квартиру пришлось по распоряжению новых хозяев жизни поделить с одной семьей невысокого ранга чиновника. Но профессору все же достались две комнаты и кабинет, что вполне устраивало и его самого, и Катеньку, которая со временем стала Екатериной Самсоновной, и хозяйство вела по-прежнему крепко и основательно, была всегда строга со всеми, кто тем или иным образом переступал порог квартиры профессора. Даже жену подселенного чиновника умело поставила на место сразу, чистоту, теперь уже в общей кухне, поддерживала на прежнем уровне, чего неукоснительно требовала и от соседки. Та спорить боялась, выполняла все, что было необходимо, чем несказанно радовала своего муженька — тот со времени женитьбы такого за своей женой не замечал, а порядок уважал. Так что, благодаря Самсоновне, в их квартире царило почти патриархальное спокойствие и тишина. На лето профессор отправлялся в Энск, домработница следовала за ним.

Профессор задумался, рука с пером замерла над исписанным формулами листком бумаги — одна очень неприятная мысль внезапно резанула острым лезвием по сердцу, и пальцы его непроизвольно стали чертить под густыми строчками формул непонятный пока рисунок. Но вдруг какой-то шорох за окном заставил мужчину вздрогнуть. Он резко повернул голову, автоматически прикрыв незаконченный рисунок чистым листом, и ему показалось, что занавеска на окне едва заметно шевельнулась. «Плохо, что собаки нет. Надо бы завести. Не годится так», — профессор поежился. Мысли стали еще тяжелее. Посидев некоторое время, прислушиваясь к ночным звукам и чиркая пером по бумаге, наконец-то решился встать и подойти к окну. Не пройдя и двух шагов, замер. Сердце бешено заколотилось — за окном кто-то был. В какой-то миг мозг зажегся мыслью: «Бежать в комнату к Самсоновне, разбудить и вместе осмотреть все во дворе». Но тут же оборвал себя: «Стыдно, ведь мужик же я! Как предстану перед сонной женщиной? Напугаю чего доброго». Взгляд его упал на черную коробку телефона: «Надо позвонить!» — взял со стола листок с номером телефона, оставленным Калошиным и решительно поднял трубку. Ответом ему была полная тишина. Холодный пот мгновенно покрыл лоб профессора. Он хотел шагнуть к двери, но ноги его внезапно стали ватными и чужими — он с ужасом поглядел в раскрытое окно. Белое лицо с волчьим оскалом смотрело на него.

Глава 6.

Трель телефонного звонка тревожно разнеслась по квартире старшего оперуполномоченного Калошина. Мужчина резко вскочил с кровати, внутренне уже предчувствуя несчастье, и даже был уверен в том, что этот звонок связан со вчерашним происшествием. Выслушав доклад дежурного, буквально изменился в лице, кинул коротко:

— Сейчас буду. Вызывай Доронина и Гулько. Сухареву доложу сам, — очень быстро оделся, направился в кухню, умылся и хлебнул холодного чая, вернулся в комнату и продиктовал телефонистке номер начальника. Дождавшись ответа на другом конце провода, доложив обо всем Сухареву, ответил:

— Есть! — и, похлопав себя по карманам, проверяя на месте ли портсигар и спички, собрался уходить.

В это время из спальни вышла заспанная дочь Варя, на ходу запахивая теплый халатик. (Калошин жил вдвоем с дочерью — жена погибла в войну под бомбежкой, с нею погиб и их маленький сын, шестилетняя Варя успела уйти с соседкой в бомбоубежище, потому-то осталась жива.) Всю свою любовь они теперь отдавали друг другу, Варя с большим уважением относилась к работе отца, старалась по возможности всегда приготовить к его приходу ужин (завтрак, обед — в зависимости от времени суток), хотя особенными кулинарными способностями девушка не обладала. Но отец всегда хвалил ее за одно только старание, тем более, что она много работала — от своей матери она унаследовала уникальные способности к рисованию, писала чудесные пейзажи, выполняла заказы на оформление книг, чем неплохо зарабатывала.

