Этрусское зеркало

Наталья Солнцева

Владелец фирмы «Галерея» Анисим Чернов обратился к сыщику Всеславу Смирнову с просьбой о помощи. Чернову поручили организовать выставку никому не известного художника Саввы Рогожина, а лучшая картина экспозиции – «Нимфа» – пропала прямо накануне открытия. Вскоре и сам художник был обнаружен мертвым… Загадочный мир древней цивилизации этрусков, которой посвятил свое творчество Рогожин, затягивал Всеслава, и расследование не двигалось с места. Пока друг художника не рассказал Смирнову, что у Саввы было старинное бронзовое зеркало, якобы обладающее мистической силой. С помощью своей подруги и помощницы Евы сыщик выяснил: после этрусков остались уникальные зеркала. Если Савва владел одним из них, возможно, это его и погубило…

Глава 3

После двух недель, проведенных в Крыму, Всеслав Смирнов разленился. Он вновь привыкал к шумной, суетливой Москве и не собирался сразу приступать к работе. Звонок Данилина оказался некстати. Заниматься поисками сбежавшей девицы так не хотелось, что сыщик всячески откладывал это дело.

Смирнов и Ева — женщина, на которой он собирался жениться, — неделя как вернулись из Коктебеля. Прозрачный горный воздух, запах южных растений, фрукты и море очаровали Еву. Она часами бродила по обрывистому берегу, собирала камешки и раковины, яркие крымские цветы, наслаждалась шумом прибоя, криками чаек… Уезжать не хотелось.

В самолете Ева положила голову Славке на плечо и заснула. Ей снились полуобвалившиеся колонны Пантикапея, бывшей столицы Боспорского царства. Она упросила Смирнова посмотреть склеп Деметры.

— Древние греки почитали эту богиню как покровительницу земледелия и плодородия, — шептала она Славке на ухо, крепко держа его под руку. — Деметра — сестра самого Зевса! И мать Персефоны…

— А кто такая Персефона? — без интереса спросил он.

Глаза Евы стали большими и темными.

— Супруга Аида… повелителя царства мертвых, — наклонившись, прошептала она.

— Вот о мертвых лучше не поминать всуе, — суеверно вздохнул Смирнов. — А тем более о царстве Аида, мрачного и грозного подземного владыки. И как эта… Персефона жила там с ним?

— Привыкла, — серьезно ответила Ева. — Куда ей было деваться? Страшный Аид увидел Персефону, влюбился в нее и похитил красавицу. Боги тоже не чужды страстей человеческих. Ты веришь в то, что все мифические персонажи на самом деле существовали когда-то? И что есть Олимп… где-то в другом измерении?

— Не знаю, — Всеслав улыбнулся. — Может быть.

Город Керчь был пыльным, жарким и мало чем напоминал античный Пантикапей. Вдоль дорог тянулись сплошной стеной беленые каменные заборы, над которыми простирали пышные ветви старые ореховые деревья, под ногами валялась раздавленная, горько пахнущая кожура орехов и желтеющая от зноя листва. Господин Смирнов ощутил легкую тревогу. Некстати Ева затеяла этот разговор о царстве Аида!

— Тьфу-тьфу! — на всякий случай сплюнул он. — Прочь, смерть и тлен! Да здравствует жизнь!

— Что с тобой? — удивилась Ева.

— Да так, ничего…

Стояло безветрие. Море лежало внизу — синее, маслено-стеклянное. Вдали виднелись рыбацкие шаланды, по горизонту в желтоватом мареве призраком проплывало пассажирское судно. Каменистые берега заросли пожухлой травой, полынью. В кустах жужжали насекомые…

— Пристегните ремни, — мелодичным голосом сказала загорелая стюардесса. — Наш самолет идет на посадку.

И Ева проснулась.

Москва встретила их нависшими серыми тучами, моросящим дождем, сутолокой, шумом, несущимися по шоссе автомобилями. Крым с его теплыми звездными ночами, сухим ветром, кипарисами, дынями и сладким крупным виноградом остался далеко, за степями и лесами, за сизыми, полными влаги клубами туч.

