Деревня дураков

Наталья Львовна Ключарёва, 2009

Молодой историк Митя из Москвы переезжает в глухую деревню, живущую по своим странным законам, которые он пытается понять.

Глава третья: первые шаги

Митя проснулся необычайно рано, разбуженный звуками давно начавшегося деревенского дня: под забором ругались два женских голоса, в лопухах надрывался петух, гулко громыхало ведро в колодце.

Митя вскочил, треснулся о низкий потолок и окончательно вспомнил, где находится. В круглом чердачном окошке стоял все тот же пейзаж из букваря, даже вчерашний конь белел, как нарисованный, на прежнем месте.

Однако, надев очки, Митя с радостью первооткрывателя обнаружил новую, нехрестоматийную деталь: капли росы круглились на картофельных листьях и пускали ему в зрачок короткие позывные радуги.

Митя не спешил спускаться вниз, немного робея хозяев. Он сидел, как кузнечик, касаясь ушами коленок, и длил этот странный миг, о котором столько мечтал в детстве: что вот сейчас он сделает всего шаг и окажется сам внутри картинки.

В доме не было никого, и Митя, слегка волнуясь, вышел в сад. Растения обступили его, радостно кивая, но непонятное наваждение, с которого все началось, не повторялось, и Митя, привыкший жить в рациональном мире, обрадовался, а где-то внутри, незаметно для себя, загрустил.

Он пошел дальше, вздрагивая от холодных капель, которыми, как девчонки, брызгались в него тонкие деревца, и за домом увидел, наконец, обоих стариков. Фима, примостившись на перевернутом ведре, рыхлила землю вокруг величественных белых лилий. А Фим сидел в старинном деревянном кресле с высокой, как у трона, спинкой и резными подлокотниками. На коленях он держал большую картонку и делал нечто настолько не неожиданное здесь, в деревне, что Митя поначалу не поверил своим глазам.

Девяностолетний Фим рисовал. Размеренно и ладно, будто косил траву. Правая ладонь его была вся разноцветная от мелков. Левая, затянутая в кожаную перчатку, отстраненно лежала поверх картонки.

Митя вытянул шею из куста, за которым таился. Потревоженные гроздья красной смородины поймали солнечный луч и бросили на рисунок рубиновый отсвет. Радуга, которую размашисто штриховал старик, вздрогнула и задышала.

— Вот так и стой, — не оборачиваясь, сказал Ефим. — Смотри, какую красоту наделал.

Серафима подняла голову от лилий и заулыбалась.

— Вы художник? — спросил Митя, послушно застыв в смородине.

— Не отпускает меня этот мир, — плавно заговорил старик, будто собирался запеть длинную былину. — Сто лет в обед, а все как первый день творенья. Дух захватывает. И уносит под облака. Вот, послушай. Летели два скворца из алмазного ларца. Долго летели и достигли седьмого неба. Седьмое небо — последний цвет радуги, там все фиолетовое: и солнце, и облака. Только скворцы — черные. И решили они лететь через край. Чтобы узнать — что дальше. Может быть, снова красное небо, а за ним — оранжевое с желтым: новая радуга. Но восьмое небо оказалось белым. И скворцы вдруг тоже побелели. Или стали прозрачными, и сквозь них лился белый свет восьмого неба. Они не видели друг друга и перекликались, чтоб не потеряться. Два голоса тянулись, утончались и скоро растворились в молоке. А небо все продолжалось.

Ефим умолк, и сад наполнился будничным гудом насекомых. Серафима кивала и безадресно улыбалась. На стеганых плечах ее ватника симметрично сидели две бабочки с золотыми глазами на крыльях.

С непривычки Митя быстро переполнился молчанием и почувствовал непреодолимый словесный зуд, хотя все подсказывало ему, что говорить сейчас не стоит.

— Чем же кончается ваша история? — спросил он почти против воли.