Девушка взглянула на часы: стрелки показывали всего лишь восемь часов, и, если учесть, что это был воскресный день, все говорило о том, что вызов очень важный. Это Варя поняла и по лицу отца.

Он поцеловал дочь в щеку и направился к двери. Обувшись, оглянулся:

— Не жди, Варя, скоро. Убийство. И дело, видимо, не простое, — и уже выходя из квартиры, скорее для себя, пробормотал: — Ждал чего угодно сегодня, но не этого… — быстро сбежал по лестнице во двор и буквально бегом направился к сараюшке, где стоял милицейский ГАЗик.

У крыльца отделения милиции он был уже через десять минут. Доронин и Гулько курили во дворе, ожидая его. Завидев машину Калошина, они сразу же, не сговариваясь, выбросили окурки и, почти бегом, направились к автомобилю. Калошин, чуть притормозив, развернулся, и не дожидаясь, когда оперативники усядутся, резко рванул с места, так что оба пассажира буквально упали на сиденья.

— Так, что там известно? — Калошин полуобернулся к Доронину и Гулько.

— Дежурному, Геннадий Евсеевич, позвонила женщина и сказала, что к ней рано утром прибежали две девушки с озера — она живет неподалеку, у нее последний дом на улице Озерной, — и сказали, что убиты двое молодых людей — девушка и парень, они ей что-то кричали про разрезанное горло, но она толком ничего не поняла, так как у обоих девушек истерика, — Калошин согласно кивал на слова подчиненного. При упоминании о разрезанном горле, он тяжело и досадливо покачал головой:

— Что, разве не ждали мы этого с тобой? Только, при чем здесь эти ребята? И, что, вообще, это за молодежь? Откуда они там взялись? Или это не имеет никакого отношения ко вчерашнему делу? Хотя два дня подряд резаные горла — это навряд ли, случайность. — Калошин резко вертел руль на поворотах, жал на газ, торопился. — Сухарев поехал за следователем и судебным медиком. Приедут вперед нас, этот прокурорский выскочка начнет поучать, как обычно, розги — нам, лавры — себе. Так что, не взыщите за жесткую езду. Да и наряд, по-моему, отправили из двух молокососов, сумеют ли правильно распорядиться на месте? Кто там еще на озере есть, неизвестно. К Воронцову не посылали?

— Я сразу сказал дежурному, что Костя в командировке, — обернулся к Калошину Доронин, — Правильно? Подумал, что все равно ведь придется в К*** ехать. — Чувствовалось, что Василий побаивался за принятое самостоятельно решение, но майор его успокоил:

— Правильно, лейтенант, правильно. Пусть едет. Народу здесь пока достаточно.

***

Возле последнего дома на улице Озерной их поджидала худая высокая женщина с бледным лицом и трясущимися руками. Она поздоровалась с мужчинами и, махнув рукой на свой дом, сказала:

— Девушки там. Я дала им валерьянки. Пусть немного придут в себя. Правильно?

— Да, да, конечно! — Калошин успокаивающе дотронулся до руки женщины. — Вам бы тоже неплохо что-нибудь выпить. И девушек пока никуда не отпускайте. Скажите, как нам проехать на озеро?

— Ваши ребята на мотоцикле туда уехали, мой муж вызвался их проводить. А вот на машине не проедете. Да здесь недалеко. Я вам покажу тропинку. По ней и выйдете прямо к озеру. — Она пошла вперед. Мужчины двинулись за ней.

На поляне бестолково суетились двое молодых ребят в милицейской форме. Возле потухшего костра на бревнышке сидел угрюмого вида мужик, курил самосад и глухо покашливал. Возле него неподалеку, обхватив себя за голову скрещенными руками, на корточках сидел молодой крепкий парень. Он тихонько постанывал и при этом раскачивался взад-вперед. Калошин кивнул Гулько:

— Валерий Иванович, займись парнем. Он, видимо, не в себе. Накапай ему чего-нибудь, что ли. НЗ с собой? — и похлопал себя по внутреннему карману на груди. Оперативники частенько держали там во фляжках на всякий случай спирт, — привычка эта осталась с войны и не раз спасала в трудную минуту, особенно когда приходилось иметь дело со смертью. — Нам надо будет еще допросить его, он, по-видимому, из этих ребят, — и махнул рукой на палатку.