И сразу начались звонки. Еву разыскивали две женщины, которые собирались замуж в Испанию и хотели подучить язык.

— Все, отдыху конец, — с кислой миной сообщила она Всеславу за ужином. — Пора приниматься за работу. И зачем только я стала преподавателем? Раньше мне это нравилось, но сейчас… О боже!

— У тебя есть шанс переквалифицироваться, — улыбнулся он. — Будешь помогать мне разыскивать влюбленных девчонок, пустившихся в бега с бестолковыми студентами. Если бы не Леха… Ладно, старым друзьям не отказывают. У тебя завтра есть уроки испанского?

— Два, после обеда, — уныло сказала Ева. — К восьми вечера я освобожусь.

— Вот и отлично. Съездим к Данилычу, осмотрим комнату его сестры? Может, ты что-нибудь подскажешь.

— А это удобно?

Ева от радости готова была повиснуть у Славки на шее, но продолжала сохранять вид благовоспитанной леди.

— Частный сыск и деликатность — вещи почти несовместимые, — улыбнулся он. — Так что постарайся забыть о хороших манерах. Возможно, нам придется рыться в вещах этой девушки, листать ее записные книжки, читать дневник. Кстати, ее зовут Алиса.

— Она ведет дневник? — удивилась Ева.

— Не исключено. Романтические натуры любят переносить на бумагу свои переживания. Алиса Данилина — похоже, образец тургеневской девушки, занесенной коварным ветром судьбы в современную Москву.

— «Тургеневские девушки» давно вымерли. Ну, посмотрим. Вдруг Алиса окажется именно из их редкой породы? Судя по тому, что она сбежала с бедным студентом… весьма вероятно.

Следующий день выдался солнечным и ветреным. Август подходил к концу, и тротуары были усыпаны рано пожелтевшей листвой. Небо приобрело уже тот особый, холодноватый, бледный осенний цвет, который особенно любила Ева. Хорошо было идти, вдыхая чистый утренний воздух, слыша, как шуршат под ногами сбитые ветром листья. Она неторопливо шагала по кленовой аллее, любуясь четкими очертаниями деревьев на светло-синем небе, проступающей кое-где желтизной, всем этим сквозящим в золотых солнечных лучах началом увядания природы. У метро продавали хризантемы и астры — цветы уходящего лета.

Ева прогулялась, сделала все необходимые покупки, вернулась домой и даже успела приготовить обед для Славки. Они все еще жили в разных комнатах, но отношения их стали очень близкими. О том, чтобы снова выйти замуж, Ева боялась и думать, хотя Смирнов не раз заговаривал с ней об этом.

— Разве нам плохо? — возражала она, избегая смотреть ему в глаза. — Я просто не могу решиться на замужество… пойми!

— Но это только формальность.

— Нет… не сейчас.

Глаза Евы наполнялись слезами, и Всеслав отступал. Он решил привлечь ее к своей работе. Общие интересы сближают.

Итак, в начале девятого господин Смирнов заехал за Евой в Богоявленский переулок, где жила ее клиентка, изучающая испанский язык, и они отправились к Данилиным.

— Нашу коммуналку расселили давным-давно, — объяснял по дороге Всеслав. — Квартиры давали в отдаленных районах, и многим не хотелось переезжать из центра к черту на кулички. Моей матери помог тогда ее научный руководитель, известный историк и археолог Стеблов, а Данилиным пришлось обосноваться в Медведкове.

Друг Славкиных детских игр проживал на седьмом этаже в девятиэтажном доме, построенном из декорированных цветной плиткой панелей. В подъезде было чисто, лампочки горели, лифт работал.

Дверь открыл сам хозяин — Алексей Степанович, и сразу приложил палец к губам.

— Ради бога, тише, а то мама разволнуется. Я ей сказал, что придут коллеги с работы.

Из гостиной раздался обеспокоенный голос:

— Лешенька, кто пришел?

— Это с работы, мама, — ответил Данилин. — Не беспокойся.

Он провел Смирнова и Еву в комнату сестры, плотно прикрыл дверь и вопросительно посмотрел на сыщика.

— При ней можешь говорить все, — сказал Всеслав.