— А она и не думает кончаться. Они все летят. Просто отсюда не слыхать уже.

— А когда прилетят?

— Никогда. Восьмое небо — бесконечно.

— Вы сказочник? — произнес Митя, не зная, что сказать.

— Фим, у нас простокваша осталась? — нагнулся вдруг старик со своего трона.

Серафима не сразу сфокусировала взгляд, словно возвращалась с восьмого неба и пробиралась — один за другим — сквозь все цвета радуги. Наконец, она совпала с собой, вздрогнула — и бабочки нехотя перелетели с ватника на цветы.

— Пойдем, дите дорогое, завтракать, — Серафима протянула к Мите мелко дрожащие руки. — Подними-ка меня.

Митя бережно и неловко, будто боясь разбить, поставил старушку на ноги. Она показалась ему почти невесомой, и от этой младенческой легкости у него болезненно сжалось горло.

Медленно они пошли через сад, и Митя, чтобы вынуть из сердца осколок жалости, спросил:

— Почему у вас цветет все сразу?

— Мы с ними нянчимся, как с дитями. Вот они и торопятся раскрыться. И не спешат уходить.

— А люди думают, дед Ефим наколдовал.

— Одни говорят — колдун, а другие — того, чекалдыкнутый, — засмеялась Серафима и покрутила у виска.

— Почему?

— Картошку не сажаем. Телевизии не держим. Меж собой не лаемся, седьмой десяток — как одна душа. Чего еще. Не пьем, про пенсию не тревожимся, на старость не обижаемся. Счастливые мы. Людям это стерпеть трудно.

— Счастливые?

— Так ведь радостно жить! Вздохнул — и счастье. Разве нет?

— Ну да, — растерялся Митя. — Наверное.

Наевшись простокваши с хлебом, Митя отправился в школу — узнать, что ему делать сейчас, во время каникул. Составлять учебные планы? Писать конспекты уроков? Или, возможно, что-нибудь еще?

У магазина ему повстречался молодой священник с бутылкой водки под мышкой. Митя испуганно отвел глаза и стал смотреть на исполинские лопухи, качавшиеся в канаве. Под каждым из них вполне мог спрятаться ребенок или маленькая директриса Дуня.

Все школьное население опять обреталось на грядках. Митя выяснил, что делать ничего не надо. Только полоть, окучивать, поливать. И так до конца лета.

— Да пойдемте, я вам хоть школу покажу, — спохватилась Евдокия Павловна, видя, что Митя — под нарастающий смех девчонок — не знает, как подступиться к земле.

Школа состояла из столовой, где стоял один очень длинный стол, учительской и трех классов. В коридоре на стене висел стенд: «Родное Прибитюжье».

— Это что? — удивился Митя.

— Наша речка, — смутилась Дуня. — Называется Битюг.… А я у вас все спросить хотела. Вы из Москвы, может, знаете. Правда, что Катрин беременна от президента?

— Что? Кто? — опешил Митя.

— Ну, как же! — в свою очередь изумилась Евдокия Павловна. — Катрин, певица, которую недавно в Госдуму избрали. Неужели не слышали? Она еще песню поет, такую жалостную: «А ты меня совсем не любишь…»

— Ну, они все примерно одно и то же поют, — улыбнулся Митя. — А певица-депутат — это сильно. Почти как кухарка, управляющая государством.

— Так вы что газет не читаете? — разочарованно протянула Дуня.

— Нет.

— Но ведь надо быть в курсе! Тем более, вы историк. Хотите, я вам принесу? У меня их много. Вовка из города каждый день привозит.

Митя вежливо отказался. И Евдокия Павловна, исполненная недоумения, вернулась на грядки, отправив странного учителя, не знавшего знаменитой Катрин, проводить каникулы по его собственному усмотрению.

Митя, немного стыдясь своей непригодности к сельхозработам, ушел далеко в луга и заскакал там на свободе, как отвязавшийся жеребенок. Один под синим небом.