Гулько направился к Петру, оперативники же пошли к камышам, куда указал им один из милиционеров. Второй стоял за палаткой, видно было, что он с трудом владеет собой — лицо его было землисто-серое, и временами он наклонялся к земле, скрученный очередным приступом тошноты. Калошин посмотрел на него снисходительно и обратился к сержанту, который шел вместе с оперативниками к камышам:

— Ты-то, как? Помощи от тебя ждать, или тоже? — он кивнул в сторону страдающего парня.

— Да нет, товарищ майор, у меня с этим все нормально, хотя картина ужасающая, — начал было он, но Калошин уже шагнул в просвет между камышами и, как будто споткнувшись, резко остановился. В какой-то миг ему показалось, что наступила вдруг темнота, горло сдавило от вида представшей глазам картины. Сзади на него налетел Доронин, и майор услышал, как тот чертыхнулся: тоненькая фигурка лежала на траве, ноги ее в маленьких, почти детских ботиночках, доставали до кромки воды, и старенькие шаровары промокли почти до колен от плескающихся небольших волн. Если бы не страшная рана на тоненькой шейке девчушки, и не залитая кровью трава… Казалось, будто сломанная кукла за ненадобностью была выброшена на берег, сломанная навсегда, навечно. Грудь майора сдавила боль — ма ждала такая же молоденькая дочка, и она вдруг могла стать жертвой чудовища, сломавшего еще не успевшую начаться жизнь. Доронин тоже был очень бледен — не каждый день увидишь такое. И хоть не раз встречали эти мужчины на своем пути смерть, но такой неправдоподобной видеть еще не приходилось. В основном были застреленные, зарезанные урки, иногда женщины, забитые до смерти своими мужьями по пьянке, от ревности или от безысходности послевоенного бытия, особенно, если фронтовики возвращались инвалидами физическими, и многие из них от этого становилисьморально сломанными. Или же лезли сами в петлю. Но то, что видели сейчас здоровые мужики, выбивало из колеи и лишало сил. Но работа есть работа, и надо брать себя в руки и делать свое дело, чтобы найти эту мразь.

— Сержант, — Калошин повернулся к милиционеру, — кто еще? Где?

Парень молча показал на заросли камышей, растущих дальше метрах в двух от того места, где стояли оперативники.

Картина, представшая их глазам, была столь же шокирующей и безобразной в своей жестокости, как и увиденная прежде. Так же невыносимо больно было смотреть на распростертое тело молодого человека. Лежал он лицом вниз, но было сразу понятно, что его горло перерезано таким же образом, что и у девушки.

Подошел Гулько. Наклонился к телу юноши, тяжело вздохнул:

— Ну, Евсеич, думаю, ты сам понимаешь — раны аналогичны вчерашним у собаки. Чем разрезано — пока не скажу. Вчерашние мои попытки что-то определить, не увенчались успехом. Может быть, с медициной вместе сможем ответить на этот вопрос. Кровищи здесь не меряно, как и у девушки. Да, бедные дети! И за что же их так? Зверство какое-то! Посмотрим, что у нас со следами, — Гулько принялся за свою работу, достал фотоаппарат и, поворачивая его и так, и эдак, защелкал кнопками.

— Как там этот парнишка? С ним все в порядке? Поговорить можно? — задавая вопросы, Калошин тоже внимательно рассматривал траву возле тела убитого, пытаясь увидеть хоть какой-то след злодея. Возле собаки им найти ничего не удалось, но внутренне все надеялись на то, что хоть какой-нибудь следок да проявится.

— Попробуй, Евсеич! Но слишком уж он потрясен, все повторяет, что скажет матери Олега — это видимо он, — Гулько посмотрел на обезображенный труп: — Да, о таком сказать сложно. Как я понял, женщина серьезно больна, и сын за ней ухаживал, больше, по-видимому, некому.