— Говорить, собственно, нечего, — развел руками хозяин. — Алиса не звонила. Никаких вестей о ней нет.

— Мы тут посмотрим ее вещи. Дневника у нее нет?

Данилин пожал плечами:

— Я целыми днями на работе, мать болеет… в общем, не знаю я о сестре ничего, — вздохнул он. — Писать она не любит. А насчет дневника… ищите. Если с собой не забрала, то должен быть здесь. Вот ее шкаф, тумбочка, книжные полки…

Он махнул рукой и тяжело опустился на стул.

Комната девушки была в идеальном порядке: раскладной диван, тумбочка и шкаф, у окна — столик с компьютером, на стене — застекленные полки, глянцевый плакат с кадром из кинофильма «Жестокий романс» — Лариса и Паратов на пароходе, с цыганами, развлекаются. Над диваном висит красивая гитара ручной работы, на тумбочке — настольная лампа и потертая книжка Кэрролла «Приключения Алисы в Стране чудес».

Смирнову показалось, что он уже был в этой строгой, чистой комнате. Повинуясь первому импульсу, он шагнул к шкафу, раскрыл его — вещи аккуратно лежали на полках, висели на вешалках. Похоже, Алиса действительно ничего не взяла с собой, кроме сумочки.

В тумбочке нашлась пара записных книжек и несколько тетрадей, которые сыщик забрал с собой. Шкатулка с недорогими украшениями стояла на столике, и Данилин подтвердил, что почти все на месте.

— Нет ее часов, золотых сережек и колечка, которое я подарил ей на восемнадцатилетие, — сказал Алексей Степанович. — Но это понятно. Она постоянно их носит.

В компьютере тоже ничего существенного не нашлось: игры, бухгалтерские программы, материалы для учебы — все. Никаких личных писем, заметок, набросков, никаких откровений. Альбом с фотографиями такой же, как у всех — детские снимки, школа, выпуск, студенческие вечеринки, пикники, экскурсии.

Всеслав выбрал несколько фото, где Алиса была вместе с долговязым молодым человеком, стриженым, с выразительными черными глазами.

— Это Глеб, — сердито сказал Данилин. — Убить мало паршивца!

Ева все время молчала, напряженно следила за действиями Смирнова, смущенно краснела. Ей казалось кощунством рыться в чужих вещах.

Хозяин квартиры искоса бросал на нее любопытные взгляды. Как бы он ни был расстроен, женщина, которую привел Всеслав, вызывала у него интерес. Она была красива той необъяснимой славяно-персидской красотой, издавна отличавшей русских княжен: огромные, чуть раскосые зеленовато-серые глаза, высокие скулы, пухлые губы и густые, вьющиеся колечками у висков русые волосы.

— Уже поздно, — сказал сыщик, закончив беглый осмотр комнаты. — Записные книжки и тетради я изучу дома. Если понадобится, приду опять.

— Да-да, конечно… — рассеянно кивнул Данилин.

* * *

Геннадий быстрой, деловой походкой вошел в зал, огляделся. Интерьер выставки был превосходен: стены, отделанные под бледный мрамор; архаические статуи Аполлона и Афродиты; пара бронзовых котлов на треножниках; на прозрачных стеллажах — греческие вазы, тяжеловесная этрусская черно-оливковая керамика, знаменитые глиняные сосуды буккеро, отливающие металлическим блеском.

— Неплохо, — сдержанно одобрил посредник. — Мы в вас не ошиблись, господин Чернов. Думаю, мой поручитель останется доволен: деньги потрачены не зря.

Эскизы фресок, этюды и наброски, многофигурные композиции на картонах были забраны под стекло и подсвечены, картины висели в простых полированных деревянных рамах.

— Эта голова менады восхитительна, — сказал Анисим Витальевич, сопровождающий Геннадия. — Вы не находите?

— Мне больше нравится горгона, — одними губами улыбнулся посредник, останавливаясь у изображения грозной фигуры с разинутой пастью, высунутым языком и уродливо повисшими грудями. — Она потрясающе, ослепительно безобразна! Наш Савва Никитич — гений, настоящий маэстро живописи.