— Ладно, Валерий Иванович, работай. Тебе, Василий, протокол писать, а ты, товарищ сержант, отправляйся на Озерную за понятым — один у нас уже есть, — Калошин кивнул на угрюмого мужика. — И не вздумай привести сюда женщину, сам понимаешь, такая картинка, — направился к палатке. Проходя мимо трупа девчушки, присел и зачем-то провел рукой по ее слипшимся от крови светлым волосам. Понимал, что нельзя раскисать, но и знал точно, что еще много раз будет вспоминать это бледное, обескровленное худенькое личико. Тут он обратил внимание на пальцы девушки — подушечки были как бы разрезаны. Отметил для себя:«Сопротивлялась?» и, окликнув Гулько, спросил:

— Ты, Валерий Иванович, на пальцы девчонки обратил внимание? — услышал:

— Да, товарищ майор, соображения изложу. Но ты, наверное, и сам понял, что к чему? Ведь так?

— Похоже, что видела она своего палача в последний момент, пыталась сопротивляться, — Калошин с какой-то ожесточенностью рубанул воздух рукой: — Спать не буду, пока не поймаю эту сволочь! — и крупными шагами направился на поляну.

Издалека, среди деревьев заметил группу мужчин — приехал Сухарев со следователем Моршанским — толстеньким невысоким мужчиной. Тот страдал одышкой, и, видимо, вчерашнее возлияние давало о себе знать, потому-то шел не быстро, постоянно утирая огромным носовым платком потеющее беспрестанно лицо. С группой Калошина Моршанский работал часто, знал, что эти оперативники никогда не подведут, свое дело знают четко, и все равно любил лишний раз «вставить шпильку», как говорил о нем Калошин. Хотя это ничуть не мешало им выполнять свою работу на должном уровне. Если же случались промахи, Моршанский всеми силами старался большую долю вины переложить на оперативников, если же дело раскрывалось быстро, толстяк считал это почти своей заслугой. Но надо отдать должное Сухареву — своих «орлов» он в обиду не давал, Моршанского мог поставить на место. И прокурору Горячеву докладывал о делах всегда объективно:ребят не перехваливал, но и их заслуг не умалял. Нынешней осенью прокурор лежал в больнице с переломом ноги, поэтому не имел возможности постоянно контролировать работу подотчетного ему отделения милиции, что хоть немного развязывало руки оперативникам. Моршанский своего начальника боялся, и лишний раз старался к нему на глаза не лезть. Горячев знал обо всем, что происходит, но руководить в полной мере не мог по причине своей обездвиженности.

Сзади них бодро вышагивал судебный медик Карнаухов, постоянно натыкаясь на спину тяжело дышащего следователя, и пытаясь обойти того хоть с какой стороны, но при каждой такой попытке Моршанский как бы прибавлял шаг, хотя, впрочем, тут же терял удаль, поэтому их движение по тропинке напоминало некий танец, что при других обстоятельствах было бы, пожалуй, даже смешно.

Калошин пошел навстречу начальству. Сухарев, поздоровавшись с ним за руку, спросил:

— Ко вчерашнему отношение имеет? — тот, лишь пожав неопределенно плечами, стал докладывать по форме о происшествии, возвращаясь с пришедшими на место убийства.

Все трое были так же потрясены увиденным. Сухарев не стеснялся в выражениях. Моршанский лишь цокал языком и качал круглой головой с огромными залысинами. Кроме того, чувствовалось, что его мутит, хотя виду он старался не подавать. Карнаухов, больше других привыкший к виду любой смерти, хоть и был шокирован, не потерял присутствия духа и тут же присоединился к Гулько. Пока Моршанский задавал кое-какие вопросы сидящему на корточках возле тела парня криминалисту, Сухарев жестом отозвал Калошина в сторону:

— Геннадий Евсеевич, надо бы к профессору съездить, как думаешь? Предупредить его, и может быть даже охрану приставить? Ведь ты согласен, что все-таки злодей и там и тут один и тот же? Уж больно способ убийства странный. На моем веку такого не было здесь никогда. — дотронулся до руки майора, — Возьми Доронина и поезжайте сейчас же, потрясите профессора, постарайтесь все же узнать, что еще он вчера вам не сказал. Соседа допросите, а то как бы поздно не было. Съедят нас тогда, Евсеич, с потрохами. А мы здесь со всеми сами побеседуем. Все здесь закончим, и встретимся в отделе — выходной уж теперь пропал! — Сухарев досадливо махнул рукой.