Он перешел к следующей картине, на которой застыла в своем мрачном полете крылатая этрусская богиня подземного мира Вант в окружении демонов, карликов и шутовски приплясывающих уродцев.

— Вы чувствуете дыхание смерти? — шепотом спросил Геннадий, наклоняясь к уху Анисима Витальевича. — Оно витает среди этих образов, наполняя их потусторонней силой… А? Что вы на это скажете?

Чернов невольно отшатнулся. Посредник наводил на хозяина «Галереи» суеверный ужас: он сам казался одним из демонов, только одетым в дорогой костюм и причесанным в элитном парикмахерском салоне.

— Чрезвычайно выразительная манера письма у господина Рогожина, — не поднимая глаз, подтвердил Анисим Витальевич.

— Ну-ну, милейший… не пугайтесь, — успокоил его Геннадий. — Вам еще не скоро предстоит услышать шелест крыльев богини Вант!

Так, переговариваясь, они подошли к центру экспозиции, где, затмевая всех и вся, сияла, царила «Нимфа» — прозрачные, печально-испуганные глаза девушки соперничали блеском с драгоценным ожерельем на длинной нежной шее; совершенная, светящаяся изнутри фигура изогнулась в изящном порыве, исполненном предсмертной истомы… Бог Аполлон, отвернувший от зрителей свое лицо, казался чудовищем, преследующим юную деву.

Изысканная античная эстетика была уравновешена некоторой грубоватостью и реалистичностью рисунка, насыщена острой сексуальностью, духом желания, насилия и страха. Пленительные и плавные линии тела нимфы, ее длинных струящихся волос, тонкого стана и стройных ног перетекали в линии высокой травы, доходящей ей до пояса, деревьев и кустов лавра, где надеялась укрыться беглянка. Они составляли разительный контраст темному, бугристому торсу Аполлона, его первозданной, дикой силе и мощи, непреодолимому напору, несущему любовь и гибель.

Выдержка изменила Геннадию, он вздрогнул и застыл как вкопанный, уставившись на «Нимфу».

— А… почему я раньше не видел этой картины? — спросил он, когда к нему вернулся дар речи.

Господину Чернову пришла в голову избитая фраза: «Красота — великая сила». Иногда расхожие выражения довольно точно отражают суть вещей.

— Полотно находилось в хранилище, — ответил он. — Такая вещь заслуживает, чтобы с ней обращались бережно. «Нимфу» можно будет продать зарубежному коллекционеру за головокружительную цену. Разумеется, после того, как ее увидят все желающие. Эта картина — жемчужина выставки!

Геннадий аж затрясся, от его хладнокровия не осталось и следа.

— Кто позировал Рогожину для этой… работы? — покрываясь красными пятнами, спросил он.

«Эк тебя пробрало, братец! — злорадно подумал Чернов. — То-то же! И на тебя управа нашлась. Строишь тут из себя супермена! А у самого слюнки так и побежали при виде «Нимфы». Впрочем, я тебя понимаю».

— Не знаю, — несколько приободрившись, ответил Анисим Витальевич. — Рогожин пишет не с натуры, а в собственном воображении черпает образы. Он личность незаурядная… так что ему, может, никто и не позировал.

Такой ответ охладил Геннадия. Красные пятна поблекли, и лицо посредника приобрело более-менее нейтральное выражение. Его интерес к выставке сразу угас.

— Зал охраняется? — спросил он. — Надеюсь, никаких инцидентов не произойдет в самый последний момент?

Господин Чернов показал Геннадию, как работает сигнализация, и пообещал во избежание неприятностей оставить на ночь в помещении охранника Сему.

— Выставка работ неизвестного живописца Саввы Рогожина — не Третьяковская галерея и не Эрмитаж, — объяснил он посреднику. — Никто сюда не полезет. Статуи и керамика — бутафорские, сделаны на заказ под старину, продукты и посуду для фуршета привезут завтра утром. Что тут воровать? Повода для волнения нет, поверьте моему опыту.

Геннадий поверил.