Глава 7.

Екатерина Самсоновна встретила оперативников во дворе — развешивала для просушки одеяла.

— Лев Игнатьевич еще спит — вчера допоздна засиделся, все шуршал своими бумажками, топал туда-сюда. Завтрак уже дважды грела — не выходит. Вам-то он срочно понадобился, или подождете? Чаем вас напою, — говоря это, она приглашающим жестом показала на крыльцо.

— От чая не откажемся, — поднимаясь вслед за домработницей, сказал Калошин, — но будет лучше, если трапезу с нами разделит профессор. За столом и поговорить по душам можно.

— Ну, что ж, пойду, потревожу хозяина. Да и пора уже, в самом деле. Обед скоро, а он не завтракал, — с этими словами Екатерина Самсоновна отправилась в кабинет профессора. Вернулась быстро в крайней озабоченности:

— Ничего не понимаю — нет его там! — при этих словах Калошин почувствовал, как его, буквально, прошиб холодный пот. Постарался тут же себя успокоить:«Мог просто выйти», но сердце почему-то не унималось — возможно, последние события были тому причиной, и во всем уже виделось только плохое. Все же он попытался спросить, как можно спокойнее:

— И часто он вот так незаметно уходит из дому?

— Да что вы, никогда! У нас с ним так заведено: кто бы куда ни собрался — обязательно сказаться. У них так всегда велось в доме. Ну, не убежал же он через окно?! — видно было, что домработница встревожилась не на шутку.

Калошин легонько отодвинул Екатерину Самсоновну:

— Мы пройдем в комнату, осмотрим? — полувопросительно обратился он к ней.

–Да-да, конечно! Проходите, смотрите все, что вам надо. Где же он может быть? — всплескивая полными руками, все вопрошала женщина.

Комната находилась в относительном порядке, разбросаны были лишь листы бумаги, испещренные множеством формул и непонятных непосвященному графиков, чертежей и рисунков. Впрочем, рисунки были начертаны на полях, и представляли собой разные фигуры, скорее лирического характера, нежели относились хоть как-то к физике — видимо так профессор отвлекался от трудных своих физических задач. Доронин поднял один из листов:

— О, похоже, профессор имел талант не только в физике — рисунки вполне приличные, хоть я и не эксперт в этом деле, но чувствуется «набитая рука». — Василий протянул один из них Калошину, тот же в свою очередь показал Доронину на какой-то макет, стоящий на полке — напоминал он половину глобуса, изнутри заполненного какими-то извилистыми веревками. Доронину вид этой вещицы что-то смутно напоминал, но он отвлекся на рисунок, который поднял с пола Калошин:

— Василий, посмотри-ка сюда! Что видишь? — он протянул Доронину исписанный до половины лист с нарисованным ниже формул каким-то рисунком. Тот посмотрел внимательно и сказал:

— Да тут, Евсеич, вроде рука на веревочке держит куклу, как-то странно изогнутую, — пожал плечами — Вообще рисунок странный.

— Эта, как ты выразился, кукла называется марионеткой. И вертит ею хозяин, как хочет, вот и изгибает во всех направлениях руки-ноги, — и, увидев непонимающий все еще взгляд парня, постучал пальцем по листку, который тот положил на стол, — ты посмотри на другие листы и сравни. Василий наклонился над разбросанными бумагами, не совсем соображая, чего от него хочет начальник, а тот тем временем прохаживался по кабинету, заглядывая во все уголки. Подошел к распахнутому окну:

— Когда вы зашли в комнату, оно было открыто? — обратился он к домработнице.

— Так его еще и не закрывали, только если гроза. Профессор всегда любит прохладу в комнате. Зимой даже спит с раскрытой форточкой, умывается холодной водой — приучен так с детства, — Калошину понравилось, что говорит она о своем хозяине в настоящем времени. Он перегнулся через подоконник, но, не увидев там ничего, кроме едва примятой травы, вернулся к столу, где Доронин все рассматривал бумаги.

— Ну, что, понятно стало что-нибудь? — тот кивнул:

— Все рисунки раскиданы на полях, а этот в центре листа, и после него ничего уже нет, — посмотрел вопросительно на начальника: правильно ли понял?

— «Н и ч е г о н е т!» Вот в чем, как мне кажется, суть этого рисунка. Ведь Екатерина Самсоновна сказала, что он работал, значит после того, как он это нарисовал, работа больше не двигалась. Почему? Спать он, как видим, не ложился, диван аккуратно застлан. — Майор обернулся к домработнице:

— Он мог сам утром застелить постель? — получив отрицательный ответ, продолжил:

— Рисунки сделаны на полях, а этот как будто завершающий, ставящий точку под всей его работой. Вполне возможно, что профессор, работая, вдруг вспомнил что-то или услышал, и решил таким образом высказать свою догадку? Почему не позвонил? Номер свой я ему оставил, — взгляд Калошина непроизвольно упал на телефон, стоящий отдельно на узкой тумбочке, покрытой вышитой салфеткой, он подошел и поднял трубку. Телефон молчал. Майор опять обратился к женщине, стоящей тихо у дверей с каким-то обреченным видом:

— Как давно он не работает? — потряс трубкой Калошин.

— Да как же не работает! — Екатерина Самсоновна всплеснула руками, — Вчера днем хозяин с кем-то разговаривал, я хорошо слышала!

— О чем был разговор, не припомните?

— Да я особо не прислушивалась, говорил вроде бы о том, что должен куда-то пойти, но куда?. Нет, не помощник я вам в этом — не приучена слушать чужие разговоры. А если нечаянно и услышу, то тут же и забуду — ни к чему мне это. — Женщина горестно вздохнула, — Кабы знать, так я, может, и спросила бы его, куда он собрался.

— Да не казнитесь вы, просто постарайтесь припомнить все мелочи прошедшей недели, может быть, раньше было ещё что-то такое, на что вы обратили внимание, но сейчас забыли, — Калошин повернулся к Доронину:

— Сходи, Василий, глянь на провод во дворе, и посмотри, на месте ли машина. — Сам же взял со стола рисунок руки, раздумывая: изъять ли его, как улику, тогда нужны понятые, постановление следователя, или же оставить пока: если профессор удалился из дома по каким-то неведомым всем присутствующим причинам, что было весьма желательно, то изъятие рисунка оказалось бы совершенно не нужным. Если же произошло что-то из ряда вон выходящее, тогда здесь придется еще кое-что изымать, проверять.

Вернулся Доронин:

— Машина стоит в сарае, а вот с проводом непорядок — перерезан у входа в дом, — негромко сказал он, поглядывая на домработницу, как бы, не желая ее тревожить этим сообщением, но она услышала и еще больше разволновалась.

— Екатерина Самсоновна! Скажите еще одну вещь: двери вы на ночь в доме запираете? — та утвердительно закивала. — А утром они не были открыты? — теперь последовал отрицательный ответ. — Ну, что ж, я очень прошу вас, возьмите себя в руки, постарайтесь помочь нам. Выпейте успокоительного, отдохните. Ведь ничего неизвестно. То, что профессор никогда так не поступал, еще не значит, что не может сделать этого. — Калошин старался говорить мягко и убедительно, что, в конце — концов, возымело действие — женщина немного успокоилась и пошла на кухню. Калошин предупредил ее, чтобы она пока ничего не трогала в комнате до выяснения всех обстоятельств.

Оперативники отправились осмотреть двор и территорию возле дома. Ничего примечательного они там не нашли, только примятая трава неровной полосой шла к кустам, где в прошлый раз видела кого-то домработница. За кустами также не нашли ничего, достойного внимания, за забором простирались огороды с еще не выкопанным картофелем. Туда решили пройти попозже и осмотреть тропинки между участками.