— Завтра открытие, — сказал он. — Будут журналисты, телевидение, именитые гости. Нужно, чтобы Рогожин — желательно трезвый, побритый и прилично одетый — присутствовал и мог дать интервью, пообщаться с посетителями.

— Постараемся, — опустил глаза Чернов.

Его страх перед Геннадием поугас. То, что высокомерный посредник оказался таким же мужиком из плоти и крови, которая вскипает при виде обнаженного женского тела — пусть даже и нарисованного, — лишило его ореола неприступности и холодной жесткости, пугающей Анисима Витальевича.

— Все мы люди, — пробормотал он себе под нос, когда Геннадий уехал. — Все мы человеки. У каждого есть слабое местечко!

Шумский уже давно ждал, пока хозяин «Галереи» распрощается с Геннадием. Федору Ипполитычу был глубоко несимпатичен представитель неведомого заказчика, и он предпочитал лишний раз с ним не сталкиваться.

— Нашел Рогожина? — накинулся на него Чернов, как только они закрылись в кабинете.

Шумский виновато развел руками:

— Нет его нигде. Будто сквозь землю провалился, черт! Гуляка бесшабашный!

— Что значит «нет»? — взвился Анисим Витальевич. — Я же тебе велел без Рогожина не являться! Завтра открытие выставки! Ты понимаешь, что с нами сделает этот Геннадий? Он нас в порошок сотрет!

— А что я-то? — испугался Шумский. — Где я возьму художника, раз его нету? Мы с Ляпиным весь поселок объездили, по всем забегаловкам прошлись, всех забулдыг расспросили… Савву неделю никто не видел. Говорят, он у бабенки какой-то залег.

— У какой бабенки?

— Откуда мне знать? — разозлился Федор Ипполитыч. — Рогожин об этом широкую общественность не информировал. Я тебе предлагал обратиться к специалисту, а ты тянул до последнего.

— Мы еще только детектива не нанимали! Ты в своем уме, Федя?

— Другие люди нанимают, когда надо, — возразил Шумский.

Господин Чернов сидел в полной прострации. Он не допускал мысли, что Сема с Шумским не найдут художника, и просчитался. Теперь скандала не миновать.

— Ладно, — сдался он. — У тебя есть кто-нибудь знакомый?

— Детектив, что ли? — встрепенулся Федор Ипполитыч. — Есть. Вернее, не у меня, а у нашего общего знакомого, коллекционера Филатова. Помнишь, у него квартиру ограбили, унесли две табакерки восемнадцатого века и подлинник Рокотова? ^[1]

— Ну, помню…

— Он тогда обратился к одному человеку, и тот ему помог. Насчет табакерок не знаю, а Рокотова он нашел.

— Звони Филатову, — решился Анисим Витальевич. — Другого выхода у нас нет.

Старый коллекционер оказался дома. Он выслушал господина Шумского, проникся сочувствием к их проблемам и продиктовал номер телефона частного сыщика.

— Он мне Рокотова вернул, — взволнованно сказал старик. — Дай ему бог здоровья!

Чернову пришлось звонить несколько раз, прежде чем детектив ответил. Анисим Витальевич долго его уговаривал и посулил щедрое вознаграждение, если он до завтрашнего утра найдет Савву Рогожина и доставит в Москву, в офис «Галереи».

— Вы себе представляете, о чем просите? — возмутился сыщик. — Сейчас сколько времени? Час дня! А этот ваш Рогожин проживает за городом, в поселке Лоза.

Чернов скрепя сердце удвоил сумму оплаты и обещал рассчитаться независимо от результата. Детектив прикинул, что поручение несложное, да и короткое — в его распоряжении полдня, вечер и ночь. Согласился.

— Уговорили, — вздохнул он. — Попробую. Но никаких гарантий не даю.

— Какие гарантии? — обрадовался Анисим Витальевич. — Нам вас отрекомендовали как человека порядочного, который сделает все, что в его силах. Найдите Рогожина! У нас завтра вернисаж, в который уйма денег вложена.

Шумский достал из холодильника водку, налил себе и Чернову. Надо было снять стресс.

Примечания

1

Рокотов Федор Степанович (1735—1808) — русский живописец.