— Черт! — в сердцах Калошин сплюнул. — Ну и как этот ученый муж удрал из дому. Улетел, что ли? Изобрел какую-нибудь хреновину и вылетел вон в окно, — едко пошутил он. — Пошли пока к соседу. — И они направились через дорогу.

Глава 8.

Ворота были по-прежнему заперты. Доронин, опершись о край забора, подпрыгнул, желая увидеть что-нибудь во дворе, но за забором не было даже собаки. Калошин досадливо крякнул, зная, что придется разыскивать, в конце — концов, этого неуловимого соседа, а это может занять много времени, его-то как раз у оперативников и не было — действовать надо было быстро, решительно, пока не случилось еще что-нибудь. Но только они повернулись, чтобы уйти, как увидели шагающего вдоль забора по направлению к ним высокого роста мужчину лет пятидесяти пяти, довольно спортивного вида. Приблизившись к оперативникам, он довольно благодушно обратился к ним:

— Позвольте спросить, молодые люди, кто вы и по какому поводу в гости ко мне, да еще через забор? — улыбнулся, но в голосе почувствовалось какое-то напряжение.

Оперативники спокойно достали и предъявили свои удостоверения. Прочитав, мужчина, внутренне подобравшись, что не укрылось от глаз оперативников, представился:

— К вашим услугам Каретников Степан Михайлович — хозяин сего строения! — показав рукой на дом, спросил: — Чем могу быть полезен товарищам из УГРо? У кого-то обнесли яблоньки или бельишко с веревки сняли? — Калошину показался странным нарочито-шутливый тон Каретникова, как будто он хотел прикрыть свои истинные чувства за маской эдакого добрячка. — Поверьте, — он опять, как-то шутовски, хлопнул себя по груди и мотнул седоватой шевелюрой, — не повинен, не брал, не… — Калошин довольно жестко остановил кривляние Каретникова:

— Степан Михайлович, вы человек грамотный, и прекрасно понимаете, что УГРо подобными преступлениями не занимается, и уж если мы пришли к вам, кстати сказать, уже второй раз, то поверьте мне, не из праздного шатания. — И приняв сбивчивые извинения Каретникова, продолжил:

— Нам бы хотелось поговорить о вашем соседе, профессоре Полежаеве, и, как мы понимаем, в недавнем прошлом, «соратнике по цеху», как он сам выразился.

— Вот как? И что же такое произошло у многоуважаемого Льва Игнатьевича, что он направил вас ко мне? — вопрос прозвучал несколько фальшиво, и в слово «многоуважаемый» Каретников вложил изрядную долю сарказма — было заметно, что он либо не интересуется совершенно делами соседа, либо что-то знает и за вопросом прячет свою осведомленность.

— Степан Михайлович, я думаю, что нам удобнее поговорить у вас в доме, если вас это не стеснит, — проговорил Калошин, дружески беря под руку и ненавязчиво подталкивая мужчину к воротам.

Каретников понял, что однозначным ответом на свой вопрос разговор с оперативниками не закончится, и гостеприимным жестом пригласил мужчин в дом.

На веранде, обставленной довольно добротной мебелью, было очень чисто, на тумбочке стояли дорогие статуэтки, а на столе, покрытом скатертью, вышитой огромными маками, красовалась большая фарфоровая ваза с замысловатыми картинками из жизни средневековых бюргеров. Такую вазу и статуэтки Калошин видел лишь в антикварном магазине, куда заходил однажды по делу. Доронин же при виде всего этого вдруг подумал, что у его Галочки тоже все красиво и чисто, но как-то проще, легче в восприятии, уютнее. Каретников предложил стулья, накрытые белыми чехлами, смутив некоторым образом обоих оперативников, но показав легким движением руки, что все в порядке. Когда все сели, придвинул большую хрустальную пепельницу и открыл свой портсигар:

Конец ознакомительного фрагмента.